Певунья

Екатерина с детства очень любила петь, и хоть никто ее не учил петь серьезно, раз как-то услышала по радио как настоящие певицы поют, и так ей понравилось, так захотелось научиться так же красиво петь, что вот просто взяла бы и не знай что сделала. Но ведь не знай что и есть не знай что, потому и ничего не сделала. Просто стала слушать радио всякий раз, когда арии из опер передавали, и пыталась их запомнить наизусть. Память, слава Богу, отменная у нее была, так вот и научилась петь. В деревне все ее так артисткой и звали, и на вечеринках так и просили:
— Ну-ка, ты, артистка, спой-ка по-городскому!..
И она запевала. Особенно бабам нравилась песня про дорогу и темно-вишневую шаль...
Но хоть Катю и хвалили, а все равно считали это баловством. Дорога у нее в жизни была одна, прямая и широкая – на ферму, в доярки. Это было понятно и серьезно. Туда она и пошла после школы. А вскоре вышла замуж. Пошли детишки. Петь она не бросала, но теперь и сама понимала, что все это – баловство. Муж сначала был нормальным, работящим, добрым, а потом начал отчего-то попивать, затем стал пить постоянно, а после и вовсе превратился в обыкновенного пьяницу, как и почти все остальные мужики. Когда приходил домой пьяный, но еще на ногах, то каждый раз бил ее молча, сосредоточенно, словно работу какую работал, а утром униженно просил прощения. Через несколько дней все повторялось. Так они и жили. И затягивала эта жизнь Катерину словно омут. Дети, муж, скотина, варка, стирка, дойка, работа... И не заметила, как отстучали часы пятьдесят лет.
А однажды в село приехали молодые ребята-студенты с каким-то старичком-профессором и стали ходить по домам, спрашивать, кто какие сказки знает, песни, и все это записывали. Чудно! Шут их знает почто им такая безделица, говорили бабы промеж собой, но песни пели с удовольствием и сказки тоже сказывали. Приятно, что вот и ты что-то такое знаешь, чего даже грамотные люди не ведают...
Пришли они и к Катерине. Профессор этот из себя маленький такой, сухонький мужичонка, с бородкой, в очках, носик остренький, голос тоненький, и аппарат при нем какой-то. Очень уж обходительный. Все только: Катерина Ивановна, да Катерина Ивановна...
Все что знала, ему рассказала, все что умела — спела. Он все на свой аппарат записал, а потом и говорит:
— У вас такой талант! Если бы лет тридцать назад отмотать, вас бы с руками в консерваторию взяли бы. Потом пели бы где-нибудь в опере, по разным странам ездили бы...
Катерина только от него отмахнулась:
— Да полно вам меня смущать-то! Какие страны, нам и тут хорошо!
А потом, когда студенты с профессором уехали, и она осталась в избе одна, стало ей что-то грустно. Хоть и не бывала она никогда в оперном театре, но все же видела по телевизору, как там это все бывает. И предста¬вилось ей, что и она сама так же стоит на сцене и поет, а в зале тыща народу, и все только на нее смотрят и только ее слушают…
А потом кидают на сцену букеты и кричат от радости...
И еще потом красивые мужчины ей ручку целуют. Она посмотрела на свою огромную, как у мужика, руку, которую за все пятьдесят лет так никто ни разу и не поцеловал, и ... заплакала.
Тут и вернулся как всегда под градусом ее «суженый». Грозно посмотрел исподлобья:
- Чего ревешь?
- О жизни своей думаю, вот и плачу...
- А чего о ней думать? Живи, да живи, смерть придет — помирай!
- Да я не о том! Мне вон профессор сказал, что у меня талант такой, что если помоложе была, то точно в театр взяли бы. И что ездила бы я по разным странам...
- Вон как! Ну и дура ты, однако! Нашла о чем плакать. Профессор это, может, набрехал почем зря, а ты и поверила! Куда уж нам со свиным-то рылом в калашный ряд! У нас же тут дом, хозяйство, а в тиятре этом - что?
— И правда, чего это я? – спохватилась Катерина. – Корову ведь пора доить!