Надежда Бетховена

Над волжским косогором негромко, но достаточно отчетливо звучала «Лунная соната». Ее грустные и величавые аккорды журчали в воздухе и растекались по осеннему небу, по облакам, по желтеющим листьям деревьев, по траве, и казалось, что во всем подлунном мире не было в этот миг ничего более важного, нужного и прекрасного, чем эти звуки. Три женщины второго бальзаковского возраста сидели на веранде небольшой дачи с видом на Волгу и с крутого откоса любовались величественной синевой реки, исчезавшей слева и справа за расплывавшимся в предвечерней дымке горизонтом.
Вы спросите: что такое второй бальзаковский возраст? Так вот как раз об этом они и говорили. Собственно, говорила лишь Светлана, полная блондинками, остатками былой красоты напоминавшая римский Колизей. Она была с образованием, а ее подружки были женщины из народа, просто соседки по садоводческому товариществу. Сдружилась она с ними на закате своего жизненного полета, когда ее роскошными развалинами уже никто больше не интересовался. Что делать! Красивым женщинам очень тяжело стариться. С детства они живут среди всеобщей любви, одним своим появлением украшая мир, словно душистый и яркий цветок привлекают к себе все новых и новых ценителей и любителей нектара, и от этого разнообразия восторгов и поклонников жизнь кажется нескончаемым праздником. Но все же приходит однажды минута, блекнут краски, улетучиваются ароматы, иссякает нектар, и они внезапно ощущают себя срезанным и завядшим цветком, который безжалостно выбрасывают из дорогой вазы в грязное помойное ведро.
У женщин некрасивых такой трагедии нет, они просто живут, а затем доживают свой век, хоть ничего не приобретая, но ничего и не теряя.
Мужчин в жизни Светланы было более чем достаточно, но, сколько бы она ни перебирала их в своей памяти, ничего порядочного припомнить не могла. Потому-то она относилась к ним с полным презрением. При этом особенно презирала она свого собственного мужа, чахлое, забитое существо, безумно любившее ее, но совершенно неспособное чего-либо добиться в жизни. Замуж за него она выходила только потому, что он исключительно безропотно переносил все насмешки и издевательства, и следовал за ней всюду словно собачонка. Другие – нормальные, хоть и увивались за ней толпой, но почему-то, однажды добившись того, что их так манило, затем, как один, бесследно исчезали. А это существо всегда было рядом, и за право называть ее своей женой мирилось со всем и со всеми. В том числе приходилось мириться и с тем, что Светлана последние годы стала мало помалу прикладываться к бутылочке. Вот и сегодня с подружками они также приложились. А что еще остается русским женщинам?
Светлана была образованной женщиной, хотя точно так же как и Евгений Онегин «училась понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Из писателей ей больше всего нравился Бальзак. Но не столько своими романами, ни одного из которых она так и не дочитала до конца, а благодаря случайно вычитанному где-то его высказыванию, что не нужно любить молодых девушек, которые норовят взять от мужчины все, а любить нужно тридцатилетних. Они искусны в любви и в жизни, и понимая, что красота и молодость уходят безвозвратно, любят того мужчину, который рядом. Это их последняя любовь и последняя надежда. А еще она вычитала, что через десяток лет, повзрослев, Бальзак добавил, что можно точно так же любить и сорокалетних. Вот этот-то возраст Светлана и называла вторым бальзаковским. Это было мило, интеллигентно, и это нравилось.
Обе ее подружки - Тамара и Надежда, женщины вполне рядовые по красоте, образованию и вовсе не избалованные мужским вниманием и тем более ухаживаниями, когда впервые услышали эти мысли мудрого француза в изложении Светланы, дружно вздохнули. Есть же на свете умные мужики! Жаль только, что он жил так давно и к тому же во Франции…
 У Тамары муж был горький-прегорький пьяница. Она жила с ним и мучалась, несла супруга как крест на Голгофу. А Надежда уже двадцать лет как развелась, и развелась только потому, что однажды просто поняла, что вовсе не любит своего супруга. Больше никого не встретила, да так и осталась одна-одинешенька.
На даче Светланы они собрались не столько, чтобы собирать остатки урожая, сколько просто убежать от домашнего одиночества, хотя у каждой оно было свое. А музыка Бетховена неслась из дешевого китайского приемника. Передавали концерт по заявкам.
Когда последние аккорды сонаты стихли, Светлана, которая в детстве еще училась и музыке, задумчиво, как бы сама себе, сказала:
- «Лунная соната» или «Соната квази уна фантазия», соната №14, сочинение 27, до-диез минор, адажио состенуто… Когда-то я тоже это играла. Боже, неужели это, правда, было? Эти гаммы, ноты… Зачем? Сколько молодости было потрачено, а зачем? Чтобы сейчас слушать, как играют другие, и воображать себя знатоком?..
Тамара, проработавшая всю жизнь продавщицей и никогда не слыхавшая таких слов как «си бемоль минор» и «адажио состенуто», с завистью спросила:
- И что, ты, в самом деле, вот так же играла?
Светлана взглянула на нее и снисходительно улыбнулась:
- Не так, конечно, но меня тоже хвалили… Я еще совсем маленькая была, все дети как дети, а мои папа с мамой решили, что я вундеркинд, Бетховен в юбке, ну и упражнялись со мной. Папа мой покойный очень любил Бетховена, все уши мне им прожужжал. Чуть какие гости к нам придут, он сразу начинал всем про Бетховена рассказывать. Я не знаю, он, наверное, все о нем знал. Ну, уж во всяком случае больше чем сам Бетховен. Бывало, рассказывает, а сам на меня смотрит, как же, надежда всей семьи…
Подруги внимательно смотрели на Светлану и так же внимательно слушали, а когда появился промежуток между фразами, Тамара вставила со вздохом и свое словечко:
- А я папашу своего только пьяного и помню. Как напьется, бывало, заведет патефон и ставит свою любимую песню: «Ой, ты, белая береза, ветра нет, а ты шумишь...» Это значит, бежать из дома надо куда глаза глядят. Буйный был родитель, прости Господи! А еще, помню, мы все время картошку чалили, то сажали, то окучивали, то копали. Просто прорва этой картошки была, на базаре продавали, на это и жили. Я тогда пианино-то и в глаза не видела…
Светлана все так же снисходительно выслушала подругу, достала пачку сигарет, закурила, и выпуская дым кольцами, снова вернулась к своему детству.
- Нет, я не знала что такое картошка, этим все как-то занимались папа, мама, бабушка. Обходились без меня. А у меня была музыка. Даже мой первый мальчик был из музыкальной школы. Он учился по классу скрипки, сейчас в симфоническом оркестре играет. Жена у него – такая стерва, между прочим…
Светлана затянулась сигаретным дымом, опять выпустила его кольцами, и продолжала:
- Он тогда ходил на занятия в очках, в белой рубашечке, галстук-бабочка, волосы черные, курчавые и весь очень серьезный. Скрипку очень хорошо чувствовал. Гением он тоже, правда, не стал, но скрипка для него всегда была важнее всего. Я ждала, что когда-нибудь он посмотрит на меня, но он не посмотрел…
Тут настала очередь и Надежде молвить словечко. Она с самой школы работала на автозаводе контролером ОТК, и поэтому всех людей сравнивала с автомобилями. Одни люди были как трудяги-грузовики, вечно нагруженные чем-то. Другие были важными как начальнические «Волги», были бедолаги, похожие на несуразные «Москвичи», а кто-то словно роскошный «Мерседес», всю жизнь только и сиял на всех ослепительной чернотой. Она, правда, никогда никому об этом не говорила, но думать все-таки думала.
- А если бы он тогда на тебя посмотрел? Может быть, мы бы тут и не сидели, и не разговаривали бы…
Светлана по привычке поискала подвох в этих словах, но не нашла и согласно кивнула головой:
- Вполне. А впрочем – нет! Я бы ни за что не вынесла бы его пунктуальности. Это же ужас – прожить всю жизнь с говорящим устройством для извлечения звука! Я же была красивой девочкой, и все меня любили. Мужики как-то так всю жизнь крутились вокруг меня. Я поначалу стеснялась, все думала, что нужно говорить что-то особенно умное. А лет в восемнадцать я поняла, что можно говорить что угодно, все будет хорошо. Мужикам все нравится, что говорит красивая женщина - кобели! Все!
Светлана хоть и сказала это с ненавистью, но, скорее всего ненависть была направлена на подбирающуюся старость, в которой уж точно не покрутишь никакие шашни.
Надежда внимательно посмотрела на Светлану и неожиданно спросила:
- А Бетховен?
Светлана чуть было не проглотила сигарету от удивления.
- Что – Бетховен?
- Ну, он что, тоже?..
Светлана на какое-то время задумалась, собирая в памяти все, что было связано с Бетховеном, и задумчиво сказала:
- Ты знаешь, он, конечно, тоже мужик был, но… Но, как бы тебе сказать, он все же блаженный был… Для него музыка – это все. Ну, а женщины… Женщины, конечно, были… Вот, например, эту «Лунную сонату» он одной девочке посвятил, Джульетте Гвиччарди. Ей было шестнадцать, а ему тогда было уже тридцать один, любил он ее…
Тамара, примолкнувшая было, еще раз высказалась:
- А звали-то его как же, этого Бетховена-то?
- Людвиг ван Бетховен.
- А по-нашему как же?
- И по-нашему также, - заверила ее Светлана, жмурясь от табачного дыма.
- Я это к тому, как его дома-то звать надо было?
Светлана сделала выразительное лицо и фыркнула:
- Ну раз он – Людвиг ван, то - Ваня, конечно!
Тамара вздохнула:
- А он, Ваня этот, как, выпивал?..
- Да ты чего, замуж, что ли за него собралась? Так он сто с лишним лет тому назад умер, опоздала! – Светлана от всей души расхохоталась, вздрагивая всем своим большим телом.
Тамара засмеялась вслед за ней, а Надежда подождала, когда смех утихнет, и спросила:
- А что, эта девочка, Джульетта, она вышла за него замуж?
- А эта девочка Джульетта наплевала на него и вышла замуж за графа Галленберга. Богатый, но пустой человек, к тому же очень слабый композитор.
- Как за графа, Бетховен же ей вот эту «Лунную сонату» посвятил?!
- И только! А у графа были денежки, много денежек…
- Но ведь это же Бетховен, и такая музыка красивая!
- Понимаешь, это ведь только музыка такая красивая, только музыка и больше ничего. Он был плебей, она была аристократка… Дома у него всегда был бардак, все было разбросано, везде ноты валялись. Сам он по дому ходил черт знает в чем. Потом он уже начинал тогда глохнуть… И был в два раза старше ее. Да за ним самим надо было ходить как за ребенком малым! Это ведь только музыка такая!
И характер у него был – дай боже! Однажды князь Лигновский, у которого он жил, попросил его сыграть перед гостями, а Бетховену обидно стало, что он как слуга ему подчиняться должен. Сказал - не буду играть, ушел в свою комнату, заперся. Князь тоже в бутылку полез, дверь с гостями сломал, играй, говорит, я приказываю! Бетховен стул схватил и на князя… Так и не стал играть. И вообще сказал: «Князь! Тем, чем вы являетесь, вы обязаны случайности рождения. Тем, чем являюсь я, я обязан самому себе. Князей существует и будет существовать тысячи. Бетховен же - лишь один». Вот ведь как было!
Надежда слушала, наклонив голову вперед, и по всему ее виду было понятно, что она не согласна.
- Ой, Света, ну как ты так можешь говорить, это же… Ну, я просто не знаю какое чудо! Если бы мне посвятили такую музыку…
- И что, если бы была Джульеттой, ты вышла бы за него замуж? – искренне удивилась Светлана. – Вот если бы тебе было шестнадцать, ты красивая, богатая, а ему тридцать один и он нищий, глухой? Да ты с ума сошла. Да я бы - ни за что! – Светлана возмутилась настолько живо, что можно было подумать, что Бетховен только что предложил ей руку и сердце с нотами в придачу.
- Но это же так здорово, когда тебе одной во всем мире посвящена такая музыка! Сто лет прошло, никого уже нет, а музыка живая…
- Эх, Надя, что ты говоришь! Музыка, музыка! Да ерунда все это! Жизнь и так коротка, и мне вот совершенно никакой разницы нет, вспомнят обо мне через сто лет или не вспомнят. Понимаешь, за этим графом она прожила как за каменной стеной, все у нее было. А так, стала бы она женой Бетховена, жила бы в нищете и в голоде, а ради чего? Ради того, что мы вот здесь через двести лет могли бы наслаждаться тем, что было посвящено ей одной? Нет уж, извини, какой же дурой надо было бы быть, чтобы на такое согласиться!
Надежда слушала Светлану с широко открытыми глазами, и машинально качала головой, а когда она замолчала, решительно сказала:
- А пошла бы за ним на край света, правда. Даже если бы сто раз в день меня назвали дурой…
Светлана и Тамара серьезно посмотрели на нее, помолчали. Потом Светлана задумчиво сказала:
- А что, может, за Бетховена, грамм по пятьдесят примем, девчонки? Да за жену его, а?