Беседы с отцом

 Отец отметил 45 лет со дня Победы. Остальные Дни Победы я праздную без него, но он навсегда со мной, как современник. Я знаю, что сказал бы отец по поводу любого из сегодняшних политических и культурных событий сегодняшнего дня, хотя они сверхсовременны. И мысленно я разговариваю с ним. Он столько испытал, накопил такой жизненный опыт! Чаще всего я спрашиваю его словами песни: « Если завтра война?» – справлюсь ли я, справимся ли мы? Как остаться в живых? Как не потерять себя, свой человеческий облик, честь и совесть? Он продолжает меня учить, а я – сверяюсь по нему, как жить мне сейчас. Беседую.

 Беседы с отцом.
 Недавно по новой для нас программе телевидения «Дискавери» американцы и англичане стали рассказывать о войне. О Второй мировой войне, более полувека после ее окончания! Рассказывать, опираясь и на давно известные, и на новые материалы. Обращаясь к новому поколению, поколению внуков фронтовиков. И мне это тоже кажется интересным.
 В двадцатом столетии эта война стала центральным событием. Она формировала судьбы государств и правительств, а уж человеческие судьбы-то и подавно. Для человека думающего об истории и политике широко, невозможно сориентироваться, не поняв сути Второй мировой войны и той роли, которую сыграло это событие в судьбе нашей страны. Тема для размышления чрезвычайно полезная. Особенно в нашу пору безвременья в России, когда очень многие, и особенно зрелые, люди ищут утраченные жизненные ориентиры, как слепые щенки ощупывают вокруг себя все подряд в поисках «..измов». Они – западные телекомпании – рассказывают молодежи об истории прошедшей войны интересно, с приведением многих технических тонкостей, нюансов, исподволь воспитывая в молодом поколении, да и не только в нем, гордость за подвиги недавних своих (зачастую еще живых) предков, за свою промышленность, за свое мудрое правительство. Они же просто воспитывают патриотизм и стремление всегда и во всем прославлять свое отечество, работать не только ради денег и других материальных благ, а еще и за идею! Они же взяли из нашего социалистического прошлого самое ценное и возделывают его, рассчитывая на дальнюю перспективу, не на сей день и час. А мы все это отринули. Это можно бы понять, как порыв, стремление к очищению, но по прошествии времени, внимательно и спокойно проанализировав все, оценивая и взвешивая на холодную голову, понимаешь, что нельзя этот наш опыт выбрасывать на свалку истории. Надо мудро и бережно распорядиться им.
 Разве интересно поданная история Белорусской операции Рокоссовского не интересней и талантливей всех вместе взятых западных операций? Разве не интересно сравнить их «Тигры», «Пантеры», «Черчили» и «Валентайны» с нашими БТ-5, БТ-7, Т-34, КВ и «Иосиф Сталин-3», которому они все вместе взятые в подметки не годились? Или рассказать о фантастическом бомбардировщике ТБ-7 (Петляков –8), о каком и не мечтали и даже не смели мечтать ни английская, ни американская, ни немецкая - армия и наука накануне войны. За техникой и статистикой обязательно проступит и экономика и политика. Проступит без прикрас и недомолвок.
 Только рассказать честно, технически и исторически правдиво и грамотно, как это делают Виктор Суворов и Игорь Бунич в своих книгах, а не так, как это было предписано и заказано Центральным комитетом КПСС, Главным политуправлением Красной Армии и величайшим и наикровавейшим полководцем Жуковым.
 Глава 1
 Откуда, парнишка?
 В Ленинград я приехал жить и учиться в политпросветучилище. Существовали в те времена такие средние учебные заведения, которые готовили партийных работников самого низшего звена – парторгов, а на случай войны это были готовые политруки. А страна к войне готовилась вовсю. Я был направлен на учебу от Пензенской железной дороги и считал себя студентом, очень обеспеченным, моя стипендия едва отличалась от зарплаты среднего рабочего. Отец работал на железной дороге всю свою жизнь: училище телеграфистов он закончил еще в 1912 году и стал из голытьбы чиновником четырнадцатого класса. Отец очень гордился этим (хоть это и был самый последний класс чиновничества). Однако в Советское время железнодорожных специалистов извели под корень и отцу прямая дорога наверх открывалась очень быстро, но для этого надо было - иметь партбилет. Его в партию звали, и приняли бы, не задумываясь, но времена были очень неспокойные, а вокруг лежал мятежный казачий край, да и в семье детей было немало – семеро. Иметь в кармане партбилет это была не только возможность роста, но и едва ли не более реальная перспектива виселицы от бандитов. Поэтому и в партию он не пошел, да и на повышение тоже никуда, а работал то дежурным по станции, то начальником железнодорожного разъезда, а последнее время перед войной - стал начальником службы связи железнодорожного узла Поворино. Учли его заслуги, да и происхождение мое было пролетарским, поэтому-то и оказался я в Питере.
 Обучение было организовано на очень хорошем уровне: преподавали самые серьезные люди, вплоть до того, что несколько лекций прочла нам Надежда Константиновна Крупская. Досуг весь поглощал город и юность. Но приходилось и работать, на железной дороге, и в Метрострое, а летом доводилось отдыхать в городе Ораниенбаум – Рамбоф так говорили коренные ленинградцы.
 1 июля 1941 года мне исполнилось 19 лет, и я заканчивал второй курс училища. Морально я уже был готов и к труду и к обороне, вот только физически был хлипковат, да и ростом не вышел всего-то 163 сантиметра. Компенсировал я это самой серьезной партийно-политической и культурной подготовкой. Коммунистом был убежденным и уже грамотным, был по-советски начитан и еще бы через год был бы приличным партаппаратчиком. Но…

 Но 22 июня началась война. Первый день прошел в расспросах, слухах, бессонная ночь в осмыслении этого гигантского события, а наутро 23 июня я уже был во дворе Василеостровского райвоенкомата и встретил там много студентов нашего училища. Да и кроме нас там яблоку упасть негде было: добровольцами или ополченцами стали называть потом, а тогда еще никак не звали, а пришли потому, что это было естественно. Самый шустрый, деловой, представительный, взрослый и серьезный в одном лице от нас прорвался в здание и отдал там листок с нашими фамилиями и мы стали ждать.
 Находившиеся во дворе, как-то сразу объединились, война была для всех явлением ожидаемым, даже желанным. Сказывался настрой, заряд советской пропаганды и наша неосведомленность в предстоящих громадных, да просто нечеловеческих испытаниях. Конечно, и выпили тут же. Но главным было удивление и возмущение наглым нападением, а отсюда и желание лично наказать зарвавшихся агрессоров. Мы тоже ведь готовились к войне, но мы же не захватчики, мы ни на кого не нападали. Формула, которую нам вдолбили в головы, но не разъяснили: «Предстоящая война будет проведена малой кровью и на чужой территории» - так и осталась секретной формулой для меня и для всего народа спустя пятьдесят лет, может вашему поколению расшифруют, сынок?
 Уже в одиннадцать часов вышедший на крыльцо офицер вызвал нас – студентов политпросветучилища в здание военкомата и мы зашли туда под одобрительные возгласы и напутствия оставшихся во дворе. Все восемь парней сгрудились у стены кабинета напротив стола офицера с двумя шпалами в петлицах. Он, абсолютно не заботясь о важности момента, совершенно «по-граджански» называл наши фамилии, и мы подходили к нему, расписывались в какой-то ведомости и он из своей толстой ладони отсыпал нам по два кубаря. С этими кубарями мы возвращались к стене и, как-то незаметно, образовали строй. Тут же этот майор сказал, что всем нам присваивается звание младших политруков, и мы с маршевыми ротами немедленно отправляемся на фронт. Будучи самым маленьким, решительным или, может быть, просто захмелевшим более других, я возразил, заявив, что не желаю быть за спинами у бойцов, и прошу направить меня рядовым солдатом, который ходит в рукопашную, так как я сам хочу штыком колоть в сердце конкретного врага. (Конечно, я не понимал, что в этот момент решаю свою судьбу, но на самом деле это оказалось так – лишь один из остававшихся в строю младших политруков дожил до 1942 года и погиб под Ельцом, остальные погибли в первых же боях: в июне – июле сорок первого. Светлая им память!)
 На меня тогда майор взглянул устало, и произнес только: «Кубари на стол, а сам во двор».
 Во дворе я уже оказался без однокашников и просидел часов до четырех. Провожал вызываемых, напутствовал их как-то, что-то ел, с кем-то пил. Мою фамилию назвали в большой команде, отправляемых на флот, и всех нас увел по притихшим питерским улицам за собой бывалый старшина. Так оказался я в морской пехоте и был очень доволен. Но, как оказалось, без взаимности. Этот старшина второй статьи Сытник оказался и по должности старшиной, то есть лицом, обмундировывающим молодое пополнение. Он изощренно и витиевато матерился на меня за мой рост и негвардейское телосложение, а уж особенно за 39-ый размер обуви. Из этих матюгов я понял, что в мирное время в морскую пехоту отбирали парней, не ниже, чем метр восемьдесят пять сантиметров, да и обувь 43 размера считалась маломеркой. Ботинки для меня – один 39-го, а второй 42-го размера он где-то все-таки выменял, а вот бушлат мы с ним шили вместе, и наслушался я упреков на год службы вперед, поскольку сам я шить не умел, и почти все кроил и перешивал он.
 Из всех моих школьных одноклассников 1939 г. выпуска кроме меня уцелело только двое. И произошло это, со мной, наверное, потому, что попал я в эту 62-ю бригаду морской пехоты, прошедшую финскую войну, и собранную в самые первые дни войны в курсантский корпус – три Ленинградских пехотных училища с курсантами, проучившимися по два-три года, и наша обстрелянная бригада. Возглавлял корпус генерал Радзиховский.
 В первом бою мы были уже 27 июня 41 года, и я из него вышел с двумя боевыми ранениями - под обоими глазами у меня было по синяку. Перед боем посадил меня старшина Сытник в один окоп со старослужащим морпехом – деревенским парнем внушительных размеров откуда-то из Сибири. Едва началась артподготовка, он буркнул мне, чтобы я не высовывался и сидел тихо. Однако, уже через несколько минут, я попытался выбраться на бруствер, чтобы идти в атаку, но он стащил меня, незлобно матюгнувшись. Я стал кричать ему, что не отсиживаться надо по щелям и норам, как крысы, а идти в бой и поразить врага. Я попытался вырваться и получил в левый глаз, но вскочил и обозвал сибиряка трусом, за что он подровнял мне и правый глаз. Только тут я понял все, забился в угол окопа и стал постепенно постигать «науку побеждать». Захар, получив, наконец, благодарную аудиторию, начал потихоньку рассказывать: когда можно только лежать, когда только высовываться, куда поглядывать, к чему прислушиваться и когда стрелять. После боя старшина улыбнулся, но оставил меня с Захаром.
 Только в третьем бою мне было разрешено стрелять из своего, наверное, ещё петровских времен винтаря, который был выше меня хоть с примкнутым штыком хоть без него. Но стрелял этот крокодил очень метко, хотя у меня и не было уверенности, что это именно я попал. А однажды он просто спас меня. Числа 7 июля 1941 года мы находились в глухой обороне и отбивали уже третью или четвертую атаку, и силы были уже на пределе. По траншее пронеслась команда: «Примкнуть штыки, изготовиться к штыковой атаке». Следом за Захаром я выбрался из окопа и вместо того, чтобы идти, побежал, пока не столкнулся лицом к лицу со здоровенным немцем в каске, с закатанными рукавами и с винтовкой со штыком в руках. Он несколько раз сделал выпады в мою сторону, но как-то неумело или неловко, я понял, что он пьян. Несколько раз и у меня была возможность своим штыком достать его, но я понимал, что передо мной живой человек и рука моя не осмеливалась поразить живое. Где-то в подсознании у меня теплилась надежда, что он испугается и убежит от нас. Не могу сказать, сколько продолжалось наше противостояние, но в один из моментов немец отбил мою винтовку и ткнул меня в левое плечо, порвав на мне бушлат (тот, который шил Сытник осыпая меня ругательствами). Я остановился, взглянул на разодранный рукав, возмутился и со всей злости всадил свой четырехгранный штык длинного винтаря прямо в средину груди немца. Он захлебнулся каким-то словом - вздохом и повалился набок.
 Я понял, что только что убил человека, живого человека!.. Ноги мои подкосились, и я сел неподалеку на траву. Тошнота просто вывернула меня наизнанку. Пробегавший мимо меня Захар все понял и сказал: «Ну, ты поблюй, и в окоп». До окопа я едва добрался и лежал без движения. Ближе к вечеру ко мне подошел один из офицеров и похвалил, что я перед всей ротой проявил героизм и тут же вручил, снятые с какого-то убитого (может даже с моего) немца, часы. Я хотел было, возразить, что это я не за Родину , а за порванный сытниковский бушлат мстил. Но не стал, и правильно, потому, что этот многострадальный бушлат – это тоже моя Родина, только маленькая ее частичка.

 Глава 2
 Сопротивление отчаянное, но…
 Бои под Ленинградом были не столько тяжелые, как неорганизованные. Никакой взаимосвязи родов войск, а просто связи с соседями и с командованием не было, все через связных, порученцев. Послали и нас с Захаром к соседям в пехотный полк, занимавший оборону на железнодорожной станции. Вагонов на ней было очень много, авиация бомбила нещадно, но какие-то составы удавалось собрать и отвести. Немцы пытались взять станцию в лоб, но безуспешно, пытались обойти, но тоже неудачно – болота не дали и фашист начал методично долбить станцию и линию обороны.
 Мы с Захаром пришли рано утром последней колонной маршевой роты, расположились у медиков и, в случае прорыва, должны были отойти и поставить в известность свою бригаду. Что происходило на передовой позиции я смог наблюдать лишь издалека, метров с четырехсот, но это было что-то страшное. Огонь, дым, взрывы, стрельба почти ни на минуту не останавливалась. Раненые поступали к нам в медвзвод сплошным потоком. Тащили их с передовой в основном девчушки или старики санитары, некоторые приходили сами. Я все порывался помочь девчонкам, но Захар позволил лишь сидеть и перевязывать и не разрешал сделать ни шагу из лесочка, в котором располагался командный пункт и медики, ну, а как спорить с ним я уже знал. Шофер машины-летучки Батов Павел Иванович – полный тезка прославленного потом генерала – сталинградца - отвозил раненых в медсанбат, а к вечеру, после четырех рейсов, позвал нас поужинать. Он оказался земляком Захара и рассказал нам, что за день потеряли почти весь личный состав батальона, в том числе и раненого командира. От трехсот восьмидесяти человек с утра к ночи осталось всего человек сорок. Около часу ночи сходили мы к себе в часть, доложили, вернулись. Ночью мы кое-как спали под шинелями за избушкой, кто-то прибывал, располагался, кричал, стонали раненые, ближе к утру рядом с сараем неподалеку от избушки, вынесли и положили трупы, умерших за ночь бойцов. На рассвете Батов сказал нам, что за ночь прибыл и новый комбат и всего на позициях четыреста человек. Наступивший день был, как близнец похож на вчерашний – такой же методичный, неторопливый артобстрел, начиная с десяти часов налеты «лаптежников» - штурмовиков «Юнкерс-87», тот же постоянный поток раненых, разнообразие составило лишь рытье могилы для умерших прошлой ночью солдат. А когда и этот, второй день закончился, нам сказали о принятии решения оставить станцию, а провожавший земляка Павел Батов, сказал нам, что и отходить-то некому – осталось всего тридцать восемь человек, и из них тридцать четыре те, кто оставался в живых прошлой ночью.
 Я навсегда запомню это чувство безнадежности, ужаса, бессилия и отчаяния, которые охватили меня, когда я осознал, что за последние два дня мимо меня прошли и ушли в небытие семьсот человеческих жизней, судеб, надежд, может быть, талантов, чьих-то сынов, отцов, мужей, любимых и любивших. Их уже нет…
 Я есть, а их нет! Я – голодный, плохо обмундированный, в черных флотских ботинках, левый 39-го размера, а правый –42, но живой, а они, может быть красивые, высокие, образованные, в ладно сидящей воинской форме первого срока носки, в одинаковых, новеньких сапогах, но их уже нет. Их не всех закопают в землю, не на всех домой придут даже похоронки, кому-то пришлют извещение, что пропал без вести, чтобы не платить пенсию семье погибшего.
 Охватить это умом, сознанием, будучи в бою нельзя, а я рассмотрел это всего-то с расстояния в четыреста метров и, с этой душевной контузией, прожил всю свою жизнь. Спрятав её, глубоко-глубоко.
 Уже через несколько недель боев война сделала из нас послушных солдат-убийц, даже не замечающих крови, страданий и смерти врага. И хладнокровно и спокойно - философски относиться к таким же страданиям своих солдат, однополчан. После длинного, летнего дня, в течение которого мы - нормальные ведь мужики - с помощью разнообразных орудий убийства уничтожали себе подобных, собирались в землянке и с каким-то удовлетворением говорили между собой о том, что сегодня мы хорошо «поработали». Как о чем-то будничном, совершенно естественном!.. Да мы же только что лишали жизни не просто тварей Божьих, а людей! Правда, против нашей воли они пришли сюда, это единственное успокаивало нас и оправдывало в собственных глазах. Но стоило лишь выскрести ножиком из-под ногтей засохшую кровь врага и чуть-чуть задуматься, то до самоубийства оставалось меньше шага. И сами мы и наше командование это вскоре поняли и стали заливать это фронтовыми 100 граммами, которые превращались в 300. Да еще для «орошения лица после бритья» присылали одеколон в пятидесятилитровых емкостях, который мы тут же растаскивали котелками и кое-что даже на бороду попадало, но мимо рта редко. А наутро шли на «работу», как животные на охоту, ничего человеческого в мозгу. Вот, что делает с людьми война.

 Верность клятве.
 Однако в ту тяжелую пору начального периода войны, мы, как и многие подразделения, полки, дивизии и корпуса, оставшись без связи, информации, без подвоза боеприпасов, да просто брошенные на произвол судьбы, оказались не просто в окружении, а в глубоком тылу у немцев, которые продвигались чрезвычайно быстро и организованно. Многие населенные пункты они охватили клещами обошли и подходили к Питеру, к Москве. А в двух селах далеко за линией фронта, войны, как и не бывало, на сельсоветах красные флаги, нас встречали там очень радушно, поддержали провизией, да просто помыли и обстирали. Мы были страшно рады этому, и не хотели покидать это село Долгое на Псковщине. Мы фактически превратились в партизанский отряд, только обмундированный, со знаменем, да еще у многих уже было трофейное оружие.
 Видя зверства фашистов, зверели и мы, дрались с остервенением, с лютой, просто фанатичной злобой, ненавистью к врагу. Если бы мы, причем каждый из нашего курсантского корпуса, с голыми руками встретились бы с фашистом с глазу на глаз, то ногтями и зубами бы разорвали и загрызли его. Но и к нам они относились очень серьезно, понимая, что перед ними профессионалы. Били беспощадно, загоняли в болота, и к сентябрю от нашего корпуса осталось меньше половины. Командовал нашей армией генерал Власов – тот самый, всем известный, тем, что в 1942 году предал и сдался в плен. Но еще раньше он предал нас, и это было еще в 1941 году, когда он отдал приказ сложить оружие, но мы этого приказа не выполнили.
 Командир корпуса Радзиховский построил остатки нашего соединения на поляне, а сам взобрался на кочку посредине. Достав из кобуры пистолет и передернув затвор, он громко сказал, что к нему пришел приказ сдаться на милость врага. «Кто согласен выполнить приказ – два шага вперед!». В этот момент я стоял, как всегда, в последней шеренге нашей роты, от которой осталось человек пятьдесят, не больше. Впереди произошло какое-то замешательство, строй распался, превратившись в молчаливую, плотную кучку столпившихся людей, но через полминуты - минуту все восстановилось. Оказывается, вперед вышел морпех, которому надоели наши скитания и голод, а может быть правильный служака, для которого невыполнение приказа невозможно, а его фронтовые друзья – товарищи рванулись за ним и штыками в клочья разорвали его за предательские два шага. Перед нашим строем лежало нечто бесформенное и кровавое, кусок растерзанного мяса, минуту назад бывший человеком. А наш строй восстановился и стоял, тяжело дыша, оттирая со своих штыков теплую человеческую кровь.
 А Радзиховский, казалось, не заметил этого «мелкого инцидента» и произнес: « Я так и думал о вас, но какие-то сомнения все-таки оставались, и я решил застрелиться перед строем, если вы шагнете вперед. Я принял решение: будем прорываться, пусть часть из нас не выйдет и останется в этих болотах, но чести мы не уроним, Родины не предадим. А теперь, нале-во! Шагом марш!» И все остатки корпуса прошли мимо того, что лежало на земле перед нашей ротой. То был урок верности присяге на века! Чтобы передали детям, внукам и правнукам…!

 Как загнанный зверь, прорываясь от смертельной опасности, царапается и кусается, надеясь причинить наибольший урон врагу, так и поредевший курсантский корпус вырвался из окружения с оружием и знаменем и под командой, хотя и раненого, генерала Радзиховского. Именно благодаря ему, мы прорвали линию фронта и соединились со своими частями и здесь, уже на нашей территории, отношение было к нам уважительное. В течение двух недель лечили, откармливали, а затем переформировали. Училища были позарез нужны армии и второе Ленинградское пехотное училище перевели на Урал – в Воткинск. Туда же отправили оставшихся в живых курсантов этого училища – еще довоенных, а, кроме того, добавили из морпехов, из тех, у кого было среднее образование. Меня уже никто не спрашивал, да и я сам понял, что армия это не «клуб по интересам» и принял все, как нормальный процесс, хотя и пожалел, что расстаюсь со своим «крестным» Захаром и остальными морпехами, и я стал курсантом.

 А взгляд отсюда… Боже мой!
 Я родился через одиннадцать лет после Победы, по времени рождения о войне знал бы мало, но место рождения обязывало знать все. Сталинградская область! Однажды, вернувшись домой после какого-то историко-идеологического мероприятия о Сталинградской битве, я спросил отца о его отношении к этому переломному моменту войны, как к нему относились фронтовики тогда – во время войны, ведь это действительно мощно: 330 тысяч фашистских солдат во главе с фельдмаршалом Паулюсом попали в плен в результате окружения, и не зря в Волгоградской области у нас в отличие от всей страны не забывают отмечать 2 февраля, в 1943 году закончили разгром попавших в кольцо окружения именно 2 февраля. Отвечая, отец тяжко вздохнул и я знал, что это вздох памяти о его брате, а моем дяде Всеволоде, погибшем при обороне Сталинграда, а исторические оценки подтвердил, битва была отчаянная, кровопролитнейшая, переломная. Котел там сделали действительно большой, самый большой для немцев. Правда, в истории Отечественной войны бывали котлы и побольше, но о них не найдешь упоминаний потому, что это наши котлы. Ну, к примеру, под Харьковом котёльчик образовался, и в нем два миллиона советских солдат, да и в 1941 году были такие же котлы, в одном и мне пришлось побывать, так там нас тоже было раза в два побольше, чем в Сталинграде. Грусть отца передалась и мне, да и оценка победы под Сталинградом показалась хотя и правильной, но какой-то неполной.
 Читал отец много и в том числе много мемуарной литературы, сравнивал, искал ответы и нахо- дил их, но далеко не все. Прочитав книжонку Брежнева «Малая земля», сказал, что автор был там, конечно, исключительной пешкой – замполит, а вот командующего армией генерала Леселидзе за эту операцию следовало бы расстрелять как врага народа. Ведь потери на Малой земле были соотносимы со Сталинградскими, а военной задачи-то там не решалось никакой. Так зачем же там столько людей положили, крови человеческой пролили, ведь не водица?
 Сам я тоже продолжил искать ответы, о которых умалчивали многочисленные генералы – маршалы мемуаристы: «Почему Красная Армия провалила первый этап войны и отступила до Москвы?» И лишь полвека спустя после Победы стало возможно прочитать в открытой печати сначала цифры о противостоящих вооруженных силах по состоянию на 22 июня 1941 года. Прочитай и оцени их!
 Германия - СССР
Личный состав 4,5 млн. чел. - 8 млн. чел.
Танков 4 тыс. - 27 тыс.*
Самолетов 4,3 тыс. - 20,3 тыс.
 Причем, число новейших танков Т-34 и КВ было около двух тысяч, а они превосходили немецкие Т-3 и Т-4** по всем показателям в 10 раз! Германская армия отмобилизована, а в СССР открытая мобилизация еще не проводилась. Они напали своими 145 дивизиями, а мы их встретили 303 дивизиями, а к октябрю поставили под ружье еще 420 стрелковых дивизий, 120 кавалерийских дивизий, 250 танковых бригад, сотни артиллерийских и авиационных полков. *
 И Гитлер надеялся победить?!
 И, тем не менее - провальное начало войны, хотя по всем законам военной стратегии нападающая сторона должна иметь численное троекратное превосходство! Почему же, потеряв за первые два дня войны 1200 самолетов и 600 танков, наша громада не развернулась и не врезала со всего русского замаха, ведь было же чем? Ведь таким же способом реализовывалась бы та самая формула: «Война на чужой территории и малой кровью» – то есть наступательная война, а ее не последовало, почему же?
 А вот почему. Отец не дожил до обнародования такой ужасной картины начала войны, а я прочитал через 50 лет после Победы, прочитал и содрогнулся, есть от чего. Из почти девятимиллионной Красной армии:
• Полтора миллиона человек перешли к немцам с оружием в руках, некоторые целыми соединениями.
• Два миллиона сдались в плен, бросив оружие.
• 500 тысяч были захвачены в плен.
• 1 миллион откровенно дезертировал
• 800 тысяч были убиты и ранены
• 1 миллион рассеялся по лесам
• 980 тысяч в панике откатывались на Восток.
 Таково было положение на сентябрь 1941 года. В плену оказались 106 генералов, 20 генералов и 182432 офицера пропали без вести. В феврале 1942 года в германской армии на разных должностях находилось 1 миллион 100 тысяч бывших советских граждан, и обращаю внимание на то, что генерал Власов еще не сдался к этому времени!( Его освободительная армия появилась в декабре 44–го!)
 Это что, предательство? Целыми селами и районами с хлебом-солью и цветами встречали захватчиков на Украине, в Калмыкии, в Чечено-Ингушетии, в Крыму татары, за что их всех потом вождь народов поблагодарил «турпоездкой» в Сибирь и Казахстан.
 Таким образом, десятки миллионов людей дождались своего освобождения от коммунистического ига. Более того, они готовы были встать против Советского режима в рядах Национальной армии, которая насчитывала под ружьем один миллион человек, в резерве два миллиона человек, а будь она официально признана, и еще столько же из числа дезертиров и рассеянных по лесам будущих партизан. И это в дополнение к нападавшим фашистам, а не против них! В самом начале войны 16 августа 1941 года Сталин отдал приказ 220, в котором четко указал, что в случае сдачи в плен военнослужащего, семья его будет репрессирована, как минимум – лишена продовольственных карточек, а это верная голодная смерть. Вот и воюй, не сдавайся! Этот приказ – инструмент против такого явления как сдача в плен. Раз был инструмент, значит было и явление.
 За разъяснением ситуации командующие группами немецких армий обратились к Гитлеру. Они не просто не знали, что делать, они понимали, что не в состоянии удержать такую вооружённую громаду, никаких сил тыловых подразделений не хватит их просто охранять и разоружать. Гитлер же разъяснил: «Мы ни от чего и ни от кого Россию не освобождаем. Мы ее - з а в о е в ы в а е м !» – и приказал разоружать и считать военнопленными это громадное количество своих потенциальных «неврагов».
 Умри, лучше, точнее, не скажешь!
 Весь антикоммунистический, антиколхозный и антисталинский настрой, замах угнетенного советского народа Гитлер сам развернул против себя, как захватчика. Плененные с оружием в руках, ушли в леса и образовали там «партизанские республики». Такое отношение фюрера и жесточайший оккупационный режим нанесли удар по самым чувствительным струнам русского и советского патриотизма, сделали войну Отечественной, а поражение фашистской Германии неизбежным.
 Но этим самым была укреплена и Советская власть, и коммунистическая идея! Вот уж чего не хотел никто в мире! Взбодренный этим коммунистический режим продержался еще два раза по столько же, как и до нападения Гитлера. Думал ли он об этом, давая «мудрые разъяснения»? А каков был Сталин, почуявший этот промах Гитлера и возглавивший против захватчика «братьев и сестер»! Гений!
 Правда, этот гений ничего и никому не забывал, ни добрых дел, ни предательств. Поэтому-то, большинство из попавших в плен, в послевоенное время, поехали в Сибирь. Поэтому-то мы еще до сих пор, заполняя анкеты, пишем, не находился ли кто из наших родственников на территории оккупированной врагом? Поэтому-то, и тебе, отец, пришлось в 1945 году послужить офицером по репатриации. Помнишь, рассказывал, что не было ни одной ночи, когда бы в лагере для бывших советских людей (возвращавшихся с чужбины на Родину, но для проверки личности временно сосредоточенных за колючей проволокой недалеко от Ясс в Молдавии) не находили покончивших свою жизнь в петле? И ведь это после Великой Победы, к достижению которой они так стремились и руку свою приложили! Правда, недолго тебе, отец, довелось заниматься этим и не смог ты за этой частностью, увидеть полную картину, не в житейском, а в историческом, геополитическом масштабе. Большое видится на расстоянии. А ведь такие лагеря для репатриантов существовали до 1948 года! Гений последователен, он все видел в недоступном, для современника и непосвященного масштабе, стремясь достичь победы коммунизма во всем мире. Он и действовал соответственно, кровавой, железной рукой. А другой–то у него и не было, и шел он к этой заветной цели единственно возможным путем. Все отдал этой идее, лишней пары сапог не имел, предан был ей до конца. В действиях, не на словах! За это бы уважать надо? А как-то не получается. Уж больно крови много пролито, народной крови. Поэтому-то и знамя коммунизма кроваво-красное.
 Сейчас многие ветераны не соглашаются признать обоснованность такого вывода, даже обижаются. Но, посидишь с ними в спокойной обстановке, с цифрами разберешься и вдруг они сами начинают задавать мне всё тот же вопрос, который мучил их всю жизнь.
 Почему такой провал в 41 году? Даже сейчас, задним числом и задним умом на этот вопрос нелегко ответить. Это потому, что всем нашим идеологическим работникам и историкам было поставлено коммунистическим руководством страны задание: так запутать и засекретить вопрос и все объективные данные по нему, чтобы спрятать свои истинные захватнические цели. А также и для того, чтобы скрыть своё головотяпство, свой преступный непрофессионализм. Самый простой, но сущностный вопрос всех наших руководителей ставит к стенке: «Можно было в начале тридцатых годов продавать за границу в обмен на оборудование для военной промышленности не 5, а 4 миллиона тонн зерна и спасти таким образом 10 миллионов наших людей от голода?». Можно, но станки партия оценила дороже миллионов жизней. А с какими же глазами потом требовать от их детей, чтобы они такую заботливую Родину грудью от супостата заслоняли? А миллионы репрессированных ну по совершенно надуманным основаниям: например за шпионаж в пользу итальянской разведки – разве прибавили они истинной, глубинной любви и уважения к своей стране? Любой ребенок понимает, что отец строг, но добр! Также и страна, а если она не такова, не понятна, зла, то сердцу не прикажешь, даже если умом понимаешь, что этого требуют какие-то интересы. Вот и думай предательство или не предательство.
 Это во время войны уже появились патриотические фильмы про Петра Первого и про Алек- сандра Невского. Это после вероломного нападения появились эти призывы к народу о защите Отечества, а население страны стало «братьями и сестрами», а раньше-то были не соотечественники, а щепки и винтики, незаменимых нет: почувствовал разницу?
 Вот этим «щепкам и винтикам» нормальное отношение своего рабоче-крестьянского государства, нормальные человеческие условия жизни гораздо ближе, чем всемирная коммунистическая гегемония, крайне необходимая Ленину и Сталину. Земли и ресурсов у русского человека всегда хватало, захватнические планы ни свои, ни чужие не приветствовались. Нутро русского человека не принимало захватнического похода (в отличие от немцев и японцев), а зачем же тогда такое количество оружия для нападения? Ведь захватывать и порабощать страну надо не оружием, солдатом! Он должен понимать свой маневр (по Суворову), цели, причем благородные, для него должны быть сформулированы четко. Вот тогда и силы его утраиваются. А когда к западным границам стянуты все войска, снаряды складированы в вагонах всего лишь в десятке километров от границы, а парашюты для десанта складированы на земле (через месяц отсыреет и не раскроется!), а сам солдат не знает о предстоящей ему миссии – это неготовность к войне. Винить за эту неготовность Сталину некого: в его планы нападения не были посвящены почти никто (он никому не доверял), а значит, и готов к войне не был. Вот, кто виноват в нашей моральной, идеологической неготовности и провале в начальный период. А не простой солдат, и даже не генерал.
 События лета 1941 года можно без всяких преувеличений назвать стихийным восстанием армии против коммунистической и сталинской деспотии.
 Только, восстанием непровозглашенным, захлебнувшимся в кровавой мясорубке войны, да и впоследствии замалчиваемым и скрываемым, до сегодняшнего дня. Наверное, своими внутренними пружинами, мотивами этого восстания был не только антикоммунизм. Были и другие, по-человечески понятные составляющие, но главными, глубинными, был именно он, только выраженный в концентрированном выражении, философском смысле слова.
 Прости меня, отец-солдат, за эту мою правду, которую от тебя всю твою жизнь скрывали, держали тебя за слабоумного, не способного понять и оценить смысла истории. Они со своими нежизнеспособными идеями уже в архиве, а слава русского солдата всегда на самом высоком пьедестале. Вечная память русскому солдату патриоту России, а не коммунизма!

 Глава 3
 Что наша жизнь – игра! Но я – игрок!
 Фронт остро нуждался в офицерах, и поэтому срок обучения сократили сначала до шести месяцев, а потом и вовсе до четырех. В конце февраля 1942 года производили выпуск училища. Странный выпуск – были курсанты, которые проучились три года, были два, были и один год, а были и такие, как я – всего четыре месяца. Однако это все были обстрелянные люди.
 Военные дисциплины я знал довольно сносно, что касалось общеобразовательных предметов – несколько сложнее – все-таки в окружении были – не до физики и химии, а вот физподготовка была у меня совсем отвратительная. Я едва пришел в себя от дистрофии, и просто не хватало сил подтянуться на турнике, хотя и подтягивать-то было нечего: я весил сорок шесть килограммов.
 Первыми мы сдавали из выпускных экзаменов тактику, на лютом морозе, с ветром, мы в своих ХБ и фуфайках замерзли в сосульки. По билету мне было поставлено задание: «Обойти со своим взводом населенный пункт, где расположено отделение противника, а затем захватить железнодорожный разъезд». Я, как командир взвода, приказал сначала захватить населенный пункт и уничтожить отделение противника, а затем двигаться дальше для выполнения основной задачи. В этот момент меня экзаменующие офицеры остановили и объявили, что, поскольку я нарушил приказ, то они ставят мне двойку. Неожиданно к нам подъехала машина, из которой вышел маршал Буденный Семен Михайлович, инспектировавший училище. Все бросились к нему с докладом, а я стоял чуть поодаль, однако, он двинулся в моем направлении и я, вытянувшись, доложил: «Курсант Аллилуев получил двойку!». « За что?» - удивленно спросил маршал. Я ответил: «По билету я должен был обойти населенный пункт, не трогая противника, а я приказал занять село и уничтожить отделение врага». «А почему?» – вновь спросил маршал. Я ответил, что уже был на фронте четыре месяца и усвоил, что врага необходимо истреблять везде и всегда. Буденный не сказал, а изрек: «Молодец, поставьте ему пятерку!».
Так он во многом решил мою судьбу потому, что, когда я через два часа зашел сдавать химию, преподаватель спросила меня: не тот ли я курсант, которому сам маршал пятерку поставил. Когда я подтвердил, то немедленно получил в зачетку «пять». Стоит ли говорить, что и остальные преподаватели, не спрашивая, выставили мне отличные оценки, а раз так, то и звание я получил не младшего лейтенанта, как все остальные, а лейтенанта – по два кубаря на каждую петлицу.
 Под моей командой, как старшего по званию, шестьдесят командиров пехотных взводов прибыли в Москву. Две стопки личных дел у меня приняли, даже не взглянув на меня, и разбираться не стали, поскольку был конец рабочего дня. Выписали направление разместиться в казарме военно-воздушной академии до завтрашнего дня, и закрыли перед носом дверь. Разместив ребят и поужинав, я решил воспользоваться свободной ночью. Я, позвонив предварительно, пришел в квартиру Сергея Яковлевича Аллилуева – старого революционера, а впоследствии тестя Сталина.
 Мне он приходился очень дальним, но родственником – братом деда, а моя мама была кузиной Надежды Сергеевны Аллилуевой – жены Сталина. Однако относился Сергей Яковлевич к моей матери очень тепло и заботливо, не просто, как к одной из многочисленных племянниц, а как к соратнице по революционному подполью. Мать рассказывала, что выполняла какие-то его поручения т.к. к ней было меньше подозрения, поскольку она была неправая – так тогда говорили: передвигаться она могла только с костылем-бадиком. Впоследствии, он оказывал нашей семье некоторую помощь, но нерегулярно и немного, да и много нас было - только детей семеро – на всех все равно не хватит. Присылал подарки со сталинского стола,
какие-то печенья, старые игрушки, поношенную одежду, но чаще всего детскую. Из этого мать моя - Александра Михайловна что-то перешивала. Прислали нам как-то генеральские брюки с лампасами и чтобы из них перешить брюки мне, она заставила выпарывать эти лампасы, а мне не хотелось – такие они были красивые. Я потом в них ходил до 12 лет и передал младшему брату Севке, причем и он и я были просто убеждены, что это брюки самого Сталина!
 Меня, как старшего сына племянницы Александры, Сергей Яковлевич встречал и помнил. Я передал ему от матери привет, рассказал о своей судьбе. Он щедро накормил меня и вдруг сказал: «А знаешь что, оставайся-ка ты в Москве, поносишь папки с бумагами в Генштабе, пооботрёшься, силенок наберешься, знакомствами обзаведешься нужными, а потом уже и на фронт пойдешь, война-то еще длинная предстоит, на тебя хватит, а? Тебе еще в жизни обустраиваться надо, сейчас самое время. Послужишь в тепле, в тылу, примелькаешься перед генералами, на фронт пару раз в командировку съездишь на операцию, которую без тебя проведут и выиграют, а тебе за то медальку или орденок повесят, шпалу в петличку получишь. Потом поедешь на фронт командиром батальончика на полгодика, получишь там еще орденок - другой и назад, в академию, а? Я помогу, мне это не трудно». Я отказался, заявив, что имею уже боевой опыт и желание сражаться с врагом по-настоящему, а не отсиживаться в тылу. Сергей Яковлевич не настаивал, но спросил: «Что же я еще для тебя сделать могу? Давай я тебя хоть одену нормально, а то ты из себя непонятно, что представляешь: сапоги кирзовые, фуфайка, кубари на петлицах и то, из консервной банки нарезаны.» Я, конечно, как и подобает девятнадцатилетнему пацану, обрадовался. При мне он позвонил кому-то в комендатуру Кремля, и я отправился в кремлевский распределитель. Меня встретил какой-то старшина, провел в каптерку, где уже лежало обмундирование. Я тут же переоделся в самое высококачественное белье, серую коверкотовую гимнастерку, какую носили только танкисты, шинель хорошего тонкого сукна, замечательные хромовые сапоги. Одним словом, я вышел на улицу совершенным военным пижоном. В казарме военно-воздушной академии предусмотрительные майоры и полковники первыми отдавали мне честь (они-то понимали, какие лейтенанты носят такое обмундирование!) Ребята сокурсники, конечно, страшно завидовали. Но самое удивительное произошло в управлении кадров. Увидев мое обмундирование, офицеры срочно затащили меня за перегородку, стали расспрашивать об училище, но не слушали, а лишь глазели на форму да цокали языками, особое внимание уделяя моей серой гимнастерке. Она-то и сыграла роковую роль: все шестьдесят выпускников пехотного училища были направлены в танковые войска. Радоваться этому или нет - мы тогда еще не знали, но сейчас понимаю, что если остался жив после такой войны, то радоваться! Я же хотел быть танкистом!
 А еще осталось в сознании недоумение: «Как же так? Ведь я мог бы согласиться с предложением своего двоюродного деда и круто изменить свою жизнь, пойти носить папочки из кабинета в кабинет да чаек заваривать, за эту непыльную службу получать воинские звания и ордена? Да не прожгут ли эти незаслуженные ордена мою гимнастерку, не вопьются ли в мое тело до самого сердца? Мне же стыдно будет носить их – почет за кровь, тобой не пролитую, но пролитую другими за тебя?»… Нет, это исключено, я отказался от этого и правильно сделал, я честный человек. Но, стоп! Что же получается, я честный, а… Я запретил себе думать об этом.

 Храни меня, память детства!
 Я вспомнил, как в начале 30-х годов приехал в Питер с мамой, и мы остановились у жившего тогда в Питере Сергея Яковлевича Аллилуева. У него жил старый рабочий–революционер Шелгунов. Революционной деятельностью он начал заниматься тогда, когда Ленин и Сталин пешком под стол ходили. Получил уйму гонений от царского правительства и в девятисотых годах ослеп, но революционной деятельности не бросил. На пенсию ушел лишь в 1924 году и жил в Питере, зачастую в квартире Аллилуева. Меня он встретил с радостью - все остальные ему такого внимания не уделяли, остальные занимались своими делами, а он разговаривал со мной. Я побаивался его незрячих глазниц, было жутковато, что он ничего не видит, но все знает. Он за этот приезд научил меня играть в шахматы, то есть в игру, которую он никогда не видел, а освоил уже слепым, причем освоил - классно. Я был лишь его слабым отражением, но мальчишкой играл на уровне кандидата в мастера спорта. Вот так, сердцем он чуял, и вслепую мог освоить не только эту игру, а саму жизнь. Именно он сказал мне запомнившееся на всю жизнь: «Живи сам, не надейся на блатных родственников, они могут и поддержать, но могут и погубить. Не кичись, даже опасайся своей близости к элите, а особенно к Кобе, он далеко не Бог. Да и мы все не Боги», - а затем, подумав и вздохнув, добавил – «Да и творим что-то небогоугодное». Я понял, что он говорит про Сталина и про его тестя Сергея Яковлевича Аллилуева, хотя в том юном возрасте не понимал, от чего – же он предостерегал меня, какие сомнения его мучили. Однако эта нечеловеческая прозорливость великого слепого человека вселила в меня уверенность, что он мудрее многих зрячих, и я придерживался его советов неукоснительно и, даже как–то благоговейно. За всю войну я ни одному знакомому или незнакомому не сказал о своих связях с Аллилуевым, не принимал от него покровительства и какой-то помощи за все военное время. А когда мне понадобилась помощь: после войны меня - раненого и контуженого - не брали в академию, то обращаться уже было не к кому: в 45 году Сергей Яковлевич умер.
 Сейчас только я задумываюсь над тем, что хотел сказать Шелгунов, в чем были его сомнения, причем сомнения не в теории развития общества, а в практике социалистического строительства. В теории он не сомневался: не даром и он, и Сергей Яковлевич Аллилуев Сталина, как революционера-марксиста не воспринимали, он для них пацан, сопляк – Соса! Наверное, они мыслили Ленинскими масштабами переворотов и репрессий, но все же как-то помягче, почеловечнее, без деспотизма и террора. И эта Шелгуновская мудрость и гуманность жалела мою мальчишечью душу и предостерегала от следования за ними, ибо он, как самый чуткий понял, что социализм кровав и жесток по своей сути, и творят они всю свою жизнь нечто страшное – не богоугодное!

 Кроха сын к отцу пришел…
 Пытаясь понять и оценить для себя личность Сталина, я всегда стремлюсь воспринимать его в первую очередь, как продолжателя дела Ленина, Маркса и Энгельса. Всем современным критикам и ниспровергателям Сталина, представляющим его кровожадным и зверским тираном, я совершенно обоснованно возражаю – он мягкий и добрый человек, и руководитель государства, он на практике делал то, что было задумано задолго до него. Он не пролил и десятой доли крови народной от того, что планировал пролить Ленин, и сотой доли от того, что планировали пролить Маркс и Энгельс. Это совершенно очевидно, если вы прочитаете не второстепенные произведения Маркса, а его «Манифест коммунистической партии». Разве это не Маркс требовал ликвидировать частную собственность, семью, ввести официальную общность жен, взять всех детей на общественное воспитание и с девятилетнего возраста заставить производительно работать в промышленной армии? И разве у Сталина хватило твердости претворить все это в жизнь? Разве не Ленин говорил, что, если в борьбе за дело коммунизма погибнут девять десятых борцов, то и тогда эту борьбу можно будет считать удачной? И разве Сталин уничтожил 135 млн. из 150 доставшихся ему жителей России? Так, миллионов 10, не больше. Ну, наверное, некрасиво поступил с Троцким, выслал, да ледорубом по голове, но Лев Давидович не давал ему вести такую либеральную политику, а требовал новых жертв, как минимум ленинских! И вы после этого смеете говорить о тирании и кровожадности Сталина?
 А попробуйте себе честно ответить, только не спеша, и тщательно анализируя ситуацию: «А мог ли Сталин, придя к власти в 1924 году, действовать по-другому? Исходя из своих убеждений, из окружающей обстановки, большого количества товарищей по партии, готовых, в любую минуту вцепиться в глотку в борьбе за власть, да и при других обстоятельствах, и внутренних и международных, теоретических и практических, производственных и национальных. И учитывать не только личный риск, риск для своих близких, но и риск для огромной страны, которую просто надо удержать, не развалить?»
 А ввести бы ему частную собственность на землю, а провести демократические выборы на многопартийной основе в Учредительное собрание, а объявить подлинную свободу слова, печати, собраний, отменить прописку, разрешить свободный выезд из страны,а?
 Может быть, я какой-то некорректный вопрос задал про то, мог ли Сталин действовать по-иному, но у меня не получается на него утвердительный ответ, а у тебя как?

 Хотя, конечно, и тираном, и кровопийцей, и палачом Он был. Но лишь во исполнение коммунистической идеи. Да разве у нас, живущих в социалистической (по сути) стране, и имеющих в парламенте едва ли не подавляющее большинство коммунистической фракции, а также целый ряд министров – коммунистов, может язык повернуться осуждать Сталина лишь, как человека, личность, как руководителя государства, но не, как носителя коммунистической идеи!?
 Пока мы не откажемся от этой коммунистической заразы – ракового образования в мозгу Маркса и его властолюбивых последователей, жизнь и нормальное развитие России и всей цивилизации будет находиться в опасности. Россия будет оставаться империей зла, зла в первую очередь для своих граждан, но и зла, стремящегося выплеснуться на весь мир сразу же, как только наберется сил и появится такой шанс. Они - коммунисты - это умеют делать высококлассно.
 Кто были большевики в октябре 17-го года? Одна из мелких партий, не находящихся в первой десятке! О пятипроцентном барьере и говорить не приходилось! Это совершенно точно подметил Джон Рид в книге «Десять дней, которые потрясли мир», но попробуй найти эту книгу (о победе социалистической революции в России!!!) в наших публичных библиотеках. Не любят большевики правды! А вот ситуацией воспользовались на все 100%! Школа!

 А впервые я подумал о тебе, сынок…
 Нас перебросили в пекло, под Ржев, в прорыв, в первый эшелон. Завтра утром в бой. Старший лейтенант Володя Дальгейм приходит ко мне в землянку с фляжкой спирта и шепотом говорит: «Завтра ляжем все, и те, кто в танках и те, кто на броне. Я сгорю в танке, а ты, разведка, на броне. Давай выпьем за два часа до смерти, ну за три или четыре!» А я не хочу пить, я хочу жить! Жить хочу! Мне всего неделю назад двадцать лет исполнилось, я же никакого следа на земле не оставил. А то, что завтра мы ляжем все: я знаю еще лучше Володи, ведь я - то разведка. Я знаю, что шансов у нас никаких, завтра – смерть…
 И я вскакиваю и кричу Дальгейму: « Я бабу хочу, я семя свое хочу посеять пока я еще не мертвый, каким буду через два – четыре часа! Я сына хочу, чтобы жил после меня, лучше меня, вместо меня, а!? Пойдем в деревню, поймаем любую, хоть девку, хоть бабу, уговорим, добьемся, лишь бы знать, что после меня хоть что-то на земле осталось!» И мы идем в ближайшую деревню, где не находим ни одного целого дома, ни одного живого человека. Садимся у какого-то пепелища, пьем спирт и возвращаемся в землянку.
 Смерть дышала нам в лицо, никогда в жизни у меня не было такого желания продолжить свой род любыми способами, попирая все нормы поведения, я стоял на краю жизни в этой землянке подо Ржевом, в таком состоянии идут на все, отбрасывая все человеческое и действуя, как зверь. Спасибо судьбе, что не дала мне возможности опуститься до этого.
 А может, именно потому, что не произошло этого, она – судьба - оставила меня в живых? Мало того, из горящего танка я вытащил и Дальгейма, и тоже живого. Правда, обгорел он очень сильно, выгорели глаза. Таких много после войны было с синими вытатуированными войной лицами – это все танкисты, отдавшие на алтарь Победы свои глаза – саму возможность увидеть эту Победу, своих детей, жен, матерей – страшная цена Победы!
 Человеческая природа в компенсацию за глаза давала им обостренный слух и они почти все играли после войны на трофейных немецких аккордеонах. Слушать их я не мог, в моем воображении вставал Володька, еще зрячий, с фляжкой спирта, за два часа до нашей смерти, не состоявшейся просто чудом.

 Глава 4
 Тяжкий сорок второй.
 Калининский фронт. Стоим на берегу тягучей и коварной речки Тьмы. Лето, жаркое, влажное северное лето, воздух можно наливать солдатским черпаком. Вокруг леса, озера, болота, а уж ягоды в лесах видимо-невидимо. До рассвета еще ушли в поиск. Лежим в болоте с разведкой полка. Меня, как самого заядлого «танкиста» с горя, наверное, определили офицером разведки и угадали совершенно точно: до Победы я сменил дюжину частей, бригад, дивизий и полков, да что там полков, фронтов и то четыре, а своей армейской профессии разведчика остался верен. Но это в конечном итоге, а здесь месяца полтора – два присматривался я, присматривались ко мне.
Разведка – наука тонкая, есть охотники - промысловики, они прирожденные разведчики, но их же немного, ценили их на вес золота, в атаку их не посылали – только учи. Но они же молчуны, сделать все сделают, а рассказать не могут, их разговорить надо, он одного – двух научит, а взводу не может рассказать, стесняется, не может аудиторию вниманием к себе удержать и запирается. Я-то понимаю, что мне завтра людей на смерть посылать, их научить надо, и я сам выдавливаю из этого «варнака» всю науку видеть незаметное, по росе определять время с точностью до четверти часа, терпеть укус гнуса в течение трех часов, не шевелясь. Не заболеть, сутки отсидев в болоте, не спугнуть птицу, и все время быть готовым убить человека, хотя главная-то цель именно не убить, а, захватив языка, доставить к себе в часть и допросить там. Но и убить должен быть готов в любую секунду, как только тебя обнаружили. Враги ведь те же органы чувств имеют, и жить хотят не меньше нашего и охотники у них есть. Значит, ты должен сделать все это лучше и победить, и выжить. И вот, мы вчетвером ушли вчера в поиск и сидим сейчас с Колей Токаревым в болоте не просто по уши в этой протухшей воде, а и уши-то у нас в воде, только нос и глаза на воздухе, под листом кувшинки. Шевельнуться нельзя – пойдет рябь по воде и насторожит немцев, которые всего-то в тридцати шагах от нас, и ничего не замечая, устраивают раззор старухе из ближней к нам избы на краю деревни. В ее избе они устроили лазарет для своих раненых, а бабку выгнали в сарай. А сейчас нашли у нее в сарае здоровую, наверное, десятилитровую банку с вареньем. Мы все это видим, бабку нам, конечно, жалко, но еще больше, почему-то, жалко брусничного варенья.
 Раненых в избе шестеро, два санитара, да офицер – наша цель - это слишком много для того, чтобы выдать себя. А нас всего четверо – мы с Колей, да в зарослях чакана на той стороне этого болота – в пятидесяти метрах от нас – еще два разведчика. Стемнело и мы подошли к берегу. Около полуночи офицер вышел в уборную в сопровождении рыжего санитара, которого взял на себя Коля. Сделал это мастерски, без звука. Сказался прошлый опыт человека «сиделого»: финкой он работает лучше, чем ложкой. Офицер без оружия не сопротивлялся мне. Мы должны были беззвучно войти в воду и перебраться к своим. Но тут, у берега, Коля шепнул мне, чтобы я подождал. Он моментально слетал в сени и вернулся с банкой варенья, почти полной, и мы поплыли. Между нами немец, у Коли банка. Когда мы были на средине, наше нападение обнаружилось, немцы стали стрелять, выпустили осветительные ракеты, банка с вареньем предательски блеснула, и по нам открыли прицельный огонь, но мы уже выбирались на берег. Правда, банку Коля не уберег, прострелили – раскололи, да и самого ранили. Причем как-то ранили не по–геройски. Пуля по касательной прошла и рассекла ягодицу. Мы посмеялись, а Коля обиделся и заставил пленного тащить до расположения полка на себе.
 Язык оказался очень ценный, а главное давно ожидаемый и позарез нужный. Нас с Николаем даже представили к наградам, но главный вывод я для себя сделал и втолковывал Токареву: «Не жадничай, не мародерствуй! Отвернется удача, жизнью поплатишься за минутную слабость, за корысть, за банку варенья!» Может, потому я так не люблю сладкого и потому я искренне бескорыстный человек, что получил летом 42 года этот урок на реке Тьма у деревеньки Бабино…

 Но чести не утрать.
 А на переформировке к нам пришло пополнение, которого я никогда не забуду, да и не было ничего подобного за всю войну. Это был коммунистический призыв города Москвы. Какие-то старшие бухгалтера наркоматов, помощники прокуроров, переводчики с фарси, самый слабый чин – капитан милиции в отставке – участковый инспектор. Это было черное время для всех командиров, не говоря уж про меня – двадцатилетнего мальчишку. Чванство и апломб этих ополченцев в перерывах между боями, сменялись поразительной трусостью вплоть до паники во время боя, я уж не говорю про атаку.
 Запомнился один сорокалетний блондин, систематически отлынивавший не только от опасности, но и от бытовых общественных работ. При заготовке дров, строительстве блиндажа, копании траншей и окопов он всегда старался «сачкануть». Это не просто было заметно, это привлекало особое внимание и озлобленность. Я стал зорко следить за ним, и это был уже неусыпный контроль.
 В сентябре 42-го ранним утром пошли в атаку, переползли болото и пошли на взгорок, где находился ДОТ, но пулемет положил нас на землю так, что не поднять головы. Тут подползает ко мне один из москвичей – дед–бухгалтер из рыбного наркомата и предлагает взять чуть правее – там едва заметный овражек – и обойти ДОТ справа. Я хватаюсь за это дельное предложение и приказываю всем отползти назад и по оврагу обойти ДОТ, но самым последним отползает этот блондин, самым последним он двигается к лощине и залегает в ней намертво – не сдвинуть. Я подполз к нему и, толкнув рукой, шепотом приказываю: «Вперед, Конопацкий!» В ответ с нецензурной бранью он поворачивается ко мне и пытается повернуть ствол автомата. Я успел на мгновение раньше, и из своего ППШ, с которым я не расставался во время атак, выстрелил ему под ноги, а затем направил ствол в грудь. Он уполз вперед, ДОТ мы взяли лишь к обеду, деду Синенко из рыбного наркомата дали по моему представлению медаль «За боевые заслуги», а Конопацкого ждал суд и штрафбат: больше мы с ним никогда не виделись. Может быть он погиб, а может и нет, но кроме чувства омерзения от него ничего у меня не осталось. В трудной, смертельно опасной ситуации дед Синенко (хотя, какой он дед в 53 года) стал искать и нашел достойный выход, преодолел трудности, а Конопацкий сломался, вступил на путь трусости и предательства, стал извиваться, как змей, и получил соответствующее отношение – как к гаду. Наверно, и раздавлен был, как гад.
 Но все же постепенно мы – разведчики - от всех москвичей избавились, всех продвинули на повышение, а на самом деле, куда бы подальше, а их места в разведке заполняли другие и зачастую ранее судимые. И подсказал мне это именно Синенко, пояснив следущее. Такие все видывали и все испытали, им скомандуешь лечь в грязь и они выполнят, а цивильный москвич начнет выяснять целесообразность отданного приказа, а это уже грань, за которой армии нет. У меня и действительно не было проблем с выполнением самых невероятных боевых задач, «языка» они добывали в самых тяжелейших, но и необходимейших ситуациях. Но, как только мы оказывались на переформировке или просто были отведены для передислокации, так я становился самым плохим командиром. Подчиненные мои воровали со страшной силой и выдумкой, накопленной за время боев. Чего стоит только эпизод, когда они корову свели в Литве, обув ее предварительно в валенки, чтобы не было следов, но это было значительно позже. В боях же они служили мне отрадой, и главной причиной того, что уже к весне сорок третьего года я стал капитаном и начальником разведки полка, были они - мои разведчики. Не всегда гладкие и красивые, но находчивые и талантливо-сообразительные, при том и люто ненавидевшие врага и свой воинский долг исполнявшие - честно.

 Кровь за кровь?
 До весны 43 фронтовая судьба хранила меня – ни одной царапины, а 28 марта получил тяжелейшую контузию. Потом уже однополчане рассказывали, что от взрыва авиационной бомбы большой мощности меня отбросило метров на пятнадцать вдоль переулка, где мы тогда стояли. Я и сам вспоминаю, что оказался где-то не на месте, но сгоряча вскочил на ноги, взобрался на танк и уже там – на броне потерял сознание. Танкисты, не зная о моем присутствии, пошли в бой, земля от разрывов залетала на танковые жалюзи, залепила мне все лицо и ухо слева. Уже после атаки меня сняли и едва не отправили к похоронной команде, да, слава Богу и санитару Миронычу – опытному человеку, солдату, призванному за три месяца до 55 лет – предел для призыва в то время. Он уловил мое дыхание, пульс. Отскоблил грязь с кровью и отправил меня в тыловой госпиталь. Тогда впервые на нашем направлении появился невиданный доселе танк фашистов, который потом мы все узнали под названием «Тигр». Но мне увидеть «Тигра» не довелось из-за контузии, и встретился я с ним уже на Украине, через год.
 А пока, положили меня в беспамятстве в Тульский гарнизонный госпиталь, и был я там полгода. Лишь через два месяца стали медленно возвращаться к жизни чувства, сначала зрение – медленно, как из тумана, стали проступать образы пополам с видениями боев, затем резко за два дня вернулось обоняние, затем медленно, мучительно медленно, слух на правое ухо. Тогда, от замечательной женщины–грузинки - моего лечащего врача, я узнал, что никогда уже не буду слышать левым ухом, я лишился барабанной перепонки и получил сильнейшее воспаление среднего уха слева. Это она не позволила долбить сосцевидный отросток черепа, чтобы откачать гной и спасти меня, но сделать инвалидом на всю оставшуюся жизнь, а сама, как сестра милосердия сидела надо мной сутками и выходила без хирургов. Потом уже мне рассказали, что я был отдаленно похож на ее погибшего сына, и она свою материнскую любовь просто выплеснула на меня. Спасибо ей за это! За то, что кормила меня с ложки, за то, что учила ходить заново, разговаривать, да полностью жить и осознавать мир вокруг себя! Учила слушать одним ухом, но так, чтобы услышать лучше, чем двумя. Особенно боль человеческую!

 Через полгода, выписавшись из госпиталя, впервые за войну я на три дня съездил домой в отпуск и увидел маму, отца, сестру и брата, но не всех можно было увидеть. Брат мой Всеволод погиб смертью храбрых в боях за Сталинград, брат Михаил воевал в горнострелковых частях на Кавказе, сестра Лидия уехала в снайперскую школу, а старшая - Конкордия – на Дальний Восток, на рыборазделочный завод оборонного значения. Дома оставались лишь двенадцатилетний Димка и четырнадцатилетняя Женька с родителями. Отец был и до войны непризывной по болезни – тоже потерял частично слух во время бомбежки. Станцию Поворино – крупный железнодорожный узел бомбили очень сильно, и в один из налетов тяжелая фугасная бомба упала в соседний с телеграфным залом пакгауз. Отца не задело, но контузило и оглушило. Семья моя воевала.

 А победитель-то кто?
 Я сижу на ласковом песке испанского пляжа в Коста–Дорада и смотрю, как среди многочисленных отдыхающих вдоль берега по щиколотку в воде бредут, взявшись за руки и опираясь на костыли старик со старухой. Это – путешествующие немцы, муж с женой, остановившиеся в нашем отеле. Он пришлепывает ногой, вместо икры на левой ноге - следы осколка из-под Сталинграда. Она - сгорбившаяся, но чопорная старушенция, на которую взглянуть-то страшно, разве, что на роскошное бриллиантовое колье и такие же бриллианты-слезы в отвисших мочках ушей. Они наслаждаются солнцем, морем, жизнью, обеспеченной старостью, медленно передвигаясь на четырех подагрических ногах и двух костылях. Я смотрю на них, и меня душат слезы обиды за наших стариков, свою молодость и здоровье отдавших спасению мира от фашистской чумы, своим человеческим мясом забивших жерла немецких пушек, своей кровью заливших пожар несправедливости и унижения всех европейских наций, и не имеющих сейчас ничего. Влачащих жалкое существование на свои мизерные пенсии и жалкие подачки-льготы.
 Я помню, как в талонное время отец завел меня в ветеранский отдел и, взмахнув широко рукой, сказал: « Выбирай все, что хочешь!» – и потускневшим голосом добавил - «Я этот импорт кровью оплатил...» – и, тяжело вздохнув, присел в сторонке.
 А эта пара немецких рептилий, еле передвигающихся по миру с шиком, порождает во мне злость, досаду, негодование, возмущение, хоть я и понимаю, что как к людям-человекам этих чувств нет, а к кому же тогда?

 О доблестях, о подвигах…
 После госпиталя я оказался в Гороховецких лагерях – своеобразном «базаре» вакансий и пополнений. Меня «купили» и отправили на Тесницкий полигон, где в то время проходили испытания нового танка «Иосиф Сталин-85» – наш ответ «зверинцу из тигров и пантер». Танки очень мощные, тяжелые – 46 тонн с 85-ти миллиметровой пушкой. Впоследствии их стали называть ИС-1, по аналогии с КВ-1 с 76-мм пушкой и КВ-2 со 152-мм гаубицей. Но КВ делали в Питере на Кировском заводе до блокады Ленинграда, а ИС на Урале в Танкограде. Из ИС-1 создавали отдельные ударные гвардейские тяжелые полки прорыва.
 Я попал в 13 отдельный полк резерва главного командования во главе с полковником Гришиным. Это был старый кадровый офицер, воевавший еще в Гражданскую, и тогда в подчинении у него был Федоренко - нынешний (во время войны) главнокомандующий бронетанковыми войсками. Между собой мы все полковника называли батей за почтенный возраст, за то, что шепелявил, не выпуская изо рта трубки. И меня он встретил с этой трубкой во рту и иронично изрек: «Шмотри-ка, Шлободян, какие шопляки в капитанах ходить штали!» Я вспылил:« Если я вас не устраиваю: отпустите в другую часть – фронт большой». Он примирительно сказал: « Ну, не кипятишь, кипяток какой!»- и я стал начальником разведки полка. Батя наш был «английской королевой», а непосредственно командованием полка занимались три майора – начштаба Слободян, замотех Язьков и замолит Гмерянский. Но это распределение должностей было достаточно условным и на время ранения и убытия одного из них в командировку или на учебу один из них заменял другого. Так было до того времени, как я пришел в полк, а потом их тройка распалась. Судьбы их оказались очень разными, жизнь и война не щадила людей.
 После пристрелки на полигоне, мы погрузили на платформы танки и прибыли с полком под Белую Церковь. Эшелон поставили на разгрузку. Руководил разгрузкой майор Язьков, но посмотреть на новые танки, еще не виданные на фронте, да еще и с именем «Иосиф Сталин» прибежало местное начальство – и генералы и полковники, одним словом, куча папах. Таких тяжелых танков на наших платформах не перевозили и как он поведет себя при сходе с платформы не знали, а потому Язьков осторожничал, каждую машину сводил, собственными руками. Вернее он своими руками отдавал команды, а один из опытнейших механиков-водителей лейтенант Дорошенко сидел за рычагами. Ну, конечно, и полковники с генералами тоже начал показывать механику, куда ему надо рулить и тот растерялся, едва не свалил танк. Язьков гаркнул на него: « На кого смотришь, ворона!», а потом, развернувшись к толпе, не менее внушительно добавил: « А ну-ка к е… матери все папахи отсюда, чтобы никого на платформе не было сейчас же!» Конечно, их как ветром сдуло, Язьков спокойно разгрузил танки, но к боям он уже не приступил. Генералы этого ему не простили, уехал под конвоем, а затем едва не оказался в штрафбате, да и то только из-за вмешательства сестры – прокурора в Москве.


 Маленькая Родина-мать.
 От Белой Церкви на Умань мы пошли своим ходом и при переходе через пойму реки Гнилой Тикич повстречались впервые со старым заочным знакомым – танком «Тигр». Он метко выстрелил с обрыва и ушел невредимый. А наш танк из строя выбил, с верхней позиции пробил броню и перебил ногу заряжающему. Маленькая девчушка санинструктор прибежала, разорвала галифе раненому, наложила жгут. Нога была оторвана снарядом почти полностью, держалась она ниже колена только на одном сухожилии. У девчонки нечем было перерезать его, и она спросила у нас нож. Нам было жалко стонущего и теряющего сознание парня и мы не очень-то быстро рылись в своих карманах, надеясь, наверное, на то, что ногу еще как-то можно не потерять. Она поняла это как отсутствие ножа, наклонилась и перегрызла жилу зубами. Бесстрашие этой маленькой девчонки поразило нас, прошедших всю войну и струсивших в этот момент, а она, как профессионал, себе позволить этого не могла, подняла измазанное кровью лицо к «бате», и потребовала машину, чтобы срочно отвезти раненого в госпиталь. Гришин дал машину и меня отправил с ней в сопровождающие, поскольку ехать пришлось по незнакомым местам прифронтовой полосы. С трудом мы разыскали ближайший полевой госпиталь, и она побежала сдавать раненого.
 Вышедший длинный и худой врач в белом халате стал ей говорить о том, что мы из чужой бригады и другой дивизии и взять он чужого раненого не может по инструкции. Она подскочила ко мне и попросила пистолет. Я, еще не понимая, дал ей свой ТТ. Она развернулась к длинному врачу, передернула затвор и прорычала: « А ну-ка, принять раненого, сука тыловая, он у меня уже два часа под жгутом лежит, а не то я тебе в лоб инструкцию сделаю!» И «длинный» на полусогнутых ногах, с трясущимися руками попятился к машине, заплетающимся языком стал просить нас помочь ему снять носилки. Было чего испугаться: санинструктор была настроена очень решительно, да и выглядела подобающе – со следами крови на лице. Прибежавший вскоре на шум начальник госпиталя долго извинялся и ругал последними словами длинного врача – капитана медицинской службы. Мы вернулись в полк, санинструктора по дороге еле успокоили, а я едва забрал свой ТТ. Я просто преклонялся перед этой девчонкой, она стала для меня олицетворением моей Родины – России.
 Ты знаешь, сынок, эту решительную и прекрасную женщину, это - твоя мама, а моя жена. С 1944 года и до последнего моего вздоха.

 Глава 5
 Кровь людская – не водица.
 Полк тяжелых танков это мощный, очень сильный, но довольно компактный кулак – всего 21 танк. Один танк командирский, а остальные – это четыре роты по пять машин. Перед операцией у деревни Лисянка меня для усиления командования на время боя отправил батя в четвертую роту, третья рота была в резерве, первая была усилена Гмерянским, а вторая – Слободяном. Задача была поставлена серьезная – подойти вплотную к аэродрому противника затемно и утром выбить его. Оборонялся аэродром очень значительными силами – около десятка 88 мм зениток и танковым полком, а это около двадцати «Тигров», несколько «Пантер», да еще штук восемь «Фердинандов». Атаковать при таком соотношении сил нам было совершенно невозможно, но расчет был на мощь лобовой брони новых танков.
 С вечера я прополз на пузе и рассмотрел со стороны противника позицию, которую предстояло занять моей роте танков в течение ночи. Все высмотрел, наметил, рассчитал и вывел экипажи копать окопы для танков. Экипажи смотрели на меня как на мучителя, как на молодого перестраховщика, как на зеленого новичка, который еще и утвердить себя стремится. Эта ситуация еще более накалялась потому, что рота Слободяна закопалась лишь на полметра, а Гмерянский, вообще, приказал своим - выспаться и не закапываться ни на дюйм. Мой же приказ закопаться по башни, воспринимался с ропотом, через крепкое слово, но был исполнен, о чем вспоминали потом бойцы с благодарностью. На рассвете начался наш бой, и в течение часа полк потерял пять новейших танков – все танки Гмерянского и один Слободяна - горели, по сути не вступив в бой, со сквозными пробоинами от немецких 88 мм зениток и от болванок из «Пантер». Одним выстрелом в лобовую броню сносило голову механика-водителя и отсекало ноги радисту, от задымленности и контузии погибал, как правило, и командир танка. Погиб и Гмерянский – кадровый офицер, еще довоенного призыва, 1919 года рождения. Зато, уж оставшиеся в строю танки нашей четвертой роты и второй роты с Ваней Слободяном просто разорвали в пух и прах всю оборону аэродрома. Уже заняв весь аэродром, мы поняли, кто явился нашим союзником и спасителем одновременно. Если бы не он, нас просто раздавили превосходящие силы противника. У немцев просто не было ни грамма горючего, они были неподвижны, очень метко стреляли по пристрелянным целям, но если бы им еще и движения – нам бы хана! Противник был измотан. Меня за тот бой «батя» представил к «Отечественной войне», а Гмерянский представился сам. Жаль, и его, и погибшие экипажи, выспавшиеся перед боем и перед смертью. Нельзя недооценивать противника, шапкозакидательство нам служило плохую службу еще со времен Японской войны, но рецидивы все же бывали и в эту.
 Находившийся в нашем полку военпред майор Свирин все обстоятельства применения танков передал на завод в Челябинск, и в том числе про шестой потерянный танк, который у села Полковничье упал в болото вниз башней с моста и затонул вместе с экипажем – тоже боевая потеря, увы! На заводе все наши замечания учли и танки доработали.
 Уже к лету 1944 года мы пересели на новые танки ИС-2 с усиленной броней, измененной формой корпуса «со спрямленным носом», новым 122- мм орудием. Да это орудие пробивало лобовую броню с расстояния километр, проходило весь корпус танка, и не какого-нибудь, а «Тигра», пробивало бронестенку между экипажем и моторным отсеком, прошивало двигатель и выбивало задний борт, который отлетал на 5-15 метров, – вот это была пушка! Но и с такими танками и пушками к войне, как к игре, нельзя было относиться, а особенно, когда тебе вручены жизни солдат.
 Кстати, ИС-3 с таким орудием повоевал в Корее, Вьетнаме, на Кубе, в Анголе и в нашей армии был снят с вооружения лишь, когда она стала называться - Российской – в 90-х годах! Вот это машина! Она и сейчас серийно строится и стоит на вооружении армии Китая!
 А еще на постаментах, в честь героев-танкистов. В Парке Победы в городе Тольятти, например.

 Конвоир «Иосиф Сталин»
 Поддерживая 50-ую танковую бригаду, наш отдельный тринадцатый тяжелый полк, уже стоял на пороге украинского городка Умань – серьезного железнодорожного узла. Такой же, как наш тяжелый танковый полк прорыва (только с восьмым порядковым номером) обходил Умань южнее, а мы лишь демонстрировали атаку, зато действовали в лоб. Оборону фашисты организовали основательную и даже демонстрация атаки была делом опасным. Да к тому же были еще две причины – скрытые, далеко неочевидные и тщательно маскируемые – но очень сильно повлиявшие на ход боя за этот украинский город. «Батю» уже должны бы куда-то перевести из воюющего полка, а у него не было Героя, Орден Ленина был, Орденов Боевого Красного Знамени – три, Красная Звезда – была, Отечественная Война – двух степеней, а Звезды Героя не было. Кроме того, незадолго перед началом операции в часть к нам прибыл офицер службы ГСМ – кадровый, с медалью 20 лет РККА (а ее знающие люди воспринимали, как десяток боевых орденов) – и в ответ на какие-то пустячные, да не слишком грамотные замечания командира полка возразил ему при многих офицерах: «Я сам разберусь с горючим, ведь больше десяти лет этим занимаюсь, а ты -продслужба - иди сухари делить». Так мы узнали о прошлом, довоенном пути нашего «бати», которое он от нас упорно скрывал, рассказывая исключительно о своих командирских заслугах. Мы вообще-то не обвинили деда, но сам он решил доказать всем свою боевитость. И доказал.
 Ночью мы выдвинулись на позиции для обстрела окраин городка и обороняющегося противника. Моей четвертой роте была поставлена задача: не только просто обстрелять, но и сделать попытку атаковать, правда, затем отступить, завлекая и сковывая противника. С этой задачей мы справились довольно легко и без потерь, и произошло это потому, что на прилежащей нашей роте полосе - вдоль направления наступления - тянулась небольшая ложбинка, которая и предохраняла днища и гусеницы танков от попадания. За этот рейд мы подбили «пантеру» и два «фердинанда» и благополучно отошли в лес. Но что творилось в это время в эфире? Мы слышали и не верили своим ушам. Рота, в которой был Слободян, не должна была выходить на опушку, а лишь вести беспокоящий огонь. Однако, после рейда нашей роты, «батя» приказал Слободяну выводить роту и вести ее в лобовую атаку на Умань. Город он хотел взять сам. А с ним и славу и «Героя», конечно же! Слободян возражал, утверждая, что прямо против него на прямой наводке стоит не меньше пяти фашистских зениток 88 калибра – очень грозное оружие. Батя с матюгами погнал его вперед, угрожая в случае неисполнения выстрелить из своего командирского танка в затылок танкам Слободяна. Выбирать было нечего, и Слободян приказал выходить роте на простреливаемую местность перед лесом. В течение десяти минут три наших танка были сожжены, экипажи погибли.
 Вечером командиру полка надо было идти на доклад к командующему корпусом генералу Богданову, но «батя» картинно перевязал голову полотенцем и приказал отправляться на доклад в штаб корпуса начальнику нашего штаба майору Слободяну. Это так возмутило горячую гуцульскую кровь Вани Слободяна, что между ними состоялся подлинный скандал, подробности которого я не знаю, поскольку все мы деликатно ушли. В душе мы были возмущены.
 За орденами, за славой, за самоутверждением командира встала кровь и пот, жизни солдат, искореженные судьбы их детей-сирот.

 Следующим утром, на рассвете, мы увидели поразительную картину! Выбитые восьмым танковым полком с приданными частями, на нашу окраину города выходили тысячи окруженных фашистов, выходили строем, но впереди себя вели мирное население опасаясь, что мы откроем огонь по ним, не разобравшись. Сдававшихся было так много, что многие из наших не самых смелых и отважных, попытались удрать, но вовремя остановились. По бокам колонны немцев конвоировали танки восьмого полка – такого я не видел никогда: конвой из тяжелых танков «Иосиф Сталин»! Какой символ!

 Немец. Фашист.
 Сдавшиеся немцы вели себя спокойно, осознавая, что их много, они чувствовали и свое превосходство хотя и пленных, но цивилизованных и европейских людей. Они не демонстрировали этого превосходства перед нами, оно принадлежало им просто органически. Мне пришлось с ними довольно тесно контактировать, поскольку я хорошо знал немецкий язык. Через пару дней ими занялся НКВД, но за эти два дня общения с ними я стал понимать многое такое, за что после войны стали судить и гноить в лагерях. Что гитлеризм, это, конечно, не тот путь, по которому должна идти Германия и весь цивилизованный мир. Но и коммунизм – это тоже тупик. В наше социалистическое сознание даже тень такой мысли не могла проникнуть. На нашей территории, да под надзором НКВД – это легко обеспечивалось, но как же быть с сотнями тысяч, миллионами солдат, побывавших с войсками за границей СССР, подышавших европейским воздухом свободы? Люди увидели, что без руководства ВКП(б), просто своим трудом обеспечивая свое существование, «угнетенные народы» живут в десятки раз лучше и зажиточней нас – неугнетенных!
 Пройдя Европу, мы собственными глазами увидели это. А начали открываться мои глаза в поле под Уманью в марте 1944 года. Там побежденные и плененные враги вдруг, как нация, народ вызвали не злобу и ненависть (хотя и этого было достаточно), но понимание, пристальное внимание и уважение. Впервые с начала войны я различил немца и фашиста. А фашизм и коммунизм отвратительно близки. Даже флаги одинаковые – красные.
 Мы находились еще на территории нашей Родины, мы выдворяли захватчиков, до окончания войны было еще больше года, мне не исполнилось еще 22 лет, и в этот момент я, впервые за свою жизнь, задумался о серьезных политических проблемах, услышав другую, не советскую, социалистическую точку зрения. Услышал от солдат вражеской армии, которые еще вчера, не задумываясь убили бы меня. Это была просто другая точка зрения, не лишенная враждебных пропагандистских наслоений, но чтобы правильно и объективно разобраться в политическом строе нашего Советского социалистического государства - она мне дала толчок, импульс для движения мысли не под контролем идеологического отдела ЦК партии и Политуправления Армии, а самостоятельно. И я стал прозревать, оценивать все объективно и критически.

 И о наградах…
 «Бате» за эту операцию дали орден Ленина – не потешили старика, но он щедро стал раздавать награды. Мне за эту операцию дали Красную Звезду. Составлял представление майор Слободян – начальник штаба, и опять, в который уже раз, он обошел нашего маленького санинструктора, лишь после упоминания командира он все же, как от сердца оторвал и представил сержанта Кочеву к награждению самой слабенькой медалью «За боевые заслуги». Когда он принес реляцию на подпись Гришину, тот увидел такую несправедливость, наорал на Слободяна, собственной рукой зачеркнул наименование награды напротив фамилии Кочева и Слободян, и вписал против фамилии санинструктора – орден Красной Звезды, а чтобы унизить Ваню Слободяна, то ему зачеркнул Красную Звезду и поставил медаль «За боевые заслуги». Это, конечно, было унижение, ведь это солдатская медаль, а Ваня был старший офицер, начальник штаба полка. Но не на того напал Гришин. В пику командиру он порвал представление, изготовил новое, такое, какое ему нравилось, подделал подпись Гришина и приехал из штаба корпуса с новеньким орденом «Боевого Красного Знамени» на груди, а Кочевой не привез ничего. Ей конечно на всю эту возню было наплевать, а Гришин взъерепенился и выгнал Слободяна из полка. Ну, точнее, чтобы не поднимать шума он отправил его на повышение – командиром вновь создаваемых полков СУ – самоходных артиллерийских установок. Больше мы с ним не виделись, а я получил громадную прививку от безоглядной веры в звания и ордена.
 Был у нас киевлянин, прославившийся тем, что еще в июле 43-го года он, действуя в третьем эшелоне, и, возглавляя механизированный батальон в окончательной фазе Курской битвы, оказался с рейдом неподалеку от левобережного Киева. Так сложилось: немцы сконцентрировали все свои силы на Курской дуге, а тылы вплоть до Киева были оголены. И вот этот киевлянин майор продемонстрировал свою хохлячью удаль и открытым текстом в эфир заорал: « Бачу Кыев, буду браты!»- знал, что в штабе фронта земляк сидит, слышит, и уговаривать его начнет не делать этого. Так и получилось. Но отметился! Из рейда вернулся подполковником, получил орден Ленина. Больше до конца войны он и не высовывался, но командиры-отцы его словесную удаль помнили и ценили. Киев потом двумя армиями брали, и то еле осилили к 7 ноября 1943 года, а наш герой на словах из батальончика на четыре месяца раньше грозился! Войну он закончил полковником и Героем Советского Союза.
 А сержант Кочева – ни медальки за боевые действия на броне и под пулями в 42-м,43-м,44-м,45-м году?!
 Да и у меня Красная Звезда была последним орденом, хотя были потом и Ясско-Кишинёвская операция и окружение котла в Пруссии, и освобождение всей Румынии. Но перед этим подошли мы с полком под Бельцы и стояли, ожидая подхода других частей. Мы - разведчики времени не теряли и готовились к наступлению, пролазили пути подхода, проверили окружающую местность. И неподалеку севернее города нашли усадьбу какого-то вельможи. Во время оккупации там жил высокий гестаповский чин, но при подходе фронта уже удрал. Мои ребятишки разведчики проревизовали содержимое усадьбы и притащили трофеи. Зная, что я лучше всех в полку стреляю из пистолета, они принесли и подарили мне богатое охотничье ружье с инкрустированным серебром прикладом, с насечками и вообще, не ружье, а произведение искусства. Называется «Зауэр – три кольца». Но охотником–то я не был, хотя подарок был, конечно, приятен. Вскоре ружье увидел «батя» и не давал прохода дня три, уговаривая подарить «Зауэр» ему. Никакие объяснения про долгую память и дар однополчан-подчиненных ни малейшего действия не возымели, я в конце концов в категоричной форме отказал «бате». Он ушел и при выходе пригрозил: « Ни звания тебе, ни медальки – орденка не видать больше». Я психанул и наорал, что из его рук мне подачки не нужны. Вскоре под Бельцами мы сожгли последние свои ИС-1 и ушли на переформировку, с «батей» я расстался, но правительственных наград за последующее два года войны и до 1959 года не получал, в капитанах проходил восемь лет, вместо положенных даже в мирное время четырех.
 Ты, может быть, думаешь, что я, сожалея о неполученных наградах, рассказываю тебе это? Ты ошибаешься, такое «железо» на груди носить противно, получать из трясущихся корыстных рук гребостно. Да как я тебе, сыну, о наградах на груди своей расскажу? Этот орден за бои под Ржевом, этот за взятие Умани, а вот эти за то, что я вовремя и кому надо вылизал известное место, ружьишко подарил и бегал на полусогнутых? Да чего тогда стоят мои Ржевские и Уманьские, тьфу!?
 На сорокалетие Победы дали по ордену «Отечественной войны», и мне, и Володьке Дальгейму (герою-танкисту), и Евдокии Кочевой (маленькому санинструктору), и сволочи - СМЕРШевцу из заградотряда, всю войну отсидевшемуся у меня за спиной в НКВД, да еще и сквозь прицел рассматривавшему мой позвоночник. Всем поровну.
 Как я отношусь к званиям, орденам и медалям? Цацки, мишура, случайность.
 А «Зауэр» я собственноручно повесил на то место в усадьбе, где он висел и где его нашли мои разведчики.

 Равнение на знамя!
 Заканчивалось лето 44-го, меня вместе с полком, который стал теперь не отдельным, а входил в состав Сивашской мотострелковой бригады бросили в Прибалтику. Переформировка была опять в Гороховецких лагерях. Теперь нам дали те самые знаменитые «Иосиф Сталин – 2» со 122-мм пушкой, но и экипажами 1926 года рождения. Командир полка Гришин занимался долгой селекцией, чтобы посадить в каждую машину хотя – бы по одному – два обстреляных бойца, ведь мы экипажи из - под Бельц вывели частично, но абсолютно все механики – водители погибли, а это были уже офицеры. Та молодежь, от которой отказались, с радостью оставалась в резерве, в тылу. Я и сам –то недалеко от них ушел по возрасту, но воспринимал эту их радость как предательство, как трусость, но ведь существовали же они! Я встретил одного – Борю Карлова – здоровенного казачину из моих земляков. Так вот, он ошивался в резерве уже восемь месяцев и еще в декабре 43-го провожал меня с полком под Белую Церковь. За это время мы полк тяжелых танков сожгли, в Молдавию прошли с боями и потерями, а Боря отсиживался в резерве. Мы с «батей» теперь пошли в Прибалтику, а Боря снова остался в тылу якобы «из-за необстрелянности»! Много лет спустя, после войны на нашем районном параде Победы он возглавлял колонну фронтовиков со знаменем в руках. Вот и ходи за такими знаменами!

 Глава 6
 «Народам Европы свободу принес…»
 Сивашскую бригаду возглавлял полковник Храповицкий, и фамилия у него была подходящая, и бригада была обстрелянная, не даром, именная – по Сивашским болотам со славой проползла. После месяца боев на границе Литвы и Латвии меня назначили командиром разведотдела бригады. Замполитом же у меня был тридцативосьмилетний старший лейтенант – Проскурин Петр Ефимыч. До войны он был прокурором города Уржума. Жизненным опытом и образованием он был на голову выше меня, конечно, но в обхождении прост, и ладили с ним мы очень хорошо.
 В отличие от Молдавии, где нас встречали очень по-доброму, и радушно и хлебосольно, хотя из питания была – то одна мамалыга (хлеб из кукурузы), в Литве, а особенно в Латвии нас не жаловали. Не пускали в дом ни на постой, ни просто воды попить не давали. Смотрели на нас сурово и прикидывались, что все забрал немец, но, кто же разведчика обманет. Поразил случай, когда мы возвращались двумя группами из поиска, и первая группа проходила чуть впереди нас по глухой местности мимо хутора. Вдруг мы увидели, что переднюю группу обстреляли, причем довольно метко с сеновала. Мы рванулись выяснить и наказать стрелявших. Но каково же было наше удивление, когда обнаружили, что огонь ведет семидесятилетняя старуха из «шмайсера»! Ну что с ней сделать за наших двоих раненых, ну отобрали автомат, ну поматерились, и все! А в моей голове вновь начали мысли егозить: « Ну, не единичный случай ведь, что нашу армию и страну не воспринимают. Ни латыши, довольно зажиточные, ни литовцы, у которых полы – в избах земляные, ни даже молдаване. Готовы отдать лично все, но не принять Советскую власть потому, что наслышались, что это такое, а особенно про колхоз. Ведь власть-то рабочих и крестьян! А тут древняя бабка со «шмайсером», ведь это уже не буржуазная пропаганда, она же свой, лично свой хутор обороняет, и никакая другая власть, кроме Советской, ей не страшна, потому, что только именно эта власть хутор-то у нее отберет. Возьмешь тут «шмайсер», пожалуй»!

 В награду крупповская сталь!
 Вскоре войска нашего фронта под командованием Баграмяна подошли к городку Добеле, где были окружены в котле многие сухопутные части фашистов. Не было у них только танков и тяжелых зениток: таковы были предварительные данные разведки. Считалось, что 12-ая танковая дивизия и моторизованная дивизия «Великая Германия» была выведена в «фатерлянд», это очень серьезная элитная сила, ну да раз ее нет, то нам ничто не угрожает. Изготовились к атаке на следующий день, а ночью приводят мне мои разведчики «языка» - ефрейтора, но он «секретчик» из той самой 12-ой танковой дивизии. Я сам лично допросил его, говорит: дивизия на месте. Часа в четыре ночи тащат разведчики майора медицинской службы из дивизии «Великая Германия» в черном мундире с цветастым шевроном на рукаве. Тщательно допрашиваю его, часа два, и никаких сомнений. И он рассказывает, что они знают о нашем утреннем, предстоящем наступлении, рассказывает всю дислокацию. Убедительно, а вдруг провокация? Докладываю в разведотдел корпуса, они отвечают: не паникуй – дезинформация. А вся дивизия уже на марше, втягивается в урочище у Добеле. Я выскочил вперед на бронемашине БА-64, и попадаю на третью группу разведчиков, которые сегодняшней ночью в ударе, и притащили обер-лейтенанта. И во время его допроса он мне на карте показывает и пальцем тычет в лес, где я в бинокль вижу три «пантеры». Эти «пантеры» открывают по нам огонь и осколками ранят меня в правый локоть, а механика в плечо, но по касательной, несильно. Я понимаю, что пока доложу все, как полагается по команде, задние просто закроют пути отступления и нас всех здесь, как в мясорубке перемолотят. Тогда я вышел в открытый эфир, представился полностью по фамилии и по должности и сказал: « Двенадцатая танковая не уведена и стоит ждет нас вместе с «Великой Германией», а это 300 танков, всем стоять до особого указания».
 Танкистам дважды объяснять не надо, и они встали, как вкопанные, залегла и пехота. А в эфире уже неистовствует начальство. Эпитет «трусливый» самый слабый. Я их понимаю, валится операция армейского масштаба, если не фронтового. Но встали. Если танковая дивизия, да к тому же элита вермахта - «Великая Германия» - стоит на месте, и нас ждет, то и подготовка к наступлению должна быть совершенно другой, более основательный артобстрел, авиация в несравненно больших размерах. Но начальницкие-то планы незыблемы: взять к годовщине речи Ленина на третьем съезде комсомола и все! А что там погибнет больше, чем делегатов на этом съезде было, то война все спишет! Да, где этот капитанишко – провокатор, трус, паникер и прочее ( и затвориком генеральского ТТ – клац!)
 Как только я вернулся в разведроту, Петр Ефимович - мой замполит, прокурор и, с того дня просто крестный отец, сказал: «Тебя вызывает в штаб Васильев, но тебе идти нельзя, пришьют на пороге. Собирай всех наших фрицев, поведем их к командиру корпуса, я буду конвоировать спереди и зайду с докладом, а ты зайдешь в конце, на десерт!» И так мы пошли. На командном пункте кроме Васильева был и Баграмян, но стоял в сторонке, а генерал Васильев метался, как лев. Он увидел нашу процессию, то заорал - кто мы такие и подскочил к первому «языку» - майору медику, а, когда тот отчеканил рапорт о том, что он из «Великой Германии», то Васильев тут же на глазах у всех застрелил его и, с дымящимся стволом подскочил к «языку» ефрейтору. Выстрел раздался после его слов о принадлежности к 12-ой танковой дивизии, следующий «язык» упал перед генералом на колени и начал тоже лепетать о 12-ой танковой дивизии, и это-то остановило Васильева, он отвел взгляд от обер-лейтенанта на следующего вошедшего. Это был я с докладом и забинтованной рукой. Но пыл из генерала уже вышел, и он подвел меня и последнего «языка» к карте и мы наперебой доложили дислокацию противника. Баграмян не произнес ни слова, Васильев же был чернее тучи и, когда мы доложили ему все, рявкнул на нас свысока: « Свободны! И «это» заберите!» – и ткнул в сторону убитых. Конечно мы, не как офицеры разведки, а как завзятые гробовщики тут же вынесли трупы, отвезли на «козле» на опушку леса и предали их земле. Пока копали могилы, да хоронили, мы втроём с Петром Ефимовичем и обер-лейтенантом напились из одной фляжки и пьяные долго просили у немца прощения за «барский гнев и барскую любовь». Он понимающе кивал и успокаивал нас. Он, как пастырь, отпускал нам грехи за нашего дуролома – начальника, и мы долго сидели, поминали и плакали – капитан и два старлея разных армий - на могилах, которых могло и не быть.
 Ни взысканий и ни поощрений, кроме как ранение от немцев, за проведенную разведку я не получил до 1953 года, когда судьба свела меня – майора–начальника штаба в знаменитой 25-ой «Железной» дивизии, расквартированной во Львове, и Васильева – генерал-полковника, инспектирующего, построенную за моей спиной дивизию. Командира еще не назначили, а все его заместители струсили, и рапорт за командира отдавал я – как начштаба, но майор, а за спиной десятки подполковников и полковников. Конечно, и я волновался, когда отчеканил ему рапорт. Он задал мне лишь вопрос: «Майор, ты был ранен в 44-ом? Стой, да это ты мне в Курляндии корпус спас?» - «Да, я». И он, вспомнив все, сказал: «Спасибо».
Награда, пусть такая скромная, как «спасибо», нашла героя! Через восемь лет…
 А тогда, в 1944-ом мне важнее было, что немец обер-лейтенант понимал, что если бы первым к генералу зашел я, то хоронили бы меня. За эту житейскую хитрость Пети – прокурора он меня не корил, а сидел, пил с нами спирт и тихо плакал.
 С моим осколком в правом локте я добрался лишь только до дивизионного госпиталя, подлечился там с неделю и вернулся в бригаду, опасался, что без меня уйдут или разведчиков прижимать начнут за срыв операции, но с этим обошлось. А вот осколок в локтевом суставе я двадцать лет носил, пока не появился на моем пути хирург, обещавший сделать операцию так, чтоб рука двигалась, а не замерла в одном положении. Остальные не гарантировали подвижность руки. Этот хирург Горячев не обманул. Правда, возился долго, деликатничал. Тогда я сказал ему: « Если боишься, дай мне пассатижи, я сам». Он дал мне эти щипцы, и я другой рукой резко выдернул из своего тела этот осколок - кусок крупповской стали. Импорт!..

 Братья по классу.
 Дальше давить котел не стали, а нас отвели, оставив в охранении другие части. В Европе вовсю полыхали восстания Варшавское, Словацкое, и наши танки нужны были и там и там, но перебросили нас в Румынию, и мы стали там, на зимние квартиры. Это было настолько необъяснимо, что голова шла кругом. Чтобы не думали мы много лишнего, нас послали в Болгарию, которая дружно упала в наши братские объятия. Вино текло рекой, смуглые болгарские девчонки кружили наши головы, впрочем, только днем. Как только ближе к вечеру начинали наши бравые солдатики под самыми благовидными предлогами приглашать их прогуляться в лесочек, они ласково и сладеньким голоском говорили: «Ты гость, братушка, тебя не тронут, тебе все простят, а я до утра не доживу. Если ты хочешь, чтобы еще до рассвета мне перерезали горло, то пошли, я согласна» – и добавляли – «За шестьсот лет Османского ига ни одна болгарка не родила от турка. Страна у нас такая, обычаи такие. Прости, братушка, и пошли пить вино и танцевать на площади». Хотя какие уж тут пляски, и хмель сразу вон из головы, когда такое услышишь. И зауважаешь сразу обычаи такие и народ такой.
 Но стоим мы в Румынии и ни с места, хотя братья – славяне захлебнулись своей кровью в Варшаве, утопили фашисты в крови и Словацкое восстание. Не те славяне оказались, не братья. К мадьярам сходили наши соседи на легендарных «Иосиф Сталин – 3» на Балатон, размочалили там две элитные танковые дивизии СС – остатки фашистских бронетанковых сил. А новые их танки стали просто слабые, некачественные. 85-мм пушка с тридцатьчетверки стала «тигров» с километра прошивать насквозь. Не говоря про нашу 122-мм. Сталь у фашистов нечем легировать стало, не броня, а картон пошла. Цели наши теперь стали в основном ДОТы, боевые действия при взятии городов, а главной опасностью фауст-патроны, которые применялись только в Германии. Наша бригада ни в Югославию, ни в Германию не пошла, и Победу встретили в Румынии.
 Господи, и Победа – то, к которой мы все так стремились, явилась к нам со слезами на глазах, но не потому, что так потом сочинил поэт и спел Лещенко. А потому, что нужна она была Сталину и коммунистической партии не сама по себе, а к празднику, ко Дню международной солидарности трудящихся. Когда рванувшие на Берлин наши танки, стали подрываться на минных полях Зееловских высот, Жуков впереди танков погнал отборнейшую пехоту, прошедшую всю войну, и добавил к имевшимся еще сотни тысяч (а может и больше – архивы и поныне закрыты) совсем ненужных похоронок. А мы ему памятник на Красной площади, да медальку с его профилем на лацкан, тьфу! Карьерист кровавый! К праздничку ему в Берлин надо было, да еще самое главное, поспеть первым, пока Конев со своим фронтом не успел, а крови солдатской ему не было жаль, ни жен, ставших вдовами, ни детей, ставших сиротами. Герой! Четырежды… проклятый!
 Ни один из фронтовиков и никогда не сказал о просто нормальных человеческих качествах Жукова. Это был деспот, бесчеловечный, безжалостный, и талантливый военачальник. Человеческая натура наша такова, что забыла и простила ему его все плохое, а результаты его операций, побед ценой многих человеческих жизней – часто неоправданных жертв – остались. По характеру он был близок другому деспоту – Сталину, с ним и остался в истории, превозносим и проклинаем!
 Правда, и наша бригада под Прагу готовилась, да не успела, вот уж там восстали самые «правильные» братья-славяне, и уж к ним надо было во все лопатки торопиться с помощью. Но пока мы тяжелую технику в дорогу собирали, там обошлись без нас. Мы танки передали югославам, с боекомплектом и ремонтными мастерскими. Потом, после войны Тито не захотел Сталину подчиняться, организовал движение неприсоединения, он эти танки на своей границе с Румынией против нас выставил. В бинокль я рассматривал их и видел, угадывал, которые из них я своими руками передавал, отмечал про себя: « У этого трансмиссия не отрегулирована, а у того ленивцы слабые». Союзники, братья-славяне, кто мы?

 Кто мы? Большевики, верные искровцы, несгибаемые ленинцы, передовой отряд пролетариата планеты, авангард мирового прогресса, надежда всего прогрессивного человечества, эталон подлинной справедливости и демократии, оплот мира и гуманности, наиболее гармонично развивающиеся личности и общество???
 Когда я сидел во дворе Василеостровского райвоенкомата на второй день после начала войны, я подписался бы под каждой буквой этих вопросов, более того, я бы в горло вцепился бы любому, кто бы сформулировал их в качестве вопросов. Это лозунги, это наши вехи, достижения, это цели нашей и моей жизни!
 И вот прошла война, прошло четыре года, и ни один из этих лозунгов я не могу произнести без тайной иронии, они лживы все до одного!

 Мой личный политический итог войны.
 А я на всю свою жизнь, осознав все виденное и услышанное, стал либералом, демократом и гуманистом в неизвращенном, а подлинном понимании, и детей своих воспитывал в том же духе. Твердокаменного коммуниста, на которого я учился до войны, из меня не получилось, слава Богу!

 Богатое наследство.
 Я уже с трудом могу различить, которые из этих мыслей принадлежат мне, а которые моему отцу. Это, наверное, естественно, ведь я продолжаю его дело, я – это частичка его, через меня он живет и поныне, лишь говорю и пишу за него я. И эти беседы тоже.
 Еще допризывником я спрашивал его: « Как современное молодое растренированное и морально неподготовленное, прозападно настроенное поколение сможет противостоять врагу в случае нападения, не разбежимся мы по тепленьким местам, по продбазам, по каптеркам, по тыловым госпиталям, не бросим ли Родину в трудный час?» И он отвечал, что, по национальным особенностям оценивая, а они самый верный признак, не подлежащий девальвации, в целом за молодежь ему стыдно не будет, а что касается отдельных личностей, стремящихся отлынивать от исполнения своего воинского и гражданского долга, то они были и будут всегда, правда в небольших количествах, но ты не беспокойся за себя, их будет столько, что тебе в их рядах места не найдется, это довольно плотные ряды. Тебя ждет передовая и самое пекло. Если хочешь остаться в живых, учись делать свое воинское дело лучше всех, думай, анализируй и, как говорили древние: « Делай, что должно и пусть все будет, как будет». И не потеряй себя, человеческая честь и достоинство - превыше всего!
 А если за спиной твоей умная, добрая и заботливая Родина – Мать, то ты непобедим! Только вот, пока грозный час не пришел, ты должен в меру сил делать все, чтобы Родина была именно такая! А ещё и сильная, и богатая…

 Мне эта его житейская мудрость помогала, пока он был рядом со мной, помогает вот уже почти десять лет, которые я живу без него, может быть, поможет и тебе, читатель.