Долгое возвращение

 

 Анатолий Филатов

 Долгое возвращение

 Повесть


 Надгробная плита стояла в тёмном углу кузницы, там, где матово синела горка коксового угля, а к деревянной стене в ряд были приставлены железные прутья и уголок.
Над плитой, под потолком в радужном свечении заходящего солнца, проникающего в щель, ярко вырисовывался гамак паутины с крупным жирным пауком в центре.
 - Сторожит, – не то спросил, не то утвердил Федот, кивнув в сторону паука, и допивая из помятой алюминиевой кружки остаток водки.
 - В прошлом годе была заготовлена, - поддакнул Игнат – высокий седой мужик, как бы главная движущая деталь старенькой деревенской кузницы. Он встал, подошёл к горну, пошевелил в углях, прикуривая свёрнутую «козью ножку» и опять присел на чурбан напротив Федота. – Как памятник хлопцам поставили, - продолжал он неспешный разговор, - так и тебе плиту смастерили. Ишь, как буковки горят!
 Игнат раскупорил бутылку, налил в кружки. Узкая полоса низкого солнца в сееве пылинок упиралась в надгробную плиту, сверкая золотистой надписью. «Здесь покоится ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА Ф.И. ЗАБОЛОТНИКОВ».
 - Куды бежать тебе, Федор, когда могилка здеся у конторы определена? Некуда, ежели надумаешь.
 Кузнец приподнял закопченную кружку и как безысходность бросил на дно её взгляд синих, выпуклых глаз
 - Оно так, - отозвался Федот. – Я на этой земле вскормлен. Отседова с дружками воевать уходил. Одни убиты, иных после войны не стало. А я вот всё маюсь. Жизня прошла, а что видел-то, а?
 Оба замолчали, глядя под ноги. Вечерний час всё больше наполнялся запахом жженого железа и спелого зерна. Доносился гул комбайнов на косогорах и потрескивание веялок зернового двора, что был недалеко от кузницы.
Мужики выпили, молча закусили ржавой селёдкой и жёлтыми, еще в каплях росы, помидорами.
 - Дядя Игнат! – послышался звонкий голос, и в проёме дверей, утопая в пыльной полосе солнца, возникла худенькая фигура подростка. Подслеповатым взглядом Федот признал Стёпку – сына своего непримиримого соседа.
 - Отец просит козырёк к шнеку. Сделали, а, дядя Игнат?
 - Вон там, – кузнец кивнул в сторону наковальни, и мальчишка метнулся туда, загремел кусочком железа, аккуратно свёрнутого наподобие рукава.
 Сверкнули глаза, и подросток – уже в дверях.
 - Степан! Как там? – Федот выпростал из-под лавки протезу ноги, потёр живую плоть коленки. – Закончат, садня, али нет?
 - До завтрего хватит, - весело отозвался мальчик. – Отец говорит, что в ночь на обмолот остаёмся. Нельзя, говорит, первенства упущать. Другие отделения покуда сзади плетутся.
 Мальчик засмеялся и пропал. Дверь осталась открытой, и Федот вскоре увидел в её проёме высокий могучий тополь, раскинувший толстые ветви в нескольких метрах от кузни; в тени этих ветвей стоял сейчас Стёпка и, перебирая в руках козырёк шнека, что-то торопливо объяснял ни весть, откуда взявшейся девушке. Когда-то и Федот поджидал под этим тополем свою Степаниду. «Неужто было», - мелькнуло у него в голове. А вслух сказал:
 - Ишь, стервец. Всё-то ему в радость, - и повёл плечами, словно освобождая от невидимой тяжести.
 - Чё ему-то молодому, да не женатому, - отозвался Игнат и снова плеснул в алюминиевую посуду.
 – Всё в радость. Вон, только восьмой класс закончил, а уж ежели что - отца заменит: и на комбайне горазд, и на тракторе.
 - В деда пошёл, Савелия, - согласился Федот, и вся его щуплая фигура как-то скукожилась, будто ожидая удара. - Мастак был во всём. И мне, паршивец, жизнь испоганил. И-и-эх, как испоганил!
 - Чё уж теперь серчать, - заметил Игнат. – Уже Стёпка скоро таким будет, во сколько лет Савелий погиб, а ты всё злом его поминаешь.
 - Что ж мне его благодарить? – Федот зло стукнул протезом о земляной пол. – Он, стервец, Степаниду мою охмурил, пока я Родину защищал. И этот – зелень ещё, а к девкам липнет, - Федот кивнул на распахнутую дверь, но у разлапистого тополя оставалась только девушка, но вот и она исчезла. А старый ветеран всё смотрел и смотрел, точно вот-вот там могла объявиться его Степанида из тех дальних лет, к которым можно вернуться лишь памятью.
Игнат не спеша, прожевал помидор, скользнул взглядом по бутылке – много ли в ней убыло – и спросил:
 - А что, Савелий от войны хоронился? Он и головушку там сложил.
 - А я, что ли не сложил? Али не обо мне на той, вон каменной крышке написано? Сложил. Вон и похоронки на меня пришли. Да поспешили те похоронки, особливо первая.
 - В том то и дело, что поспешили.
 Игнат явно не хотел становиться на сторону Федота.
 - На этой, - кивнул он в угол, где стояла надгробная плита, - твоё имя, а на той, что у памятника – имя Савелия. Теперь уж вам рядом быть. И твоё и его имя чтить будут.
 - Он не один на той плите – двадцать семь наших лиманцев. - Не шёл на примирение Федот.
 - Так ты ж – герой! – сказал кузнец, поправляя на груди кожаный фартук. – Тебе по-особому полагается. Видишь, при жизни место присмотрели.
 - Во, во, заживо хоронят, - скривился Федот. – Да какое там геройство. Ну, подбил я пять танков, горели как головёшки. Так может, со страху-то и подбил, чтоб самому головёшкой не вспыхнуть. Вот так-то, Игнат. Я там с фрицем не на жизнь бился, а Савелий здеся Степаниду охмурял. Э-эх! А ты кажешь: лежать вам рядом. Э-эх! – Федот зыркнул узким глазом в кружку, выпил и утёрся рукавом. – Я может, - махнул он маленькой ручкой куда-то за плечо, - не за танки те герой, с испугу, когда бился, а за Вислу, когда без ноги от фрицев отбивался. Умру, думал, а этих сволочей «гансов» не пропущу. Да вишь, как вышло – не умер.
 - Когда ты за Вислу дрался, Савелия уже в живых не было, - заметил Игнат, вытирая о штанину помидор.
 - Не было, - согласился Федот.
Язык его уже тяжелел. В глазах мелькало что-то розовое, в висках гудело.
 - Салаги погибали, - вяло продолжал он, - потому как у них не было знания войны. И страх дюже в душе сидел. Страх – это погибель. Савелий от страха погиб. Он и Степаниду-то от страха потерял. Ты, Игнат, не знаешь. Тебя ещё и в помине не было. Степанида-то когда с фермы шла всё в евонные окна зыркала. Нравился ей Савелий. А он, слюнтяй, объясниться не смел. А я вот взял и пригрел Степаниду, моею стала.
 На некоторое время оба замолчали. Отчётливей стал слышен рокот комбайнов обмолачивающих зерновые где-то рядом и жужжание веялок на зерновом дворе. Солнечное пятно в паутинном маяке заметно сместилось. Восьмилапый паук шевельнулся и переполз следом. Игнат докурил козью ножку, стряхнул с фартука пепел, поднялся.
 - Домой, что ли? – встрепенулся Федот.
 - За угол, по нужде, - отозвался кузнец и вышел.
 Федот потянулся за бутылкой, но что-то удержало его. Далёкое, далёкое, но всю жизнь терзающее душу, опять заворошилось в его памяти.
Лиманное, в котором жил Федот, лежало в холмистой местности далеко от райцентра. Электричество сюда ещё не пришло, и свет в дома поступал только в вечерние часы от старенького движка, установленного почти в центре села в белой мазанке. Село было небольшим. По осени его приземистые избы утопали в желтизне подсолнухов, а в июле стояли облепленные белым тополиным пухом. В канун войны Федоту шёл двадцать четвёртый год. Недавно он похоронил отца и жил с матерью на бугорке, за которым жёлтая лента дороги виделась далеко-далеко, петляющей между хлебных полей.
 - Сынок, - просила его мать, когда усталый и пропахший землёй и соляром возвращался он домой. – Ты уже бреешься, мужиком стал. Не хуже старших, трактором управляешь, а всё в юнцах числишься. Нашёл бы невесту. Я уже старая. Мне в доме помощь нужна. И тебе, сын, радостней жить будет. Вон, Степанида, соседская дочь. Смотри, как вызрела девка. Глаза, что васильки. А коса-то – ровно пшеничный сноп.
 - Степанида свои зеньки в сторону Савелия метит, - ответил Федот, умываясь под рукомойником.
 - Ну и что, что смотрит? Она-то смотрит, а он, Савелий, и ухом не ведёт. А ежели мужик ухом не ведёт, то и девка не больно долго в его сторону глядеть станет. Девку силой берут и смекалкой.
Отец твой мастак в энтом деле был. А ты, Федот, что-то не в отца выдался. – Мать выставила на стол подогретые щи и сузила блеклые глаза.
 - Смотри, Федот, прозеваешь, жалеть будешь.
 Слова матери глубоко запали в сердце Федота. Внимательнее присмотрелся он к молодой доярке: Всем была она хороша. И в бёдрах широка, да не излишне, и грудь заманчиво колыхалась под кофточкой. И скромностью Бог её не обидел – встретится, обязательно ответит на приветствие: не спеша так склонит голову, и соскользнёт на плечо пшеничная коса. На работе в передовиках числилась, хвалили её старшие доярки.
 И Федот решился. Ранним утром, когда рассвет едва только обозначился, а неподвижный воздух ещё был крепок ночной прохладой, выждал он Степаниду у её скрипучей калитки, поздоровался… соврал:
 - Слышь, Степанида, мать спрашивает, не можешь ли молоком выручить? Пока наша корова растелится.
 Девушка приостановилась, ощупала васильковыми глазами худощавую фигуру тракториста, сказала:
 - Что ж не выручить. Отец не охочий до молочного. А нам с матушкой много ли надо.
 И пошли они вдвоём: Степанида – на ферму, а Федот – в мастерскую заводить свой старенький ДТ. Шли молча. И незаметно оказались у тополя, где тропинка раздваивалась: одна вела к кузнице, другая – на ферму. Разговор как-то не получался. А листва шумела, точно требуя общения с людьми. Тут Степанида увидела, как пылит вдали по просёлочной дороге машина, что везла детей в школу соседнего села. Девушка всплеснула руками и воскликнула:
 - Помнишь, как мы ездили? – Сверкнула синева её глаз. Ох, ты и поспать любил. Частенько опаздывал. Подъезжали к твоему дому, сигналили.
 - Было, - согласился Федот. – Меня и сейчас утром мать поднимает.
 Незаметно подошли к ферме, оба забыв, что мастерская совсем в другой стороне.
 …Принесла молоко Степанида ни вечером, как думал Федот, а после обеденной дойки.
 - Мария Григорьевна! – позвала пожилую женщину, зайдя в калитку и приметив мать Федота в огороде с тяпкой в руках. – Вы молока просили. Я вот принесла. – И поставила на лавку трёхлитровую банку. – Может, вечером надо приносить?
Пожилая женщина поправила прядь седых волос, с удивлением прищурилась на Степаниду, но тут же догадалась в чём дело и благодарно кивнула.
 - Спасибо, ласточка. Когда сподручнее, тогда и носи. Может, и вечером. Федя любит перед сном кружку молока выпить.
 Степанида так и поступила. Едва над селом сгущались сумерки, она несла Федотовой матери парное молоко. Возьмёт Мария Григорьевна баночку, перельёт в кастрюльку, отблагодарит девушку, но отпускать не спешит. То попросит пуговицу к Федотовой рубашке пришить, мол, у самой глаза больно слабы, то так посидеть – её старческую скуку развеять. Не может Степанида отказать Марии Григорьевне. А пока то или иное дело выполняет, Федот с полей возвращается. И опять уйти не получается. А когда уж забеспокоится, спохватится, что дома ждут, тут уж и в самом деле пора – сумерки опускаются на село.
 - Пошли, провожу, - говорит Федот и снимает с гвоздика старую кепку.
 Утром, чуть свет, опять спешит Федот к избе Степаниды. Вместе идут до фермы. А от фермы, оставив там девушку, Федот бежит в мастерскую, где уже колдует возле своего трактора Савелий. Зыркнет он на Федота карими рыжеватыми глазами, зло проведёт ладонью по огненному чубу и, стиснув зубы, скорей выводит трактор из мастерской. А если случаются в поле неполадки, работают они рядом, Савелий ни за что не обратится к Федоту, и тому на выручку не спешит. Да, слава Богу, технику Федот знает хорошо и сев у него идёт без поломок.
 Еще не успели отсеяться, а Федот затеял свадьбу.
 -Ишь, резвый какой! – хмыкнул в жидкую бородёнку отец Степаниды – невысокий сутуловатый мужик, насквозь пропахший силосом и жмыхом. Степанида у него единственная дочь, и он хотел оттянуть то время, когда придётся уйти ей в избу мужа.
 - Все добрые дела по осени справляют, - продолжал он ворчать. - Недаром говорят: сделал дело – гуляй смело.
 - Вона как заговорил, – жена тихонько ткнула его скалкой. – Забыл, что ли, как за мной бегал? Ровно мартовский кот.
 - Вспомнила. Когда было? Совсем в иные времена.
 - У каждой молодости свои времена, - не отступала будущая тёща.
 Ну а супротив женщин идти не легко. В мае сыграли свадьбу, и Степанида перешла жить к Федоту.
 Савелий в те дни запил. Крепко, запойно. Да, видно с пьяну женился на непутёвой Нюрке – тощей, как вобла; ехидной и неряшливой. Она уже, который год забрасывала удочку во двор то одного парня, то другого – не клюнет ли где. И вот у одурманенного хмелем Савелия повезло. Прожили они вместе всего – то две недели. Нюрке взбрело в голову податься в город. Там, думала она, выйти на большие заработки. Ничего не сказал ей Савелий. Возможно, отрезвев, посмотрел, какую жёнушку в дом привёл, и обрадовался, что та в бега подалась. А как Степаниду встретит, темнел лицом, и ходил мрачным, погружённый в свои думы.
 А тут руководство совхоза призвало молодёжь завершить строительство школы. Остро пахнущая сосной, она возводилась в форме буквы П в центре села. И каждый, кто шёл с работы, заворачивал на час-другой потрудиться на благо детей.
 Сруб был полностью готов, оставалось завершить крышу. Тут и случилась беда. Савелий, равняющий брус на краю потолка, очевидно, отвлечённый мрачными мыслями, зазевался и не так подложил кирпич. Брус соскользнул, стал падать. Парень хотел подхватить его, да не вышло – вместе с брусом сам рухнул на землю. С тяжёлым переломом ноги отвезли парня в больницу, а через две недели грянула война.
 …Федот уезжал на фронт в августе, когда хлеба почти вызрели. Он постоял на краю поля, глядя, как привольно дышит далеко убегающее полотно зерновых, растер в руках колосок, выдавив из зерна молочко, и вздохнул. Только теперь осознал, что эти холмистые рыжие поля, и вон тот огромный тополь, у которого паслась сейчас привязанная коза, стук топора в селе у школы и неказистая изба, где во дворе развешивала бельё Степанида, и есть то счастье, куда уже рвётся душа, ещё не покинув родные места.
 Через год пришла на Федота похоронка. Оплакали его Степанида с Марией Григорьевной в обнимку, повздыхали, да что делать – жить- то надо. И тут Савелий ровно смола стал липнуть ко двору вдовушки. Увяз, да и только за девкой! То зайдёт ножи поточить, то ступеньку крыльца заменить.
 - Вижу, глянешься ты ему,- сказала Степаниде свекровь. – Да и Савелий, чую, мил тебе. Вот и налаживайте жизнь. Живым жить надо. – И вздохнула, устремив взгляд в подволок, где наискосок упиралась прикреплённая на белёной стене фотография сына.
 И вышла Степанида за Савелия. Да как вышла- то? Не шибко во время войны свадьбы справляли. А тут еще у парня жена где-то имется. Хотя и беглая, а всё же есть. Но Савелий решил, что и в помине нет Нюрки. Взял свои вещи, да и пришёл к молодухе, остался тут. Вот и вся женитьба. А через полгода поправилась у Савелия нога, тут и повестка из военкомата.
 Опять повыли молодая и старая – не за стол к мёду отправляли мужика, а туда, откуда шли и шли в село казённые бумажки. Только и слышались бабьи вопли, и детский плач то на одном краю села, то на другом.
 Не прошло и трёх месяцев с отъезда Савелия, как в дом Степаниды пришла вторая похоронка. Охнула баба, подхватила плодом набухший живот, заметалась по избе, ища выход в безысходной беде.
А как оплакали Савелия, едва стали привыкать к новой бабьей доли, а тут опять беда стучится в дом. Снова казённая бумага на однажды уже убитого Федота. Тут мать его зашлась в крике. Ведь говорила невестка, что жив Федот. Чует её сердце, что жив. А как же она, мать, не учуяла этого!? При живом сыне невестку на выданье повела!? Нет, видать напутали что-то и вторично известие об одном и том же прислали. Если бы жив был, то весточку прислал. А то, как пришло два письма до первой казённой бумаги, так больше ничего и не было.
 Замкнулись женщины, и всё чаще и чаще тянулась теперь Григорьевна в передний угол, где смотрела со старенькой иконы Божья Матерь. Всё неистовей и неистовей молилась старушка, ведая и в то же время не ведая, что за грех совершила она перед господом Богом.
 Судьбой ей было отпущено, принять у невестки роды, покормить с ложечки толчёной картошкой, а больше и нечем было, синеглазого с рыжим пушком на голове внука. Душа её наполнялась радостью за молодую женщину, которая, пестуя малыша, вся светилась материнской любовью и приговаривала:
 - В отца. Весь в отца.
 Мария Григорьевна знала о ком идёт речь, и не чувствовала в себе ревности. Нет уже ни Федота, ни Савелия, а вот это живое чадо, продолжение человеческого рода, уже трясёт красненьким кулачками, мол, вот он мир, в моих руках. Так пущай живёт это чадо людям на радость. Так думала старая женщина. А когда видела в грёзах Федота, сердце её наполнялось огромной, но светлой печалью. И хотя печаль та была светлой, но всё же она подтачивала силы старушки. За неделю до окончания войны Мария Григорьевна тихо угасла.
 Сельское кладбище раскинулось в березняке за селом. Жизнь в селе едва теплилась, и некому было помочь Степаниде в её горе. Калека-мужик как умел, смастерил гроб и помог вырыть в заднем углу двора могилу. Его же самогонкой и помянули покойную.
 А через год, когда, курлыча, прошла над Лиманным последняя стая журавлей, а поля выбросили к солнцу стрелки разбуженных зеленей в село, скрипя протезом, вошёл Федот. Худ и небрит, он скинул с плеча тощую котомку, где лежали два платка обменянных за табак, что выдали в госпитале, присел под берёзкой, еще не сбросившей последние серёжки, и жадно охватил взглядом село, из которого ушёл так давно и вроде бы только вчера.
 Был ранний час, высоко-высоко в небе ещё светилась утренняя звезда. Шлейф пыли оседал по обочинам дороги, а машина, с которой только что сошёл Федот, уже заворачивала за поворот, где виднелись строения фермы. Там стрелял кнут пастуха, и тёмным большим пятном шевелилось стадо. Возле огромного тополя, который, как показалось Федоту, стал ещё огромнее, ворча, прополз трактор, оставляя чёрную борозду пахоты.
 «Утренняя дойка, наверное, прошла», - подумал Федот, ощущая, как охватило сердце жаром ожидания, и хотел, было идти к ферме, но крайним зрением вдруг зацепил вышедшую из недальнего двора женщину. По длиной фигуре и мужской, косолапой походке он тут же признал жену Савелия, и не спешил подойти. Поджидал Нюрку узнать сельские новости.
 Женщина не сразу признала в тощем, заросшем щетиной солдате с котомкою у ног сельчанина, а когда дошло, кто перед ней, в изумлении и ужасе воскликнула:
 - Свят, свят, - вылепил шёпотом непослушный язык. Маленькие испуганные глазки прижмурились, и женщина бросилась прочь, но ни к ферме или чёрному срубу своего дома, а туда, где виднелась изба Федота.
 - Ей-бо, чумная,- усмехнулся Федот, всё еще созерцая село. – А выморило – то её, вон оно как! И так тоща была. Эээх! И здеся война хлестко прогулялась. Всем бед принесла.
 Он подхватил котомку и поспешил к дому. А там, куда был устремлён Федотов взгляд, вдруг распахнулись двери, и выметнулась из избы Степанида. Он не мог не узнать её плотного, подвижного тела, наклона головы с тугой косой за плечами. Сердце солдата радостно ёкнуло.
 Следом вывалилась из черноты коридора каланча Нюрки, жестикулирующей тощими длинными руками. Степанида рванулась к калитке, там, словно неведомая сила остановила её к холмику в дальнем углу двора. Упала на него и забилась рыдая. На крыльцо вышел малыш, и в лучах утреннего солнца Федот увидел, как огненно светятся его длинные волосёнки, прикрывая уши. Мальчик тёр ручками глаза и хныкал. Солдата поразило то, что малыш даже издали сильно напоминал Савелия.
 … Его и звали Савелюшка. Карие с рыжинкою глаза мальчика, казалось, смотрели на Федота глазами Савелия старшего и молча спрашивали: тебе чего здесь надо? Ты здесь лишний. Вон как мамку напугал, до сих пор отойти не может, всё всхлипывает, а в дрожащей руке трепещется жёлтый листок. Не знает мальчик, что это похоронка.
 - Эх, жёнка, жёнка, - шептал Федот, сидя на табурете за громоздким столом, сделанного им же перед самой войной, и ощущая боль в ноге, там, где она резко обрывалась, и начинался протез. – Эх, жёнка, жёнка. – И был погружён в какую-то душевную пустоту. – Что, и мать сразу меня похоронила? – помолчав, задал он вопрос, глядя мимо жены, из-за спины которой выглядывала рыжая головёнка и таращила глаза на звезду, поблескивающей рядом с другими орденами и медалями на груди Федота.
 - Нет, Феденька, нет, - соврала Степанида. И это были её первые слова, произнесённые с момента прихода мужа.
 - А ты, что ж? – Федот скрипнул протезом. И только сейчас Степанида увидела, что на Федоте военная гимнастёрка с орденами и медалями, а штаны из гражданского гардероба – широкие и не по росту. В правой ноге что-то поскрипывало, когда солдат шевелил ею, и Степаниде стало жутко.
 - Я, Феденька, - пухлые губы её задрожали, замутилась синь васильковых глаз, - Любила ж его, Феденька. До тебя любила. Кабы был посмелее, то и жить бы с ним сразу. А видишь, как вышло. Ты бойчее оказался. – И женщина снова зашлась слезами.
 - А коли бойчее, и ежели пошла, чего ж повертать-то?
 - А я не повертала. Это они вот, - женщина, всхлипывая, откинула от себя на центр стола похоронки.
 Федот крутил их в руках, мысленно проходя огненные, солдатские дороги, где доводилось видеть смерть в неисчислимом множестве: и когда она заставала воина, идущего в атаку, и тот с необъяснимым удивлением в глазах замертво падал; и тогда, когда солдат погружался в короткий сон у бруствера, а его вдруг находила шальная пуля, и в тот момент, когда, пробив шинель, вражеский штык пронзал грудь и выходил со спины. Федот привык к смерти. Она стала неотъемлемой частью его фронтовой жизни и вырвала из сердца все человеческие эмоции. Происходящее вокруг себя он стал воспринимать грубо и однобоко.
 - Вы, бабы, ждать, не приучены, - резко сказал Федот. – Лишь бы самец при вас был. Бумажкам поверила. А может, врут те бумажки?
 - Ты б, Феденька, другие бумажки прислал. Всего лишь несколько слов, - вытирая слезы платочком, оправдывалась Степанида. – Мол, жив я, жив. Той бумажке я больше чем Богу поверила бы. Но ты не прислал. Вон как долгонько возвращался.
 - Писал я, Степанида, - вздохнув, ответил Федот, и мысленно согласился, что есть здесь и его вина.
 Отправлял он домой два письма еще до боя с танками. И замолчал. То в госпитале лежал, не хотел зря пугать, то опять тяжёлые бои, и больничная койка. А когда ноги лишился, тут уж не только писать, но и ехать домой запрещал себе.
 «Что делать молодой женщине с безногим? – думал он, - Не получится с безногим жизни».
 Да вышло так, что вернулся. Птицы после зимовки в южных краях всегда возвращаются в свои гнездовья, а уж человек – тем более.
 - Писал, говоришь? – сказала Степанида и приняла на руки Савелюшку. Тот во все глаза смотрел на солдата, пытаясь понять: кто это?
 - Так что ж мы не получали?
 Федот хотел сказать, что он здесь ни при чём, мол, видать не дошли те письма, но тут крайнее зрение его заметило в глубине маленького оконца бегущих к избе людей. Впереди всех поспешала Нюрка, размахивая длинными руками – жердями и что-то покрикивая отстающим.
 - Ладно, оставим этот разговор на потом, - сказал Федот, - люди идут. – И встал, открыть дверь.
 Народу в избу набилось много. Здесь оказались старики – лиманцы. Их за войну осталось совсем мало. Подошли и те, кто вернулись с фронта; прибежали и вдовы, для которых возвращение Федота дарило надежду: а вдруг и к ним страшная весть пришла напрасно. Настанет день и в двери войдёт суженный.
 Стол накрывали всем миром. Кто солёных огурчиков принёс, а кто сало из зимних запасов. Нюрка притащила две бутыли мутного самогона. Вскоре под низеньким потолком поплыл говор люда и сизые облачка дыма. Говорили о минувшей войне, о тяжёлой бабьей доле.
 Рыженький Савелюшка, расхрабрившись, сидел рядом с Федотом и перебирал на его груди ордена. И никто не позволил себе даже намекнуть, что сын у Степаниды не от Федота. Прошедшая война примирила людей, научила многое прощать и одолевать беды сообща. Вот и Нюрка, держа на коленях сына Ванечку (он был на год старше Савелюшки), ни сколько не винила Степаниду, что та родила от Савелия. Его уже нет. А вот они, Нюра и Степанида, теперь родня. Так как их дети – братья по крови.
 Федот отставил свой стакан, (и на фронте не пристрастился к зелью), смотрел на мальчика на коленях Нюрки, который очень похож на другого, сидящего возле него, и вдруг удивился:
 «Но ведь у Савелия была вон та!?» – мелькнуло в его сознании. – Как же могло случиться, что при живой бабе метнулся мужик к чужой жене?»
 - Ну, и что делать намерен? – Неожиданным вопросом перебил ход мыслей Василий Петрович – лысый, морщинистый старик, которому перевалило за семьдесят, а он всё ещё руководил совхозом.
 - Да куды ж ему? – Нюрка хрустнула огурцом и колким взглядом зыркнула в ноги Федота. – Он же инвалид. – И осеклась, покосилась на Степаниду: не серчает ли та, что во всеуслышанье объявлено о беде Федота.
 - Во-оон, оно-оо как, - вздохнул на распев Василий Петрович. – Ну, тогды отдыхай. Набирайся сил. А ежели руки зачешутся, приходи. Какую-нибудь работу найдём.
 - Зачем, какую – нибудь ? – отозвался Федот. – Я хлебороб. Этим и займусь.
 Нюрка поджала губы, а в осветлённых слёзами глазах Степаниды промелькнула гордость.
 … Ныла у Федота душа по весеннему запаху земли, по трели жаворонка где-то высоко-высоко в бездонном небе. Вот и не стал откладывать работу на потом. Уже на следующий день появился он в приземистой конторе перед красными от бессонницы глазами морщинистого старика.
 - Слышь, Петрович, - сказал от порога. – Оформляй на трактор. – И, скрипнув протезом, прошёл вперёд, присел на табуретку.
 - А сможешь? Там ведь не только за рычагами сидеть, там, уважаемый, и под трактором ползать придётся. Трактора, сам знаешь, какой давности.
 - Надо смочь, Петрович, очень надо!
 Чувствуя жуткую, ноющую боль в том месте, где заканчивается плоть и начинается протез, Федот скрипел зубами и мысленно спорил не то с собой, не то с Савелием, словно тот был живым и где-то рядом обрабатывал поля.
 - Врёшь! Нас просто так не возьмешь! Мы и не то видели.
 А трактор, на котором он работал, принадлежал раньше Савелию, и это ещё больше будоражило его душу.
 «Что ж ты не мог с Нюркой ужиться?» - Всё чаще и чаще приходили к Федоту невесёлые мысли. «Ну, сбежала баба в город, значит, сам промах, не смог удержать. А к чужой-то чего липнуть!?»
При встрече с Нюркой, глядя на её тощую, нескладную фигуру, Федот приходил к мысли, что на такой женщине и древний старик вряд ли женится. Разве что с великой глупости, как у Савелия и случилось.
 «А малец Нюркин, - продолжали дальше накручиваться ревнивые мысли, - вон как на сына Степаниды похож. Такой же рыжий, и в плечах широк – в отца. А моя-то, выкормыша еще и Савелием назвала. Чтоб душу мне терзать, – скрипел он зубами и от обиды той забывал о ноющей боли в ноге.
 Вот так и жил он с мучительной раной в душе, стараясь, чтоб не вырвалось смута наружу.
 Имя его примером звучало на собраниях.
- Иээх! Ругал нерадивых, - директор совхоза. – Лень раньше вас родилась. Вы бы на Федота равнялись. При инвалидности человек, а вон как для общества радеет. День и ночь с трактора не слазит… За ним тянулись ребятишки, чтобы он показал ордена и рассказал о войне. А со Степанидой у солдата никак не ладилось.
 Лёжа в постели под боком жены и ощущая жар её тела, он весь напрягался, и непонятная разуму злость на самого себя пронзала всё его существо. Ибо в эти минуты внимание приковывалось к отсутствующей ноге. А Степанида никак не могла привыкнуть к незавершённости мужского тела. Когда его правая коленка, за которой резко обозначалась пустота, вздрагивала нервным импульсом, то это пугало женщину и невольно отталкивало от Федота. Он чувствовал отчуждение жены, Это его угнетало, и всё больше и больше разгоралась в нём ревность.
 Пасынок рос, а в стати, в походке, в манерах всё отчётливей проступали черты Савелия. Стоило Федоту и пасынку встретиться взглядом, солдат тут же хмурился, отводил взор и, скрипя протезом, спешил уединиться.
 Возвращаясь с фермы, Степаниде было уже не в диковинку видеть мужа пьяным, с недопитой бутылкой, у могилы его матери в дальнем углу двора. А чаще – с соседом, горланящих фронтовые песни.
 - Федя, куда ж тебя повело? – кивала женщина на дрожащий в руках мужа стакан с вонючей жидкостью. – Ты, Федя, не пьющим был, а теперь что? Мать посмотрела б, не поверила.
 - Так оно, так, – соглашался Федот, и, устыдясь, некоторое время держался. Даже избу новую поставить успел. Петрович выделил в помощь трёх мужиков – фронтовиков, и долгими летними вечерами далёкое эхо вторило стуку топоров. Это была первая послевоенная постройка в Лиманном. Не считая магазина и бани, строительство которых началось чуть раньше.
 В пахнущую смолой избу вошли в сентябре, когда землю устилал рыжий лист, а воздух ядрёно пах силосом и перегнившей ботвой картофеля. А в светлой стыни неба уходили на Юг последние клинья журавлей.
 Окна новой избы выходили на четыре стороны света. Кухонное было как раз напротив старой избы. Комната пасынка смотрелась на Восток. Для Степаниды он определил ту, в которую солнышко проникало с юга и ластилось здесь до вечера. А себе выбрал с видом на материнскую могилку.
Теперь вышло как-то само собой, что жить со Степанидой пришлось враздельную. Лежа по вечерам с закрытыми глазами и слушая, как верещат сверчки, и тянется длинный лягушачий ор на недалёком озере, он думал. «Неужели всё? Не вернутся больше те страстные до прикуса губ поцелуи, и не коснётся его души идущий от Степаниды запах парного молока?»
 Изредка, среди ночи, прыгая по коридору на одной ноге, и оглядываясь на комнату пасынка, не разбудил ли того, он пробирался в комнату Степаниды. Ему хотелось вернуть то давнее, когда, целуясь и наслаждаясь, встречали они утро без сна. Но нынче, не удерживая Федота в его порывах, Степанида как в прошлом не отзывалась на них. В женщине что-то надорвалось. И потерялась нить взаимного притяжения.
 Федот понимал, что возврата к прошлому нет. Морально неудовлетворённый, и опустошенный в душе ковылял он обратно к себе, и Степанида не удерживала его, а молча отворачивалась к стене.
 Сердце солдата черствело дальше, и всё глубже и глубже погружался он в тину алкоголя.
 - Федот, - не отступалась жена, - ты же герой. И не только на войне, но и в мирной жизни. Где увидишь, чтобы безногий трактором управлял? Не марай своё имя зельем. К тебе сын тянется, его брат Ваня. Им твоё дело продолжать. А ты пьяным у могилы валяешься.
 - Мне больше и податься некуда, акромя могилы. Матери свои беды поведаю, и вроде отпустит.
 - Тебе одному, что ли, война поперёк горла стала? Ты вот живой. Солнышко видишь. Хлеб растишь. А что безногий, так не ты один искалечен войной. Вон Савелия, на кого зуб точишь, шестой год нет. Чего лихом его поминать, и отраву вливать в себя? Живым жить надо. Посмотри, Федя, село пробуждается. Клуб новый построили. Там кино крутят, с концертами приезжают. Танцы вечерами.
 - Во, во, мне на протезе только на танцы ходить.
 - Не на танцы зову, а в люди.
 Просторный, деревянный клуб построили на взгорье в берёзовой роще, что светилась белой корой. По вечерам ярко желтели его окна. Год назад в Лиманный провели свет от общей энергосистемы. Здесь слышались музыка и весёлые голоса. Степанида сумела уговорить Федота сходить в сельский клуб. Вот здесь и случилась беда.
 По осени за селом вырос городок палаток военных, прибывших на уборку картофеля. Солдаты и молодые офицеры охотно посещали танцы, где заводили знакомства с девушками. Однажды после фильма Федот и Степанида остались посмотреть, как веселится молодёжь. Они присели у окна, наблюдали и слушали затёртые пластинки.
 - Можно вас? – напротив Степаниды выросла фигура высокого, кудрявого лейтенанта.
Звучал вальс. В васильковых глазах женщины вспыхнул свет обновления. Она поправила косу, обратила взор к Федоту, что скажет он.
 - Иди.
 Потом лейтенант подходил еще и еще. И они танцевали и танцевали. Степанида разгорячилась. На щеках вспыхнул румянец, глаза блестели. Она охотно, как показалось Федоту, и радостно отвечала на вопросы военного. Федот для него не существовал. Худощавый, в стареньком поношенном костюме, он невыгодно смотрелся рядом с бравым офицером в яловых сапогах. Белесый чуб офицера вдруг подсказал Федоту, кого тот напоминает.
 …Степанида потянула мужа в клуб и на следующий день. На этот раз, чтобы как-то заметно обозначить себя рядом с женой, Федот надел ордена и звезду. Степанида, догадавшись, в чём дело, мягко улыбнулась. А уже в клубе, завидя, что лейтенант при первых звуках патефона собрался идти к ней, взяла мужа за руку и потянула в круг танцующих.
- Ну, что ты! – засмущался Федот. – Куда уж мне. Иди. Я посижу.
 Весь вечер она опять танцевала с лейтенантом, а Федот сидел у окна, гордо выпячивая грудь. Мол, смотри, кто её муж. Куда уж тебе!
 Но кудрявый лейтенант не видел ни Федота, ни Федотовых наград. Он что-то говорил и говорил. А Степанида счастливо смеялась, потряхивая толстой косой за плечами, и тоже не смотрела в сторону мужа. Не понравилось это Федоту, очень не понравилось.
 На следующий вечер, возвращаясь с фермы, Степанида услышала пьяные голоса во дворе соседа Луки.
- Пьют? – спросила она Игната – рослого подростка десяти лет от роду – будущего сельского кузнеца.
 - А чё, пьют, - усмехаясь, ответил тот. – Они ж фронтовики, и дядя Федот, и папка мой. Им можно. Папка мой и мне стопочку налил для того, чтоб мужал скорей. Только она сильно горькая. И в голову шибает. Я сейчас пока крепил, - мальчик кивнул в желтую листву берёзы, где невысоко висел скворечник, – чуть не свалился. Голова закружилась.
 - Не пей её, Игнат. От этой отравы все беды, – отрезала Степанида и, обиженная на мужа, пошла в кино одна. Мол, чёрт с ним, пусть подавится этой водкой. А когда кино посмотрела и вышла из зала, чтобы идти домой, тут и высмотрел её кудрявый лейтенант, словно из-под земли вырос. Взял за руку и придержал в фойе. Не смогла она отказать, осталась на танцы.
 …Федот шёл домой от соседа поздно, когда небо потемнело и вызвездилось. Лёгкий ветерок шелестел сентябрьской хрустящей листвой. Поскрипывал протез. Издалека доносились звуки патефона. Федот обернулся и в слабом свете уличного фонаря увидел Степаниду и придерживающего её под ручку лейтенанта. Офицер кивал в сторону далёкого тополя за околицей, пытаясь увлечь за собой женщину. Она отрицательно кивала головой и пыталась высвободить руку.
- Паскудник, Савелий! – выдохнул Федот и замахнулся чем-то швырнуть в обидчика. Да в руках ничего не оказалось. При резком движении протез подвернулся, и Федот упал на холодную, сырую земле. Он лежал и плакал. А ночь густела и гасила лишние звуки. Потом он уснул, а потом проснулся, дрожа от холода. Кто-то тащил его домой, сетуя на свою судьбу. Уже во дворе, узнав Степаниду, Федот оттолкнул её, лицо его исказилось. Темнота ночи огласилась злобным рычанием.
 - Всё за рыжим гоняешься, стерва!? Я уже и не в счёт, аа?
Он ударил женщину наотмашь. Она упала, больно ударившись о крыльцо. Федот, свирепея, пнул её протезом в живот. Он не знал, что Степанида третий месяц вынашивала плод. А если б и знал, что проку. Пьяный не понимает, что делает.
 - Я его, рыжего, из-под земли достану, - ярился фронтовик и продолжал пинать. Степанида, охая и стеная, пыталась прикрыть живот и отползти. Но Федот, матерясь, выискивал её в темноте и наносил удары. Утром он посмотрел на дела свои и вздрогнул. Руки и лицо жены вздулись, она не могла двигаться. Три дня бегал Савелюшка на ферму, чтобы подменить мать на дойке. Встречаясь взглядом с Федотом, злобным огоньком светились глаза подростка.
 А потом Степанида родила мёртвого мальчика. Он был щупл, с продолговатой, как у Федота головой. А цвет глаз уже никому не суждено было увидеть.
 Похоронили его во дворе рядом с Марией Григорьевной.
 - А я, - квелым голосом сказала женщина, держась за деревянный крест, - хотела назвать его Федотом. Думала: пусть идут в жизнь, как одно целое наше продолжение – Савелюшка и Федот. Да вот, не вышло. – И утёрла платочком сухие, давно отплакавшие глаза.
 Оглохший и ослепший от содеянного ходил в те дни Федот. Душа кричала, что это не так - вот-вот растает пелена страшной картины и всё станет на свои места. Степанида родит наследника и вскоре зазвенит во дворе звонкий голосок сынишки. Да нет, видел он возле мочек ушей Степаниды первую седину и свежий могильный холмик. От содеянного душа Федота наполнялась страхом. Ведь это он убил своего сына. К нему пришла мысль, что смерть везде нелепа, где бы она ни настигла человека. «Но там, на войне, - думал он, - смерть гуляет во имя жизни. А чего ради пришла она сюда. Не позволив новорожденному даже краем глаза увидеть этот великолепный мир? Да разве сама пришла она сюда? Нет. Его волею. И в том никогда не будет ему прощения ни от людей, ни от Бога»
 По обветренным щекам Федота неудержимо текли слёзы.
Он вытер рукавом жёсткий подбородок и пошёл в избу, достал из-за печи початую бутылку. Пил и не закусывал, пил и не хмелел, а только тупел и проваливался в какую-то жуткую яму душевной пустоты и безразличия. Степанида собирала в узелок вещи:
- Живи, а мы пойдём в старую избу, - сказала она и повела сына к порогу.
Федот вздрогнул и заскрипел протезом, устремляясь за Степанидой.
- Это уж нет. Мне та хата по сердцу. А к этой душа не лежит. И ушёл, разгневанный на весь мир. В старой избе не было не телевизора, ни радио. Газет Федот не выписал. Во дворе у завалинки росла и росла горка из пустых бутылок. Он пил хмельную отраву в надежде, что душу оставит страх, свалится с плеч непосильная тяжесть и вознесётся он в мир блаженства. Но этого не случалось. Наступало горькое похмелье, и в сознании витал вопрос: да как же это так? Почему не пошёл на работу? И что это со Степанидой – ушла жить в старую избу, забрав с собой сына?
 Ответы на эти вопросы он не искал, а шарил в карманах, выискивая последнюю мелочь. Нашарив на бутылку, зазывал соседнего мальчика Игната и посылал в магазин.
Если отец Игната Лука находился дома, то пил с ним, а если отсутствовал, то опорожнял бутылку сам, угощая белой отравой розовощёкого паренька.
 Примирившись с произошедшим и успокоившись душой, Степанида приняла попытку сохранить семью и доброе имя героя. Она то увещевала мужа за пьянку, то, прибрав в его избе, оставалась на ночь и лаской хотела повернуть мужа на тропу нормальной жизни.
 Федот, разгорячённый телом жены, шелковистостью длинной косы, млел, лёжа рядом и соглашался. Да, так жить, как живёт он, нельзя.
 Наступал день, Степанида уходила на ферму, а в Федота словно вселялся дьявол, путая его вечерние намерения. Не думая о последствиях, фронтовик машинально искал варианты опохмелки. Без этого он уже не мог.
  Так прошёл год, и второй, и третий. Спиртное подтачивало его здоровье. Теперь он не мог легко забраться под трактор, произвести ремонт, ему стало тяжело подниматься в кабину. Всё стонало и ломило, когда выводил он трактор на поля.
А в селе росло новое поколение и его рукам требовалось найти работу.
 Однажды, после очередного запоя, Федот не вышел пахать зябь и на его трактор сел Нюркин сын Иван.
 - Отец село пьянкой не позорил, - сказал он директору совхоза. - А этот, подумаешь герой. Отцов это трактор, и пьянице не отдам.
 Федот не противился, уступил. Но некоторое время еще походил в трактористах. То в мастерской находилось ему дело, при сушильном агрегате на зерновом дворе. Года через три и это ему опостылело.
Жил на пенсию инвалида войны. Всю её пропивал. Дальше неширокой, чистой речки, что пробегала сразу же за селом, нигде не появлялся. Всё чаще и чаще уходил он в глубь двора к холмикам, где росла яблонька, посаженная Федотом после смерти сына. И, сидя здесь на лавочке, витал мысленно где-то далеко-далеко, то ли в своей юности, когда по наущению матери смог подступиться к Степаниде, то ли там, где пропитанный пороховой гарью, вёл тяжелые бои.
 - Ничего-то вы не знаете, - говорил он могильным холмикам, - как это трудно – просто жить.
 К губам скатывались солёные слёзы, и одолевала мысль. «Надо менять, надо что-то менять». Но что менять и как он не знал. Да и сил не было что-то изменить.
 А между тем Савелюшка окончил школу, и собрался ехать в город поступать в институт. Федот даже не вышел к калитке проводить пасынка. Он сидел на кухне. Смотрел в окно и безотчётно шептал:
 - Савелий. Вылитый Савелий. А где же моё продолжение? Нет его. – Увидев подошедшего к пасынку Ивана, Федот зло сплюнул.
 - И этот продолжение рыжего.
 Парни попрощались со Степанидой, и пошли вдоль села к автобусной остановке. В отличие от брата, Иван не стремился учиться дальше. Ещё в школе он окончил курсы механизаторов и прочно прикипел к земле. Нюрка гордилась сыном. Еще бы, в её одинокой жизни он стал надёжной опорой.
 Игнат – сын Луки Андреевича – фронтовика, с которым Федот частенько выпивал, не дошёл и до десятого класса. Ещё в восьмом он ушёл от своих дружков. Перестал ходить на рыбалку, а бегал в кузню, где красными углями светился горн и стоял мелодичный звон наковальни. И когда Савелюшка уезжал в город, слыл в селе хорошим кузнецом.
 … Солнце всходило и садилось, всходило и садилось, листая дни и года. Федот не успел оглянуться, а Савелюшка окончил институт, женился. У него росла славная дочка, которую назвали в честь бабушки Степанидой. У девочки были такие же васильковые глаза и тугая коса за плечами. Всего один раз видел её Федот, да не запомнил, потому что сидел с замутнёнными водкой глазами. Пасынок не любил отчима и семью в деревню почти не возил. Он стал начальником и присылал
машину за матерью. А Степаниде чего ни ездить!? Во внучке она души не чаяла, а тут ещё такая возможность – сын присылает транспорт. Как и Федот, она давно получала пенсию. Живность не держали. Федот обитал в старой избе, где уже более двадцати лет ничего не обновлялось. Степанида – в той, которую он срубил, придя с фронта. Иногда она прибирала в избе мужа, готовила обед. В её избу Федот не поднимался уже десять лет. Часами сидел на кухне у окна и смотрел на улицу. Что было у него на душе, одному Господу Богу известно.
 С годами улеглась в нём ревность, которую испытывал он, увидев Савелюшку или Нюркиного Ивана. Последний стал передовым трактористом и отличным комбайнёром. У него рос сын Степан. Такой же рыжечубый, напоминающий Федоту Савелия.
 - У, вражины! – гудел Федот не понять, в чей адрес, выпивая с Игнатом в его дворе под громадным тополем, где раньше распивал с его отцом. Уже третий год лежал тот на сельском кладбище.
 - Будет тебе, дядя Федот! – осекал Игнат, понимая, в чей адрес направлен гнев старого фронтовика. – Жизнь завершается, а ты всё жало выпускаешь.
 - Не выпускаю. Это я по привычке. Привычка – это такое, от чего никуда не денешься. Пусть живут и радуются. А всё одно – враги они мне: и Нюрка, и Ванька. Она потому как от мужа сбегла, который вон чего накрутил. А Ванька – враг, потому – что это не Ванька, а живой Савелий перед глазами маячит.
 - Ну, уж, - усмехнулся Игнат, поправляя рано поседевшие волоса на висках. – Ты, дядь, Федот, героем стал на войне. Люди это помнят. А Савелий погиб. И не он один. Много лиманцев полегло тогда. Стоит ли в их короткой жизни чёрные пятна искать? Если нам на себя посмотреть, дядь Федот, ооо! Не дай Бог, если на исповедь поведут. Не нужно прошлое лихом поминать. В прошлом нужно хорошее помнить. Вон у конторы памятник ставят лиманцам, погибшим на войне. Сходи, посмотри. Кстати, тебя директор совхоза просил зайти.
 - Чего ему?
 - Там и узнаешь. Василий Петрович мужик ничего, заботится о людях.
 - Да знаю я, - отозвался Федот, вспомнив, как накануне дня Советской Армии директор совхоза пригласил его в кабинет и вежливо под локоть провёл его до кресла.
 - Ты, Федот Иванович, не обессудь, что не так часто чествуем тебя, - сказал он тогда. – В куче дел, что-то и пропустишь. Но ты и сам хорош. Зарылся у себя, словно крот и носа не кажешь. Пришёл бы когда, если помощь нужна. А нет, то просто поговорить, прошлое вспомнить. Вон, я смотрю у тебя
могилки во дворе. Во время войны, понимаю, трудно было, а теперь-то иное время. Может, могилки на сельское кладбище переместить? – Директор замолчал, почесал лысеющее темечко, очевидно
подыскивая те слова, которые не обидят старого человека, и продолжал свою мысль. – Чтоб всё по православному было.
 - У меня и так по православному, - Федот насупился и смотрел в сторону.
 Директор пожал плечами, сказал:
 - Ну, есть какие-то правила проживания, какие-то общечеловеческие нормы. Мне намедни райкомовские задавали вопрос. Что это за чудачества у Заболотникова? А если каждый начнёт вот так хоронить во дворе? Что получится, а, Федот Иванович?
 - Да плевать я хотел на твоих райкомовских, - вяло сказал Федот и поднялся, чтобы уходить. – Моё не тронь! – озлобленно бросил в дверях.
 - Подожди, - остановил его Терентий. – Никто на твоё не зарится. Это я так спросил, вдруг ты и сам подумывал перенести их к общему месту. Ну а нет, так нет, Я тебя по другому вопросу звал. – Он улыбнулся. Под глазами собрались сеточки морщин.
Федот застрял в дверях: чего хочет от него директор?
 - Вот это, - Петрович достал из шифоньера тёмно-синий отличного покроя костюм, - тебе от правления совхоза. Надень ордена и носи. Пусть люди видят, что ты не просто Федот, а Федот Иванович – фронтовик, герой. Пусть дети смотрят, гордятся, что в их селе такой человек живёт. А-а, Федот.- Директор свёл брови к переносице, подыскивая слова, чтобы не обидеть фронтовика. – Ты ж у нас, вон как тот тополь, - кивнул за окно, где виднелись кусочек поля, угол кузницы и шевеливший ветвями тополь,– такой же крепкий, потому, как и ты, и все мы от земли. Держись Федот и марку не опускай. Надень на костюм ордена и носи.
Федот принял костюм и молча вышел.
 И звезда, и ордена давно лежали в коробочке, спрятанной в старый сундук. Федот заботливо протер их влажной тряпочкой и прикрепил к костюму, он пришёлся ему впору. Сходил на торжественное собрание, по окончании которого накрыли столы, и выпили за погибших лиманцев, за здравствующих фронтовиков, и за самого Федота. Но это был его единственный выход с наградами. Потом костюм висел в переднем углу его низенькой избы, прикрытый тоненькой ситцевой накидкой. И вот Терентий снова зовёт его. Очевидно, будет ругать, что не выполняет наказы, не бередит умы сельчан, бренча звездой и орденами, а ходит небритый в поношенной одёжке.
 «Нет, не пойду», - решил Федот.
 Но однажды проходил он мимо конторы совхоза. Окна двухэтажного здания пылали красным огнём заходящего солнца. Из открытого окна директорского кабинета доносились голоса людей. С краю аллеи, что тянулась к крыльцу здания, Федот увидел памятник с пятиконечной звездой и бронзовой дощечкой. Он подошёл ближе прочитать.
 «Лиманцам, погибшим на фронтах Второй мировой войны» - гласила надпись. И возвышалось два холмика. Они пахли чернозёмом, кровохлебкой и силосом.
 « Интересно, почему два?» – подумал о холмиках Федот, намереваясь идти дальше. Но тут с сигаретой в руке в окне возник Директор совхоза.
 - Федот Иванович! – крикнул он, видя фронтовика. Там, на втором этаже, зашаркали. К окну подошли парторг и профсоюзный лидер. Все трое призывно замахали руками.
 - Вы-то нам и нужны. – Звал Петрович. – Зайдите на минутку.
Федот зашёл.
 - Тут вот такая закавыка, - сказал директор и посмотрел на парторга, мол, как лучше объяснить человеку. Тот кивнул, что означало: как есть, так и говори.
 - Видел: памятник ставим?
Федот кивнул.
 - Там у нас будут уложены две плиты. На одной фамилии, на другой…- Он ещё раз посмотрел на своих товарищей и продолжал, – на другой будет твоё имя, Федот Иванович. Ты не обессудь нас, не подумай, что заживо хороним. Нам хотелось бы знать с какой стороны лежать тебе сподручнее, чтоб тот холмик и оставить. На другую плиту положим. А твоя плита беречься будет. Ты живи, здравствуй, но чтобы знал: к героям у нас со всеми почестями.
 Губы Федота вздрогнули, морщинистое лицо запунцевело, на глаза выступили слёзы.
 - Что ты!? – директор совхоза приобнял его.
 Парторг и профсоюзный лидер переглянулись.
 - Да мы не хороним тебя, не хороним, - продолжал успокаивать директор. – Живи тысячу лет. Мы к тому, чтобы знал: почитают здесь твои заслуги.
 - Чего ж не хоронить, - отозвался Федот, – вот уж столько лет без дружков по земле топаю. Давно они в сырой земельке. А всё в памяти моей. Савелий, тот нехорошо помнился. Виноват я перед ним. Ох, как виноват. Теперь вот рядышком лежать. Пусть не он сам, но имя его будет рядом с моим.
 Федот вытер глаза, шмыгнул носом. На морщинистом лице проступила улыбка.
 - Может, того, помянуть надо.
 - Да кого поминать? – удивился парторг.
 - Ну, меня, что ли, - сказал Федот. – Я не люблю дела опосля делать. Коль уж надгробие готово… ну, и ребят соответственно.
Петрович почесал лысое темечко, вызвал шофёра и отправил того в магазин.
 … Федот шёл домой, когда стемнело. Далеко слышался его хриплый голос.
 - Выходила на берег Катюша,
 На высокий, на берег крутой.
 
- пел он, чувствуя на душе блаженство, что вот идёт он со своих поминок, слышит лягушачий и сверчковый ор, видит, проплывающую в тучах над селом луну, и купается душой в ночной тишине.
 -Ты чего это? – остановил Федота перед его домом Игнат. Кузнец возвращался из кузницы. В руке держал сетку с бутылкой завёрнутой в газету.
 - Э э-э, да рази, ты угадаешь? – усмехнулся старый ветеран, жмурясь на соседа пьяненькими глазами. – С похорон иду.
 - Ой, ли?! Да кто же умер? Не слышал.
 - И не услышишь, потому, как я умер. Я! – Федот ткнул в себя пальцем.
 - Будет трепаться. Пошли ко мне, выпьем.
 - Я не треплюсь. – Федот скрипнул протезом и пошёл дальше. – Меня поминали. И директор, и парторг, и этот… как его?.. Умер я и только. Идёи ко мне, помянем.
 Дома, заплетающимся языком он рассказал Игнату, что произошло.
 - Представляешь, - заключил он свой рассказ. – Степанида от пасынка приедет, а меня нет. Умер я.
 - Брось себя хоронить. – Сказал Игнат, разливая по грязным стаканам водку. – Вздохнул и продолжал. – Знаешь, мне невелено говорить. Да ладно уж… Если начальство похоронило тебя, чего уж не сказать.
 Кузнец с минуту помолчал, махнул рукой и сообщил:
 - Надгробная плита, что для тебя, у меня в кузни. Там требовалось буковки подправить.
 -Да ты чё!?
 - Ей Богу, приходи, посмотришь.
 На следующий день Федот появился в кузнице Игната.
 
 * * *
… От сидячего положения плоть ноги около протезы заныла. Федот очнулся от воспоминаний и оглянулся. Лучи солнца уже не лизали гамак паука. Скатились они и с надгробной плиты, только розовой полоской обрывались у порога, не проникая во внутрь.
 - Куда это он сквозанул? – подумал старый ветеран о кузнеце.
 А тут Игнат лёгок на помине, появился в дверях, пропуская вперёд вислоухого конюха – Михаила. Тот держал в руках удочки и садок с трепещущими карасями.
 - Слышь, Федот, - присаживаясь на колоду, - сказал Игнат. – Мишка вот не верит, что тебя у конторы похоронят.
 - А чё, ежели не верит – пущай, – покровительственно отозвался Федот. – Мишка тоже там улечься может. Да живой ещё. А так – может. Не меньше моего наград.
 - Да ты что, Федот!?
 Михаил стоял в дверях, не решаясь проходить.
 - Куды уж мне до тебя. Две медали и орден. Не-еет…
И тут он увидел в сумеречном свете кузницы надгробную плиту. Осторожно, словно перед ним было что-то драгоценное и хрупкое, он подошёл к плите, прикоснулся к буковкам.
 - Ну вот, - прогудел со своего места Игнат. – Бутылку проспорил
 - Оно так, - поблекшим голосом согласился конюх. Ему явно не хотелось тратиться. – Пока придём, магазин закроется. Домашней угощу. – Нашёлся он.
 - Можно, и домашней. Чё уж мне, не живому особое требовать. – Принял решение Федот.
 Игнат встал с колоды, прошёл в дальний угол, брякнул там железом и вернулся с бутылкой в серой пыли.
 - И твоей отведаем, успеем. И - нашей, – сказал он, и отыскал, во что налить Михаилу.
 …На небе взошли звёзды, утихло на полях и зерновом дворе, а в кузнице всё слышался говор людей.
 - Эй, Федот! – конюх почесал лепёшку уха. – А чё это вона должна валятся тута? – Он кивнул в сторону надгробной плиты. Ну и определить, где лежать ей надобно.
 - Так я живой-то.
 - Вот, и хорошо, что живой. Можешь подойти и поглядеть, как лежишь. Буковки, если захочется, погладить можешь, пожалеть себя. Мёртвый-то чё увидишь. А ни чё. И не услышишь, кто стоит возле тебя.
 - Это резонно. – Кузнец поддержал конюха. – А мы вот сейчас свезём её на могилу, где быть ей положено.
 Игнат вышел из кузницы и вскоре вернулся, таща грохочущую тележку.
 - Нынче, - продолжал он рассуждать, - начальству веры нет. Сказали, что справа положат, а закопают слева. Али вообще забудут про обещанное.
 - Нужно быть решительным, как на фронте, - поддержал кузнеца Федот.
 Пошатываясь, ухмыляясь и бормоча каждый своё, мужики уложили на тележку надгробную плиту и покатили по ухабистой дороге к центру села. Когда укладывали тяжёлый груз, Игнат неосторожным движением оборвал паутину, паук упал на шею Федота и заметался по ней, ища спасения. Где-то впотьмах он упал на землю и метнулся в корневище кровохлебки.
 … Автобус, на котором ехали Степанида и её внучка, пришёл в село ранним утром. Солнце только что взошло из-за дальних сопок и золотило окна домов. Орали не успевшие отгорланить петухи. Тарахтели трактора, отправляясь в поле пахать, где-то проснулся гул комбайнов.
 - У нас новая школа, - говорила Степанида внучке, когда они шли улицей села. – Да ты знаешь.
 - Ой, вон и тополь знакомый, - воскликнула девушка. Всё стоит батюшка, Всё печалится.
 Чего ж печалится ему. У него своя жизнь.
 Одинокая она, его жизнь.
 Одинокая, согласилась старушка. Очевидно, примерила эту мысль к своей жизни и закивала головой.
 Помолчали.
 - Это хорошо, что к нам едешь учительствовать,- снова заговорила Степанида.
 - Ой, не знаю, - поправила та за плечами тугую косу, – как дед на это посмотрит. Может, не у вас поселиться, а к кому-нибудь?
 -Да что ты, Степанида!? Что люди скажут!? Это при живой бабке. Удумала: к кому-нибудь! У нас жить будешь. И ни каких!.. Про деда, чё тут говорить. Это война судьбу его так повернула.
Баба Степанида вздохнула, подумала и себе же запротестовала:
 - А может и не война.
 - Что же? – Удивилась юная Степанида.
 - Хмельная отрава, - с давней, поросшей мхом болью, ответила старушка. – Вон, как в полон его взяла. На фронте устоял, а супротив неё не выдюжил…
И тут она увидела, что внучка смотрит куда-то в сторону, и васильковые глаза её распахиваются испугом. Старая женщина проследила за её взглядом и увидела то, от чего сердце её оборвалось и вновь подскочило и застучало часто – часто. Она увидела памятник с бронзовой звездой и два холмика с надгробными плитами. На крайней, взошедшее солнце играло бликами в золотистой надписи.
 « Здесь покоится ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА Ф.И. ЗАБОЛОТНИКОВ», - прочитала она. Оттолкнув внучку, она метнулась туда, к этому жёлтому блеску букв, всё ещё не веря в увиденное. Лёгкая, синяя косынка соскользнула на худенькие плечи. Когда-то тугая русая коса, сейчас была свёрнута в жиденький белый пучёк.
 - Фе-е-е-дя-я!! Фее до оот! – простонала старушка, упав на тёплую, свежую землю холмика, вдруг сразу забыв: и длинную череду лет тяжёлой жизни с безногим человеком, который вроде был её мужем, в тоже время вроде и не являлся таковым. Она как бы провалилась сквозь невесомый слой жизни туда, в давнее, когда сидела в избе Федота, пришивая пуговицы к его рубашке и слушая лукавый говор Марии Григорьевны. Потом ей увиделось, как идут они к ферме и Федот, прищурив узковатые глаза, ощупывает её взглядом, и она, хотя и смущена, но всё же не желает, чтобы парень отводил свой взгляд. Господи, как быстро промелькнула жизнь.
- Федот, - шепчет Степанида, - обнимая ещё прохладную с ночи надгробную плиту.
 А Федот, ощущая жжение в груди от вчерашней попойки, хромал от конюха – ночевал у того, вдруг видит перед собой распластанную на могильном бугорке седую беззубую старушку и милую, крепкую с длиной косой девушку. Она что-то говорила старушке и пыталась поднять её, но та, охая и стеная, тянулась к могильной плите. И тут молодая, так сильно напоминавшая Федоту юность и Степаниду из той юности, увидела его, и отшатнулась от старого человека. Стояла омертвело, безумно широко Распахнутыми глазами.
Тут и Степанида увидела Федота. Сине-линялые глаза её в капельках слёз сморгнули: и раз, и второй; старушка закрестилась и поползла с холмика.
 - Да я это, - поняв в чём дело, похромал к ней Федот. – Я, Степанидушка.
 Он никак не ожидал, что всегда мрачная, и как ему казалось, безучастная к его жизни Степанида, будет так убиваться после его смерти.
 - Чего ты? – подхватил он Степаниду под руки и поднял с земли. – Жив я. Меня ничего не берёт. Вишь, и после похоронок не сгинул я, и теперича, когда плитой привалили.
 Они шли домой и он, давно не говоривший со Степанидой, всё рассказывал и рассказывал о могильной плите, к которой был у него жизненный путь очень горек. Рассказывал и всё бросал искоса взоры на девушку.
 - А что, это дочь Савелюшки, Степанида? – спросил он, когда подошли к калитке.
 - Савелюшки, - кивнула Степанида, и улыбнулась полинялыми глазами.
 - Да, я, - девушка подхватила разговор. – Ваша внучка. Учительствовать приехала.
 «Вона как, - подумалось Федоту, - значит, совсем не один я, внучка растёт. Ей Богу, что моя Степанида по молодости».
 Все трое зашли в большую избу. Молодая Степанида оказалась здесь впервые и с большим интересом шла по комнатам, словно искала в них что-то забытое. Рядом скрипел протезом Федот и тоже что-то отыскивал памятью в давно минувшем. Он не был в этих стенах более десяти лет.
 - Как ты, Федот, согласный, чтобы внученька с нами жила? – скрипнул голос старушки.
 - А чего, пущай. Даже хорошо.
 - И ты, деда, с нами. Чего тебе в сырой избе маяться. – Ласковый голос молодой Степаниды согревал Федоту душу.
- Возвращайся, - как призыв колыхнулся голос старой Степаниды. В выцветших поблекших глазах лежала печаль по давно ушедшему.
« А ведь они всё те же, - подумал Федот про эти глаза, - такие же, как и тогда в далёком при встречи у калитки».
Старый фронтовик понял, что уйти из этого дома он уже не сможет. Но как долго возвращался он сюда к этой женщине с сине-белым пучком волос, аккуратно уложенном на голове.
« Какое долгое возвращение?!» – ужаснулся он. Но слова не нашлись, чтоб высказать эту мысль. Морщинистые щёки его вздрогнули, старик кисло, принуждённо улыбнулся и кивнул, мол, я согласен.
 Ему постелили в его прежней комнате. Он лежал на мягкой свежей постели и мысленно в который уж раз перебирал жизненный путь. Его поташнивало и мучило нехорошее предчувствие. Глубокой ночью, наспех пристегнув протез, Федот прошёл в старую избу, отыскал на кухне початую бутылку, плеснул в стакан и замер у окна, залитого чернотой ночи. А потом, стиснув зубы, с остервенением грохнул стакан об пол. К потолку поплыл вонючий запах разлитой водки.
 - Ты вывернула меня. Всего! Наизнанку! – прохрипел он и смахнул со стола бутылку с остатками спиртного. И вышел вон.
Скрипя протезом, прошёл он под звёздным небом в дальний угол двора к осевшим бугоркам. Тело его немело. Он упал на могилу матери и зарылся небритым лицом в сухую тёплую землю. Завыл, осипло и безнадёжно. А потом откатился и пополз к могиле того, кто так и не увидел этот чудесный мир.
 - Сынок, - выдохнул Федот, - сыночек, прости меня, ирода…
А под утро разыгралась гроза. Молния стрелой летала над селом, жадно выискивая цель. И вот что-то ухнуло и, треща, повалилось на землю. Гроза прошла быстротечно. Тополь безжизненно лежал кроной к речке, словно пытаясь доползти к ней и уплыть к своей далёкой мечте…
 Федота нашли утром, когда день начал уже разгораться. Солнце легко оторвалось от дальних сопок и настойчиво прогревало неподвижный воздух. Высоко над берёзами и тополям метались чёрные стрелы ласточек. Слышался гул тракторов и комбайнов, и где-то возле конторы пел репродуктор. Но ничего это уже не могло коснуться Федота, обрадовать его или опечалить. Он лежал между двух могил. Плохо пристёгнутый протез, слетел с ноги и свисал с могилы матери, а почерневшее безжизненное лицо Федота уткнулось в бугорок сына, распластав на нём руки.
 Солнце взошло ещё выше, слизало тень с надгробных плит и на одной из них радужно засияли позолотой фамилий 27 лиманцев, на другой – крупная надпись фамилии Федота и высеченная звезда Героя в верхнем правом углу.


 
 Анатолий филатов