Рожденный героем

С Алешей мы дружили, когда нам обоим было всего по двадцать лет. Он был странным парнем. В армию его не взяли по здоровью, и это его очень обижало. Каждую весну и каждую осень приходил он в военкомат к добрейшему военкому Пал Палычу Зайчикову и просил взять на службу.
Пал Палыч делал страдальческое лицо и молил:
- Уйди, Алеша, прошу тебя! Мне работать надо. Не до тебя! Наконец, Алеша понял, что его ни при каких обстоятельствах не возьмут, и с отчаяния поступил в пединститут, на литфак. Он был единственным парнем на всем факультете, и поначалу это вызывало повышенный интерес женской «половины» студенчества. Но вскоре девушкам стало понятно, что он «не создан для блаженства», и уж тем более для «уз Гименея»... Интерес исчез сам собой, и осталось лишь возмущенное презрение.
Естественно, что он не пил и не курил и никогда не употреблял слов, которые не принято печатать на бумаге. Это настораживало мужскую половину и отталкивало от него так же, как в прочем, и женскую.
Я, разумеется, не был таким, как он — ангелом во плоти, но что-то похожее на дружбу между нами было, хотя, честно говоря, мы не столько разговаривали, сколько спорили. Он постоянно говорил нечто такое, что было прекрасно, но не имело к жизни ни малейшего отношения. Наших парней возмущало больше всего в нем его стремление, во что бы то ни стало попасть в армию. Многие ведь специально поступали в «пед», для того, чтобы избежать исполнения этой «священной» обязанности. И в этом не было секрета. Никто их не осуждал за это. Никто, кроме Алеши. С такими он просто никак не общался. Меня же уважал за то, что я отслужил.
- Ну, ведь ты же не стал бегать, скрываться, ты пошел и честно выполнил свой долг! – доказывал он мне, размахивая своими мосластыми слабыми руками.
— И что? Орден мне теперь, что ли, за это давать? Я же ведь тоже не добровольцем был. Пришла повестка, расписался, а куда деваться? – возражал я.
- Да нет, ну не так же все было, зачем ты на себя наговариваешь? Ты поступил как мужчина, как гражданин! А меня не берут, ты же знаешь! Я же ведь на все согласен, ну чем я хуже других?
- Да причем тут – хуже? Есть требования, обоснованные, медицинские...
На этом содержательная часть разговора заканчивалась и начиналась исключительно чувственная...
Однажды Алеша то ли где-то услышал, то ли вычитал старинный софистский спор о том, кого или что в первую очередь следует спасать при пожаре: картину великого мастера или обыкновенную живую кошку. Почти все, кому он задавал этот вопрос, в один голос говорили, что спасать нужно картину. Само собой разумеется, что он спросил и меня. И я также сказал, что нужно спасать картину.
Что тут было! Мои слова стали последней каплей в чаше его терпения. Алеша сначала просто ничего не мог сказать, и некоторое время смотрел на меня как на внезапно ожившего динозавра. Потом он тихо и удивленно переспросил:
- Ты действительно так думаешь?
- Ну да, а что тут такого? – ответил я совершенно простодушно и тут же пожалел.
- Варвар! – оглушительно прошептал он, смотря на меня широко раскры¬тыми глазами. – Дикарь! И ты – тоже? Да как вообще можно сравни¬вать кусок крашеной ткани с живым существом, пусть даже с кошкой?!
- Нет, картина это не просто кусок ткани, это часть культуры, цивилиза¬ции, творение человеческого ума и рук, а что такое кошка? Так, некая случайная комбинация белковых молекул, рассчитанная на десять-двенад¬цать лет саморегулируемого обмена веществ... И если ради временного сохранения этой молекулярной комбинации мы начнем разбрасываться достижениями цивилизации, то Земля из планеты людей может превра¬титься в планету кошек, или еще кого-нибудь...
Варваров! – подсказал Алеша. – Это будет планета варваров, и ты будешь первым варваром на этой планете!
- Ну что же, хоть в чем-то буду первым, это тоже утешение, - пошу¬тил я. Но Алеша юмора уже не воспринимал. Наверное, он уже представ¬лял себе эту мяукающую кошку посреди пламени, пожирающего полотна величайших мастеров в Лувре, Эрмитаже или Прадо, и себя, спасающего ее. Тонкие черты лица его в этот миг напомнили мне рублевского Спаса, и впоследствии я уже не мог разделить их.
Потом мы долго спорили, кричали, но оба остались при своих мнениях. Истина вовсе не рождается в спорах, она просто не зависит от них.
Это была наша единственная серьезная размолвка. Алеша все-таки осознал исключительную теоретичность этого спора, но больше мы к этой теме не возвращались.
После окончания института мы получили направления в разные стороны нашей огромной страны и более не встречались. Лет через пять на встрече однокурсников я узнал, что Алеша погиб в первый месяц после своего назначения на должность учителя сельской школы, спасая ребенка из-под колес автомашины.
Прошло еще четверть века, и я совершенно случайно оказался в тех краях, где погиб Алеша. Его похоронили там же, и я, безусловно, не мог не посетить его могилу.
Село располагалось на берегу реки рядом с грядой голубоватых сопок. Стоял конец апреля, и сопки были покрыты изумительными фиолетовыми цветами багульника. Небо над сопками было ярко-синим, и на нем не было ни облачка. Во всем была словно разлита какая-то бесконечная тишина и умиротворение. Бурные воды неглубокой реки струились, убегая куда-то далеко-далеко... Все здесь было так же, как и сто, и тысячу, и сто тысяч лет тому назад...
В сельской школе с тех лет осталась только одна уборщица, которая помнила Алешу. Она и проводила меня на кладбище.
- Он ведь у нас тогда совсем недолго проработал, с месяц, наверное, - неторопливо рассказывала она. – Однако он нам тогда сразу пригля¬нулся. Такой вежливый, аккуратный, со всеми только на вы разговаривал... А уж ребятишки-то как его любили…
Сельское кладбище было укрыто березовой рощицей. Листвы еще не было, голые черные ветви вонзались в небо, а белые стволы ослепительно сияли на солнце.
Моя спутница провела меня к скромному железному памятнику со звездой. Вот так мы и повстречались с Алешей через четверть века.
Мы вышли с кладбища. Навстречу нам шел скорой походкой странный лохматый человек в живописных лохмотьях, неопределенного возраста. Приглядевшись, я понял, что это один из тех несчастных, обиженных богом. Он поравнялся с нами, грозно посмотрел на нас, что-то пробормотал и пошел дальше.
- Кто это? – спросил я.
- А это... Это – глупый у нас... С детства такой. Это его тогда спас наш Алеша, а сам погиб...
Прости, мой друг Алеша!