Эскиз о телефоне и настроении, слегка грустный

Когда я родился, у меня появилось настроение. Когда мне было десять, в нашем доме провели телефон. Настроение – резкое, быстрое, как горный рассвет, скачет по крышам, когда я ложусь спать, и дрожит в руках улыбающихся навстречу прохожих. Телефон никогда не меняется. Вот уже шесть лет за его плечами-рычагами – а другим стал только номер, и безнадежно надоел и мне, и окружающим, как и тот, что был прежде. Настроение растекается по мне, пульсирует в висках и никогда не помнит, что я хотел сказать, но помнит свои срывающиеся эмоции на скользком паркете двусторонних обстоятельств. Телефон ничего не помнит, так же как и оно, но он мог бы. Если бы только заменить аппарат…но ничего не меняется. Эти двое обречены. Обречены мной на вечное пользование ими, не приносящие им радости, не приносящее мне чувства господства, чувства уверенности в высоких каблуках и тронах. Они сходны – пусть! но только в одном: оба приговорены от века, каждым своим дыханием и движением реагировать на меня. Не иметь ничего своего. Кажется, просто, ясный до боли в глазах алгоритм. Если смотришь в ясное вечернее небо, мягкое такое, пастельное, и сам мягок и спокоен, и не дергайся, не режь асфальт звуками и смыслом, которого нет. Если темно – наведи прожектора, или не будь, замри, забудь о дыхании. Дыхание – слишком большая роскошь, оно – для тех, кто живет для себя. А настроение не дышит. И телефон – тоже. Мы – симбионты. Если задуматься, без них я себя не узнаю и никто не узнает меня. И мы живем.
Когда мое настроение нежно-голубое, как перед взрывом камня в озере вода тиха и глубоко и трепетно равнодушна, я набираю номер, всегда только один. Я звоню на работу маме. Она всегда там – она боится быть здесь, потому что здесь над входом подвешен за обе ноги ярко-алый ковер моих эмоций, тех самых, которые неразговорчивы, от которых тяжело, без которых душно от повседневного тепла. Загляни кто в нашу семью – удивился бы, будь он тем, кто любит, как любят все, или тем, у кого меняется даже голос. Но я звоню – и отступает красное, и первопричина становится следствием. Я звоню, чтобы одно вытекло из другого, я не кричу ставить запятые. Мы говорим, недолго, как занятые люди, один – слишком несамостоятельный, другой – слишком больной, чтобы быть таковым, и я слышу, как на другом конце трубки протягивается, чуть слышно скрипя между проводами двух трубок, нить времени, разрезанная давно. И мембрана неба опускается на голову, которую посыпает пеплом мое настроение. Я рисую точки ее карандашом для глаз: жив; дома; уйду в восемь; вернусь послезавтра и навсегда. А она ничего не поясняет, потому что нельзя пояснять, когда ты на работе, нельзя жить для себя, когда ты на работе, и ей как-то грустно, что она не может этому воспротивиться. Голубизна уходит в предсумеречную глубину, и с легким колыханием глади воды я отпускаю трубку, а она отпускает меня. Все слишком легко, потому что это – неправда, но правда то, что легко верить в спокойствие. Гораздо сложнее быть тем, кто заставляет верить в спокойствие, в кого верят больше, чем в себя, поэтому она и болеет. Мама, голубая, как мое настроение. Лист бумаги в моем воображении всегда стоит передо мной с тех пор как я впервые позвонил, и я мысленно заливаю его грязью из тысяч, тысяч точек, и все они – одно и то же: вернусь в восемь и навсегда. Неправда. Я не вернусь. На холодильнике лежит ластик.
Проходит все, и замерзают мысли. Тяжело выжимать слова из окаменевшего льда, и непросто, открывая балкон, видеть отбеленное небо и совсем красную кожу собственной души на этом фоне. Никакая она не красная, она просто очень тонкая и быстро краснеет, становясь экспонатом зимнего анатомического театра. Летом люди вокруг бывают смешными, осенью – смешными и глупыми, трогательно - нелепы они весной. Они никуда не меняются, они остаются со мной, но зимой они нестерпимо безнадежны, безнадежно нестерпимы и идиотически нормальны. Им даже не надо задумываться, как поступают люди, чтобы поступить как все. Когда настроение опускается на подоконник первой звездой и последним листком, и даже то, что холодно, долгожданно наконец-то холодно, не греет в застывшей духоте, я отрываю законопаченную форточку и набираю номер. И в тот самый миг, когда я набираю этот номер, я говорю себе, что больше никогда не позвоню тому, кто сейчас вздрагивает на первом звонке телефона, оборачивается и еще ничего не понимает – рефлекс добирается до мозга медленнее телефонной связи, которая там еще не проведена – на втором звонке, и лишь третий гудок в моей покорно изогнувшейся под контур руки трубке оборачивается ее взволнованным «Да», я понимаю, что не стоит тревожить тех, кого ты предал. И отвечаю «Привет» так беззаботно и жизнерадостно, как только можно говорить, зная, что в этот самый момент тебя ненавидят и любят с первого звука твоего голоса. И, если ты дашь волю, распустишь крылья по ниточкам и выбросишь в клубок, так и будут тебя ненавидеть и любить, и неясно, и не важно, что сильнее. Но мне не до этого. Мне холодно. Слишком холодно. Я не знаю, зачем мне эта девушка с морским именем, которая жила от моего звонка до моего звонка, пока не устала жить. Но мое настроение прорывается льдом через серые трубы, обернутые серым ворсистым зверем – страхом, и я говорю, говорю, говорю, зная, что мне ничего не ответят, пока я два раза подряд не спрошу: «не так ли?» Меня слушают. Не мои слова, не мои проблемы – и то хорошо, пускай они не болят, передаваясь телефонным путем и осаждаясь в загрудинной области у каждого, кто попался под мое ледяное «сегодня». Когда мой последний крик оказывается всего лишь спокойным голосом, я устаю пытаться докричаться, молча, и признаюсь себе, что молчу по своей воле. Уходит талой водой изо льда неприятие всего, такой красивый и тупой максимализм, стекают изо рта по подбородку воспоминания, а река захлестывает за край, и я умолкаю вновь, но теперь это так заурядно, словно мне и нечего сказать. Да мне и нечего. Я все сказал. Я снова ее предал. Тает, тает лед. Где-то на самом конце города, на его краю, где могла бы начинаться деревня, но все пустынно и из-под нанесенного безбашенной метелью снега – скотча торчит ковыль, который не растет в этих краях, там, далеко, темнеет, и одно окно, горящее на заднем дворе громадины завода, освещает угол-тупик и серые, те же самые трубы, что были и там, во мне. Там, на одной из них, устает и замерзает сидеть мое настроение, и, встав на затекшие ноги, падает в снег, откуда страшно смотреть вверх – темное небо не поглощает темного завода, и, если откинуть голову, можно увидеть жухлые стебли травы, уходящей из-под снега в обрывающий ее, убивающий ее ветер. Падает трубка телефона, а я не вижу ничего. Темнеет.
Когда встает солнце, настроение надевает бледно-желтое кимоно и садится в поезд, который обязательно пройдет мимо того самого завода. Если увидеть его днем со стороны, это успокоит. Как цветок папоротника, если обнаружить, что он есть. Есть такие дни, когда так хочется верить во все, и сколько ни убеждай себя, не убедишь в том, что чего-то нет. Все, что придет в такую минуту в голову, должно оказаться на свете, а иначе ринешься во тьму в полной уверенности, что оно – там. Да полно, может, быть, знаешь такое слово «нет»? – Откуда? Мне его не говорили. – Тогда неважно. Просто слушай, как стучат колеса. Хочешь уехать? Уехать не куда-то, к кому-то, а ради самого пути?
 Пожалуйста, когда ты будешь уезжать, не сознавайся себе, что едешь ради дороги. Когда она закончится, ты поймешь, что тебя никто не ждет. Ты поймешь, что не хочешь, чтобы тебя ждали. И ты поедешь обратно, а обратной дороги нет.
Есть еще один номер. Я набираю его, когда острые звезды колют меня в грудную клетку, в глубину, в диафрагму. Так бывает, когда настроение сбивается с алгоритма. Ему, глупому, тоже нужно во что-то верить. И оно придумывает, будто завтра случится что-то новое. А я – я его понимаю, я цвету румянцем тревоги и радости перемен, и, если мне прозвучит та самая мелодия, которая совпадет с тонкой нетерпеливой дрожью настроения – шестой струны, или первой, я знаю, что она первая снизу – я наберу этот номер. В который раз за месяц ее будут звать Юлия, а меня – Послушай, но. В который раз я буду уверять, фанатично, угрожать, продавая всего себя мечте, которая никому не нужна. В который раз буду призывать, взывать. Буду расспрашивать, что значит слово «как». Сравнивать, анализировать и раз за разом гореть – настроение без зазрения совести станет яркого, пламенного цвета и состояния. И Юлия вынесет. Она всегда выносит, и я могу благодарить ее, но не успеваю – я просто сгораю. Это же не идея – это пламя. А пламя – предельно конечная вещь, и нет ничего короче, чем то, что пожрет тебя и исчезнет вместе с тобой. Через несколько дней, может быть, снова согнусь, схватившись под грудью за ребра и пространство между ними, и пойму: надвигается День, В Котором Что-то Изменить Могу Я. Наивно полагая, что могу изменить себя, рванусь к телефону. Разве я не знаю, что мечта станет явью, лишь если я не позвоню никому? Разве я все еще не понял?
Мне нравится не понимать. Такой уж я человек. У меня есть всего две вещи: телефон и настроение. Остальные мне не принадлежат и никогда не принадлежали. Разве что заблуждения, иллюзии, но это ведь непрактично, обладать заблуждениями. Пусть лучше будут настроение и телефон. Я бываю разным: холодным и теплым, могу разнести и построить, только ничего еще не могу. Слишком молодой и уже опьяненный ненавистью к канонам и самими канонами жизни, написанными, чтобы нравиться – вот такой я. Я плачу, кричу, устаю, надоедаю и надоедаю надоедать. Я – из стекла и ветра, льда, вскрытых конвертов и черного, черного снега и золотых звезд над ним, я сам так выбрал. Ничего не умея, никого не любя и упрощая все до крайностей, я знаю несколько номеров, и, подогнав настроение под одно из них, звоню по телефону. Что я делаю в остальное время? Может быть, жду перемен. Может быть, ничего. Но иногда приходит время, когда даже все это не наводит на меня тоску или агрессию в ответ на жизнь и все, что в ней есть. Признаюсь честно: моему настроению нравятся белые платья. Это его неистовая слабость. И тогда, страстно желая лишь одного – не стать слишком легким для этой жизни, не сорваться и не рассмеяться в распахнутое небо - я медленно нанизываюсь на осколок боли, и перепонка неба обрывается совсем, и я остаюсь на земле, прижатый лбом к потолку, остаюсь дрожать и регенерировать. Так надо – я не тороплюсь уходить. И для того, чтобы каждый раз так необходимо и так мучительно задерживаться здесь, я с усилием сжимаю в холодной ладони трубку и, весь замирая от ожидания разрыва неба в кромешном «завтра», я набираю еще один номер.
Я звоню тебе.