Под четырьмя колесами

Странное письмо
— Сергей Николаевич, вам какое-то письмо...
Секретарша Леночка стояла в проеме двери, в недоумении покачивая рукой с зажатым двумя пальцами письмом.
— Ты что, забыла, как...
«Разбирается корреспонденция?!» — хотел взорваться я, но выражение Леночкиного личика было таким же странным, каким, по ее мнению, выглядело письмо. Письмо в конверте — единственное на десятки электронных.
— От кого? — отрывисто поинтересовался я, все еще будучи на взводе.
— От... От Юрасова... — почти прошептала Леночка.
Она работала у меня всего месяц — помню еще до конца не верящие в счастье (взяли! — на такую работу!) лучащиеся глаза, — и безумно боялась допустить мало-мальскую оплошность.
— От Юрасова... какого-то...
— Юрасов?!
— Вы... вы его знаете? Простите...
— Можете идти, Леночка. Письмо оставьте.
Бочком (никак не может отучиться от дурацкой стеснительности; а, впрочем, разве это плохо?) подошла к моему столу, положила конверт и так же бочком...
— Леночка!..
Вздрогнула. Обернулась.
— Да не бойтесь, — я невольно улыбнулся. — Десять минут меня ни для кого нет.
Я откинулся на спинку кресла. Сдвинул ладони и поднес ко лбу. Невскрытый конверт так и лежал на столе. «Вы его знаете?» Нет. Как ни странно, я его не знаю. ...Как мне сказала одиннадцать лет назад Аня? Кажется, что-то вроде «Если бы я знала твою жену, мне было бы во сто крат тяжелее». Мою жену она не знала. Я ее мужа — тоже.
— Сергей Николаевич... трубку возьмите... я... я не смогла...
Леночка чуть не плакала. Я сдержался. Я ничего не сказал. Дверь виновато затворилась. В трубке зарокотал бас Портнова — его напор сдержит не всякая секретарша. Ладно, бог с ним, с письмом. Сейчас я не готов к нему. Вечером. Если останутся силы.

— ...Сергей Николаевич! Я могу идти? ...Что с вами?!
...Милая провинциалочка, еще не развращенная мегаполисом...
— Леночка, у тебя есть немного времени?
— Д-да... конечно... только...
Покосилась на меня опасливо. Я усмехнулся:
— Не бойся! Приставать не буду.
Начитаются бульварных детективов и дамских романов!.. Кажется, ободрилась.
— Сделай кофе. Два.
— А вторую кому?..
— Второй? — подчеркнул я. — Тебе.
— Мне?!
— Принеси и сядь.
Почему меня страшит это нераспечатанное письмо?
Бочком с подносом вошла Леночка. Поставила передо мной.
— ...Распечатай! — велел я и подвинул ей конверт. Кажется, моя рука дрогнула.
Взял кружку. Что-то морозит...

Здравствуйте, Сергей Николаевич!
Помните Аню Юрасову?.. Когда вы с ней любили друг друга? Кажется, в 93-м... А я узнал об этом только недавно. Как видите, я не собираюсь сводить с вами счеты. Я просто хочу понять...
Простите, я не с того начал... Начать «с того» слишком больно. Сорок дней назад нашей Ани не стало. Несчастный случай. Знаете, как гоняют иномарки. Уж вы знаете...
Я не оговорился, когда написал: «нашей Ани». Она ведь была и вашей тоже, пусть недолго. Сейчас боль немного утихла, и я могу отнестись к этому факту спокойнее.
Думаете, наверное: чего ему надо, если не собирается сводить счеты? Напомнить о себе? Разбудить угрызения совести? Тоже нет. Просто я совсем недавно понял, что до конца не знал Аню. Какой она была в глубине души? Что ей было нужно, чего ей не хватало, в том числе и во мне? Понимаете, мне обязательно нужно знать ответ на эти вопросы...
Игорь Алексеевич Юрасов

Леночка
Мне кажется, С.Н. несчастен. Он хороший, но он несчастен. Почему хорошие люди так часто несчастны?
Мне понравилась моя работа. Правда, понравилась. И я очень боюсь, что меня могут уволить из-за того, что я сделаю что-нибудь не так. А я делаю, потому что еще не знаю, не чувствую, как надо. Вот и с этим письмом... от Юрасова... С.Н. сказал, что не знает его. Не сказал: «Я не знаю, кто это такой», а — «Я не знаю его». Когда читал — стал, наверное, самим собой. Я увидела совсем другого Вербу. Обычно на лице С.Н. эмоции не отражаются, и даже если он злится — только голосом. А тут он читает письмо, а я смотрю на него, а на его лице — удивление, потом — боль, потом — недоумение. ...смотрю и не могу понять: зачем я нужна ему здесь, зачем нужна именно я? Поддержать? Но как я могу его поддержать? Чем? Ведь С.Н. сильнее меня, во многом сильнее. Значит, не во всем?..
А потом он перебросил мне письмо — просто толкнул по лаковой поверхности стола — велел: «Читай!» Я робко поинтересовалась: «А можно?» Верба сидел, сдвинув ладошки и упершись в них лбом.

Верба
Леночка по-школьному завела за ушко прядку и так же по-школьному шевеля губами, стала читать. А я думал. Вспоминал.
Мне тогда позвонил Витя Соколкин, давний свердловский знакомый, редактор какого-то делового журнала: мол, хочет очерк обо мне и отправляет для этого в командировку свою лучшую корреспондентку. «Ладно, — говорю, — выкрою время, так и быть». Послал на вокзал Юру, он отвез ее в гостиницу. Встретились мы вечером — день мой, как всегда, оказался расписан по минутам. Она вошла, по-мужски подала руку и представилась: «Анна», сразу показав: мы должны быть на равных. Я оценил ее ход. У меня — работа, но и у нее — работа, и не менее важная. «Чай, кофе?» — помнится, спросил я. «Не изменяйте своим привычкам», — отозвалась Анна. Я оценил и это: она с ходу начала работать. Привычки человека могут многое о нем рассказать...

Леночка
«Он уже тогда был ее мужем?» — спросила я и осеклась. С.Н. сделал странный жест рукой и сказал: «Сейчас я — не начальник, а ты — не секретарша». И замолчал. А через минуту ответил: «Да, Аня стала моей любовницей. Но не сразу. Потом... Я расскажу тебе как-нибудь потом...» И снова замолчал. «Кофе, — напомнила я. — Пейте кофе. Подогреть?» «Не надо, — отозвался С.Н. Внимательно посмотрел на меня и спросил: — Зачем ему это все? И что я должен ответить? И вообще — должен?» «Да! — твердо сказала я. — Вы ему должны». «Не люблю быть должным, — сказал он. — И что, на самом деле должен?» «А как?! Вы пользовались его женой... Ой, извините!..» «Да нет, ты верно сказала: именно пользовался. Хотя...» Верба снова надолго замолчал. «Нет, я не то хотела сказать! Вы же ее любили! Или нет?» «Любил, — согласился С.Н. — По-настоящему, понимаешь? ...Я не знаю, что ему написать. И нужно ли?» «Долг», — снова напомнила я.

Ответ
Здравствуйте, Игорь Алексеевич!
Честно говоря, не понимаю, зачем это вам? Дело давнее, и к чему бередить старые раны? Я на самом деле любил вашу жену; мне кажется, и она меня любила. Поверьте, это наши с ней отношения, и к чему посторонним знать о них? Да, Ане вы были не посторонним, но в наших отношениях вы — посторонний. Простите, но по-другому написать не могу.
Аня была деловой женщиной, и мне казалось иногда, что ей очень не хватало денег. Не забывайте, ваша жена — бриллиант, и нуждалась в особой оправе...

Обидится — ну и бог с ним! Мне с этим Юрасовым детей не крестить. Что Аня в нем нашла? Я его совсем не знаю... А хочется ли мне его узнать? Нет. Абсолютно точно — нет.
И вдруг я подумал: а если бы Леночка не передала мне конверт? Просто бросила в мусорную корзину и все. Изменило ли меня это письмо?
Да. Я снова прожил все наши встречи. Неужели муж не догадывался? Неужели был настолько уверен в Ане? Она почти не говорила мне о нем. Щадила самолюбие? Или ей самой он был неинтересен?
...Вторая наша встреча. Собственно, с нее-то все и началось. Или раньше? Или все началось с первой встречи в Москве? Как, чем Аня смогла завоевать полное мое доверие? Ведь, по существу, с первой минуты... Да, она была нестандартной женщиной. Два дня Юрасова сопровождала меня всюду — это было ее условие, которое я принял безоговорочно — и сам удивился своему решению. Доверил публиковать очерк без моей визы, разрешил ставить любые мои фотографии, которые она захочет. Любые! А мог ли я позволить себе быть, скажем, уставшим? Не мог. А на каких-то фото, которые делала Аня, — вполне возможно, был именно таким — измученным донельзя.
Когда она прислала мне журнал с фотоочерком, когда я его прочел, рассмотрел, именно тогда сравнение с бриллиантом пришло на ум. За два-три дня, по сути, — набегом — изучить меня, вывернуть наизнанку, показать всем — и мне! — какой я на самом деле, и сделать это нежно — именно нежно и никак иначе, — кто еще смог бы? И тогда мелькнула мысль — помню ее точно, словно было вчера: «А не возникло ли у нее ко мне каких-нибудь чувств?» Пожалуй, лишь любящая женщина способна так почувствовать мужчину. ...Или это лишь интуиция? Почему-то просто в интуицию верить не хотелось.
Попросил Веру набрать номер Соколкина, сказал, что еду к нему — давно не виделись, и вообще.., хотя причина, конечно, была другая: Аня. Витька сразу распознал эту причину, так и спросил: «Юрасова?», и я отозвался: «Конечно!» А Соколкин ответил: «Я не сомневался». «Так ты что, намеренно?..» «Нет. Просто Аня — мой лучший кадр». «Я оценил». «Дай бог!» — сказал Витя. «Не сходи с ума! — отозвался я. — Чувство, если и возникло, все равно обречено. Ты же понимаешь...» Тогда Соколкин спросил: «Зачем же ты сюда летишь?» Немного помолчал и сказал: «Понял. Жду. Ане сказать?» «Не надо, Витя. Не говори. Я просто появлюсь у вас. Мне нужно видеть выражение ее глаз в эту минуту». «Устроим», — сказал Соколкин.
...На высоте восемь тысяч метров я понял, что люблю. Странное ощущение! Голубое небо, нежность, облака. И едва заметная тревога, зарождающийся вопрос: то ли я делаю? Но когда Верба Сергей Николаевич делал хотя бы шаг назад?

Леночка
С.Н. уже второй день сам не свой. Все забывает и мне приходится напоминать: «У вас в два часа встреча... В четыре вы должны позвонить... Вы забыли поесть...» Интересно, эта Аня заботилась о нем так же, как я?
И в самом деле, зачем ее муж написал это письмо? Я бы не смогла... Я бы даже потом ревновала и сильно бесилась. Знать, что у твоей жены был любовник, знать, кто и писать ему? Нет, я не смогла бы. И зачем? Что это изменит?

Верба
Что изменилось? То, что я вспомнил Аню. Я почти забыл ее в суете последних лет. А сейчас, после смерти, все ее дела, все слова воспринимаются совсем по-другому. И она сама видится немного иной. Да, я написал Юрасову, что Аня хотела денег, но только ли (и столько ли) денег она хотела? Кого она видела во мне?
Соколкин тогда вызвал Аню в кабинет. «Вызывали, Виктор Вячеславович?..» Я сидел в кресле в углу, и Юрасова не могла сразу разглядеть меня. Соколкин кивнул в мою сторону. Сосредоточенность в глазах растаяла — почти мгновенно — до теплоты и (показалось ли?) нежности. «Иди, Аня. Отпускаю. Думаю, вам есть о чем поговорить». «С-спасибо, Виктор Вячеславович...» В голосе мне послышалась радость. «Пойдемте, Сергей Николаевич! Я ваша должница...» «Ты?!» — удивился я. «Но вы же водили меня по Москве...» «Не забывай, я сам из Свердловска...» «Все меняется, Сергей Николаевич! Кто знает, что с нами будет через год...» «Вы о чем?» Аня молчала. Потом сказала — вне связи с предыдущей фразой: «Домой, увы, пригласить не могу — муж...» Кажется, это был первый и единственный раз, когда Аня его упомянула. Но ее «увы» сказало мне о многом.
Соколкин освободил Юрасову от работы на всю неделю моего пребывания в городе. Двое суток мы безвылазно провели на Витькиной даче. А когда я улетал, Аня плакала. Я сказал: «Держись! Ты для меня — не приключение. Не интрижка. Все гораздо серьезнее...» К тому времени я это уже понял.
«Когда мы увидимся?» — почти спокойно спросила Аня. Она была сильной, моя девочка. «Ты приедешь ко мне через месяц. Соколкин в курсе». «Верба... — снова дрогнувшим голосом сказала Аня. — Милая Серая верба... Не хочу, не хочу, не хочу! Не уезжай, не надо!»
Закончилась история совсем не так, как хотелось бы. В девяносто пятом я провалялся в госпитале в пулевым ранением, говорят, в бреду звал «какую-то Аню». Но она не приехала. Сначала я не хотел ее пугать неудавшимся на меня покушением и всеми связанными с ним неприятностями, как то: визитами людей в форме, даче показаний и пр., а после — просто ждал ее звонка или приезда. Но Аня не приехала и не позвонила... А я был слишком измотан в то время, чтобы выяснять отношения.

Юрасов
С чего я решил, что Верба мне раскроется? Он прав: это их отношения, и зачем я пытаюсь понять, что там было? Если он летал сюда, к ней — это я знаю точно, вытряс из Соколкина, ее редактора, — значит, на самом деле была любовь. Значит, все искренне. Кем он был в их отношениях — отцом?.. Деньги. Он написал, что Аня нуждалась в деньгах. Но может, Верба ошибся? Рядом с богатыми обычно крутятся искательницы денег. Он просто привык к таким. Не могла Аня любить его из-за денег! ...Тогда кем был для нее этот Верба?
Ладно. Оставим в покое Сергея Николаевича. Пока. Тем более, что связь их была не такой уж долгой и, скорее, мучительной. Хотя, наверное, долгая разлука делает чувства острее. Два года коротких встреч... Почему я тогда ни о чем не догадывался? Постоянные командировки в Москву — это должно было меня насторожить. Впрочем, изменилось бы что-нибудь, если бы я стал догадываться? Ни-че-го... Я так и не знаю, из-за чего они расстались. Кто сказал: «Хватит. Я устал». Она? Он? Или оба решили, что перспектив никаких нет? Аня могла бы развестись, переехать к нему. Значит, дело было в нем?
Сейчас я знаю точно: почти год — с 95-го по 96-й — у Ани не было никого. Никого? А я? Я — был? Или меня не было? Хорошо, скажем так: в это время у нее не было любовников.

Юля
То, что Юрасова несчастна в личной жизни, я видела невооруженным глазом, хотя другие, и в том числе муж, похоже, этого не замечали.
Позвонила я Ане в конце июля 95-го. Она мне выговорила: «Юлька, редиска, пропала на три месяца, а я тут с ума схожу!» «Вижу», — сказала я. «Чего ты видишь?! Дуй сейчас же ко мне!» «Твой дома?» «А где ж ему еще быть? Ну ты же знаешь, он нам не помешает...» Гоша, как Аня называла мужа, на самом деле — тихий и покладистый. Но Аньке был нужен совсем не такой. С Юрасовым она в конце концов закисла бы и, как выражается мой старый знакомый, писатель Одиноков, «обабилась».
Юрасова чуть не с порога заявила, что написала рассказ и что ей — кровь из носу! — нужен «критик или редактор, не знаю уж, кто». Я сказала: «Ну если уж ты не знаешь, то откуда знать мне?» «Но ты же знаешь меня лучше других!» В ее голосе я почувствовала не те, совсем не Анькины нотки. «Ну-ка, подруга, колись, чего натворила?» «Не хочу, — твердо сказала Юрасова. — Больно». «Ясно, — сказала я. — Мужик. Влюбилась и не знаешь, что делать. Стоящий хоть?» «Да, — отозвалась Аня. — Даже слишком». «Ну так вперед! Труба на подвиги зовет!» «Были уже подвиги, — помолчав, проговорила Аня. — Два года только подвиги и совершали...» «И ты мне — ни полслова?! Все эти два года?!» «Я слишком была счастлива, чтобы делиться им даже с тобой». «Ну да, ты предпочитаешь делиться несчастьями, — заметила я. — Значит, рассталась. Короче: кто тебе нужен? Критик, редактор, любовник?» «Только не любовник, — отозвалась Юрасова. — Пока хватит...» Я поняла: мою подругу бросили. Жестокий удар по некрепкой женской психике.
«Есть один, — вспомнила я. — Тот, кто тебе сейчас нужен. Писатель Одиноков». «Ты с ума сошла?! Прямо к нему?!» «Не узнаю Анну Юрасову, деловую журналистку, — сказала я. — Где твой хваленый внутренний стержень?» «Устала я, Юлька! Устала, слышишь?.. И не надо мне никакого Одинокова. Не сейчас. Может, как-нибудь потом. ...Когда я еще что-нибудь напишу. А то идти с одним-единственным рассказом... Стыдно... Как будто девчонка маленькая...» «Ну смотри, — сказала я. — Предложение остается в силе».

Верба
Я уже устал играть по-крупному. Чем крупнее игра, тем больше шансов помереть раньше. Почему-то не хочется.
Девчонку эту я подцепил на каком-то приеме. ...Впрочем, опять я вру себе. Подцепил... Так говорят о девице «на час». А мне хочется — дольше. И серьезнее. По крайней мере, как с Аней. Юля не казалась легкомысленной. Она просто заглянула в мою берлогу на чашечку кофе...
Я знаю, что не оставлю ее на ночь. Если вернется — значит, я для этой Юли — не приключение. ...А девчонка мила. К тому же, вроде, без амбиций. Почему бы не рискнуть еще? Может, на этот раз не проиграю...
...Ч-черт! Стареешь, бродяга! Разве ж можно, приглашая новую женщину в дом, оставлять на видном месте портрет прежней? Анино фото на столе. В траурной рамке... Юля смотрит на него пристально. Молча. Окаменев. Сейчас... Вот сейчас, сию минуту, сорвется. Исчезнет. Еще миг, и мы раскроем карты. У кого — старше?
Приоткрываются губы. Давно не видел таких соблазнительных... Пожалуй, моя карта сейчас будет бита.
— ...Так ты и есть — Верба? — медленно, с усилием вытолкнула из себя.
Я ждал чего угодно, только не этого.
— Ты не ответил!
— Да, но...
— Анька тебя любила, — констатировала Юля. Вздохнула и продолжила. — Надеюсь, ты понимаешь, что ночи не будет?
— Рассчитывала?
— А как ты думаешь?
Что это — поздняя, ненужная совершенно ревность-гордость: «Чтобы я, да после подруги?!» Или нечто другое? Что?
— Моя вина. Зачем я выставил ее фото? Расчувствовался...
— Не старайся казаться хуже, чем есть, — посоветовала несостоявшаяся моя девчонка. — Игорь мне писал, что она... что ее... Налей мне чего-нибудь покрепче... Мы с Анькой за одной партой... восемь лет... Значит, ты — Верба. Серая верба...
Да, именно так Аня меня и называла.
— Она тебе рассказывала обо мне?
(Странно заканчивается вечер. Странно переходит в ночь.)
— Нет.
— Откуда тогда?..
— Достаточно просто неплохо знать Аньку. — Помолчав, добавила. — Я, может быть, назвала бы тебя точно так же...
— Значит, не назовешь?
— После Аньки?!
Юля вспыхнула.
— Расскажи мне о ней.
Зачем я уподобляюсь мужу? И сколько таких, как я, случилось у нее после? Не может быть, чтобы не случилось. Если рассталась со мной, значит, не оказался единственным. И вообще — что ей было нужно от меня? На самом деле денег, как я написал Юрасову?
— Не сейчас, — выговорила Юля. — После.
— А сейчас?..
— Кофе, если можно. А то я с тобой до утра не выдержу. Усну. Ты же на такое не рассчитываешь?
Ну вот как их, женщин, понять?

Юля
Я не собиралась оставаться у Вербы. Не собиралась! Но подумала вдруг: оттого, что я останусь с Серой вербой, Ане уже ни жарко, ни холодно. К тому же, нельзя жить прошлым — от этого слишком быстро стареешь. Жить надо настоящим, ну и немного — будущим. А в тот момент я вдруг безумно захотела Вербу. Только почему-то стыдным показалось, — глядя в глаза: «Я тебя хочу!» (Хотя, вроде бы, чего стыдного — мы оба не маленькие, да и когда скажешь вот так, в лоб, — желание усилится...) А Вербе я еще отвечу на его вопрос. Аня ответит...
...Аня решилась познакомиться с Одиноковым лишь через год после нашего первого разговора. И еще спустя год я почувствовала, с какой силой их влечет друг к другу. В свой день рождения, в святки, Юрасова примчалась ко мне, нагруженная сумками с едой, и чуть не с порога бухнула: «Я сейчас звоню Гоше и говорю, что остаюсь у тебя — гадать, а ты в это время что-нибудь громко меня спроси — чтобы он узнал твой голос...» «Влюбилась, — сказала я с улыбкой. — Ты все-таки в него влюбилась. И сегодня остаешься у него. Поздравляю, подруга!» Аня посмотрела на меня жалобно. «Не тушуйся, — ободрила я. — Одиноков — хороший мужик». «Так ты?!.» — вскинулась она. «Нет, Анька, ты чего?! Никогда у меня с ним ничего не было и не будет». «Поклянись!» «Клянусь, Анька! Ты чего?..» «Ну... — выдохнула она. — Звоню».

Одиноков
«Этой девочке — тридцать лет! — думал я. — Совершенно не похоже». Свечи... шампанское... негромкая музыка... интимный танец... Все произошло легко и нежно. И лишь спустя... сложно сказать, сколько — спустя (в такие минуты время ведет себя совершенно непредсказуемо) — страсть ее, долго дремавшая, проснулась-таки, прорвалась, но я никогда, никому не смогу рассказать, что она мне шептала, какие слова, и что она творила (именно — творила!), повторяя: «Мы любим друг друга, правда? Значит, нам можно все...»

Юля
Гоша Юрасов мне никогда не нравился. В первое время после свадьбы мы с Аней из-за него жутко ссорились. Потом она, видно, все поняла, потому что ссоры как-то сами собой прекратились.
Когда Гоша, уже после смерти Ани, позвонил мне и предложил встретиться в кафе, я даже не знала, как отреагировать. Сначала хотела отказаться, но подумала, что речь может идти об Ане. И согласилась.
Сидели во «Фридее», Юрасов собирался угощать, но я настояла, чтобы расходы поделить пополам. Гоша согласился сразу. Было видно: его мучает какой-то вопрос, но он не знает, как начать. Я сказала: «Спрашивай, чего уж там!» И Гоша спросил. Спросил так спросил! «Ты должна хорошо знать Аню. Я уверен: у нее были любовники. Аня не рассказывала тебе о них? Ты кого-нибудь знаешь?» Я обалдело смотрела на него с полминуты. «Зачем тебе это?» «Хочу понять». «Зачем?! Ани уже нет». «Вот поэтому и хочу». Значит, при ее жизни он делал вид, что все хорошо и даже не пытался никого из них найти. А сейчас — проще. Спокойнее. Вот в этом — весь Гоша...
Я сказала, что пока ничего не знаю, мне надо подумать. «Подумать о чем? — тут же прицепился Юрасов. — О том, были ли у Ани любовники, или стоит ли мне об этом говорить?» «Скорее, второе, — хладнокровно заявила я, поднимаясь. — Если надумаю, — позвоню». И пошла к выходу. «Когда ждать звонка?» — почти прокричал мне вслед Гоша, даже не дернувшись меня проводить. На нас уже оглядывались. Я повернулась — для пущего эффекта — и бросила небрежно: «Недельки через полторы... две...»

Юрасов
Юля позвонила мне на третий день после нашей встречи в «МакПике». Она играла роль императрицы, — больше на публику: «Хочу — казню, хочу — милую». Наконец, «высочайшее соизволение» последовало: «Единственный, кого я знаю лично — некий Одиноков Леонид Петрович, писатель...» «Одиноков? — переспросил я. — Слышал. Может, даже читал где-то...» «...Сорок пять лет, — не обратила внимания на мою реплику Юля. — Запиши телефон... На меня ни в коем случае не ссылайся, понял?» «Понял», — сказал я. Конечно, понял.
Как ни странно, Одиноков согласился на встречу легко. Может, привык, что его постоянно кто-то хочет видеть, а может, испытывал потребность в общении — кто знает, как там у них, у писателей, принято...

Одиноков
Позвонил Юрасов и спокойно, буднично так сказал, что Аня умерла. Кощунство, бред, невозможность! Аня-Анечка... Мы были вместе четыре года, с девяносто шестого по девяносто девятый... Ей было двадцать девять, когда она ко мне пришла. Странный человечек, в котором с деловитостью, даже своеобразной деловой хваткой соседствовали беззащитность, наивность и огромная нерастраченная любовь. Еще почти не зная Ани, я почувствовал скрытую в ней страстность. Настолько тщательно скрытую, что о ее существовании Аня, похоже, и сама не догадывалась.
Мы не сразу стали любовниками. ...Нет, ненавижу это слово! Его опошлили анекдотами и сплетнями, и теперь есть два понятия (для меня, по крайней мере): любовница и любимая. И неважно, есть у нее муж или нет. Если женщину любят, ее нельзя называть любовницей. Она — любимая!
Моей любимой Аня стала в девяносто седьмом. Мы оба чувствовали приближение любви — волнующее, манящее. Пожалуй, в этом предчувствии сладости, счастья — тоже счастье и сладость.
...«Но ведь вы были ее любовником», — сказал вдруг Юрасов. «Значит, вы в курсе...» На мою реплику он не отреагировал. Похоже, просто не услышал. «Вам как писателю, думаю, будет легче, чем...» Юрасов запнулся и продолжил: «Будет легко сказать... определить... кем была для вас Аня... Кем были вы для нее...» «То есть мое место в ее жизни и ее место в моей, — уточнил я. — А вам это нужно, чтобы выяснить, кем для нее были вы». Юрасов кивнул. «Вы не удивились», — констатировал он с неким, впрочем, удивлением. «Я давно уже убедился, что все выдуманные сюжеты — ничто по сравнению с жизнью. Коньяк?..» «Нет, спасибо. Разве что чай...» «Сию минуту согрею».
Я застал его разглядывающим корешки моих книг. «У вас есть... — он подыскивал слово. — ...произведения, посвященные?..» «А как вы думаете? Такой женщине, как Аня, невозможно не посвятить... что угодно — песню, стихотворение, рассказ... Нарисовать ее, наконец!» «Нарисовать? Вы сказали — нарисовать?» — почему-то удивился Юрасов. «Вы, Игорь Алексеевич, на самом деле не знали свою жену, — заметил я. — Пейте чай». «Продолжайте, пожалуйста!» — Юрасов даже подался вперед. «Ане просто необходимо быть кому-нибудь нужной. Самоотверженная женщина. Кажется, такая хрупкая, а поди ж ты, вытащила меня... Извините, это слишком личное... Заботилась, как о сыне, честное слово. Привязчивая. Знаете, Игорь Алексеевич, мне кажется, ваша жена отогревалась у меня, несмотря на весь этот хаос... — я обвел руками весь свой творческий беспорядок. — Если с ней — искренне, то и она — искренне. В чувствах она никогда не врала. Скрывать могла, если вокруг — мороз, если боялась застудить. Но врать — это не для нее». «Выходит, свои чувства ко мне Аня скрывала?» — вырвалось у Юрасова. «Не знаю, Игорь Алексеевич. Мне Аня про вас ничего не говорила». Он сидел, тянул остывший уже чай и периодически взглядывал на меня.
Ну как ему рассказать (и, главное, стоит ли?) о том, что Аня вытащила меня из такой жесточайшей депрессии, что хоть в петлю? А когда я писал роман — на износ, забывая о еде, сне, вообще о чем бы то ни было — она помнила обо всем за меня. Впитывала все, что я говорил, все, чему учил, но лишь после того, как пропустит через себя, осознает. Мало таких. Мало...
«Только жаль, первой она не стала бы». «Почему?» — вскинулся Юрасов. «Годы не те. Разбег для полета маленький. Было б ей двадцать... ну, двадцать пять... В этом случае шанс был бы. А так...» Я махнул рукой. Дело было не в Аниной прозе, а в Ане как женщине. Я тогда всерьез думал о Юрасовой как о своей жене. Но мог ли я сказать об этом Игорю Алексеевичу?
«Она ведь начала писать незадолго до того, как пришла показать мне свои рассказы. Они были слишком личными. Это чувствовалось. В каждой строчке чувствовалось. Я ей тогда, помню, сказал еще: «Как можно скорее уходите в прозе от личных переживаний. Прозаик должен писать не о себе, а о мире. О тех, кто рядом с ним. Лепите людей и вдыхайте в них жизнь». «Почему вы расстались?» — довольно бесцеремонно перебил меня Юрасов. Я помолчал, давая понять, что не очень доволен вопросом. «Почему?» — требовал Игорь Алексеевич. «Знаете... Аня, похоже, поняла, что литература — это не ее поле деятельности. А наши отношения за три года она просто переросла...»

Юрасов
Одиноков оказался более откровенен, хотя я рассчитывал на большее. Сейчас, буквально минуту назад, подумал: а не пыталась ли Аня примерять маски? С Вербой — маску дочери, с Одиноковым — матери? Может, старалась понять: какая роль ей ближе. Он все-таки проговорился, что Аня отказалась выйти за него замуж. И что рассталась с ним она. Но имеет ли это сейчас хоть какое-то значение?
Найти Рублева оказалось проще всего. Аня знакомства с ним не скрывала, говорила о нем взахлеб.
...Собственно, началась вся эта история с любовниками с него. Случайно. Я шел по улице и вдруг в глаза бросилась афиша: «Валентин Рублев. Мадонны». Пронзила мысль: неужели и она — среди них?!
Вошел в зал и с порога — прямо с порога! — почувствовал (не увидел — именно почувствовал!) Анин взгляд. Как я оказался возле ее портрета — не помню. Все смотрел и смотрел в глаза. Очнулся лишь, услышав чье-то заинтересованное: «А красивая! Кто такая?» — и небрежное в ответ: «Любовница его, Аня...» Вот тогда меня обожгло. Хотелось исчезнуть, сбежать от боли, но Анины глаза не пустили.
Не знаю, сколько я простоял перед ее портретом. Кто из посетителей выставки, кто из художников меня знал? Кем я был для них? Никем. Потом я неприкаянно бродил по залу, ища хотя бы один — еще — Анин портрет, и нашел-таки — на самом деле один, постоял немного и ушел. Пешком через полгорода. В голове крутилось брошенное мельком: «Любовница его, Аня...» И вдруг откуда-то явилось, вспомнилось: «О мертвых либо хорошо, либо ничего», и я подумал: а если Аня несла свет? Просто несла свет и не могла иначе? Откуда взялось это «свет», откуда пришла мысль — бог знает...
Вот тогда-то я и решил... Нет, я просто подумал: один он у нее был или не один? И мысль, что он мог быть далеко не первым ее любовником, почему-то не принесла боли, будто рассуждал я о чем-то абстрактном. И явились — Верба... Одиноков...
Для меня все началось с Рублева. Для Ани — закончилось им...

Рублев
Эту молодую женщину я вычленил взглядом на открытии выставки моего друга. Она плыла вдоль стен и, казалось, впитывала картины, вбирала в себя весь их аромат. Останавливалась — видно, перед теми, которые были не совсем ей близки, понятны, наклоняла голову и смотрела пристально. Я шел ее следами — завороженно, подмечая, тоже впитывая, игру эмоций на ее лице. Я не мог отпустить просто так эту удивительную незнакомку. Я почувствовал в ней Судьбу. Я очень остро чувствую судьбу, ее приближение. Те моменты, которые круто изменят мою жизнь.
Незнакомка еще несколько секунд — и исчезла бы невозвратно, и я крикнул через весь зал — не замечая никого, видя только ее: «Девушка, постойте!» Она обернулась удивленно. ...Я взял ее под руку (слава богу, разница в годах позволяла мне это сделать без боязни показаться бесцеремонным хамом) и что-то говорил, говорил... Уже не помню, что; кажется, назвал фамилию, она спросила: «Вы не шутите? Тот самый Рублев?» Я пробормотал, как мальчишка: «Нет, не тот самый... не Андрей...» Анна рассмеялась заливисто: «Ну конечно, не тот! Вы очень молодо выглядите...» И тут же смутилась. Я пришел ей на помощь, улыбнулся в ответ: «Если только по сравнению с ним...» Казалось, мы встречались с Анной в дни моей молодости.
Тот день для меня до сих пор — в каком-то флере. Помнится, сидели в каком-то кафе, но если я нечаянно сейчас окажусь в нем — совершенно точно — не узнаю, потому что рядом не будет Ани и значит, атмосфера будет совсем другая. Серая. Бесцветная.
Рисовать Аню оказалось безумно сложным. Игра светотеней, эмоций на ее лице... Впервые за последние пятнадцать лет я усомнился в своем таланте. Тогда я сумел передать только внешнее, только телесную оболочку и, может быть, лишь малую часть души, ту часть, отблеск которой лег на эту оболочку...

Юрасов
Кажется, к чему было это все затевать? Чего я добился? Разворошил осиное гнездо... Сказать кому — подумают: «Свихнулся, мол!» Ну да, со стороны — именно так. Вольно же было мне отыскивать ее любовников — не для мести, а лишь пытаясь понять — почему? Я, — вынужден сознаться, — и в самом деле не знал свою жену. И до сих пор не могу понять, что нашла она в каждом из них? Чего ей не хватало во мне? Чего она искала?
Может, закончить, бросить это все? Иначе точно — свихнусь...
...Понять не могу — кто мне ближе из ее любовников. Господи, что за бред я несу! Но, кажется, смерть Ани примирила меня с каждым из них. С каждым? А знаю ли я, почему и как она с ними рассталась? Она ли бросила, ее ли?.. Но ведь меня — не бросила! А я — бросил бы, если б узнал, как говорится, доподлинно, — о ее любовниках?
...Догадывался — как об этом не догадаться? Хотя, если уж руку на сердце — только о Вербе догадывался. Шутка ли — чуть не раз в месяц в командировку в Москву «за счет принимающей стороны»! А Рублев? За что ее портрет маслом — за просто так?
Но почему я говорю лишь о том, чем платили ей? Не за услуги же платили! Просто за услуги платят меньше. Значит, вносила она в их отношения неизмеримо больше. Что? Не что Аня в них находила, а что они находили в ней? Почему же об этом я не подумал? Не спросил. Остается догадываться.
Верба... Он считал, что Аня с ним — из-за денег. Уже тогда, после его письма, я усомнился в этом. Но разубеждать не стал — зачем?
Одиноков был для нее учителем.
Рублев ею восхищался.
Верба — состоявшийся человек. Со средствами.
Вот и все, и не нужно придумывать что-то запредельное. Ане был нужен взрослый обеспеченный мужчина, превозносящий ее, и вместе с тем — учитель. На ее пути не встретился один такой — цельный, вот и довольствовалась она кусочками. Подбирала. А я? Кем же тогда был для нее я? Что мо ей дать я? Покой? Уют? Нежность? Если только в самом начале — признайся уж себе до конца, раз начал все это. Значит, что — инерция? Но была бы она счастлива, живя с Вербой? Большие деньги — это отсутствие личной жизни, вседозволенность, антимораль. Одиноков — это, наоборот, затворничество и отсутствие денег. Рублев — тоже затворничество, только, может, с неплохими деньгами (не все же художники бедны...)
Выходит, я был просто удобен ей в быту. И все. И не надо строить иллюзий. Бессмысленно. Все бессмысленно...

Юля
В Москву меня занесло почти случайно. И, как всегда, ненадолго. Знаю, что непостоянна, иногда мучаюсь от своего непостоянства, но не люблю (даже не просто не люблю — ненавижу!) всего того, что тянется, тянется, тянется — не меняясь. Наверное, потому и не терплю озер, а обожаю море — оно всегда разное, обманчивое. Как, впрочем, и мое счастье. Но это к слову.
Тогда я совершенно случайно очутилась на какой-то вечеринке какой-то фирмы. Фирма, похоже, была огромной, и я легко растворилась в массе что-то празднующих служащих. Пила, танцевала, флиртовала и в конце концов оказалась у Вербы. Вот ведь какие, как раньше говорили, коленца выкидывает жизнь — у того самого Вербы, о котором в своем дневнике писала Аня, которого любила безумно. О том, как они расстались, она говорила непонятно, какими-то намеками, а у Сережи я расспрашивать об этом не хотела.
Мне было хорошо с ним, но я все-таки исчезла: счастье не может длиться вечно, потому что в конце концов превращается в рутину...

Верба
В безумной ежедневной гонке (за чем?) я не сразу заметил исчезновение Юли. Напомнила она о себе неожиданно — бандеролью из Екатеринбурга.
Под серой почтовой бумагой в полиэтиленовом мешке — тетрадь в девяносто шесть листов, а сверху — письмо. Я впервые вижу Юлькин почерк — торопящийся куда-то, бросающийся то вверх, то вниз... Это, собственно, не письмо даже. Скорее, записка.

Сережа, прости, что уехала не попрощавшись. Я ведь в столицу вырвалась всего на недельку — погулять, набраться эмоций. Мне было хорошо с тобой, но прощания — не для меня. По-английски — легче. Аня так не могла. В 2003-м она почему-то была сама не своя, ничего не рассказывала, но передала дневник — тот самый, который сейчас перед тобой. Там не только о тебе, но я...

Я отложил письмо в сторону, не дочитав. Потом. Аня... Здесь. Со мной...
Отключил сотовый. Выдернул вилку домашнего. Забрался с ногами на диван и в полутьме, при свете бра, открыл первую страницу...

Из дневника Юрасовой
21.03.93. Сегодня — день нашей свадьбы. Четыре года. С утра на тумбочке с моей стороны кровати стоит роза, но она уже, наверное, ничего не изменит. У меня к Гоше — никаких чувств. Совершенная пустота...
26.03.93. Ему нужно только мое тело. А у меня, между прочим, есть еще и душа. Но кто ее видит?
29.03.93. Редактор отправляет меня в командировку в Москву. Стоило делиться радостью с мужем, чтобы услышать: «А ты что, не могла отказаться?» Я, мол, нужна ему здесь! Ну, поехала бы Наташка Ерохина, да?! И материал уплыл бы. А какой материал! Очерк о бывшем екатеринбуржце, который нынче — преуспевающий президент столичной фирмы. Когда еще такая возможность представится!
30.03.93. Подумала вдруг: куда моему Гоше до этого президента! Виктор Вячеславович назвал мне сегодня его имя: Сергей Николаевич. Я в восторге от его фамилии: Верба. В ней — мягкость, пух, легкость... Только бы не чрезмерная, только бы... Не люблю делиться.
6.04.93. Сергей Николаевич прислал за мной на вокзал своего шофера. Тот предупредителен и любезен. Я попыталась дорогой узнать, какой же он — Верба, но выпытать у молчаливого и, похоже, вышколенного Юрия не удалось ничего. Он лишь сказал: «Увидите сами». И добавил: «Влюбитесь?ю Я возмутилась: «Вот еще!» Шофер в ответ лишь хмыкнул, а я так до вечера и не успокоилась: выходит, влюблялись, и многие!
...
8.05.93. Верба прилетел в Екатеринбург. Ко мне прилетел! Я не могла поверить. Виктор Вячеславович отпустил меня на неделю. Целая неделя рядом с Ним!.. Я влюбилась как девчонка...
9.05.93. День Победы мы встретили на редакторской даче. Вдвоем. Я прекрасно знала, что произойдет. Ринулась как в омут. Да в какой омут, господи! В счастье ринулась. В страсть. Я еще там, в Москве, узнала Сережу, поняла, почувствовала его всего — насквозь. Моя майская верба... Мой сумасшедший Сережка...
...
21.02.94. Сережа предупредителен, готов выполнять все мои прихоти. Очень приятно, только мне от него нужна ласка. Только ласка и больше ничего. Но с ним я чувствую себя женщиной — хрупкой и нежной...
...
8.06.95. Уже две недели от Вербы никаких вестей. Я схожу с ума. Я просто схожу с ума! Что делать?! Звоню чуть не каждый день, чтобы наткнуться в очередной раз на неизменно-холодное: «Сергея Николаевича нет. А вы по какому вопросу?» Представиться? Сказать: «По личному»? А что это изменит? Либо у Сережи дела, либо он устал от наших отношений. Если не позвонит еще через две недели, значит, все. Значит, не стоит больше надеяться. Сказка долго длиться не может.
9.06.95. Верба молчит. Как я устала быть сильной!
...
15.07.95. У меня нет сил ждать. Все бесполезно. И прислониться не к кому. Была бы рядом Юлька! Как бы мы с ней поплакали! Вволю. Но она куда-то пропала. Что мне делать?!

Верба
Ч-черт! Чер-р-рт! Бывают же совпадения — хуже некуда! Вера была прекрасной секретаршей. Единственное, чего она не могла — запоминать голоса. Ей это просто физически не давалось. В те дни меня не было ни для кого. И Ане я тоже позвонить не мог. А может, в этом совпадении — судьба? Живя вместе — были бы мы счастливы? Кто знает... По крайней мере я вспоминаю сейчас о ней со светлой улыбкой. Два счастливых года...

Из дневника Юрасовой
17.05.95. Неожиданно начала понимать людей, пытающихся излить свои чувства в стихах или рассказах. Поскольку с рифмами у меня тяжело, мой удел — проза. Мне обязательно нужно выписаться, иначе я сойду с ума...
...
19.04.98. Я просила Леню не писать обо мне, — зачем его читателям знать о наших отношениях? Но он, кажется, не послушался. Может, это и к лучшему. Кто знает? Я его понимаю: художник (а писатель тоже — художник) черпает вдохновение из всего, что видит вокруг себя. Пчела, собирающая нектар с тем, чтобы потом переработать его в мед.
...
25.12.98. Леня зовет меня замуж. Говорит: «Разведись, и мы будем по-настоящему счастливы. Я точно знаю». Но я боюсь начинать все сначала...
...
5.06.02. На выставке картин Генералова познакомилась с Валентином Григорьевичем Рублевым. Удивительный художник! Никогда не думала, что мне будет настолько легко общаться с человеком, который почти в полтора раза старше меня. Очень хочет нарисовать мой портрет. Меня еще никто никогда не рисовал. Разве что Сашка в пятом классе...
...
14.12.02. Я люблю Валю и ничего с собой не могу поделать. А может, и не надо ничего делать? Может, в этом и счастье — делать то, что хочешь? Может, желания даны нам свыше? Кто знает?..
...
9.10.03. Подумала вдруг, что слишком быстро проживаю жизнь. Странно. Гоша — младше меня на два года. Верба — старше на два. Одиноков — уже на шесть. С Валей вообще, если считать по годам, — пропасть. Но как с ним легко! Я совсем не ощущаю разницы в возрасте. Неужели я настолько внутренне постарела, что приблизилась к пятидесяти двум его годам? А мне ведь по паспорту всего — тридцать семь... Становится страшно. Допишу эту страничку (ей заканчивается моя тетрадка) и отдам мой странный дневник Юле — на всякий случай...
12.10.03. Как еще Гоша меня терпит?! Я бы на его месте уже давно...

Верба
Чем дальше читаю Анин дневник, тем сильнее становится не по себе. Кажется, все знал о бывшей моей Аньке, а выходит, не все. Далеко не все даже в наших отношениях. Моя девочка нуждалась в ласке — ежедневной, в которой она хотела утонуть, раствориться. Разве мог я ей дать эту ласку? И мы все равно расстались бы, и то странное совпадение, та наша невстреча в девяносто пятом, когда я валялся в госпитале — не совпадение на самом деле, а судьба. Судьба развела нас вовремя. Может быть, немного жестоко, но вовремя.
Я восхищался Аней. Но во что выливалось мое восхищение? Я даже не мог подарить моему бриллианту соответствующую оправу — не дай бог ее увидит муж. Я дарил ей вечера в ресторанах, ночи в лучших гостиницах, дорогую косметику (единственное, что мы позволяли себе из дорогих подарков) — что он понимал в косметике, ее муж? Но это все — земное. Что осталось ей из моих подарков? Ничего. Пшик.
Ане нужен был другой. И она его нашла. Юлька ей нашла. Юлька-Юленька... Странно, дико это все читать, и даже ревности нет — какой смысл сейчас ревновать мою Аню? С этим Одиноковым... писателем... она была не один год, он, вероятно, искренне ее любил — Аню нельзя любить неискренне, — и, значит, вполне могли остаться рассказы, повести, которые он посвятил ей, в которых можно найти следы их отношений. Одиноков мог дать Ане больше, чем я. Он мог подарить ей десятки или сотни лет (бог знает, правда, сколько проживут его книги) памяти. Одиноков... Никогда не слышал этой фамилии. Надо бы попросить Леночку позвонить Соколкину — пусть найдет и вышлет все, что написал этот Одиноков года, скажем, с девяносто шестого...
Рублев... Вот с ним я должен встретиться лично. Он не мог не написать Аню. Не мог! Мне обязательно нужно увидеть Аню такой, какой ее видел Рублев. Но столько лет прошло... Наверняка постарела. Но все же... все же...
— Леночка! Закажите мне билет на самолет в Екатеринбург. На самые ближайшие дни...

Рублев
Я вышел из мастерской. Сощурился на солнце. Десять минут назад я закончил Анин портрет. Странно — уже посмертный. Пора домой, но — не могу. Сажусь на скамейку напротив моей мастерской. Понимаю: это не усталость. Это Аня меня не отпускает.
...У подъезда тормознул новенький «Мерседес». Вышли двое. Один — довольно крупный, второй — подтянутый, остроносый. Первый кивнул в мою сторону. Остроносый направился к скамейке. Я подумал: «Опять новорусские покупатели!..» Почему мне показалось, что подтянутый стремится купить только что законченный портрет?.. «Господин Рублев? Я не ошибся?» «Я не продаю», — хмуро отозвался я. «А я и не претендую», — отозвался подтянутый и улыбнулся. Втирается в доверие? «Тогда чем обязан?» «Тем, что вы любили Аню Юрасову». «Вы... вы уже второй...» «Знаю. Если уж Игорь Алексеевич нашел меня, то вас... Извините, я не к тому... Просто я живу гораздо дальше, чем вы — в Москве. Да, извините, не представился. Сергей Николаевич Верба». «Мы с вами своего рода коллеги?» — неловко пошутил я. Этот Верба начал мне нравиться. «Да, Валентин Григорьевич. Мы с Аней тоже любили друг друга. Это было давно... Двенадцать лет прошло. Вы были ее последним... Валентин Григорьевич, мне очень нужно увидеть ее. Такой, какой видели ее вы». Я поднялся: «Пойдемте. ...А ваш шофер?..» Верба рассмеялся — широко, искренне: «Вить! Пойдешь ко мне в личные водители?» «Спасибо, Сережа, но я и в редакторах неплохо зарабатываю...» «Но Москва, Витя, Москва!» «А мне и здесь хорошо. Спокойнее». «Это да», — уже серьезно отозвался Верба.
«...Подождите здесь, я приготовлю...» «Не надо, Валентин Григорьевич. Я не покупатель, вы — не продавец. Я просто хочу увидеть Аню. Я не видел ее десять лет...» И от этой фразы, от единственной фразы все изменилось. Мы — те, кого Аня любила. И это уравняло его — богатого москвича, и меня, екатеринбургского художника. Но почему я боюсь показать ему Анины портреты, особенно последний, сегодняшний, накрытый белой материей? Почему?
Сопровождавший, которого Сергей Николаевич называл Витей, исчез. «Он тоже знал Аню, — неожиданно сказал Верба. — Она работала в его журнале». «Соколкин?» — вспомнил я. «Он самый. Значит, Аня о нем рассказывала. ...А обо мне?» Быстрый взгляд скользнул по моему лицу. «Нет, — ответил я. — О вас она никогда не рассказывала». «Это хорошо, — задумчиво отозвался Верба. — Значит, хранила в себе». Кто из нас первый не выдержит? Не выдержал он: «Валентин Григорьевич, вы позволите?..» Не дожидаясь ответа, подошел к мольберту, на котором стоял последний Анин портрет, потянул за уголок скрывающей картину материи... И мы переглянулись. Похоже, в наши головы пришла одна и та же мысль. Носилки. Простыня, скрывающая лицо. Саван.
«Так вот какая ты стала... Аня...» — тихо произнес Верба. Но я расслышал. И осторожно, стараясь не шуметь, вышел на кухню. Там в форточку задумчиво курил Соколкин. «Знаете, Валентин Григорьевич, — сказал он не оглянувшись, — не люблю кладбищ и прощаний. Человек должен оставаться в памяти живым». А я подумал, что он — единственный из нас троих, проводивший Аню в последний путь. Может, ему было проще: он ее не любил так, как любили мы.
Рука его с сигаретой дрожала. «Они встречались раз в месяц, — медленно, между затяжками, бросал Соколкин за спину. — Когда Аню увезли в больницу с приступом печени (я позвонил в Москву), Сережка прилетел на следующий день, прорвался в палату, чуть не столкнулся с мужем, устроил в отдельную и дежурил три ночи, пока ей не стало лучше. А вы говорите...» Я молчал. И лишь когда Соколкин докурил, я спросил: «А вы не хотите посмотреть?..» «Нет, Валентин Григорьевич. На выставке — ради бога. Здесь — нет».
...Через два месяца в Москве Сергей Николаевич Верба устроил мою персональную выставку. Центральное место на ней занимали портреты Ани Юрасовой...
3 — 8 января 2006 г.