Миллионная forever

1.
Ты живешь на Миллионной улице. Какое несоответствие – нищий и вдруг на Миллионной! Мне явно представляется, каким бы ты был веке, например, в позапрошлом, когда улица эта только появлялась на карте города. Миленький такой купчик. «По штату» тебе полагалась окладистая бородка и едва намечающееся под кафтаном брюшко. Полуграмотный юноша «слегка в положении» - вот кто вышел бы из тебя, а вовсе не тощий юнец с зашкаливающим за потолок IQ и выбитым в пьяной драке зубом. Милый купчик обхаживал бы девиц с Покровской и Московской, вечерами позволял бы себе променаж по Большой Саратовской: кружевные зонтики, дамский смех, тени атласных туфелек на чищеных хромовых сапогах и… ничего. К ночи ты ведь обязательно бы возвращался к себе – на Миллионную.
К счастью, кому-то пришло в голову переименовать улицу фамилией одного известного драматурга. (Так честнее - оставим Миллионную миллионерам!) Поэтому будь ты купцом, пришлось бы тебе тщательно сбриваться и перелицовываться, закупать для понту лорнеты, а в любви клясться исключительно артисткам кордебалета. Из тебя вышел бы пошлый маргинал – ни купец ни игрец (на сцене). По большой Саратовской ты шарахался бы уже в судорожных поисках очередного кринолина или шлейфа… Зато в модных кофейнях тебе не было бы равных. Ты носил бы манишку (ее чистоту не гарантирую) и трость, цилиндр вряд ли. Я смотрела бы на тебя из-за густых вуальных переплетий. Вообще, век позапрошлый, жеманный, не позволил бы нам перейти на ты. Отсюда чопорное «Вы» по отношению к тебе, абстрактное как в романсе.
Это все 21-ый! Он расставил все по местам - лишил тебя собственного особнячка и забросил на 13-ый (далеко не последний) этаж, куда ты изредка несешь свое фиаско, до рыданий сдавливающее горло. И почему тебе никогда не везет?! Вроде бы и все при тебе, и хорош собой, умный опять же, артистичный и всего 25. Видимо, по всему по этому и не везет.
А как люблю я твое тело, гибкое тело «половинкиного сыночка»: безволосую грудь, ноги, исключительные в своей волосатости. А еще говорят, густая растительность – признак гиперсексуальности.
А как же я хочу тебя: до боли вжиматься, целовать до крови, влажно спускаться по голой груди и впалому животику и нервно, почти в припадке, втягивать в себя твое новое фиаско, буквально захлебываясь им… Чтобы сглотнуть твою сперму как амброзию, как зелье, и наконец-то подчинить свою жизнь сбивчивому ритму твоего дыхания и легкой дрожи… Чтобы в оцепенении ощупать родное тело твоими руками, открыть твои глаза и увидеть, что за окном давно светит солнце. Чтобы в странной тишине лишь хрипло простонать и сомкнуть твои губы.
И мне плевать, что там случится потом: ну найду на полу свои кружевные трусы и щелкну дверной ручкой, бросая свое тело, бывшее твоим 25 лет. Позволю пересохшими губами прикоснуться к твоим волосам. Прости мне последнюю блажь.
И вот – о, чудо! – я случайно на твоей улице. Той самой, бывшей Миллионной. Запахи разложения, тлена и свежего навоза в букете с душком прелой сливы. Как ни странно, отрезвили. Кровавые пятна давленой вишни под ногами напоминают вишневые потеки моей девственности, которой ты усердно пытался меня лишить. Не вышло. Напевая «Ночных снайперов» и меняя героев полами, лечу в дебрях Миллионной и рдею. А что, если матушка или братец… Тьфу на матушку и братца! Вдруг папаша – мой строгий шеф… Отменить шефа. Вдруг Ленка – твоя благоверная. Да Бог с ней, с благоверной! Если б это был ты!
Мечта искренна, но заведомо провальна. Ты просто сбежал от матушки и братца, отца и благоверной, от друзей, однокурсников, собутыльников и левых полюбовниц, губернаторов, наркодельцов, записных киллеров и удачливых дублеров, звезд шоу-бизнеса, зрителей… и меня, конечно же.
Молва на хвосте единственного моего утешителя Васеньки принесла мне эту весть летом, когда Вари Райской практически не существовало – она тлела и плавилась на пляжах. Зевнув, утешитель мой сообщил, что наш городок ветров, муз и обломовщины ты благополучно поменял на соседний. К коему у меня давно сложилось предвзятое отношение. Представь себе город европейских особняков вперемешку с настоящими руинами, город с парой достопримечательностей: всего какие-то пивзавод и монастырь в едином комплексе, загнивающие фонтан и театр… получше, получше представь – и одумайся! Хотя в твоем порыве нет ничего удивительного – это ведь Миллионная-street в увеличенном масштабе. Точнее, несколько десятков Миллионных улиц. Во всяком случае, представляла себя я именно на ней, когда меня сдуло с раскаленных пляжей в направлении этого распроклятого города, чтобы искать тебя глазами. И вновь хотела тебя под каждым шатким забором, несомненно памятуя тот, наш, миллионненский… Знал бы ты, как я завидовала тем улицам, с которыми ты пока на вы. С горечью вспоминала и себя шестилетней давности, с тобой еще не знакомую. Но ни о чем не жалела, не удивлялась своей выдержке (5 лет!): для хорошей вины - так же как и вина – это просто мелочь!
Все эти годы я бывала разной: то жила тобой, то напрочь кодировалась, вытравляла из себя всё, что снова и снова зарождалось, без участия моей воли. Закодировавшись, я бодро вспархивала и какое-то время держалась на лету… Чтобы потом обязательно сорваться – к чертям вся кодировка – шагнуть к тебе, раскрывшему объятья навстречу, и намертво впиться в Бермуды твоих родинок. Если, сбившись с твоего донжуанского счета: Ленка-Катька-Наташка и даже некая Марья Кащевна (по роли, видимо, Кащевна), все же продолжала хранить тебе верность, результат оказывался точно таким же.
Не скрою, самой-то мне очень даже нравилось строить из себя этакую Сольвейг, притворяться Кончиттой (увы, так ни разу и не кончившей Кончиттой). Я любила тебя всего: твое имя, твое отчество и фамилию, да, особенно фамилию, нараспев к ней примерялась, приучалась звать шефа папой, матушку тетей Галей…
И откуда эта наивность? Хотела стоять вот так в пустом коридоре в образе некончившей идиотки Кончитты, распахнувшей глаза тебе навстречу, что ли? А ты шел такой странно красивый, где-то уже посвежевший и поэлегантневший. Как всегда мимо. Но коридор был узок и перепахан до боли подошвами разной обуви, что было не разойтись. Ты молча смотрел, слова давно уже служили у нас на мелких ролях статистов. И в бессильной тишине этого нежданного тет-а-тета после стольких пустых месяцев (обоюдно пустых, выяснилось потом), ты бросил в меня вопросом:
- Ты случайно не видела Эндрю Джонсона?
Стоп! А при чем здесь Эндрю Джонсон?
2.
злодей всегда кстати
Сегодня, начиная с самого утра, все искали Эндрю Джонсона. Он не был иностранцем, и в паспорте у него значилось другое имя – «Андрей Иванов». Что как-то не звучит, не театрально, согласитесь. По слухам, он, как и мой любимый, собравшийся навечно покинуть родной город, так же неожиданно материализовался. И даже когда Васенька нежно меня обнимал, сзади тихо подошла Юлька, чтобы спросить:
- Ты видела Эндрю Джонсона?
- Да, - отвечала я, потому что он был первым, кого я сегодня встретила, приветливо мне улыбнулся, кивнул и скрылся за ближайшей к нему дверью. С фигуркой «ретро-мэн» с тростью и в котелке. В нашем театре туалеты отдают дань прошлому.
- Счастливая… Он много у тебя занимал? – спрашивала постоянно сидевшая на мели Юлька.
А ведь все так мило начиналось. Васенька в недошитом костюме обнимал меня, нежно бормоча:
- Не дергай, здесь иголочки… только не за рукав, он на живульках… к лацканам и не притрагивайся…
В этом костюме Васенька был изумительный злодей. Он ловко соскочил со сцены, едва завидев меня, и принялся манерно, как и подобает актеру, тискать и колоть иголками. Уж это Васенька любил!
Мы так долго и активно обнимались, что опять могли бы сойти за любовников. Так отчаянно – до засосов и закусов – целовались, очнулась я, кусая его шею… почему он? Почему Васенька? Ведь только на нем я вымещала страсть к тебе.
Тут сзади, со стороны Юльки, прошелестело то имя, которое я до сих пор боюсь произносить вслух, в мечтах я зову им своего сына – твое имя. В объятьях Васеньки меня стало колотить. От холода и многочисленных уколов, видимо, прежнего трепета не было. Только шептала:
- Милый, у меня ноги отнялись, – выдавая желаемое за действительное.
Васенька на правах лучшего друга всегда знал курс моей личной жизни. Когда-то я резво называла его твоим главным соперником.
И ведь не врала, что люблю его, по-другому, правда, без плоти, без страсти.
Васенька мне клялся, что сейчас он в роли и он главный злодей, поэтому на него вся надежда, и обнимать меня долго – ну никак не может. Я кивала и умоляюще смотрела ему в глаза, оба мы бормотали сумбурные непричесанные комплименты… Со стороны эта сцена могла бы и слезу прошибить: он – высокий стройный блондин, она (то есть я) ему под стать, только ярко-рыжая и целое море нежности. На самом деле с его, Васенькиной, стороны ко мне была искренняя жалость, а с моей… Ну не к нему же, с такой широкой грудью, осветленными вихрами и пуленепроницаемой спиной?
А ты все еще не казался мне тощим, сутулым и безнадежно лысеющим. Ты всегда был таким, каким я увидела тебя 5 лет назад, когда тобой бредили все девчонки с нашего факультета. Должно быть, ты поистрепался за это время: алкоголь и богемный стиль жизни брали свое. Девушки теперь катастрофически редко обращали внимание. Ты платил им взаимностью – есть такое понятие «взаимозачет».
И конечно, я всегда понимала, никуда ты не уедешь: здесь, на Миллионной, все же матушка и братец, папаша – большая шишка - и благоверная и я… иногда захожу. И стоит только мне нырнуть в привычный омут, как я тут же уткнусь в тебя. Все так и вышло. А всеобщий должник Эндрю Джонсон здесь ни при чем и милый злодей Васенька - тем более. Просто нам необходимо было остаться наедине.