Детские рассказы

 Ремешок
 В августе мне купили школьную форму. Она была из серого с голубым отливом сукна с желтыми металлическими пуговицами. Поскольку любой первоклассник – человек растущий, брюки купили «с запасом», причем этот запас шириной в ладонь мама подвернула вовнутрь и подшила. От обиды за такое вольное с ними обращение, да ещё из-за неласкового суконно-колючего характера, брюки отказывались облегать ногу и сгибаться: стояли вокруг моих ног, как две зазнавшиеся трубы. Но я с ними подружился, изнутри они мне казались добрыми, мягкими. Из такого же материала куртка была точь-в-точь похожа на настоящую солдатскую гимнастерку, только воротник был отложной, и мама пришила на него белый воротничок. Еще школьнику полагалось иметь черные ботинки, фуражку с лаковым козырьком и черный ремень с латунной бляхой с буквой «Ш».
 Вот в таком виде, с букетом цветов из бабы Настиного палисадника я и пришел первого сентября в нашу восьмилетнюю школу № 2. Хотя мой сосед Женька тоже пошел в первый класс, но родители наши решили, что два ученика из одного дома и двора для одной школы это будет уж слишком непосильная нагрузка, и Женька пошел в среднюю № 1.
 Наш первый класс оказался громадным – сорок шесть учеников, и из них четверо второгодников. Пожилая учительница по фамилии была Александрина. А имя и отчество ее, как мне кажется, было нарочно придумано для издевательства над первоклассниками – Виктория Рудольфовна. Была она с нами очень строга или мне так казалось после дошкольной вольницы, не знаю. Ее скрипучий голос, тон, не терпящий возражений, отсутствие какой-либо похвалы, а ещё и скучные домашние задания из монотонного написания палочек, крючочков, ноликов, точек и запятых быстро отбили всякое желание учиться и ходить в школу. Даже на переменах она заставляла нас: ходить только шагом, не повышать голоса, заставляла постоянно одергивать гимнастерки, обращаться к соседу по парте по полному имени, а не «Серега» или «Вовка», выходя на большую перемену из здания школы, одевать на голову форменные фуражки. Вообще за формой она следила строжайше. Через неделю основной причиной всё-таки ещё ходить в школу остались две: сосед по парте – Серега Блохин – класный парень, и плакат с внутренностями человека в самом конце нашего класса, остальная школьная тягомотина надоела, как постная овсянка в детском садике.
 На родительское собрание в класс ходила мама, ее там выбрали в родительский комитет, но радости в глазах у ней я не заметил ни от выборов, ни от моих достижений в учебе. Она глубоко вздохнула и спросила меня: « Чем же помочь тебе? Сказали, что не хватает усидчивости и аккуратности?» Чтобы не огорчать маму я пообещал ей, что буду сидеть хорошо, и не вертеться, и слушать учительницу. А еще, я попросил разрешения не одевать форменный черный ремень с латунной бляхой и буквой «Ш». Как будто и так не понятно, что я школьник!? Я из-за него все время тороплюсь домой, потому, что в школе не могу сходить в туалет, ремень не расстегивается, упирается, стоит колом, а перемена маленькая, а туалет во дворе, и там очередь. Мама, конечно, разрешила, достала из кладовки коричневый кожаный ремень с дырочками. Я его носил, когда ездил с ночевкой на рыбалку с отцом, он был мягкий и удобный.
 В тот день я пришел в школу, все было, как всегда. К концу второго урока мне уже понадобилось сходить в туалет, и я собирался сделать это на перемене. Однако, Виктория Рудольфовна задала мне какой-то вопрос и, отвечая на него, я встал из-за парты. Учительница не слушала моего ответа, глаза ее впились в мой неформенный ремень, она быстро подошла ко мне, схватила за рукав и вытащила из-за моей четвертой парты к доске. «Это что за форма одежды? Это где ты видел, чтобы ученик советской школы надевал вместо предусмотренного формой, какой-то неизвестного вида и цвета ремень? Кто позволил тебе так своим видом попирать правила Советской школы? Переступить порог школы, которая носит почетное имя героя Гражданской и Отечественной войны маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова!»- все более распаляясь, гремела надо мной Виктория Рудольфовна, - «Какой позор перед классом, перед всей школой! Да как ты сейчас пройдешь по коридору, где установлен бюст этого всенародно любимого маршала?» Я втянул голову в плечи и ожидал, что она меня сейчас ударит? Возражать или оправдываться было совершенно невозможно, единственная мысль моя была о том, что до перемены я не дотерплю, до туалета - не доберусь. Но и терпеть уже не было никаких сил. Я пропищал: «Можно выйти в туалет?» – и выбежал вслед за ее разрешительным жестом.
 На побеленной стенке туалета было написано: «Жора Лысый – козел» - это про грозу курильщиков и хулиганов всей школы – завуча Георгия Алексеевича Лысова.
 …Прошлым летом мы с отцом ездили на рыбалку на озеро Подпесочное, и там же рыбачил и Лысов. Вечерами у костра они с отцом собирались и долго разговаривали о фронте, о Сталинграде. «Об этом ли мы с тобой мечтали, принося знамя победы и социализма в Вену, а, Игорь?» – спрашивал отца дядя Жора, - «Мы же задыхаемся от циркуляров, творчества, жизни нет. Кого же я воспитываю? Душно! Стукачи и формалисты царят». Я не выдерживал их долгих и серьезных разговоров и засыпал, зато просыпался еще до рассвета и ловил самых первых чебачков. Называл я его там дядей Жорой, а он меня Мишаткой и взаправду удивлялся моей рыбацкой удачливости. А когда я пришел в школу, то его не увидел, он был в госпитале ветеранов с открывшимся ранением и не успевал вылечиться к 1 сентября.
 … Моментально разбежавшиеся мальчишки с бычками и папиросками заставили меня оглянуться, и я с радостью увидел входящего в туалет завуча. Я вышел, дождался Лысова, и рассказал ему, что учеба у меня идет нормально, вот только ремень меня одолел, и я одел вот этот кожаный коричневый. Но учительница наша Виктория Рудольфовна меня за него очень сильно ругала и сказала, что я опозорил этим ремнем честь школы имени маршала и героя Климента Ворошилова. А я же не хотел этого маршала позорить.
 Георгий Алексеевич улыбнулся и сказал: «Беги в класс, скажи учительнице, что я разрешаю тебе носить такой ремень. Да, и школу нашу переименовали, мне только что позвонили из горОНО и сообщили, что теперь мы будем носить имя Юрия Гагарина – первого космонавта!»
 После облегчения в туалете, да с такой замечательной вестью я вбежал в класс и выпалил с порога: « Нашу школу переименовали в имени Гагарина, и поэтому ремень я буду носить такой, какой захочу, а не то, что при Ворошилове было!»
 Учительница ничего не возразила, что-то пробурчала себе под нос недовольное, про то, что Гагарин всего лишь старший лейтенант и ему всего то двадцать семь лет. А вскоре, недели через две, ушла работать в другую школу. А у нас появилась новая, молодая учительница Людмила Васильевна, и учиться нам стало легче, интереснее, свободнее. Вот только не знаю, это из-за нее или потому, что ремень тот черный я больше не одевал?
 Наступал новый век, космический. Гагаринский! На застежках «молниях»!


 Рисунок
 В нашей школе объявили очередной конкурс детского рисунка. Участие в нем было для меня почти обязательным, но рисовать не хотелось, и вот почему.
 Мне уже стало понятно (дорос!), что художник из меня неважный, так оформитель кое-какой. Не то, что Ирка Филоровская со второй парты – тихая, писклявая зануда, маменькина дочка и двоечница. Но рисовала–то эта малоприятная особа так, что с первого же штриха становилось понятно, что карандашик ей Бог заточил. У нее просто так, на промокашке, оживали образы, которые нам при всем желании и старании просто недоступны. Перышко ее ручки порхало по листу с легкостью необычайной, как бы издеваясь своей всесильностью над зрителем, как бы подчеркивая свое могущество. А другой кончик ее ручки на моем самолюбии художника презрительно выводил: «Сальери!» – или это я сам себе так внушал. И это было хоть и горькой, но правдой.
 На прошлых конкурсах детского рисунка меня никогда не замечали и это бывало обидно потому, что я старался, выводил все как надо, но увы… А в предстоящем конкурсе мне надо было участвовать как члену редколлегии стенгазеты, да и учительница наша по русскому языку попросила, да еще старшая вожатая.
 Когда я пришел домой, то на листе бумаги, внизу, каким то неестественно зеленым цветом я изобразил здоровенный танк – «тридцатьчетверку», а из люка башни развивающийся флаг. И все. Ну, еще чуть заметная голова механика-водителя, да голова и рука командира танка, державшего флаг. Вокруг ничего, ни фона, ни травинки, ни дороги.
 Вообще-то я сам понимал, что схалтурил. Ни полутонов не обозначил, ни деталей. Но объяснялось все это предельно просто – дело шло к четырем часам, а в четыре мы с ребятами договорились поиграть в футбол в нашем переулке. Однако, я даже немного перестарался, а вернее переторопился, поскольку впереди было еще минут двадцать, а мне оставалось лишь карандашом быстро закрасить флаг. И я решил вывести белыми буквами на нем надпись: «За Родину! За Сталина!» – и побежал на поле, где уже звонко ухал мяч.
 Итоги конкурса подводили долго, никаких результатов я не ожидал, не переживал и не следил, да почти-что забыл о конкурсе, как вдруг ко мне на перемене подошел Пашка Иванчихин из параллельного класса и сказал: «Ну, ты дал! Написал на знамени «За Родину заставили», а эти придурки из жюри вывесили на стенд у пионерской комнаты!»
 У меня подогнулись колени, в голове все замелькало, язык высох моментально, и я со всех ног рванулся туда, где висел стенд. До меня не дошло еще тогда, какие это будет иметь политические последствия и как резко цинично меняется смысл лозунга. Единственное, что придало мне скорость пули – это русский язык. Ведь просила меня поучаствовать в конкурсе наша классная руководительница Любовь Степановна – учительница русского языка, и вот я… как же я так… ведь она меня…
 С колотящимся от волнения и бега сердцем я едва нашел на стенде свой листок с танком крокодилового цвета и быстро прочитал, шевеля губами: « За Родину! За Сталина!», «За Сталина!», «Сталина!» Где эта зараза Иванчихин из параллельного класса? Я оглянулся и, если бы его не было, я его непременно нашел бы и отлупил бы до полусмерти. Но он, улыбаясь совершенно обезоруживающе, стоял рядом, протягивал мне руку, искренне радуясь и заявляя: «Поздравляю, первое место!» Я протянул ему свою руку, но тут же обернулся, уже не веря ни единому Пашкиному слову. Однако над рисунком стояла надпись: «1-ое место».
 Я просто обмяк, ни радости, ни облегчения не почувствовал, просто ощущение сдувшегося футбольного мяча. Лишь глаза еще беспокойно убеждались в отсутствии главной в тот момент буквы «в» и в заглавной «С», и в пропуске после «За». Да мне уже ничего не надо было, ни поздравлений, ни призов, только бы дойти до своей парты и свалиться на ее скамью!
 Как ни странно было тогда, но меня не хвалили, не поздравляли, просто не замечали. Лишь завуч – Георгий Алексеевич Лысов – фронтовик, кавалер ордена Боевого Красного Знамени за Сталинград – наш учитель географии, гроза всех школьных беспорядков и хулиганов и, вообще, мужчина суровый – молча и с уважением посмотрел на меня и одобрительно улыбнулся. Зауважал меня и председатель жюри – учитель рисования Всеволод Викторович, хотя на словах это тоже никак не выражалось.
 Официально имя Сталина уже иначе, как в словосочетании с фразой «культ личности» не употреблялось, но это была лишь официальная позиция. В тихих же разговорах взрослых я все чаще слышал: «Все-таки с ним победили в такой тяжелой войне… целых тридцать лет у власти…» А осмелевшие старухи в очередях говорили, что при Сталине хоть на чуток, а девять раз цены снижали, а сейчас все повышают да повышают. В общем, я со своим рисунком попал в самую потаенную, но живую еще, струю тайных помыслов, уважения, страха.
 На стенде у пионерской комнаты мой рисунок висел недели две или три, а потом его забрали в городской Дом пионеров, а потом на слет учителей в драматический театр, а потом на конференцию горкома комсомола, а потом на стенд методистов в горОНО, а потом…
 Я его то терял из виду, то вдруг в новом месте натыкался на него. Я переходил из класса в класс, взрослел, а мой танк все не сходил со стендов, хотя и пообтрепался по углам, где втыкали кнопки. Мне он уже надоел, и смотреть на него без содрогания, я уже не мог. Когда он вместе со стендом оказался в школе, я подошел к учителю рисования и попросил его снять рисунок, а что-то другое я пообещал нарисовать. Но Всеволод Викторович приказал взять лист поплотнее и перерисовать все как есть.
 Я так и сделал, но взял уже акварельные краски, подобрал достойный танка защитный цвет, нашел для знамени настоящую киноварь в тюбике Ростовской фабрики и лишь надпись на шикарном волнистом знамени сделал: «Вперед, на Запад!» Просто так на душу легло: «Вперед, на Запад!» Рисунок я отнес в школу и отдал учителю рисования, а он, не задумываясь приколол его к стенду, и о рисунке сразу забыли.
 Дня через три или четыре ко мне на перемене подошел Пашка Иванчихин и ехидно сказал: «Ну вот, теперь другое дело, теперь у тебя классный лозунг: «Вперед-назад!» В моих глазах вновь помутилось, в висках застучало, я вскочил из-за парты и со всех ног рванулся к стенду, сметая на своем пути одноклассников, и первоклашек в коридоре, и учителей, наверное, тоже. Пока я не встал, как вкопанный у стенда с рисунками. Подеревеневшими губами я прошептал: «Вперед, на Запад!»… «Запад!» Я оглянулся назад, надеясь отыскать Иванчихина и … Но его нигде не было. Я глубоко вздохнул, и весь мой пыл и гнев иссякли, я вновь ощутил себя как спущенный футбольный мяч.
 …С тех пор прошли годы, не один десяток лет. Я вырос, и уже выросли мои дети. Жизнь, да и сама страна наша, изменилась. Канула в Лету цензура внешняя, а у многих и внутренняя, тоже.
 И только карандаши и краски я больше в руки не брал ни разу. Нарисовался…