Бiлий цвiт яблоневый цвет

2003г. - рассказ получил I Диплом на Всеукраинском конкурсе юношеской прозы.


Посвящаю доброй памяти моей бабушки, Валентины Максимовны Васильковской
и моему дедушке, Михаилу Ивановичу, который живёт теперь с нами...
а также Царичанке - саду моего детства -
с любовью.


(отрывок на украинском – оригинал)

БіЛИЙ ЦВіТ
 
- Не буду! Не буду! Не хочу! – високий дитячий голос без зупинки торочив ті слова, то зриваючись у крик, то задихаючись від нестачі повітря. Лунала в ньому злість впертої дитячої образи, коли безглузді будь-які вмовляння, і дзвеніли сльози. І люди на вулиці мимоволі озиралися на той крик…
На землю спускався вечір. Втомлене сонце виглядало з-поза дерев’яної церкви і заливало вуличку матовим світлом. Він, прощальний, скрадав облупленість давно не поновлюваних фарб, лінії мудрості на обличчях і переживання очей. І тим виразніше різали тишу ті скрики, що м’якшою вона була. На низенькій лаві під старою черешнею сиділа бабуся, а коло неї у білому платтячку стояла дитина років десяти, нестямно викидаючи кулачки, била бабі то по животу, то по руках і обличчю, і вперто викрикувала:
- А я не буду! Не буду! Я тебя не понимаю!
Стара ледь боронилася, не в силах зупинити потік дитячої злості. Намагалася заговорити щось ласкаво – але кожне її слово перебивало оте «не понимаю!» - і залишалися невимовленими її благання…
Так дивно було на душі, розгублено, незрозуміло… Боже, як чекала вона того дня!!! А втім, усе почалося з іншого чекання… А може, іще раніше?

Коли молодою ходила своїм садом і збирала стиглі яблука, притримуючи рукою живіт, коли годинами розмовляла з небаченою ще, але такою рідною дитиною – чи ж знала тоді? Навіть не думала. Сад не пророкував їй того. Вона була щаслива – яка ж щаслива! І світ увесь повнився білим цвітом, і не вгавав пташиний спів! Які дні були! Які дні…
Які роки… Немовля посміхнулося вперше, дитя вперше зіп’ялося на ніжки і покликало «Мамо!», вперше дівчинка пішла до школи, і вперше дівчина поспішала на побачення… І завжди, завжди лунало те «Мамо!» То сумно, то щасливо блищали доччині оченята, коли, хвилюючись, переповідала юні свої таємниці.
І ніколи не думала вона, що буде й востаннє.. Виросло пташенят очко - покликала його романтика далекого горизонту. А може, то був поклик дитинства? Дитячої мрії дійти краю землі, де, за легендою, на мільярди скалок розбивається старе сонце, і з пороху воскресає нове? Виросла пташечка – і покликала її синь, покликала височінь польоту. Просилася: «Мамо, тату, пустіть! Не обрізайте крила! Відпустіть, прошу – там моє щастя!» Що ж відповість на те батьківське серце? Невже ж не згодиться, власній дитині щастя пожаліє? Хоч як болить, хоч як тривожно й безсонно… а все ж не час наслухатися своїх переживань. Відпустили пташечку: «Лети!» І, може, ще й тому пустили, що жила в них таємна надія: а ну ж, вернеться? Облетить сад, підніметься до сонця – та й сяде на батьківське підвіконня. З батьківської руки зернятко прийме – та й лишиться в отчому домі. Так мріялося, сподівалося… так хотілося вірити тому!
А вона йшла обережно, перелітала від дерева до дерева, все далі й далі, і рідше все озиралася. І не вернулась. Вони не зачиняли вікон, і завжди чекало на неї недокуштоване колись зернятко, і вишивана з любов’ю сорочка готова була зігріти її тіло… Усе було, усе чекало… лишень гості не було, не верталась…

…………


(рус. Вариант – Перевод - Полностью)

ЯБЛОНЕВЫЙ ЦВЕТ

- Не буду! Не буду! Не хочу! – высокий детский голос безостановочно твердил эти слова, то срываясь в крик, то задыхаясь от нехватки воздуха. Звучала в нём злость детской обиды, когда бессмысленны какие бы то ни было уговоры, и звенели слёзы. И люди на улице невольно оглядывались на этот крик…
На землю опускался вечер. Усталое солнце ещё выглядывало из-за деревянной церкви и заливало улочку матовым светом. Прощальный, он скрадывал облупленность давно не обновлявшихся красок, линии мудрости на лицах и переживания глаз. И чем мягче был этот свет, тем выразительней разрезали тишину детские вскрики. На низенькой лавочке под старой вишней сидела маленькая старушка, а около неё, в белом платьице, стояла девчушка лет десяти, иступлено выбрасывая кулачки, била бабушку то по животу, то по руках и лицу, и упёрто выкрикивала:
- А я не буду! Не буду! Я тебя не понимаю!
Старенькая едва заслонялась, не в силах остановить поток детской злости. Пыталась заговорить ласково – но каждое слово её перебивало это «не понимаю!» - и оставались невысказанными её мольбы…
Так странно было на душе, растерянно так, не понять… Боже, как же ждала она этого дня!!! А впрочем, началось всё с другого ожидания… А быть может, и ещё раньше?

Когда молодой ходила по своему саду и собирала спелые яблоки, придерживая рукой живот, когда часами разговаривала с невиденным ещё, но уже таким родным ребенком – разве знала тогда? Даже не думала. Сад не пророчил ей этого. Она была счастлива – как же счастлива! И весь мир полнился белым цветом, и не умолкало птичье пение! Какие дни были! Какие дни…
Какие годы… дитя заплакало впервые, впервые улыбнулось… Впервые поднялось на ножки и позвало «Мама!»… впервые девочка пошла в школу, и впервые спешила девушка на свидание… И всегда, всегда звучало это «Мама!». То грустно, то радостно блестели дочкины глаза, когда, волнуясь, делилась своими юными секретами...
И никогда не думалось ей, что будет и в последний раз… Вырос птенчик – и позвала его романтика далёкого горизонта. А быть может, это был зов детства? Детской мечты дойти до края земли, где, по легенде, на миллиарды осколков разбивается старое солнце и из останков его воскресает новое? Вырос птенчик – и поманила его синева неба, высота полёта. Просилась: «Мама, отец, отпустите! Не обрезайте крылья! Отпустите, прошу – там моё счастье!» Что ж ответить на это родительскому сердцу? Неужто не согласиться, кровиночке своей счастья пожалеет? Как ни больно, как ни тревожно и бессонно… а всё же не время прислушиваться к своим переживаниям. Отпустили птицу: «Лети!» И, может, ещё и оттого отпустили, что жила у них тайная надежда: а вдруг вернётся? Облетит сад, поднимется к солнцу – и присядет на родительское крыльцо. С отцовой руки зернышко примет – да и останется в отчем доме. Так мечталось, надеялось… так хотелось верить в это!
А она шла осторожно, перелетала от дерева к дереву, всё дальше и дальше, и всё реже оглядывалась. И не вернулась. Они не затворяли окон, и всегда ждало её нетронутое когда-то зёрнышко, и вышитая с любовью рубашка готова была согреть её тело… Всё было, всё ждало… лишь гостьи не было, не возвращалась…
Прилетали оттуда голуби-почтальоны – часто поначалу, и всё более по праздникам – потом. А там – там совершенно другой мир. Там высокие дома, и каменным панцирем скованная земля, а люди живут в тесных каменных клетках, и за окном не шумят сады, и по вечерам не сходят с ума птицы. И дышать там нечем, там солнце – мутный круг на серой подкладке неба, которое едва проглядывается из-за густой завесы дыма. И ещё там – где-то там, в этом непонятном мире, живёт её дочь. И говорит, что счастлива. Хм…

Нет-нет, не говорите, что дочь плоха, не смейте! Она ведь приезжала, приезжала! Но не та птица, которая улетала, появлялась теперь в родительском гнезде…
Уехала ещё ребёнком и выучилась там на важного архитектора. Говорила, что камень – это застывшая музыка… И уже совсем стала оттуда, из города камня и дыма.
А однажды приехала не одна – и попросила благословения. Он ничего был: высокий, уверенный в себе, работящий. Воды из далёкого колодца принести, печь растопить, вместе с отцом в саду похозяйничать… всё выполнял спокойно и живо. Её с уважением «мамой» звал, деда «отцом» величал. И видно было, что дочь их любил… Благословили искренне. Стало даже спокойнее, что не одна теперь их птичка.
А время продолжало свой бег, и вот настал день, когда парень приехал за ними. А там их уже ждало двое: совсем уже взрослая доченька – и с ней Маленькая. Её так и называли пока: Маленькая…
Погостили – и вскоре вернулись. Первым уехал дед – не годится хозяйство надолго покидать, а потом и Она – когда дочь понемногу приспособилась управляться с ребеночком сама.
Отныне письма полетели чаще. Дочь рассказывала, как растёт Маленькая. Какая очаровательная у неё улыбка и ямочки на щеках, что ест с удовольствием и с какими игрушками не разлучается, как учится ходить и говорить… А Ей всё вспоминалась другая Маленькая…
Совсем немного времени прошло, и судьба перебросила молодых в ещё более крупный Город… И приезжали они теперь ещё реже. Раз-два в год, чаще всего – неожиданно и среди ночи останавливалась перед их домиком вишнёвая машина. Ночь прорезал звучный сигнал, и заводились дворовые псы. А Они подхватывались с постели, ощупью хватали какую-то одёжку и, на ходу одеваясь, спешили к дверям. С улицы уже слышался радостный и возбуждённый говор людей, которые после долгого пути, наконец, добрались домой. Открывались двери – и в дом вкатывался весёлый гомон, пахло ночными цветами и долгой дорогой. Дед с зятем мотали круги между сенями и машиной, перенося вещи, а Она хлопотала на кухне, спешно и от неожиданности немного суетливо, и не подпускала к плите дочь. Её хотелось хоть чуточку снова позаботиться о ней и закутать, закутать своей нерастраченной любовью! Дочь уже знала – и не перечила. Она готовила сама, а потом садилась рядышком с дедом на лавке в уголке и молча смотрела, как дети едят. Для них все трое были детьми – и неважно, кому сколько исполнилось лет…
Дочь стала совсем взрослой. Обрезала длинные волосы, и в речи её появились строгие родительские ноты. Она сидела прямо и, когда говорила, чуть склоняла голову к левому плечу. Парень стал солидным на вид, осанистым. Говорил негромко и размеренно, и так же всегда готов был помочь. Маленькую сперва привозили в большой, застеленной одеялами колыбели. Потом, сонную, заносили на руках и укладывали в постель. Она была пытлива, разговаривала по-детски забавно и с инстинктивно-женским интересом примеряла старенькие, ещё мамины, рубашки… Любила по утрам гулять в саду и струшивать росу, а по вечерам – засыпать после десятой сказки…
Так повторялось из года в год и словно стало традицией. Сигнал среди ночи, громкие приветствия, радостная суета и неспешный ужин. Они с дедом сидели молча, словно боялись прервать это священное таинство. Дети за столом – это была самая прекрасная картина для них. Время от времени вырывался какой-нибудь нетерпеливый вопрос, но тут же и обрывался, недосказанный – дети едят! А те отгадывали и с готовностью отвечали, да и самим им не терпелось поделиться, рассказать, как живётся, расспросить нехитрые новости здесь…Часто затягивались эти разговоры далеко за полночь, но даже когда все расходились, долго ещё мысли не давали Ей заснуть. Снова и снова повторяла все услышанные новости, каждое движение вспоминала, каждого слова интонацию, вновь мысленно видела их – и не могла насмотреться на родные лица, наслушаться родного голоса. Потом вставала и привычно хозяйничала по дому, готовила завтрак – словом, делала всё, как всегда, - но необычно было на душе – там бушевал праздник. Ежеминутно тянуло её к притворённой двери, и, наконец, Она, не выдерживая, заглядывала – спали. О, какими длинными были для Неё эти утренние часы! Хотелось, чтобы быстрее повставали, чтобы вновь наполнился дом молодыми голосами! Взяла бы да и сама разбудила – но сон этот был для Неё святым. И Она лишь счастливо улыбалась, взглядом голбя милые лица, и, вздохнув, тихонько притворяла двери. Помогала Маленькая. Именно она всегда просыпалась первой и будила родителей. Потом в ночной рубашке, едва причесанная, забегала на кухню и здоровалась – и словно только в это мгновение вставало солнце!.. И тогда всё село знало, что в этом доме – гости. Потому что на это время он оживал, словно пробуждаясь от долгого сна. Старики как будто молодели вмиг, и чаще было видно их на сельских улицах, да и самих молодых встречали везде. Бабушка любила брать белокурую Маленькую и идти в гости. Ко всем знакомым своим заходила и с гордостью говорила: «Приехали! Посмотрите, как выросла!», и вся прямо сияла от радости. И односельчане искренне радовались за Неё, но был в этой радости и грустный оттенок. Потому что знали, что старики жили только этими днями. И годы они считали по своей старческой привычке: от одного приезда детей до другого. А остальное – так лишь, существование. И от понимания этого горько становилось у кое-кого на душе – у тех, кто жил таким же ожиданием…
Они часто видели вдвоём на скамеечках при дороге и всматривались в горизонт. И всё казалось, что вот-вот, совсем скоро, где-то на границе неба и земли появится маленький клубочек пыли. Он будет постепенно расти, и вот уже можно будет различить в нём очертания машины. Самым волнительным было это мгновение – когда видишь, но ещё не знаешь, какая машина вынырнет из дорожной пыли. Кого и к кому она везёт… Как часто проезжала она мимо них – и не останавливалась, летела дальше, равнодушная к чужому ожиданию!
По улице проходили знакомые, здоровались, кое-кто спрашивал:
- Всё ждёте?
- Ждём, - сдержанно отвечали, - конечно же, ждём.
- Обещали приехать?
- Приедут.
- Когда же? Разве сейчас?
- Приедут, - снова повторяли в один голос, и прохожий понимал, что это то самое вечное ожидание…
- Что же, счастливо дождаться, - отвечали им с уважением к их старческой грусти и ощущали отчего-то неудержимое желание склонить голову перед стариками. А те уже и не слышали – неотрывно смотрели вдаль. И весь аккуратный дворик, и низенький дом, казалось, тоже наполнены были этим ожиданием, и чуть клонились книзу вишневые ветви, сочувствуя грустно склоненным седым головам…
Дорога і дорога лежить за гарбузами,
І хтось до когось їде тим шляхом золотим,
Остання в світі казка сидить під образами,
Навшпиньки виглядають жоржини через тин…
Проплывали палящие летние дни, проезжали мимо беленького домика чужие машины, а солнце разбивалось и рождалось вновь… И пришел год, когда переспели яблоки, и отцвели астры, поспел виноград – а сад так и не дождался гостей. Он разбросал под ноги разноцветную листву, а дожди прибили её к земле и смыли яркие краски. Улетели последние птицы. Стало серо и пустынно… Так было и в сердцах Двоих…
Пришел лишь чужой почтальон и принёс знакомый почерк – в белом конверте лежали слова. О том, что много работы, что не дают отпуск, и никак невозможно приехать. О том, что любят, и том, как жаль… И том, что просят прощения, и о чём-то ещё… Как неважно всё это было теперь! Как далеко… А рядом было одно лишь одиночество.
Ещё были дети чужие… приходили – и всегда получали гостинец. Приветливая бабушка угощала их пирожками, добрый дед собирал для них пригоршни сладких черешен и щедро одаривал крупными краснобокими яблоками. Это старших. А была одна меньшенькая… по вечерам она приходила послушать старые сказочки. Тогда прижималась к бабушкиному плечу, к горячим ладоням, закрывала глаза и слушала, слушала… Её детство не знало бабушкиных сказок. Подсознательно лишь слышала она их в своих снах и мечтала… и маленькое сердечко нашло свою сказку…
…дитя приходить, беруть його на руки,
І потім довго-довго на призьбі ще сидять…
Думают печальные свои думы… почему этот ребёнок, который никакого отношения к ним не имеет, так льнет к ним, так ласково голубит бабушкины руки, засыпая.. а другая Маленькая, белокурая – помнит ли, что где-то далеко, в этом яблоневом краю, звучат для неё недосказанные сказки? Ведь, рассказывая их чужому ребёнку, отправляла свои слова Туда… и видела перед собой Ту… Тогда невыцветшие глаза непрошено блестели и обжигали худенькие детские ручки… Девчушка сонно подхватывалась, встревожено вглядывалась в лицо, гладила давно поседевшие волосы, по-детски растерянно и ласково лепетала что-то, спрашивала с тревогой:
- Что Вам?
Не отвечала. Молча прикрывала глаза – как знак того, что всё хорошо, и чуть дрожащим голосом продолжала повествовать…
За девочкой приходила мать, благодарила чуть виновато, и старенькая осторожно перекладывала дитя на её плечо. Та даже не просыпалась. А молодая женщина смотрела на старшую – и всё не могла понять, как же так?!
…знаю, дід та баба – це коли є онуки,
А в них – сусідські діти шовковицю їдять
Молодая притворяла за собой калитку и исчезала в темноте, и два одиночества вновь оставались наедине с ночью и своими воспоминаниями.
Хай буде гірко. Спогадом про вас.
Хай буде легко, спогадом предивним…
Что ж, если нет ничего другого – пусть будет хоть это безумство воспоминаний о дорогих сердцу людях…

Земля вся потускнела, и всё чаще срывался колючий снег, рисуя чёрно-белые узоры. Настали холода. Настали и прошли. Освободилась земля – и вновь готовилась разродиться… и вновь голубем-почтальоном прилетела надежда. Вновь было ожидание.
Не спалось. По потолку с лёгким гулом пробегали прямоугольниками проезжающие машин, где-то беспокоились собаки, и воображение дразнили тени. И когда прозвучал сигнал – не вздрогнула от неожиданности, как будто и ждала его именно в этот момент. Подхватилась, сперва, вдруг забыв, где выход, метнулась к окну, а потом суетливо заспешила на зов звонка… И снова всё было, как раньше. Громкие приветствия, радостная суета и неспешный ужин…

Утром едва дождалась, пока проснутся… за завтраком не могла усидеть на месте, всё подхватывалась, ставила что-то на стол.. Маленькая смотрела настороженно и была молчалива.
- Отвыкла, - смущенно объясняла дочь, - Вы пока не трогайте её, мама – она скоро попривыкнет – тогда и пообщаетесь… Всё-таки давно не виделись..
Защемило сердце, да что тут сделаешь? Не выдерживала и заговаривала с ребёнком – а та словно и не понимала. Смотрела озадаченно – и не отвечала. И, наконец, бросила:
- Я Вас не понимаю!
Всё же ей было интересно. Поначалу спрашивала у матери, как это бабушка разговаривает, но, как и все дети, быстро устала. И когда она снова чего-то не понимала – то зачастую уже не бежала к маме, а раздраженно бросала это своё «Не понимаю!». Дочь уговаривала, объясняла, что нужно только научиться – это ведь так красиво! Но ребенок не хотел следовать чужим для неё правилам. Она разговаривала так, как умела – и этого ей хватало. Не была эта маленькая старушка настолько близка ей, чтобы очень уж стремиться понять и выучить её язык. Дочь лишь виновато опускала глаза… что могла она сказать теперь? Маленькая вырастала там, где не было не вишнёвых сумерек, ни старого сада – и он не научил её своей мудрости… а молодая как-то даже и не думала, что может так получиться, для неё всё это было таким привычным, словно бы само собой разумеющимся. И она растерялась между двумя дорогими ей людьми – и не знала, как протянуть ниточку между их сердцами…
Старушка видела переживания дочери – и не обвиняла её… Лишь не понимала, как могло такое произойти… сад не пророчил Ей этого, и Она не могла принять эту действительность. Это просто не могло быть правдой! И всё же… перед ней стояла Маленькая, её долгожданный беленький ангелочек, плакала от злости, а Она чувствовала удары её острых кулачков. Честно говоря, было больно – но Она не обращала внимания. Гораздо больнее было от самого осознания того, что происходило. Сейчас и с Ней. И вдруг обожгли новые слова:
- …я ненавижу, ненавижу твой язык! И тебя ненавижу!
Даже не смогла бы сказать, что резануло глубже… просто весь мир почернел, качнулся – и вмиг стал пустым. Сердце пронизал пекущий холод и, кажется, разорвал его на тысячи дрожащих кусочков. Заколотилось сердце, словно церковный колокол забил тревогу, остановилось на мгновение – и разогнало ещё более безумный там-там… Ребёнок устал и нахмуренно крутил в руках травинку. Солнце и тени подарили её белому платьицу вычурный узор, а поздний час приглушил раздражение. Мелькнула мысль: «Неужели это она только что выговорила эти слова? Нет, она просто не понимала, что говорит!» Старушка отчаянно рванулась вперед и сжала руками худенькие плечики:
- Зачем, Маленькая? Зачем ты сказала это… зачем?
Ребёнок испугано глянул, тряхнул плечами, сбрасывая бабушкины руки, какую-то секунду постоял – и побежал в дом, так ничего и не сказав. А старушка почувствовала, что вот в это мгновение потеряла своего белокурого ангелочка – и так защемило сердце, что, казалось, не выдержит… остановилось всё. Не чувствовала прохлады вечернего ветра, не замечала, как на село спускается ночь. Окаменела. Даже мысли разбежались по углам. А Ей осталась одна только боль… Поранено было самое святое, что только может быть у каждой женщины, то, ради чего женщина приходит в этот мир и чем живет – её материнский инстинкт. Дочь, мать, бабушка… быть – и не состояться хоть в одной из этих сущностей – для женщины значит вообще не состоятся как человек… Что же теперь? Не хотелось жить. Когда-то жила для дочери, а сейчас должна была бы жить для внучки… только как же, если Она ей не нужна?
Застряло серце, мов осколок в грудях…
Господи, помоги!
Ничего не чувствовала. Не видела, как за калиткой мелькнула маленькая фигурка и приблизилась к ней. Постояла, присматриваясь. Поздоровалась. Не услышав ответа, не ушла – тихонько прильнула к Ней, прислонилась щекой к горячей ладони… Старушка заметила – и вдруг часто-часто покатились мелкие слезинки. Ребёнок прижался ещё крепче, нежными ручками гладил по лицу, переплетал свои маленькие пальчики с Её большими, встревожено вглядывался в глаза и растерянно лепетал:
- Что Вам, бабушка? Бабушка, не надо… Ну, что?..
Что? Горечь. Почему здесь этот чужой ребёнок? Соседская девочка собирает Её слёзы, а белокурая Маленькая – оттолкнула, оттолкнула и ушла… Боже, Боже… Закрыла глаза и прижала ребёнка к груди, грезя, что видит около себя Маленькую… И новую сказку услышал яблоневый сад.
…де біла-біла хатка стоїть на самоті,
Живе там дід та баба, і курочка в них ряба,
Вона, мабуть, несе їм яєчка золоті.
Там повен двір любистку, цвітуть такі жоржини…
Говорила, говорила… О том, как равнодушны дед и баба к золотым яичкам, как живут одним лишь ожиданием, и лишь единожды в год улыбается им солнце, какое это невыразимое счастье – видеть родные лица, обнимать дорогих гостей и ухаживать за ними, и слушать, как делятся своими мыслями…
Ребёнок слушал, даже не моргая – он, маленький, словно чувствовал, что касается сейчас самой души… И была эта сказка самой волшебной из всех услышанных им. Широко раскрытыми глазами смотрел он на старушку, сжимая Её руки, и принимал сердцем светлую исповедь…
Уже задрожали первые огромные звёзды, когда пришла её мать. И старушка вновь осталась одна. Ещё одна мысль не давала ей покоя. Никогда не подумала бы даже, что придаёт этому такое большое значение, однако это, наверно, было заложено в Ней ещё с рождения и просто было частью Её. «Я ненавижу, ненавижу твой язык!..» - вновь и вновь звучали эти слова – крутились безумно, и не находили себе места… Она просто не могла понять, как вообще можно было такое сказать. Это же просто… просто невозможно! Своё собственное, родное, бессмертное слово… Это же сокровище такое, это же гордость, это же свято! Никак не укладывалось в голове… Конечно, там всё по-другому, говорят иначе и одеваются не так… но неужто камень убил и всё святое, всё естественное, человеческое? Чувствовала себя так, словно попрано было часть её души. Больно, обидно, непонятно… Каким разумом объять это, каким сердцем – пережить? Какой Бог не остановил девочку, с уст которой сорвалось самое страшное – то черное «ненавижу», а рука в неразумности своей ударила старенькую?…
И никто не видел, как к кусту калины прибилось маленькое существо. Завернувшись в отцовский свитер, забилось аж под самые ветви и также слушало тот рассказ. И не чувствовало серой вечерней туманности… Сидело тихо, не шевелясь, и только провожало соседей внимательным взглядом.
За старушкой пришла дочь. Поняла, что случилось что-то между ними – но не спросила. Боялись, может? Нарочито громко заговорила о своём, мягко пожурила, что мать так долго сидит на улице – а на улице уже ночь, и повела в дом. И долго не могла заснуть. Понимала, что должна что-то сделать, но не знала, что именно. И мучалась из-за этого, и ничего не могла решить. А с матерью боялась и заговорить – ей почему-то казалось, что это – словно коснуться открытой раны…

Утром Маленькая ушла гулять – и исчезла. Не было её час, два… Случайно увидела Молодая краем глаза что-то белое на соседском дворе. Тихонько подошла посмотреть. Её ребёнок сидел около соседской малышки и слушал её с серьёзным личиком…
И только цветы слышали долгий детский разговор…
Маленькая с самого утра пошла искать Ту, кого видела накануне. Хотела увидеть её и расспросить… Та оказалась ещё меньшей, чем она, приветливой и серьёзной. Спросила – а та долго и доверчиво рассказывала ей свою детскую мечту. Она жила с папой и мамой, дедушки не стало, а бабушки и не было. У всех её друзей были бабушки, которые рассказывали им сказки, угощали вкусненьким и заступались перед родительским гневом… а она даже не знала точно, как это – иметь бабушку… С завистью смотрела на чужие дворы, где хозяйничали пожилые, и даже у Бога просила… бабушку – мама говорила ей, что Бог добрый, у него всё-всё можно попросить, и если очень-очень верить, то всё осуществится. А вскоре приметила, что на соседнем дворике никогда не появляется никого, кроме только Двоих… А по вечерам всё так же одинокой парой садятся они под старой вишней и вполголоса разговаривают. А то молчат, и за весь вечер едва слово скажут… Та и сама не знала, что произошло, но в один вечер она подошла к ним и прямо спросила:
- А можно, вы будете моими бабушкой… и дедушкой?
Вздрогнула старушка, порывался сказать что-то дед… а Та взяла стариковскую руку в свои ладошки и добавила:
- … у меня ведь никого нет…
Ничего не ответили. Молча привлекла её старушка – и рука её была такой тяжелой! А в глазах Её была теплота и одинокая тоска. И в уголочках глаз – маленькие хрустальные бусинки.
Рассказывала бабушка множество сказок, но самой чудесной была одна. О птице, оставившей своё гнездо и потерявшейся в небесной высоте, и о белокурой девочке, которая жила в каменном Городе и не знала яблоневого Сада…

Солнце прошло неизменный свой путь и коснулось разгоряченным челом земной прохлады. Старушка помалу вышла в сад, наполненный таинственной музыкой, пьянящий вечерней гармонией, весенний. Прислушалась.
- Где же пророчества твои? – спросила. – Почему теперь ты молчишь, мой сад?
Зашелестели деревья, колыхнулись ветви, сыпонули щедро белого яблоневого цвета и затихли, немые. Она тяжело опустилась на лавку и застыла, переполненная тревожными мыслями.
Вечерней росою капали с деревьев минуты. От дома в сад метнулась маленькая тень. Через минуту старушке на плечи осторожно лёг тёплый платок, закутал Её худое тельце, окутал теплом. Чьи-то ручки, едва касаясь, заботливо расправили его, задержались на плечах. Ощутила взволнованное дыхание за спиной и медленно обернулась. Рядом стояла она, быстро-быстро перебирала руками краешек платка и несмело, снизу вверх, смотрела прямо в глаза.
- Простите!

Март, 2003 год.