Безумный Художник

БЕЗУМНЫЙ ХУДОЖНИК.


Когда-то давно у меня был хороший друг. Имени его я называть не буду — все равно никого кроме меня оно не интересует. Важно лишь то, что он был художником — и лучшим из всех, каких я знал. Все вокруг называли его безумцем — главным образом потому, что понять его картин не дано было смертному.

За редким исключением, почти все они изображали фантастические (и порою даже ужасающие) пейзажи, на которых реальная действительность причудливо сочеталось с химерами его воспаленного разума. Иногда пейзажи, рожденные воображением моего друга, были отвратительно ужасны, а иногда изящно прекрасны — однако же и ужас и изящество равно несли на себе печать чего-то не просто безумного, но находящегося вообще за пределами известного нам мира.

Вот, например, его первая картина, которую он когда-то подарил мне. Это пейзаж, изображающий его уединенное жилище — обыкновенный маленький домик с подслеповатыми окнами, стоящий на небольшом холме. Но трава, растущая вокруг него, покрыта мелкими шипами и окрашена в ярко-алый цвет. Над домиком угрожающе нависли угольно-черные горы, изрезанные трещинами, похожими на оскаленные пасти неведомых чудовищ. На багровом небе не видно ни облачка. Сотни маленьких красных звезд хмуро и зловеще смотрят с него на сухую выжженную землю. И самое ужасное в этой картине — огромное тусклое умирающее солнце, пока еще освещающее этот безрадостный мир.

Глядя на эту, безо всякого сомнения, гениально выполненную картину, начинаешь сомневаться — а не безумен ли ты сам? Быть может, все так и есть, как изображено на картине? Но я смотрю за окно и понимаю, что это лишь плод безумия моего друга: в действительности его домик окружает самая обыкновенная зеленая трава, а солнце, сияющее на безоблачном голубом небе, выглядит еще таким молодым, будто лишь вчера было сотворено. Лучи его освещают снеговые шапки на далеких величественных горах, напоминающих спящих седых великанов, даже и не помышляющих никому и ничему угрожать. Ну а звезды — даже если они и появляются днем, то выглядят скорее как далекие огоньки, чем как злобные, ненавидящие глаза.

А ведь если бы меня заперли с этой картиной в комнате, где не было бы ни одного окна, ни единой щелочки, я бы рано или поздно поверил, что мир вокруг меня действительно выглядит именно таким, каким запечатлел его художник — настолько это изображение казалось реальным, несмотря даже на всю свою очевидную ирреальность.

Гораздо реже мой друг рисовал портреты — но что это были за портреты! Одного случайного взгляда на любое из этих "лиц" было довольно для того, чтобы обеспечить себя ночными кошмарами на всю оставшуюся жизнь.

Вот за подобные картины моего друга и прозвали безумцем. Да, я не признавал, что он был безумен, но и гениальность его нельзя было отрицать. Хоть я и не понимал этих картин — но чувствовалось, что их касалась рука мастера. И к тому же, несмотря на его чудачества, мне он нравился, ибо другом был очень хорошим и верным. Деньги не имели над ним никакой власти — его интересовали куда более возвышенные вещи — вдохновение и радость творца. И пусть никто, даже я — его единственный друг, не понимал этих картин — это было совсем не важно для него. Он любил повторять, что пишет свои картины по велению свыше, а почитатели — ну что же, рано или поздно появятся те, кто поймут его...

Тогда я не понимал этих слов, да и не мог понять.


* * *

Однажды я зашел в гости к Безумному Художнику (а именно так прозвали его соседи) и нашел его необыкновенно возбужденным. Мой друг стоял перед мольбертом, на котором был укреплен совершенно чистый холст. В глазах его пылало яркое пламя безумного вдохновения. То и дело он проводил сухой кистью по полотну, само собой, не оставляя на нем ни пятнышка, после чего отстранялся и оглядывал свое "творение" критическим взглядом. Но вот, скорее почувствовав, нежели увидев меня, художник воскликнул, не поворачивая головы: "Вот оно, величайшее мое творение!" — и чуть тише добавил: "Садись где-нибудь, если желаешь. Прости, но угостить тебя сейчас не могу — я очень занят. И еще — не отвлекай меня, пожалуйста."

Я придвинул к себе колченогую табуретку и сел, наблюдая за несчастным безумцем. Кисть в его руке летала по чистому холсту быстро и уверенно: по видимому, моего друга действительно посетило вдохновение — и более того, он несомненно видел перед собой картину. Бедняга! Как же он будет расстроен, когда с глаз его спадет пелена безумия и он увидит, что все им нарисованное осталось лишь одной из его химер, что кроме него никто и никогда не увидит этого шедевра!

— Да, это мое лучшее творение, — произнес задумчиво-восторженно мой друг. — И этот дивный край очень скоро будет моим домом. А ты, друг мой, видишь ли ты эти прекрасные холмы? эти прозрачные реки? эти дивные пурпурные небеса?

— Да... — неумело солгал я, и художник, почуяв нотку фальши в моем голосе, резко обернулся.

— Значит, ты тоже не видишь моей картины, не так ли? Как и эти лишенные воображения и вкуса зануды, что донимают меня все утро, подглядывая в окна и напоминающие мне о том, что я "забыл опустить кисть в краску?" — последние слова он произнес тоном злобной насмешки.

— Но, друг мой, — попытался оправдаться я, — ведь твоя кисть действительно суха, а холст совершенно чист! Я боюсь, что никто кроме тебя не видит этой картины, да и тебе лучше бы ее не видеть. Ты ведь так и не пил тех порошков, что тебе наказал пить...

— Даже заикаться не смей об отраве, которую прислал мне тот шарлатан! — угрожающе прогремел художник. — Я выбросил их в мусорную кучу — там им и место! И помяни мое слово, скоро из-за них в округе передохнут все крысы — если, конечно, они на эту гадость соблазнятся...

— Тебе бы прилечь, отдохнуть немного, — продолжал я, словно не замечая раздраженного ответа друга. — Все равно картину сухой кистью не нарисуешь...

— Так значит, сухой, да? — нарочито мягко переспросил художник.

— Именно так.

— Тогда иди же ты вон отсюда! — закричал он так громко, что даже стены затряслись. — Да, иди к ним — к тем, кто ничего не понимает в картинах! Вот с ними и обсуждай сухие кисти и чистые холсты — а меня оставь в покое!

Тон его не вызывал ни малейших сомнений. Не поторопись я — он выставил бы меня за дверь сам. А так как художник был довольно крепок и силен, да еще и выше меня на целую голову, я решил не испытывать судьбу и выскочил за дверь, не дожидаясь помощи. Глухо лязгнул засов, и практически в тот же миг на оба окна упали черные занавеси, скрывающие единственную комнату домика от посторонних любопытных взглядов. Злясь на самого себя за то, что не сумел вовремя остановиться и обидел друга, я отправился домой.

Как оказалось, злиться на себя у меня был повод — ведь с того самого дня ни одна живая душа больше не видела Безумного Художника. Никто не видел, как он покинул свой домик, хотя зевак вокруг было немало. Но тем не менее, он пропал, пропал совершенно бесследно — будто бы и не было его никогда. Из всех его многочисленных картин осталась только одна — по всей видимости, остальные художник сжег в очаге. Разумеется, она хранится у меня — это тот самый пейзаж с маленьким домиком и умирающим солнцем.

Куда ушел Безумный Художник, не знает никто — да никто, в сущности, и не хочет знать; ведь все были только рады его исчезновению. Все — кроме меня. Я же не мог себе простить нашей последней ссоры — ведь виновен был в ней только я…


* * *

Через двадцать шесть дней после того, как пропал Безумный Художник, мне приснился очень странный сон. Я стоял на чудесной равнине, покрытой лазурной травой. С высоких темно-синих гор сбегали бурные ручьи, превращавшиеся в широкие реки с прозрачной, чистой водой. А над равниной нависло бескрайнее, бездонное пурпурное небо, испещренное миллионами ярких звездочек. И тут, к своему удивлению, я внезапно понял, что знаю это место. Это и была та дивная страна, которую мой друг создавал сухой кистью на чистом холсте…

И с того самого момента я перестал укорять себя за то, что поссорился с Художником. Почему? Вы скажете, что это лишь старческие байки и будете совершенно правы. Но я-то уверен, что нелепое, хотя и не лишенное определенной грации трехногое крылатое существо с грустными золотыми глазами, встреченное мной на лазурном холме, было когда-то моим другом — Безумным Художником. И хотя оно не сказало мне ни единого слова, я знаю точно, что друг простил меня. Я прочел это в его взгляде — одновременно и печальном, и торжествующем.