Картина 2 из триптиха

 
 КАРТИНА 2



Говорят же иногда: «страдает художник», а это иногда действительно так. Недаром в английском языке слова художник (painter) и боль (pain) столь схожи. Художник или писатель, всё равно, кто-то другой.
Он сидит, и по началу кажется всё предельно понятным. По крайней мере, в чём-то он уверен, в чём-то – нет, во что-то он верит. Во что – не знает. Но это что-то обязательно есть, и оно является тем самым сокравенным.
Потом всё меняется. Всё меняется вокруг него, и он сам всё меняет, применяя правило: клин клином вышибает. Перемен он не хочет, но меняет. Он делает пересадку не на тот автобус, меняет почтовые марки на деньги, а деньги – на музыкальные диски, он говорит, что времена меняются, меняясь при этом в лице, пытается поменять образ мыслей, но едва ли это возможно. Переодевается и меняется местом со своим котом – садится на подоконник, смотрит на улицу, и в этот момент ему становится нестерпимо грустно, потому что в этом – вся квинтэссенция его я. И, как на зло, новая фаза луны усугубляет положение.
Искать виновного не приходится. Он сам виноват во всём и прекрасно это осознаёт. Меньше думать надо и проще ко всему относиться, но иначе он уже не может.
Несостоявшийся писатель сидит как всегда. Всё тоже: кухня, лампа, тусклый свет, чай…
 На ум приходит его же двустишие:
 Я пью без ложечки чай,
 Утонула она невзначай.
Беспристрастность его суждений совершенно чётко даёт понять ему, что это полное дерьмо, более чем. Однако надежда и отчаяние уверяют его в обратном. Не так уж и плох этот стишок. Простота делает его чище, не засоряя лишними словами. Чистота, таким образом, ставится как высшее качество. Но не одна она лишь здесь. Здесь есть некая тайна, которая вместе с той самой чистотой, становится тайной кристально чистой, а стало быть желанной.
Здравый ум, беспристрастность и ещё сохраненная способность трезво оценивать написанное, оказываются сильней. Писатель угрюм. Он поднимает голову и видит своё отражение в окне. Какое-то время смотрит. Внимательнее. Оказывавется смотрит прямо в глаза, и вдруг ни с того ни с сего отворачивается, непроизвольно. Затем откидывается на спинку стула, и здесь впервые зарождается тот момент, который потом будет его преследовать. Момент полной отстраненности, момент не содержащий ни единой мысли, а главное эмоции. Писатель не замечает этого, а потом вспоминет, что совсем недавно, ему казалось, он был влюблён.

- Вчера я шёл тем переходом, что на юго-западе, - говорит он по телефону Корове, - помнишь, я тебе рассказывал раньше? Он всегда пуст!
Корова на том конце провода что-то жуёт, осознает, что это не красиво, даже более не красиво, чем грузить человека по телефону около часа.
- Ну и… - отвечает он.
- Это первый момент, запомни его. Вот второй: вчера я был на выставке. Там были лишь пустые серые стены, никаких экспонатов. Такая задумка была – привести людей в пустое помещение. Так вот я был там со своей девушкой, и мы впервые заметили друг-друга… - писатель сделал многозначительную паузу.
- Так…
- И тот переход. Когда я шёл в нём, я мечтал, будто достиг всего что хотел. И вдруг поймал себя на мысли, что всё это уже было год назад, всё в том же переходе! Целый год впустую. Впустую потерянный год.
- Тогда и у меня впустую потерянный год. Совершенно безвозвратно потерянный, - лениво ответил Корова.
- Ты его прожил, а я потерял! Неужели не понятно, что всё дело в цели? Человек, не имеющий её – счастлив.
- Ты оскорбляешь меня, чувак. А сам мыслишь планшетно. Не может быть так всё просто и однозначно. Скажим так, человек, имевший цель и достигший её, счастлив вдвойне. А отсюда и выбор каждого: иметь её или нет. У меня её нет. У меня другие заботы, но они совершенно, если хочешь, локальные. Знаешь там, достать бабла для травки, выходной себе заплонировать. И дальше этого выходного я не смотрю. Я довольствуюсь малым, а ты походу выбрал себе другой путь, дружище. Только смотри, амбиции у людей бывают как правило завышенными. И всю свою жизнь эти люди летят в пропасть к таким же посредственностям как они сами…
Корова отхлебнул кефир, глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла, довольный собственной речью. Затем взял пульт и начал переключать с канала на канал. Телевизор был без звука.
- Позволь я закончу, - явно замешкавшись, сказал писатель.
- Я слышу.
- Да. Так вот. На выставке я впервые заметил свою девушку, и впервые за свою жизнь…
- На выставке чего? – Это была явно поддёвка со стороны Коровы. Я даже представляю, как он улыбнулся.
- Поговорим потом, - писатель бросил фразу и трубу.

На выставке я впервые заметил свою девушку и впервые за свою жизнь сказал «люблю». И вдруг сразу после этого ощутил, как я одинок. Точно такое же чувство как в том переходе… Я очень много времени провожу со своей девушкой. Так когда же исчезнет одиночество? Впрочем, я его очень люблю.

- Мне кажется, ты всё драмматизируешь, - сказал Корова пол часа спустя, - пожалуйста, не заморачивайся.
- Вовсе нет…
- И вообще, какого хрена ты считаешь, что можно грузить человека… столько грузить меня в будний день?
Писатель замолчал.
- Пойдём лучше выпьем, - предложил Корова.
Писатель не стал выпендриваться и сразу согласился, более того: он ждал предложения. Он был другом Коровы, и последний чувствовал некую ответсвенность за писателя.


 ПИСАТЕЛЬ


Ничего абсолютного не может быть. Абсолютная любовь, ненависть, безразличие – заранее ложь, и вы идёте на неё осмысленно, в чувстве страха и в желании, найдя точку опоры, начать движение от неё. На самом деле всё намного сложней, и в самой простой на вид вещи множество граней, невидимых вами. Невидимых, потому что их бесконечное количество, а ваше умение – найти их как можно больше. От того и кажущиеся простые вещи зачастую обманчивы и опасны. Ведь же часто говорят: «будь с ним осторожнее, он не так прост, как кажется».
Безусловно, есть доминантное чувство, оно определяет ваше настроение и побуждает к различного рода действиям. Часто к действиям не обдуманным и не оправданным, но это и хорошо, - жизнь в своей игре забирает безраличие. И вы, оглядываясь на то «страшное» или «странное» или «безумное» время, вспоминаете Жизнь.
Страшнее период безвременья, когда один день жизни проходит за десяток календарных. По началу, попав в такую передрягу, я нашёл из неё выход. Меня спасла любовь. Любовь, подарившая мне смысл, вернула остроту жизни. Но оказалось, что истинная любовь (а со мной случилась именно такая) совершенно эгоистична. В полный голос она заявила, что никакое место по значимости кроме первого, её не устраивает, что она чиста и безгранична.
Она заставила сделать выбор: прыгнуть в неё с головой или остаться где и прежде. Я знал, что не всё так просто и однозначно, что абсолютного быть не может. Я немного подаждал – взял тайм-аут, а уже потом прыгнул. И уже во время свободного полёта вспомнилась фраза: «когда ты будешь тонуть, ты поймёшь, зачем был нужен причал».
Отдавая всё больше любви одному конкретному человеку, ты отнимаешь её у других, у тех с кем ты её делил раньше. Они становятся ревнивы и резки, а ты бескомпромисен. Но твой запас любви – constanta, твоя задача – распределение, и всё большую часть её ты отдаёшь Ей.
Ей, чьи слова неистественно легки и куда важнее твоих слёз, чья рука лежит на твоей груди. Она беззвучно спит, а ты, отвернувшись, знаешь, что этому настанет конец. В первый раз за свою жизнь ты отдаёшь себе в этом отчёт.
- Я обещаю вспоминать о тебе только плохое. Мне так будет легче.
- Что конкретно плохого?
И в желании остаться одному в тот момент ты умолкаешь.

- У всего есть начало и конец. Когда-то мы расстанемся, и с этим нельзя тянуть.
С этим согласны оба и воспринимают спокойно. Расстование необходимо ради сохранения любви, но я говорю: «пожалуйста, только не сейчас». Прижимаясь к Тебе всё ближе, возрастает беззащитность, забирающая сколоченную за долгие годы независимость.
Есть ещё три вещи, которые страшно потерять. Это чистота, красота и одиночество. С одиночеством понятно, а вот чистота отношений и красота в них – разные вещи. Чистота отчасти теряется после первого секса, и любовь несколько трансформируется. Она не становится хуже, просто меняет форму. Красота же утопает в безвременьи. Это и есть самое страшное – то, что поглощает чувства. Безчувственная острота жизни? Абсурд. Любовь оказывается несостоятельной в таких случаях. Разве может быть любовь без красоты или красота без любви к этой самой красоте?
Самое страшное в этой истории то, что человек быстро и легко ко всему привыкает, и к плохому тоже. (Подобно Корове, который привык курить плохой гашиш, а думает, что так и надо). Человек привыкает к тому, что чувства притупляются, а затем и пропадают вовсе. Он даже может не заметить, как пропадёт его собственное «я», это уже крайний случай, но вовсе не столь редкий.
Впрочем, не будем забегать вперёд. Любовь. Возьмём период, когда она уже не столь чиста, как изначально, но всё ещё безумно красива. Она раскрывается и, кажется, ещё не достигла своего пика, а главное – ты не думаешь о нём.
Странное дело. По телевизору показали перевернувшийся автобус. Погибли 40 детей. Показали трупы. Все видели трупы, даже трупы детей, но смотрят. Особо впечетлительные женщины плачут, должно быть отождествляя этих детей со своими. Потом переключают на другой канал, смотрят то же самое ещё раз и снова плачут. Им нужны эти слёзы, фантазии по поводу того, что там бы мог быть и их ребёнок. Они испытывают эллементарную потребность плакать, иначе объяснить нельзя.
Я же смотрю на этих детей с полным равнодушием, и даже ритм сердца у меня не учащается.
Другая картина. Её рука лежит на моей груди. Она беззвучно спит, а я, отвернувшись, ещё тише, чем она спит, плачу. Я её люблю. А эти слёзы? Дар моей любви? Отчасти. Случай с женщинами и детьми и мой случай схожи. В обоих вариантах слёзы о себе. Впечатлительные женщины, мысленно изуродовав своего ребёнка и подбросив его рядом с горящим автобусом, плачут о том, как они плачут над могилой своего сына или своей дочери. В моём же случае я знаю, что моей идилии прийдёт конец (и возможно уже приходит), что время стирает всё. Я знаю, что она любит меня меньше. И если я захочу ещё слёз, мне достаточно представить себя, наблюдающего за ней со стороны, в то время как она целуется с кем-то другим. А потом представить себя представившим, и слёз становится ещё больше. Чистый эгоизм! Но! Плакал бы я, если бы не любил её? Нет.
Ничего абсолютного не может быть.

- Ты меня любишь? – спрашивает она.
Всего один раз за свою жизнь я сказал кому-то это слово. Сказал ей. Я не хочу лишний раз размениваться, но ведь и она спрашивает впервые. Какое-то время я мнусь, а затем догадываюсь, что она мне этого не говорила вообще никогда, поэтому переспрашиваю.
- А ты меня?
- Я тебя ненавижу, - она явно отшучивается, - знаешь какое скоро число?
- Какое?
- Точно не знаешь?
- Нет.
- 14 февраля.
- Ну и что? Что это за день? – я действительно не знаю.
- День всех влюблённых. Ты ведь сказал это слово. Значит праздник для тебя, ты должен мне подарок. Я не говорила, - она пожимает плечами, - ничего не должна.
Мне больно это слышать, а потом снова:
- Ты любишь меня? Ну скажи…
- Я не хочу сейчас говорить.
- Ты меня не любишь?
 И т.д. и т.п.
Это было в первый раз за всё время, и я задумался. Она никогда до этого меня так не спрашивала. Я знаю, ей бы не понравилось, если бы я каждый день ей говорил «люблю». Любому нормальному человеку не понравилось бы. Это слово не для каждого дня, по-моему, очевидно.
- Скажи просто да или нет!
- Ты сама знаешь.
- Нет скажи.
И здесь я говорю ту самую фразу, не свою, но которая укоренилась в моём сознании, которая для меня является истинной, обсуждению не подлежит, и к тому же, не идёт в разрез с моим эгоцентризмом.
- Я не могу любить, не требуя любви от тебя.
Она какое-то время молчит, а потом отвечает:
- Ну почему же?
Теперь уже молчу я, поймав этот момент времени, момент совершенно необычный и словно не относящийся ко мне. Становится ясным, что это лишь красивые слова, не имеющие ко мне никакого отношения. Что этот простой вопрос ставит вообще под сомнение существование этой «истины». Этот вопрос говорит о том, что это я иду по пути неверных координат, что я выкладываю свой единственный, но самый значимый козырь в конце игры, а мне говорят: «нет, сейчас уже давно другая игра». Надо сказать, что эта фраза возымела на меня сильнейшее влияние. После этого я долго думал, что вся та градация ценностей, что сформиовалась во мне при прочтении разного рода книг и прослушивании достаточно большого объёма музыки, совешенно не естественна и не применима для моей реальной жизни.
Потом опять:
- Скажи. Мне надо услышать.
Я долго мнусь, а в конце говорю, что мог бы сказать эту фразу просто так, просто произнести, как бы не от себя.
- Хорошо! – она радостно улыбается и ждёт.
- Я тебя люблю.
Она обнимает меня за шею, а у меня не доволньое лицо. Она шепчет мне на ухо: «вот видишь, ты меня любишь». Я понимаю, что это дйствительно так, и мне страшновато.


Всё! Хватит! Этого слова слишком много. Мы исчерпали лимит, а потому с каждым новым упоминанием рискуем потерять и значимость.

Что было потом? Мы стали много ссориться, практически каждую встречу. В конце мирились (скорее прощали друг другу всё). Долго обнимались и прижимались как можно плотнее друг к другу. Возникало желание погрузиться внутрь неё, чтобы её руки, спина, грудь были со всех сторон, чтобы отовсюду закрывали меня. Причём мне хотелось быть слабым: не обнимающим, а обнимаемым. Мне даже хотелось раствориться в ней.
Однажды мы лежали на кровати у неё дома. Мы только что помирились. Я на спине, она на груди так, что её голова была на моём плече. Я любил лежать с ней таким образом больше всего. Она знала это, поэтому попросила лечь так, когда до выхода оставалось минут десять. Мы были в полудрёме, когда она сказала:
- Мне кажется, мы лежим так в последний раз.


 КОРОВА


Мы сидели с ним (с писателем) в «Кружке» и пили. Я пиво, а он водку с соком. Он меня грузил, поэтому мне приходилось пить больше. Стоило начать рассказывать что-нибудь мне, как его внимание куда-то улетучивалось, через секунду он задумывался о чём-то своём, не переставая кивать в такт моим словам. Впрочем, я говорил мало.
«Писателем» мы прозвали его года полтара назад. Сначала он был весёлым жизнелюбом, пожалуй, самым весёлым из нас и центром компании. Постепенно стал тухнуть. Он не стал менее интересным, просто стал много думать о чём-то своём. Наверное, правильно будет сказать, что он стал сложнее и превратился из самгвиника в смесь меланхолика с флигматиком. Не важно.
Всё эти художники, писатели с разноцветными шарфами и штанами клёш, они вечно всё драмматизируют. А это выставка с пустыми стенами! Чистейший идиотизм, а люди ходят по пустому залу и думают, что же хотел сказать художник. Впринципе, я симпатизирую такой категории людей, но заморочек и мусора в их головёнках явно в избытке. Живут по каким-то своим правилам в своём мирке. Люди искусства!
Пару лет назад у писателя (впрочем, тогда он ещё не был «писателем») появилась машина. Восьмёрка. Она обещала ему новую жизнь, и по началу всё так и получилось.
 Он был специалистом в искусстве кадрить девчёнок. Ему удавалось делать это не навящево, а тонко, эллегантно, изящно, как хотите. Он усаживал их на заднее сиденье, и сами они выбраться от туда уже не могли, да и не хотели.
За машиной он не следил. Ездил не аккуратно: собирал все ямы и кочки. Не подливал масло, не менял колодок. Испуганные пассажиры приплачивали ему больше, когда он подвозил их со сломанными дворниками в дождливую погоду. Вообще, бомбил он достаточно много. Полученные деньги тратил на какие-то радости жизни. Бензин всегда был на нуле. Машина ездила не морально-волевых. Два раза он сильно помял крыло.
Писатель говорил: «машина – это полное дерьмо, то есть не сама машина конечно, а машинные дела: масло там… колеса… А сама машина – это конечно круто, в ней можно трахаться», а потом добавлял «и ездить».
Честно говоря, я не думаю, что он со многими переспал в ней. Более того, я даже уверен в этом. Разве что с той мымрой, как её… От природы он был человеком мягким и не мог затащить девушку в постель или проявить изрядную настойчивость. И всё же репутация у него быда соблазнителя.
Ещё у него были два привода в милицию за какую-то ерунду.
На нём всегда были самые дорогие и новые носки. Он тырил их из супермаркета. На вопрос «почему ты не позволяешь себе большего?» говорил, что не испытывает необходимости, а носки нужны всегда.
Ещё была одна жалоба в деканат. Дело было так. У нас была замена преподавателя. Наша преподавательница, уходя в конце рабочего дня, сказала, что завтра вместо неё будет «молодая учительница» и:
- Прошу вас ведите себя с ней вежливо. Будьте нормальными людьми, в конце концов! – она подняла брови, - Я надеюсь, вы найдёте общий язык.
- Я тоже надеюсь, что наши языки найдут друг друга, - тихо, скорее сам себе сказал писатель. Но прозвучало, как это обычно бывает, в тишине, и все обернулись. Студенты не поняли шутки, это были прыщавые задроты, не способные обстрагироваться.
Преподавтельница встала и попросила писателя повторить.
- Я надеюсь, что наши языки найдут друг друга, - никак не интонируя, произнёс писатель и зачем-то добавил, - очень надеюсь на это. (Кстати, на мой вкус мне показалось это даже лишним. Уход в другой стиль, по-моему)
Я был удивлён, насколько не понравилось это преподше. Она кричала, таращила глаза, плевалась слюной, заполняя акт нравоучения, а в конце написала жалобу в деканат, где назвала виновного «фривольным». Фривольный писатель!
Вся наша компания, коренным образом отличающаяся от той львиной доли студентов, очень уважает писателя за всё это.
Нижайший поклон тебе за всё. Клянусь, я буду первым, кто принесёт цветы к подножию твоего памятника.


 ПИСАТЕЛЬ

Что это ещё такое?!

 КОРОВА

Памятник при жизни, дурак. Посмотрите, как он хлопает глазками! Ха!

 ПИСАТЕЛЬ

Следи за базаром, в натуре.

 КОРОВА

Так вот. Всё изменилось года полтора назад, когда он встретил ЕЁ. К тому моменту у писателя уже не было машины. У него её (не ЕЁ!) забрал папаня. «Ты превратил её в корыто с болтами», он был абсолютно прав. Деньги писателю пришлось зарабатывать, работая на пол ставки грузчиком. Жизнь, показав свою тернистую сторону, отчасти изменила его характер. Но самое главное любовь, появившаяся как всегда тогда, когда её меньше всего ожидаешь. Эгоистичная любовь, в полный голос заявившая, что никакое место кроме первого её не устоит. С тех пор он стал «писателем», и как не говорить после этого с иронией?

И вот теперь он грузил меня (будучи грузчиком) своими переживаниями (будучи писателем), а я просто сидел, слушал и кивал головой. Он сильно зависел от Неё.
Кружка закрывалась в двеннадцать. Я сразу получил согласие, предложив ему переночевать у меня.
 Мы пришли, выпили чаю, крекеры… а потом он увидел телефон. Искушение его было столь велико, что его даже не заинтересовала порнуха, которую я немедленно включил, дабы отвлечь его. Порнуха была не настоящая. Это был один из натуралистических японских мультфильмов (анимэ), к которым писатель питал особую слабость. Я спросил, трахнулся бы он с мультяшкой? Он утвердительно кивнул и начал набирать номер. Я лишь сел со своей второй чашкой чая в кресло под торшер, одним глазом наблюдая за телеком, другим – за писателем.
По всей видимости, первый раз оказалось занято. Писатель повторил последовательность цифр второй раз и дозвонился. И здесь я, от нечего делать, взял и включил громкую связь. На всю комнату раздалось женское «алё». Писатель даже не заметил, сосредоточив всё своё внимание на трубке телефона.
Они обменялись несколькими незначительными словами, а потом она спросила:
- Хочешь кору расскажу?
- Что?
- Ну, не то чтобы кору, но всё же.
- Ну…
- Светка же вчера патан сдавала. На пересдаче. В курсе да? Так вот, там она случайно Панина встретила, он тоже должник.
Писатель слегка сморщился.
- Короче он её в конце спрашивает, типа это правда, что Аня с Власовым встречается? А Светка не растерялась, и знаешь, что говорит?
- М?…
- Что у них полная любовь! – звонкий, заводной, искренний смех, перенесённый посредством телефонного кабеля, заполнил нашу комнату. – Представляешь?!
Писатель промолчал.
- Полная любовь! Как будто мы жениться собираемся и детей заводить!
Я хотел было сказать, что любовь не значит жениться и заводить детей, но промолчал. Промолчал и писатель, но подомал о том же.
Она сказала «любовь» и, поставив это слово между ними, в открытую смеётся над писателем. Конечно, она делает это не специально. Она ничего не хочет сказать ему этим, как-то уязвить. Просто эта фраза её забавляет. Она смеётся неосознанно, смеётся всего лишь над фразой, а фраза – над ним её устами.
Аня, почувствовав его замешательство, а правильнее будет сказать «тоску неизбежной потери», расценила это именно как замешательство.
- Я что-то не то сказала? Что ты молчишь?
И по быстрее свернув разговор, писатель попращался, сказав «целую» и положил трубку. А потом:
- Я даю себе клятву, говоря это вслух при тебе, больше никогда не говорить этого слова, никогда и никому. Этого самого слова на букву «л», - сказал он.
Я позволил себе лишь осторожно усомниться в сказанном им.

Получается совершенно ясная вещь. Простая и кристально чистая. Говоря ей «люблю», он ставит себя на колени. Он и так был на них, но только лишь он знал об этом (остальные лишь догадывались). После того как он сказал это вслух, он встал на них официально, перепроверил все акты согласия по три раза и поставил свою жирную роспись. И сейчас, посмеявшись над фразой (повторюсь, без какой-либо иронии) она одновременно надсмеялась над ним, стоящим перед ней на коленях, и лишь разожгла его «тоску неизбежной потери».
Что это такое объяснит писатель. Сейчас он сидит у меня на диване и слушает King Crimson.

 ПИСАТЕЛЬ

Благодарю. У нас получается такой эпистолярный рассказ. Так это, по-моему, называется.
Корова в ответ улыбается.
Да, действительно, это моё словосочетание. Я попытаюсь объяснить его. Хотя после таких непростых рассуждений Коровы я несколько растерян и озадачен. Не поменялись ли мы местами?
Тоска неизбежной потери. Эта фраза во мне, и это не простая совокупность слов. Впрочем будет лишним здесь что-то раскладывать на отдельные слова, искать в каждой части смысл… Так можно продолжать до бесконесности и не прийти ни к чему конкретному. Эллементарная игра слов, которая рано или поздно надоедает. В игре слов при умении можно всё поставить под себя, и всё это пистательство, боюсь, становится глупым оправданием.

 И вообще, я немного подустал уже от всего (и от Кундеры, который достаёт меня по ночам, и от чрезмерной загруженности дорог на улицах города, и ещё Бог знает от чего), по большому счёту, меня занимают сейчас две вещи.
Первое. Меня беспокоит, способен ли я вообще любить?
И ещё. Вот говорят же: пострадаешь и забудешь. Со мной сбылась только первая часть.