Рекурсивный случай в лесу

Как-то раз, пасмурным, но очень тёплым сентябрьским деньком собрались солдатик, милиционер и девушка одного из них в лес, по грибы. Взяли корзинки, обули сапоги и поехали. Парни были крупные, служба обязывает, так что девушка рядом с ними казалась маленькой и хрупкой.
Пришли в лес. Пока шли от платформы, разговаривали весело, громко, не гнушаясь крепкими матерными словечками, курили, и мыслями были всё ещё в городской, привычной среде. А как в лес вошли, так поутихли – идти мягко, всюду мох стелется, стволы елей уносятся в сказочно-туманную высь, воздух напитан чуть уловимыми, таинственными ароматами. Троица и вовсе замолчала, идут, смотрят вокруг…
– Ну что же, давайте собирать. – очнулся вдруг солдатик, и они решили, что, действительно, чего же мы. Замедлили шаги, и, задумчиво шаря взглядом по мшистому ковру, разбрелись кто куда. Водку они решили в этот раз не брать, милиционер был тому инициатором, с аргументацией, что, мол, опять будет как всегда. Солдатик и девушка подумали-подумали и нехотя согласились, чем, сами того не заметив, сделали себе тайное ожидание чего-то необычного.
А погода удачно установилась. Серый бархат небесного одеяния невысоко покоился над увядающей природой, уютно укутывая по-августовски тёплый мирок, спускаясь туманами, чуть шевеля верхушки елей.
Девушку звали Маша. Она училась в технологическом техникуме и слыла, в общем-то, красавицей, хотя не очень-то отвечала ухаживаниям простоватых, по её мнению, соучеников, чем вызывала лёгкие усмешки с их стороны. Девичью же половину она задевала тоже, тем, что не участвовала в туалетном трёпе.
Школьницей, Маша ездила летом в Артек, где познакомилась, а потом крепко сдружилась с двумя сестрицами, тоже приехавшими из Москвы, и приходящимися дочерьми известному композитору и художнице, которую каждую осень забирали на месяц в элитарную психушку. Дочки не очень беспокоились этим обстоятельством, впрочем, как и сама мама, считавшая это неизбежной стороной её таланта.
Вернувшись после лагеря, Маша частенько виделась с сёстрами, девочки ходили друг к другу в гости, и со временем крепко сдружились. Маше нравилось бывать дома у Яны и Зои, где частенько гостили друзья их родителей – светящиеся в Машиных глазах кусочки таинственного и влекущего мира искусства. Эти люди интересно рассказывали и не были похожи на привычных для неё взрослых: маминых подруг из бухгалтерии, которые шумно пили чай с коньяком, тараторили по две одновременно, приглушали голос на пикантностях сплетен и оргаистически хохотали, раскрасневшиеся, тучные; или лысеньких инженеров с папиной работы, что до полуночи курили на кухне, взрыхляя тишину хриплыми спорами и кашлем.
В гостях же у сестёр было как-то светлей и теплей, что Маша особенно чувствовала возвращаясь домой к добрым и родным, но каким-то пресным маме и папе, что жили в отдельной квартирке в спальном районе, кормили школьницу дочь, и жизни своей остаток видели в скупых розовых лучах последних радостей увядающей зрелости. Осень жизни поселилась в их сердцах, заволокла глаза пеплом, паутиной затянула былые мечты, а блеклый экран телевизора с лихвой компенсировал отсутствие света в конце тоннеля их обывательской жизни.
У сестёр же вечерами собирались все вместе за столом – родители, чуткие и смешные, обязательно какой-нибудь гость-оригинал, а то и целая компания, и выходило всегда очень уютно, в воздухе витало что-то предпраздничное, и всплески смеха ласкали слух, селили покой в душе. Маша пока не понимала, но чувствовала, что в душе у этих людей есть что-то, чего не найти у людей, её породивших, что здесь в воздухе разливается особое мерцание, в сравнении с которым дома у неё царит лишь прохладная пустота, да ненавязчивое завывание сквозняка в плохо прикрытой форточке…

Прошло несколько лет. Маша теперь училась в техникуме, поскольку не сумела с первого раза поступить в институт, а какая-то смесь гордости и внутренней уверенности в собственном пути, не зависящем от внешних обстоятельств, не позволила ей попробовать вновь, а направила, будто назло преследовавшему её року, в это неказистое учебное заведеньице, в котором Маша была круглой пятёрышницей, и надолго задерживаться не собиралась. За годы, проведённые в компании с сёстрами, она стала привычной участницей жизни их семьи. Сами сёстры поступили на журфак в МГУ, и в гостях у них стали мелькать энергичные и остроумные сокурсники. Один из них, пижончик Паша Электронных принёс как-то покурить марихуаны, к раскурке которой присоединились и сестрицыны родители, и вечер прошёл очень весело. Потом, в одну из майских суббот, парень из параллельного потока, Батист Олептиндрихь, принёс маленьких бумажек с картинками и засохшими каплями, и всем было странно и ни на что не похоже. Маше показалось, что она совершила завораживающий круиз по лабиринтам собственного бессознательного, и, окружённая друзьями, получила от этого изрядное удовольствие. Со временем, подобные путешествия стали развлечением привычно-периодичным, вроде походов в театр – не особенно частым, и тем в большей мере привлекательным.
Маша порой задумывалась о том, сколь щедра и благорасположена оказалась к ней судьба, что позволила отыскать в людском океане столь удивительных и сердечных друзей. С высоты психоделических своих полётов в компании с весёлыми сестрицами и прочим ярким людом, она ясно видела бесцветно-сомнамбулический ореол её соучеников по техникуму. Маша прослеживала в них становление хорошими обывателями, плавно погружающихся в пучину быта и серости, в которой давно пребывали её родители. Это пугало её и заставляло настойчиво искать выход, пытаться понять, что она сама должна делать, чтобы узор её жизни выстроился так, как она хотела бы, а не по запользованному шаблону стандартного потребителя…
А потом, на дискотеке, куда она тоже, бывало, захаживала, Маша познакомилась со Степаном, и безудержно влюбилась – как в пропасть ухнула. Чувство оказалось приятно-взаимным, и Маша надолго выпала из компании психоделических товарищей, посвятив себя реализации любовного чувства.

Осенью Степана забрали в милитаристический рай солдатом. Дядя Стёпы, с которым он жил после смерти родителей, погорел на партии редких черепах, которые погибли во время транспортировки из-за нападения пиратов на торговое судно, возившее из-за морей товар, среди которого оказался и контейнер Стёпиного дяди. Старик разорился и не смог больше оплачивать племяннику кинематографический колледж, и беднягу забрали служить.
И вот, через год строевой жизни, отпустили его на недельку домой погостить. Он, конечно, тут же к Маше, и все дни с нею замечательно провёл, и уж скоро снова в сапоги да на поезд, решили хоть в лес сходить для разнообразия, вон, Митьку-мента, дружбана школьного взять, да и поехать.

За год Маша поступила в институт, успела разлюбить солдатика, встречаясь теперь с рок-музыкантом, но Стёпа был ей всё ж симпатичен по старой дружбе, и она пока с удовольствием проводила с ним время и делила постель. Только подмечала всё, как бы сообщить ему об изменившемся векторе чувства. Вот и сейчас брела она по лесу, неспешно размышляя, что завтра Стёпа уедет обратно в часть, и сегодня – последняя возможность порвать. В косметичке она заботливо припасла с виду неказистый, будто пропитанный каплей чего-то маслянистого клочок бумажки, и теперь, убедившись, что парней не видно, достала клочок из сумочки, улыбнулась чему-то своему и положила бумажку на язык.
Солдатик Степан и мент Митя были друзьями со школьной скамьи, сидеть на которой они любили не так сильно, как шалить и прогуливать уроки, за что им влетало, порой, обоим одновременно, и это единение в гуляньи и стратьбе, вливало жирное молоко в младенца их дружбы, крепнущего в мальчишечью пору как никогда в более поздних возрастах. Они частенько помогали друг другу, поддерживая в трудную минуту. Как-то Митя разбил стекло в кабинете биологии бутафорским черепом, отъятым на время у скелета, пользующегося заслуженно детским вниманием, будто пришедшего ненадолго из сказки – повисеть, отдохнуть, – чтобы вскоре вновь отправиться на работу – вставать со скрипом из могилы, шататься по ночному городу, чтоб из-за поворота казалось, будто оркестр ложечников играет что-то, выставив футляр от ложек для пожертвований прохожих, и рука припозднившегося горожанина уж было двинулась к карману, бросить бедолагам монетку, только глядь – а это скелет идёт. Сказочное производил он на детей впечатление, биологию даже будто бы реже прогуливали. И растащили бы скелетика по косточкам, но крепилась конструкция к несущему штырю весьма прочно. А Митька всё ж решил отделить-таки череп, попугать первоклашек. Влез на стул, попросил двоих подержать за штырь, и потянул за череп. Конструкция не давалась, и отчаявшийся уже охотник за черепами сделал последнее усилие. В следующую секунду череп с треском отделился, Митя потерял равновесие, взмахнул руками, и череп влетел в стекло, со звоном обрушившееся под визг одноклассниц.
Когда учительница с вопросом в глазах вошла в класс, Стёпа тут же сообщил под солидарное молчание класса, что это его рук дело, что он главный виновник и готов понести наказание. Дядя его, бизнесмен-авантюрист, крутил тогда выгодное дельце, и без труда заплатил бы за стекло, что, собственно, потом и сделал, лишь чуть пожурив племянника, которого любил и предпочитал не наказывать почём зря. Митины же, и без того довольно строгие родители, были людьми среднего достатка, и плата за стекло, вероятно, усилила бы их и без того ожидаемый гнев, так что Стёпа своим молниеносным решением избавил Митю от хорошей трёпки.
Ещё Стёпа мечтал снимать кино. Ребёнком, строил из кубиков замки, расставлял солдатиков, и глядел на созданную сценку через прямоугольную коробку, нацеливая её так и эдак, выискивая интуитивно лучший ракурс. Переставлял, вытягивая руку из-за «камеры», солдатиков, разыгрывая сценки. Фантазировал, будто всё происходящее всё ж записывается куда-то, сохраняется на невидимых бобинах, и когда он умрёт, то сможет всё это смотреть, коротая бесконечность…
Немудрено, что после школы он с надеждой подался в институт кино, куда его почему-то не взяли. Пришёл на помощь дядя, согласившись оплачивать обучение в кино-колледже, который, видимо, для подобного контингента и создавался. Высокая стоимость обучения позволяла нанимать хороших преподавателей, знатоков своего дела, которые честно передавали свои знания молодёжи, не требуя особой творческой отдачи – лишь бы платили в срок.
Когда дядя разорился на черепахах, оплачивать обучение стало не чем, и Стёпу, несмотря на явные успехи, отчислили, чем не преминул воспользоваться военкомат.
В армии Степану не нравилось, хотя приноровившись добывать в горах марихуану и курить её, невольно отмечал он, что служить в общем-то можно совсем не дурственно. Идёт, бывало, вдоль границы, а сам розовыми в закате скалами любуется, представляет, будто фильм снимают про пограничников, а фон подобный придаёт особую живописность кадру.

День, когда друзья отправились в лес, был последним днём его отпуска, и прогулка в тихом умиротворении осеннего подмосковного леса показалась ему хорошим способом день этот провести, всё ж соскучиться успеваешь средь скал, по широколиственной роскоши родной природы, по хвойной грусти тайных её очертаний. Стёпа брёл теперь теперь по лесу, в надежде найти хоть один гриб, чтобы до дна пропитаться атмосферой туманного «по-грибы».
Днём ранее он встречался с друзьями по киноколледжу. Ребята тепло встретили незадачливого сокурсника, и отпустили с гостинцем – какой-то капсулой, съесть которую, по их словам, следовало, если бы появился у него свободный денёк. Степан всей этой синтетики недолюбливал, поэтому решил не тянуть зря, теперь же проглотить, чтоб хоть знать, за что спасибо говорил. Достал из кармана мятую бумажку, удивив осень необычным шорохом развернул её, и достал капсулу. Повертел, рассматривая, хмыкнул шутливо-пренебрежительно, забросил в рот, и щедро запил из фляги богатырскими глотками. Утёр рот рукавом, побрёл дальше, отыскивая взглядом хоть гриб.

Мент Митя заметил нить паутинки с дрожащими капельками осенней влаги и приблизился лицом к невесомому узорчику. «Странно, ведь теперь осень и почти нет насекомых. Кого же ловить?». Паутинка в ответ заходила волнами, поплыла радужными пятнами, заиграла нежно-звонкими, невозможными нотками. Митя уже понюхал какой-то порошок, из тех, большой выбор которых всегда имелся в их отделении. Он частенько «брал на анализ», и очень любил подобные эксперименты, так как среди ядов и зелий, изымаемых у молодёжи, попадались, порой, очень и очень любопытные субстанции.
Однажды, мент Митя выпил странный пузырёк и на три дня стал пауком. Сидел в углу кухни, копил слюну, потирал лапки.
Потом долго и подробно плёл паутину, ползая задом наперёд, ритмично пульсируя нитеплетущими мешочками, подчиняя длину надлежащей симметрии. Убедившись, что всё ровно, подстроил натяжение как гитарист – струны, и уполз в центр сети – охотиться.
Приладившись к паутинке чувствительным брюшком, он вошёл с ней в контакт и погрузился в восприятие.
Паутиной всё слыхать. Кто куда летит, где что ползёт, откуда чем зашелестело. Свою первую жертву приметил издали. Беззаботная муха летела и думала о вещах столь отдалённых, что паук взмолился чтобы маршрут её проходил через его паутину. Муха слышалась всё отчётливей, и была, судя по густоте тонов, изумительно жирна. Паук не верил своему счастью. Даже перестал слушать, отстранившись внимательным брюшком от сети, чтобы и малейшее сопротивление нежной ткани звуковой среде не давало мушке повода оглянуться. Была она явно безалаберна, но всё же чутки эти тварьки, и отвлекать её полёт от радужных мечтаний не стоило.
Всё вышло чётко, и Митя сполна насладился азартом успешной охоты, полакомившись сладкой мушатинкой. За три дня подобных эпизодов произошло весьма изрядно. Очнувшись, Митя обнаружил себя голым на полу в коридор. Вся квартира была опутна белой верёвкой, большой моток которой давно пылился на антресолях. Крепилась верёвка добротными узлами за ручки и ножки мебели, за вешалки и краны, томилась, прищемлена дверьми и цветочными горшками. К застывшей в отклонении от вертикали люстре, крепились сразу несколько концов, один за стеклянную шею душил лампочку. Проявив изрядную гибкость, пробрался, будто на конкурсе «Сила, ловкость, уменье», меж сплетений до ванной комнаты, взглянул на себя в зеркало и обнаружил на иссохшей губе перламутровое мушиное крылышко.
На работе отнеслись с пониманием, хотя заввещдок получил указание не выдавать уж всё без разбору, а то «личного составу на вас не оберёшься!». Теперь, Мент Митя стоял в туманно-осеннем лесу и очарованно наблюдал паутинку, соткавшуюся неведомо как меж влажных стволов. Осмотрел себя – вроде не паук, руки-ноги человечьи, по две штуки.
– Эээээгеееегееееееоооой!!! – разразился он, неожиданно для себя, эйфорическим криком, напиталось эхом окружающее пространство, паутиной разбежались в стороны акустические потоки. – Сплетааю звуковыые сееетиии!!!...
Митя сорвался и, картинно отталкиваясь, всё ж довольно резво побежал, ощущая себя королевским человекопауком, несущимся в подвиг за дело праотцев. Он неудержимо нёсся через пространство, ловко огибая стволы, желая изловить жертву, закатать её в тугую сеть, которую теперь экономил и не кричал попусту. Приметил средь перетасовывающихся с боков стволов тёмное пятнышко, опознанное им как вероятная жертва. Замер. Залёг. Пополз меж мхов.

Маша очень увлеклась сбором грибов. Нашла уже два, и буквально за каждой травинкой ей мерещился бокастый контур в шляпке. Она ползла на коленях, и перебирала, утопая во мхах, Заросли, раздвигала руками прогалинки, выискивая маслянистые плоды. Проводила ладонью по мшистой поверхности, ощущая, будто, великаншей, гладит пушистую шубку леса, нежным зверьком возлежащего по континентам.
В вершинах елей вдруг прошелестело, будто туча птиц пролетела через верхушки. Маша обратила лицо ввысь, но лишь серое небо туманно проглядывало сквозь тёмную осеннюю хвою. «Ветер толстый в кронах рыскал», процитировала про себя сама себе себя Маша, и снова вернулась к поглаживанию мха. И опять зашлась шепчущим шелестом хвоя вершин, и будто тень какая пронеслась мимо. Маша с любопытством посмотрела наверх. Небо серой крошкой проступало сквозь ветвисто-зелёный ковёр, и всё это тронулось, задвигалось, закружилось перетекающими друг в друга хороводами, но эффект сей Маша, довольно рассудительно для её теперешнего состояния, списала на действие галлюциногена. Впрочем, и теперь ничего необычного, что могло бы вызвать шелест, сверху не наблюдалось. Девушка растерянно зхадумалась на мгновение, и вдруг полуулыбка догадки осветлила её, помрачневший было, лик, и она, дотронувшись до мха, прислушалась. Повела ладошкой в сторону по мху, и точно – разгорелся, побежал по кронам шелест, притемнело, но ладошку Маша не одёрнула, а посмотрела наверх. В небе над ней вызревало тёмное пятно. Чуть повела ладошкой – пятно сдвинулось. Маша с восторгом наклонилась к месту во мху, над которым водила рукой, сложила губы трубочкой и подула. В верхушках загулял ветер, ели лениво закачались. «Любопытно», произнесла Маша и аккуратно раздвинула моховые заросли. Внизу, на самой земле, сидело малюсенькое, с майского жука, существо, похожее на склонившееся на колени человечка. Маша закономерно посмотрела наверх, и вместо потолка хвои обнаружила небо, и могучие контуры гиганта, чьё лицо лицо скрывалах в сером бархате облаков. Сама она, окружённая расклонившимися в стороны стволами деревьев, придерживаемыми двумя невероятных размеров ладонями, будто сидела в центре огромной воронки.
Маша не сильно волновалась в связи с происходящим. Чарующе-парадоксальная стройность её галлюцинирующего сознания, поглощённого загадочными метаморфозами, фонтанировала гипотезами, так и эдак объясняющими странное явление. Машина увлечённость, по молодости лет, научной фантастикой, сыграла в этом не последнюю роль. Гипотезы соревновались у ней в голове за близость к истине, отмирали, порождали новые варианты. Склонялась она к версии, что здесь трёхмерное пространство скомкано или сложено, как если бы рулон двумерных обоев, заселённый муравьями, глубоко кольнули шилом.
Маша снова наклонилась над букашкой во мху. «Интересно, именно я там сижу или это вроде как я, но не эта, а из параллельного мира? Вроде как события там и здесь совпадают». Маша протянула пальчик и поднесла его к человечку, наклонившемуся над чем-то своим во мхах. Тут же темень сгустилась, и Маша обнаружила сбоку от себя огромную тушу чего-то, свисавшую с неба и вольно раскачивающуюся рядом с ней, будто сделана она из легчайшего пенопласта, а то и вовсе – надувная игрушка. Маша чуть двинула своим пальцем протянутым к букашке, и туша рядом с ней двинулась сообразно. «Всё равно не ясно, эта туша – мой палец или девушки из параллельного мира».
Маша поднялась, запомнив местечко с букашкой во мху, и осмотрелась в поисках палки. Подметив подходящую, она юрко, как мышка, сбегала за ней, «Скорее! Не потеряться в мыслях! Ну и штырит меня!».
Вернулась, заглянула в мох к козявке. Та тоже держала в ручке ниточную палочку. Маша снова поднесла к ней свой палец, ожидаемо отметив рядом движение чего-то большого, и не спуская глаз с букашки, ткнула палкой в сторону туши. Букашка повторила жест по отношению к пальцу Маши, которая почувствовала чуть различимое щекотание, будто комар ножкой тронул.
«Всё равно, это ничего не доказывает. Я сама себя палкой трогаю через дыру в пространственно-временном континиуме или совершенно посторонняя мелкашка, повторяя мои движения, меня щекочет, а я тыкаю палец этой гигантши, которая тоже кого-то там тыкает?»…

Мент Митя полз по-пластунски задом наперёд, не выше мха, по спирали приближаясь к жертве, склонившейся над землёй и что-то там рассматривающей. Искусно балансируя, в целях экономии, громкостью, он гудел себе под нос, искренне полагая, что так генерирует за собой липкий канатец, который задержит его жертву лишь только та до него дотронется.
Маша была слишком увлечена экспериментами с забавным явлением, чтобы заметить подкрадывающегося по спирали человека, очень странным образом это проделывающего, что, впрочем, само по себе его неплохо маскировало.

А Маше то переживала свою включённость в бесконечный ряд самой себя, то терзалась, мучимая вопросом о механизме происходящего. «Допустим, я придавлю эту козявку, одновременно великанша прибьёт меня?», придумывала она способ выяснить истину. «И, увернувшись от великанши, я докажу, что, внизу – точно не я, а значит и великанша – лишь копия из какой-нибудь там параллельной вселенной». Осторожно протянула палец и аккуратно тронула за плечо маленькую себя-не себя. Тут же увидела краем глаза приближающуюся тушу, привалившуюся к ней сбоку. Палец великанши оказался тяжёлым, мелко дрожал и шершаво скрёб по куртке.
Маша, вдруг резко отдёрнула руку в сторону, желая успеть тронуть свисающий с неба гигантский палец, и, удачно хлопнув по туше, будто по слону, унёсшейся тут же ввысь, осознала с досадой, что за миг до её движения, мелкашка тронула своей ручкой её, Машин, палец.
«Ага! Всё же есть мгновенное запаздывание. Значит, если я придавлю мелкую, и тут же отпрыгну, то сама – спасусь. Стоп. А если и мелкая тоже живёт на миг меня опережая, тогда ведь я тоже по ней промахнусь. И от неожиданности забуду отпрыгнуть сама. Совсем хорошо получится… Да и удастся, допустим, мне её придавить, где гарантия, что это волной, минуя причинно-следственные связи, не распространится и на меня тоже? Запуталась... Ладно, проверим.».
И тут Маша заметила, что внизу, на земле, не далеко от её букашки, ползёт ещё одно существо, такое же маленькое, и напоминающее странно ползущего человечка. Существо огибало козявку, постепенно к ней приближаясь. По движениям, Маша угадала охотничьи его намерения и обрадовалась возможности хоть так проверить истинность свои гипотез. Но вдруг встрепенулась, оглянулась вокруг, и заметила во мху, поодаль от себя, странно ползущего человека.

Солдатик Степан ступал по волшебному, искрящемуся лесу сказочного королевства. Ему было хорошо, но и тревожило что-то неизъяснимое. Витиеватая всеизогнутость причудливо-соплетшихся в изумрудной схватке крон выжимала тархунными слезами сентиментальную душу Степана, заставляя сердце его содрогаться в груди, что казалось ему уже некоторым излишеством, впрочем не взыскующим к себе большого внимания. «Заснять эту роскошь! Непременно заснять!». В руках он сжимал неведомо откуда в этом диком лесу добытый скворечник. С помощью этой, по его мнению, камеры, он собирался отыскать уж совсем невозможный план, и удовлетворить свои кинематорафические позывы. Долго рыскал, искал, снимал ожидаемые красоты, но ждал всё ж чего-то совсем невообразимого, и вдруг его внимание привлекло свечение промеж деревьев, и он двинулся, с любопытством, к нему.
Золотистая фея, склонившаяся над нежным побегом парадоксального, сама уже сидела на взрослом листочке. Рядом паслась по спирали радужно-гудящая каракатица. «Что-то будет», решил Степан и сфокусировал скворечник на фее крупным планом. Та испуганно встрепенулась. Бросила взгляд на приближающуюся каракатицу. Испуганно посмотрела на оператора, прямо в зрачок скворечника. И вдруг решительность блеснула в её глазах, и вытянув вверх палец, она с силой ткнула им куда-то в мох перед собой. Тут же, с глухим бухом взрыв землю, вонзился рядом с ней толстенный столб – будто гиппопотамовую цепочку с небес обронили. Через мгновение, новая сила с могучим грохотом содрогнула лес, вдарила, в щепы разнеся подвернувшиеся несколько вековых сосен. И всё это сжалось, затерялось под выжимающим из реальности титаническим давлением новой, невообразимой силы, что, ещё не взорвавшись, сбила с ног, разверзла землю ощетинившимися корнями трещинами, и, казалось, армагеддоном готова была сколлапсировать, разметав бытие в прах, но тут Стёпа выключил свою камеру, и волнами накатывающие слои чужих реальностей исчезли разом, оставив лишь вакуум упругой, невозможной тишины, среди по-августовски тёплого осеннего леса, уютно возлежащего под нежно-пасмурными локонами равнодушных небес.

Мент, солдатик и Маша, сидели во мху посреди поляны и с задорным озорством разглядывали друг друга, будто погожим осенним деньком пятиклассники в тишине классной комнаты, пронизанной плывущими сами в себе пыльно-солнечными косыми столбами, договорились взглядами через весь класс сбежать после геометрии, и пойти погулять, скажем, на стройку, или к гниющему пруду, уныло стынущему в чаще окружающего школу леса. Там следовало добывать головастиков, а зимой пруд чёрным, незамерзающим пятном чернелся ещё издали сквозь зябкие стволы, пахнущие хвоей, если сунуть нос в морозную древесную щель, и, закрыв глаза, вдохнуть.
Сидели они втроём в этом осеннем лесу, почему-то совсем трезвые, утренние, будто проснулись с восходом солнца все разом, и щурясь от первых лучей, смотрят друг на друга приветственно-припоминающе. Говорить ничего не хотелось, им было тепло, а на душе спокойно, и просто приятно было сидеть в этом мягком мху, в уютном окружении осеннего, туманного леса. Хотя до зимы было ещё далеко, но в этом вечерении уж веяло тревожно-тенистым шёпотком мистического её дыхания.
Подошёл скелет в унылой осенней шляпе, молвил:
– Ну что, ребята, пойдём по домам?
– Пойдём, скелетушка. – ответили они и стали подниматься с мшистого покрывала.
Туман сгущался. Темнело.