Малая кровь

Лето обещало быть жарким, и торчать в Петрозаводске мне здорово надоело. Залезть бы в речку Повенчанку да и сидеть в ней по горло до сентября. А тут еще целую неделю прирухать до экзамена по новейшей истории Востока. Остальное все сдано. Не. Не выдержу. В комнате говорю своим, пойдем, мол, через пару дней досрочно сдадим аспиранточке. Запросто примет. Все дрожат: что ты да что ты, мы ничего не знаем. А я что? Рыжий? Больше всех знаю? Черт с вами, говорю, один пойду. Мишка Антонков только сказал:
- Васька, и я с тобой.
Пришлось конечно пару дней посидеть в библиотеке от и до.
Приходим к Валечке Еременко:
- Что такое Гоминдан?
Кто такой Чжан Изо-лин?

Зачем японцем понадобилась Манчжоу-Го? А кто такой Акутагава Рюноскэ? Ах, ребята, вы все равно его не знаете. Извините. Будет, если когда время, возможность и желание, поинтересуйтесь.
Не было. Ни времени, ни возможности и желания. До сих пор не знаю, кто такой этот Акутагава. Японец наверное. Я о нем и думать забыл лет этак на 60…, не на 64. Мне ведь сейчас 84. Вот только сейчас и вспомнил. И чего она его тогда приплела. Но суть не в этом. Мне она «четверку» поставила, а Мишке «отлично». Так что нам вполне хватило. В субботу уже под вечер это было. А утром мне на «колхозник» до Медгоры, оттуда уже в Повенец к родителям.
Встаю утром. Сколько времени, не знаю. Спят все еще. Подкрутил слегка винтик на тарелке радио, чтобы чуть-чуть только слышно было. Черная такая тарелка, картонная. Будто ваксой смазана. «Рекорд» написано.
У нас ведь всю жизнь одни рекорды. Стаханов - рекорд, телевизор – «Рекорд», доярка 2000 литров надоила – рекорд, зубной порошок был, и тот «Рекорд».
«Интернационал» по радио играют. Значит еще 6 часов только. Ладно. Послушаю, думаю, последние известия. Сижу в трусах. Довольный такой. Все. Завтра бултых в речку. А по радио:
- Мы с чудесным конем
Все поле обойдем.
Обойдем и засеем, и вспашем.
Наша поступь тверда
И врагу никогда
Не гулять по республикам нашим.
Хорошо. Дальше слушаю.
- Идем, идем, веселые подруги.
Страна, как мать, зовет и любит нас.
Везде нужны заботливые руки
И наш хозяйский теплый женский глаз.

Подруги спели, снова – трактористы. Трактористы спели, снова – подруги. Вырубил подруг, плюнул на все и пошел по шпалам на вокзал, благо общага рядом с путями была. Купил билет.
Времени у меня еще достаточно оставалось. В буфете чаю с пирожками выпил. Вкусные такие. С капустой и яйцами.
Сижу на лавочке, а из репродуктора на столбе снова:
- Ой вы кони, вы кони стальные.
Боевые друзья трактора.

И опять подруги.
Чего это у них на радио заело?
Наконец в колокол ударили на посадку. Сел в вагон. Народу не очень много. Так себе. Задремал. В Киваче (это Кондопога тогда так называлась «станция Кивач») проснулся от толпы народа, как-то в несколько секунд набившейся в вагон. Все говорят так громко, как все равно что кричат. И главным у всех было: ВОЙНА. Я тогда еще удивился, почему и зачем в Кондопоге такому количеству народу на север понадобилось ехать. Причем здесь война?
В Медгоре на вокзале народу невпроворот. Все чего-то ждут. А я сразу удачно сел в автобус, и к себе в Повенец.
Приезжаю – отца дома нет. Оказывается в лес за дровами поехал, хотя обычно мы заказывали дрова за плату, и нам их привозили. Чего тут ему вздумалось. Вечером приехал – все уже знают.
- Вася, а тебе надо обратно в Петрозаводск ехать. Ты же там на учете.
- Вот еще. Только приехал. Никуда не поеду. Надо будет сами найдут.
- Что так и будешь дома сидеть и ничего не делать?
- Зачем дома? На речке.
- Так. На речку тебе пару дней. А потом… доже не потом, а завтра – зайди в ФЗО судостроителей.
- Куда-куда?
- В ФЗО. Только что открыли. Так что может что-нибудь заработаешь за лето. Деньги, сам понимаешь, очень нужны. Мать лежит парализованная. Врачи говорят, что должно стать лучше. Да вот не становится что-то. А там, глядишь, к осени и война кончится. Мы их, сволочей, на их же территории – малой кровью.

С утра иду в ФЗО. Тут же взяли старшим комендантом. Конечно не по специальности, как я хотел, но оклад хороший пообещали. ФЗО это оказалось одно слово, что ФЗО. Ничего нет еще пока: ни стола, ни стула, ни парты. Каждый день мотаюсь туда-сюда: в Медгору и обратно, за мебелью. Привез как-то целую машину столов. Сам все и разгрузил. Иду домой, руки отваливаются, смотрю впереди женщина молодая с ребенком грудным на руках. Обгоняю. Заглянул в лицо.
- Сима! А в пакете кто?
- Дочка. Оля. Вася, как я рада тебя видеть. Вообще-то я сегодня всех-всех-всех рада видеть. Любого.
И заплакала.
Я ей говорю:
- Дай дочку подержу.
А она:
- Ты не умеешь.
- Сима, успокойся. Все уже позади.
- А что впереди-то, Вася? Что?

Рядом скамеечка оказалась, мы на нее и сели. Сима немножко успокоилась, сунула Олечке грудь и спросила:
- Что ты про меня слышал:
- Почти ничего. Кроме того, что тебя взяли, как врага народа, где-то в конце 1940. Все так удивились. Даже предположить никто ничего не мог, за что. Я тоже. И до сих пор ничего про тебя не знаю.
- Я и сама ничего не понимала целый месяц, за что сижу. Только собралась в декретный, а меня и забрали, без всяких объяснений. Незадолго до родов ( и то спасибо, что в роддом отправили)… следователь спрашивает:
«Вы сознаетесь в том, что на уроке истории на вопрос ученицы… Ой, Вася, не буду говорить ее фамилию. Умненькая девочка ведь. Да вот папа у нее… Ну, до Бог с ним, с папой… о том, что может ли быть война с Германией, вы ответили утвердительно?». «Сознаюсь». «А сознаетесь ли вы в том, что второй вопрос ученицы: «А как же советско-германский договор о дружбе?» вы проигнорировали и оставили без ответа?». «Сознаюсь». Только тут до меня дошло. Девочка пришла домой, все рассказала папе, этому чайнику-начальнику… А я-то, честно говоря, как-то и особенного значения этому не придала. А вчера мне говорят: «Собирайтесь. Вы освобождены за отсутствием состава преступления».
- Здорово! Вот Алеша твой радуется.
Сима снова в слезы.
- Васенька, его неделя уже, как забрали. Приходил ко мне в милицию прощаться. Не дай Бог тебе такого прощания.
- Так ты все это время у нас в милиции и сидела?
- А где мне еще сидеть-то, Ва-а-а-сенька?
- Сима, не плачь. Не надо. Теперь тебя снова в школу возьмут.
- Да-а-а… Возьмут… А если не возьмут?

Через неделю Сима уже уехала в эвакуацию. А моя карьера в ФЗО кончилась ровно через месяц. Пригласили в РОНО и предложили вести историю в Повенецкой средней школе. У них историка в армию взяли. Я уже устал в этом ФЗО как верблюд горбатиться. Уже шкафы пошли, а грузчиков-то не дают. Если кого-то попросишь помочь, то плати из своего кармана. Вот тебе и оклад хороший. Стал учительствовать.
Записали в народное ополчение. Ночью на пост выходили. Дорогу патрулировали. Диверсантов все ждали. Выдадут тебе трехлинейку Мосина: стебель-гребень-рукоятка; по пять патронов на брата, винтовку на плечо и …, «выхожу один я на дорогу». В своей победе над диверсантами я не сомневался. Иду, голову задрал и на провода смотрю. Они ведь, сволочи, первым делом что сделают. Провода перережут. Связь нарушают. Ну, иногда-то голову опускаю, вдоль кустов зырю. Если они выскочат, я как пальну в воздух, наши на выстрелы тут же прибегут, а я с этими гадами штыком расправляюсь. Мы с ними малой кровью, по-ворошиловски, как маршал недавно говорил, когда в Петрозаводск приезжал. А его друг и соратник Буденный на днях, рассказывали, в Одессе крепко так сказал: «Мы их били, ё… твою мать, и бить будем, ё… твою мать!»
Неделю только и поучительствовал. Школу закрывают и эвакуируют.
Папе повестка пришла. Ушел, говорит:
- Скоро вернусь.

Мама в параличе лежит. Брат в 8-ой класс пошел. Сестра третьеклассница. Второй брат в Медгоре на «ЗИС-5» ездит. Газогенераторные грузовики такие были. На березовых чурках ходили. Сейчас такое чудо по городу пустить, так народ бы собирался как на крыловского слона глядеть. Едет, так дыму больше чем от провоза. Его в эти дни в Пудож перевели. Поработал там несколько дней, приезжает:
- Собирайтесь. Уезжаем в Нёмино. Там уже многие с нашей автобазы.

Мама бедная. Трудно ей в кабинет ехать. Брат в напряжении. Да и я в кузове мандражирую. Все время думаю, как там она. Приехали. Учителей, конечно, не хватает. Так что мне история с географией. А дальше что? Петрозаводск уже финнами занят. А у меня все учетные документы.
Папа письмо написал. На Ругозерском направлении воюет. Финнов сдерживает. К зиме, пишет, приеду.
А у меня наконец-то в Челмужи вызывают. Медвежьегорский военкомат туда эвакуировали.
- Все, - говорят, - направляем вас в лыжный истребительный батальон.

Но врач-глазник обнаружил близорукость, выписал очки, и меня домой отправили. Сказали, правда, что скоро снова вызовут.
Ровно через две недели – опять. Ну, значит, думают, заберут. Собираю амуницию. Телогрейку-безрукавку прихватил, пару шерстяных носков, шапку зимнюю, белье, кружку, ложку, миску – и снова в Челмужи. Та же история.
- Вы направляетесь в лыжный истребительный отряд. А сейчас на медкомиссию. Весь синий, голенький, к окулисту. Очки еще не успел купить. И снова глазник меня выгнал.

Это уже не смешно становится. Возвращаюсь, а школу закрывают до особого распоряжения. Никто ничего не знает. Дойдут сюда немцы с финнами или не дойдут.
В начале ноября мне уже третий раз повестку приносят. Приезжаю на попутной в Челмужи, военком сразу к себе вызывает. Всего ожидал, только не такого внимания. Удивился страшно. Военком встал из-за стола, пожал мне руку, предложил сесть, и …
- Лунев, есть приказ товарища Сталина: всех студентов четвертых-пятых курсов в армию не брать, а дать возможность доучиться. Видите, как товарищ Сталин о вас заботится. Так что срочно поезжайте в Сыктывкар. Туда уже эвакуировался ваш Петрозаводский университет. Хорошо, что вещи с собой взяли. Так что прямым путем в Пудож и дальше. Для вас – это приказ.
- И началась для меня сплошная география. В Пудож прихожу в военкомат, там наши студенты-филологи сидят Безруков Ваня да Скворцов Костя. Посадили нас в грузовик и на Каргополь. Не столько ехали, сколько машину толкали. Холодно. Есть постоянно хочется. В Каргополе только накормили – напоили, еле-еле согреться дали, на другой грузовик, и в Няндому, а оттуда поездом уже до станции Айкино. Приезжаем. Речка Вытегра. Вот-вот замерзнет. Спрашиваем.
- Как нам в Сыктывкар попасть?
- Очень просто. Посидите на вокзале дня два-три, речка замерзнет, и пешочком по льду. Всего-то километров сто.
Тут один мужик услышал наш разговор:
- Ты что, тетка, ребят пугаешь! Быстро на причал. Через час последний рейс парохода на Сыктывкар.
Судно – сплошной лед. Палуба как каток. В кубрике душно. У меня кровь носом пошла, вышел наверх, вцепился в какой-то поручень мертвой хваткой. Постою-постою, и снова в кубрик. Хорошо, что речка не море. Хоть качки такой нет.
Приехали. Городок маленький. Меньше Петрозаводска. Весь деревянный. Но что интересно. Вместо асфальта или булыжников – торцы. Деревянные такие. Больше я никогда и нигде в жизни не видел. Хотя тогда я слышал, что в Ленинграде еще до войны были такие торцы. Но сам не видел. Так что врать не буду.
Нашли пединститут, где уже наши должны быть. Оказывается, я приехал на свой курс третьим. Но лекции проводились даже с двумя студентами. А остальные 22 человека, кто где: кто в истребительном батальоне, кто в санитарках.
Поселили в общежитии. Весь курс в одной комнате. Еще и место осталось. Карточки хлебные выдали. По 400 грамм черного хлеба на день. И талоны на питание в институтской столовой. Каждый день щи из хряпы (это верхние капустные листья), пол-картошинки и две крупинки перловки в тарелке. На второе картошка или та же перловка. Изредка пшеничная каша с гулькин нос. Итак круглый год. Вроде бы и поел, а все равно есть хочется.
Через неделю письмо получаю из дома. Только я уехал, старшему брату повестка пришла. Ушел, а через два дня похоронка на отца: «Пал смертью храбрых». Через неделю такая же и на брата. Он не успел даже доехать до фронта. Эшелон разбомбили.
Но что удивительно. Больше я такого в жизни не встречал. У мамы от горя отошла и рука, и нога. Паралича как не бывало. Вот ведь как Господь распорядился. Обхаживай детей, женщина. Пишет, что даже дрова сама носит и печку топит. А за водой да на помойку брат ходит. Живут они уже в Пудоже у нашей старой знакомой Ольге Артамоновны. Народ тогда был чувствительный. Сейчас не такой.
Летом окончил 4 курс. А кто дипломы получил, ребят всех в Сталинград отправили, девушки добровольцами сами пошли. Ни один не вернулся. Там все и полегли. А я остался на каникулы в Сыктывкаре, маму с младшим братом и сестренкой стал в гости ждать. Я-то в общежитии жил, а они на окраине комнату сняли, «в Париже». Потом мама обратилась в Горсовет, что муж, мол, убит, сын удит, второй сын – студент, нельзя ли получить какое-либо жилье. Дали одну комнату, на зато большую в двухэтажном доме. А я так и остался в общежитии. Доучился до февраля 1943 года. Сессию сдал, один экзамен да диплом остались. Тут-то меня и мобилизовали. В срочном порядке. Вот и пришлось по речке 100 верст пешком до Айкино топать. Было нас человек тридцать. В основном зэки – бытовики и стрелки – вохровцы. Мерзейшие люди. Хамовитые, истеричные, безграмотные. Вохровцы от урки ни в жизнь не отличишь. Те ведь тоже на фронт рвались. Хоть поесть вволю. Лагерникам еще голоднее чем нам было.
Мат-перемат по льду катился.
А я ведь никогда в жизни не матерился, сам знаешь. А тут как-то недавно целое лето провел с правнуками на даче… И ты, знаешь, помогает.
Шли с ночевками в частных домах. Принимали хорошо. Картошкой кормили, а в одном доме даже рыбой соленой угостили. Хлеба конечно не давали. Доставали свой, если есть. Спали вповалку на полу. Вдруг то ли зэк, то ли вохра как заорет:
- За кого ты меня, курва, кнацаешь?

Чего уж он так заорал, не знаю. А мне вспомнилась эта же фраза или подобная, точно не помню, из повенецкого детства.
Какие у нас место красивые. Ламбушки прямо зеркальные. И тайга благородная. Чистаяю В самом красивом месте пионерский лагерь был. Там даже, говорят, Светлана Сталина какз-то отдыхала, но под другой фамилией. И совсем рядом другой лагерь – «Белбалтлаг». «Путевку в жизнь» видел? Вот и мы тоже видели. По несколько раз смотрели. Беспризорников этих, бывших, к нам в Повенец привозили. Ох, и бежали они оттуда, кто как мог. Помнишь, как в «Путевке» Мустафа:
- Во Владимире сидел?
- Сидел.
- В Харькове сидел?
- Бяжал.
Мы с ними встречались в сараях, где они отсыпались, да ночью у костра. Хлеб им давали, пироги, картошку пекли. Карманы у них мне нравились. Они их специально разрывали до самой подкладки. Туда наверное килограмм картошки входил и буханка хлеба, если пролезала конечно.
Вот у костра как-то маленький и сказал Фомке-бугаю:
- А ты от меня не убежишь?
А то ему…, правда, без всякой злобы. Ласково так:
- За кого ж ты меня, курва, кнацаешь?
Ох, и пели они тогда. Мне больше всего нравилась вот эта:
Кыш вы, шкеты, под вагоны.
Кондуктор сцапает вас враз.
Едем мы от пыли черные,
А поезд мчит: Москва-Донбасс,
Сигнал, гудок, стук колес,
Полным ходом летит паровоз.
Мы без дома, без жилья,
Шатья беспризорная.
Эх, судьба, моя судьба,
Ты как кошка черная.
Дальше-то я уже не помню. Но вот что интересно. Лет 40 назад я деканом был и в сентябре поехал на поезде в один совхоз, договор заключить с дирекцией; студенты наши туда на картошку выехали в этом же поезде. Слышу, девчата поют что-то знакомое. Вслушиваюсь.
Кыш вы, шкеты, под вагоны.
Кондуктор сцапает вас враз.
Едем мы от пыли черные,
А поезд мчит: Москва-Донбасс,
Сигнал, гудок, стук колес,
Полным ходом летит паровоз.
Мы без дома, без жилья,
Шатья беспризорная.
Эх, судьба, моя судьба,
Ты как кошка черная.
Впереди в вагоне мягком
Едет с дочкою декан.
Эх, как бы нам на остановочке
Повеселиться, братцы, нам.
Я им:
- Девчонки, откуда вы эту песню знаете?
А они:
- Сами не знаем откуда. Ее всю жизнь на нашем факультете поют. Это народное.

О чем это я… Да… Так вот и шли по жуткому морозу пехом. Сопровождающий из военкомата тише воды, ниже травы. Не высовывался. Только дошли до Айкино, там патрули, солдаты, сопровождающий начал покрикивать, откуда и голос взялся:
- Быстро! Быстро!

Нас тот час же в вагоны и повезли. Куда, никто не знает. Приехали на огромную станцию. Прочитали название «Свердловск». Никого из вагонов не отпускают. Вагон по станции туда-сюда дня два катали. Потом опять в путь. Приехали в Щадринск. Встречает нас новый сопровождающий в штатском. В шапке меховой, в бурках, в зубах «казбечина». И он нас толпой такой куда-то повел. Километров пять шли. Приходили в дачный поселок. Сосновый бор. Дачки аккуратные такие. Прямо дом отдыха. Ну, думаю, отдохнем перед фронтом. Отъедимся. Нас ведут в обход всех этих дачек, и приводят к огромной землянке. Прямо метро какое-то: метров так 25 на 25. Пол земляной. Нары в два этажа из жердей сделаны. Никаких тебе постельных принадлежностей. Даже сена не было.
Сопровождающий собрал нас всех как сельдей в бочку (кроме нас еще народу оказалось достаточно) и сказал речь. Дословно я, конечно, не помню, но только сейчас понял, что попал в войска НКВД.
Человек этот говорил нам о задачах войск НКВД: охрана особо важных предприятий промышленности, конвойные войска и оперативные. Урки конечно все зашептались:
- Оперативные, оперативные.

А оперативные выполняли карательные функции, и их на фронт потом посылали. Я и слыхом не слыхивал про заградительные отряды. Слава Богу, что я тогда в них не попал. Не знаю, как бы я там себя повел. Скорее всего стрелял бы в отступающих и бросающих поле боя без приказа трусов. А впрочем, ничего не знаю. Знаю только одно – мое солдатское счастье, что я туда не попал.
Повели в столовую. Те же щи из хряпы и «шрапнель». Да, на такой службе кажется не отъешься. На ночь в землянку. Уши у ушанки распустишь, узелком завяжешь, и все вповалку потеснее, чтобы не замерзнуть. Нос только мерз. Ночью проснешься и в кулак его. Так две недели. Чувствую, что третью не выдержу, загнусь. И тут меня вызывает замполит Горячкин:
- Ты грамотный?
- Относительно.
- А как насчет писанины?
- Да вроде бы неплохой подчерк.
- Вот тебе лист бумаги и пиши: «Начальнику политчасти майору Петрову. Донесение…». Все. Молодец. Подходишь. Жить теперь будешь с пропагандистами и агитаторами в дачном домике.

Вот где счастье подвалило. Натопим печку, спать ложимся в одном белье, да еще и на кровать настоящую.
Горячкин хорошо ко мне относился. Мы писали донесения наверх, а куда точно, я до сих пор не знаю, потому что «шапку» и подпись я никогда не делал.
Иногда просто чувствовал, что пишу какие-то отрывки из донесений. Помню, диктует Горячкин:
- У такого-то задержание мочи.
Я говорю:
- Нет такого слова «задержание». Наверное «недержание».
- Дурак! Наоборот есть «задержание», а «недержание» - такого слова нету.

Так ведь и заставил написать «задержание».
Вскоре нас обучили, и стали мы солдаты войск НКВД. В один прекрасный день нам говорят:
- Завтра за вами приедут покупатели, и вы отчалите отсюда навсегда.

Слава Богу! Хотя чувствую, что фронта мне кажется не видать, а будет такая же тягомотина, если не хуже.
Так и есть. Привезли нас в Тулу в полк по охране особо важных предприятий промышленности. Как говорится: «все для фронта – все для победы». Я был приписан к штабной роте в минометный взвоз. Обрадовался. Серьезно начали изучать миномет, но пострелять из него так и не дали. Винтовку на плечо, и на пост. Те же щи из хряпы да «шрапнель». Как никуда и не уезжал. Правда жили в казармах. И то хорошо, что не в землянке. В баню возили регулярно.
Мы стали заниматься охраной собственного штаба. И, находясь в этой роте, я понял, что ни на какой фронт я конечно же не попаду. Офицеры все старые, корявые, больные. Если даже они стали бы рваться на фронт, их просто спрятали бы куда подальше. Какой им фронт! А во мне уже горит огонь мщения. «Где увидишь его, там и убей!» Папа и старший брат погибли. Младший кончает 10-й класс и пишет, что сразу после школы пойдет на фронт. А я? Маркс говорил об идиотизме деревенской жизни. У меня начался идиотизм солдатской. Да еще и гражданские, с которыми общались, все время нудили:
- Что вы здесь киснете, голодаете? Идите в действующую армию. Или грудь в крестах, или голова в кустах.

И так все время зудят, зудят.
Мне уже совсем невмоготу. Пишу рапорт командиру полка с просьбой направить меня в действующую армию.
Вызывает майор:
- Это ваш рапорт, рядовой Лунев?
- Мой.
Лицо у него кровью наливается.
- Вы где служите?
- В войсках НКВД.
Вот-вот удар его может хватить. Физиономия уже почти коричневая.
- Кто вас сюда направил?
- Да я… Точно не знаю… Направили… Кто-то…
- Не заикайтесь. Не кто-то вас направил, а вся наша страна, весь советский народ. И вы обязаны служить там, куда вас поставило Отечество. И еще… Запомните, никогда не обходите инстанции. Вы должны писать командиру роты, а вы сразу командиру полка. Мне на вас и смотреть-то противно. Кругом! Шагом арш!
Кругом тат кругом. Снова та же хренотень. Стоишь на посту при штабе, как тютька, и все чаще вспоминаешь последний экзамен, незащищенный диплом. Написал в Сыктывкар ректору Митропольскому: «Не могли бы помочь мне сдать и защитить». Приходит бумага из Москвы: «Разрешить рядовому Луневу отпуск на 3 месяца в Сыктывкар для сдачи экзаменов и защиты диплома».
До Айкино я добрался довольно-таки быстро на поездах. А оттуда опять пехом по льду. Теперь уже пара пустяков. Дело привычное. Солдатика все привечают. Спать на печку кладут. О делах на фронте спрашивают. А я же стал перед отъездом политзанятия с солдатами и офицерами вести. Так что политически я был, ох, какой подкованный…
Это сейчас в армии дедовщина. А тогда не было этого. Не было. Хотя как сказать. По части языком-то болтать я был большой мастер, а вот по огневой до строевой подготовке – не шибко, хотя военное дело мы в университете изучали. Глаза меня всегда подводили. Очки я носил, но какие-то сбои с глазами иногда случались. Так вот. Сержант у меня был с двумя классами образования (сержанты у нас тогда были все, как один, из бывшей вохры), так он, как скомандует на шагистике:
- Бегом! Марш!
А сам, раз, и подножку подставит. Я не сразу это понял. Сообразил с четвертого или пятого раза. Поднимаюсь из грязи, все очки дерьмом заляпаны. А он улыбается и снова:
- Бегом! Марш!

Большей сволочи, чем вся эта вохра бывшая, никогда в жизни не видел. Безумная радость в их глазах светилась, когда они унизить могли кого-то, кто в чем-то был выше их. Но это все-таки не дедовщина, а вохра паршивая.
А вот воровства никогда в части не было. Чего не было, того не было.
Прихожу в Сыктывкаре домой, мама с сестренкой говорят:
- Игорь два дня назад в армию ушел. Школу очень хорошо кончил. Поступать никуда не стал. Проработал немного в леспромхозе и все пороги военкомата обивал. Добился наконец. Письма еще не было.

Повоевал брат гораздо лучше меня. До Берлина дошел. Вся грудь в медалях.
В университете договорился об экзамене. По быстрому почитал пару учебников и сдал. С дипломом чуть посложнее, но здесь у нас появился прекрасный историк Яков Алексеевич Балагуров, молодой еще был тогда. Он мне порекомендовал тему «Петр I на Севере» и чуть ли не всю библиографию дал. Строчу ударными темпами. Через месяц бумага приходит: «Срочно в часть». Надо же, думаю, никак без меня придурки жить не могут. А нашу роту иначе и не назвали как «рота придурков штаба». Митропольский звонит военкому: оставьте еще хотя бы на месяц. Дали еще две недели. Еле-еле успел. В день защиты и диплом выдали. Я его в вещмешок и на лед. Иду и думаю: «Что за срочность? Чего еще мои отцы-командиры придумали?»
Приезжаю в Тулу. Вызывает меня начальник политодела полковник Моисеенко:
- Поздравляю с окончанием университета, товарищ старший сержант.
Ого! Старшего сержанта присвоили. За что бы это?
- У нас есть для вас должность секретаря многотиражки. Должность офицерская, но вы уже старший сержант, так что и до офицера недалеко. Согласны?
- Так точно, товарищ подполковник. Согласен.

А работа в газете мне была знакома, я еще во время финской войны успел в Петрозаводске поработать корректором многотиражки.
Стало немного повеселее. Немного, потому что, о чем не возьмись писать – все военная тайна. Вот и выкручивайся в подборе и размещении материала. Главное конечно редактор, но ведь и я не последний человек.
А тут девчат к нам привозят. 30 сибирячек из города Осинники. Наиболее грамотных при штабе оставили, а остальных почтамт охранять. Там и жили они.
Нет-нет. Ни одного романа не помню.
Какие романы! За главного у них был младший сержант Колесников. Как зверь девчонок охранял. К и не поколешься. В увольнение их отпускали где-то на пару часов, не больше. В гости к ним не приедешь. Пропуск нужен. А пропусков никому из нас не выписывали. Да и как-то, как сейчас вспоминаю, странно все кажется… Как бы сказать… Мы ведь все парни по 20 лет с небольшим. Должны вроде бы, как кобели, беситься, только почуяв запах женщины. А мы как-то… Да вроде бы и не плохо, если что, а если нет, то не очень-то и хотелось. И не в воспитании дело. Хотя, конечно, воспитание наше в отношении к девушкам было не такое как теперь.
Сейчас девушке на дискотеку как обязаны придти? Без трусиков. Иначе к ней парень не подойдет.
Мы такое и представить себе не могли.
Так вот, что я думаю. Чтобы не было у нас такой страсти половой, нам наверное что-то в хряпу подмешивали. Хотя и с самой-то хряпы шибко не разбежишься.
Одна из девушек, Женя, оказалась моей бывшей землячкой. В Петрозаводске перед войной жила. Я ее немножко знал когда-то. Встретились на ходу. Обрадовались. Особенно я. Хоть с кем-то поговорить можно. Женя тоже рассчитывала совсем на другую службу. Жаловалась мне, что все они как один, т.е. как одна, добровольцы, и всеми правдами и неправдами с трудом добились возможности пойти на фронт. Как они радовались, что идут в армию. Ведь их в райкоме комсомола секретари как только не запугивали, отговаривая то фронта. Каких только ужасов не наговорили. Но таких девчат не запугаешь. Все согласились идти только на фронт. И вот тебе, пожалуйста: части НКВД, охрана особо важных объектов. Да что тут охранять! Кому нужна эта почта! Я вслух посочувствовал Жене, а сам подумал: вот уж кому не надо на фронт, так это девчатам. Ну, может медикам если. Так еще туда-сюда. Тем более – их мобилизовывают. А остальным… Конечно, я нечего Жене об этом не сказал.
Тут у меня командировка намечалась в Москву по типографским делам всяким. Я ей и упомянул об этом. А она мне и говорит:
- У меня там тетка и сестра двоюродная, студентка, так что, чем в какой-нибудь казарме ночевать, поживи у них. От меня привет передашь. Они тебя с радостью примут.

Я, конечно, же согласился.
Приезжаю. Звоню в квартиру. В самом центре, на Сивцевом Вражке. Девушка открывает. Глазастая такая. И остальное все при всем. Приветливая. Улыбчивая. Как будто ждала меня. Почему-то показалось, что она в меня сражу влюбилась.
- Вам кого?
Как это было сказано! Я прямо затрепетал весь. Я с заиканием ей объяснил все, а она еще больше улыбается:
- Проходите.

Квартира невероятно большая. Прихожая похожа на армейский вещевой склад. По набитости конечно, а не по ассортименту. Всякие буржуйские штучки, да и книг достаточно много в связках. Очень я хотел тогда поразбираться в этих книгах, но не до того оказалось. Да и книги не их были, как позже я понял. Пыли на всей этой куче было пальца в два. Я еще удивился, неужели ее нельзя вытереть.
Мы вошли в комнату, и я обомлел: где же мне тут ночевать-то. Сразу понял, что они живут только в этой одной комнатушке. Как позже мне рассказали, это была комнатушка прислуги. Остальные комнаты были опечатаны, и в них никто не жил. О бывших и будущих жильцах мои новые хозяйки не распространялись. К вещам в прихожей мне было рекомендовано не прикасаться даже нечаянно.
Тоня училась на 2 курсе истфака МГУ. Коллега. Анна Петровна работала экономистом на какой-то крохотной фабричке. На какой, не сказала. Тогда ведь, что ни за работа, все – военная тайна. Ужин был по тем временам шикарный. Мне в сухой паек банку «второго фронта» дали. Свиную тушенку американскую так называли. Белое, вкусное такое мясо. Прямо курятина. Анна Петровна с картошкой натушила. До сих пор этот вкус помню. Чаю настоящего крепкого заварили. Хлеб повидлом мазали. Ужинаем, а я все думаю, куда меня положат. Стол, два стула, кровать, узенькая такая, и огромный сундук. Ума не приложу. Поели, Анна Петровна и говорит:
- Вася, ты уж извини, но мы тебя на пол под стол положим, а мы как всегда: я на кровать, а Тоня на своем сундуке. Ты пока выйди, а я тебе постель налажу.
Возвращаюсь, постель готова, дамы в халатиках. Сходили в ванну, в туалет, вернулись – свет выключили, улеглись. В темноте еще долго разговаривали. Они меня все о моих ратных подвигах спрашивают, а я им все о политической обстановке и положении на фронтах докладываю. Долго говорили, а потом – бух – и сразу уснули. Просыпаюсь, Анна Петровна уже на работе, а Тоня проснулась и на своем сундуке ворочается, тихонечко, правда, так, чтобы меня не разбудить. А я смотрю на нее из-под стола и жду, когда она вставать соберется, что бы хоть одним глазиком на нее неодетую глянуть. Наверно я в нее тогда влюбился. Лежу, не шевелюсь. Наконец она собирается вставать, а я подглядываю. Лучше бы я этого не делал.
Что, что? Фильдекосовые семейные трусы всякую любовь убьют. Накинула халатик, поинтересовалась как я спал. Позавтракали и разошлись по своим делам. Вечером встретимся и по Москве погуляем. Вечером Тоня повела меня на трофейную выставку, которая была тогда напротив Парка культуры на набережной. Вот наконец-то я и увидел «Тигры», «Фердинанды», «Хейнкели» и «Мессершмитты». А с набережной мы забрели на Плющиху. Там зачуханный такой кинотеатрик был. «Кадр» назывался. Кино там шло тогда. «В 6 часов вечера после войны». Тоня-то его уже видела, а я нет. Она мне и говорит:
- Ты что не видел? Пойдем обязательно. Ты его должен увидеть, а я с удовольствием второй раз посмотрю.

Купили билеты, заходим в зал. Одна шпана московская. Все в тужурках или фуфаечках новых, в сапогах с подогнутыми голенищами, в кепочках с челкой наискось или выпущенным чубом. У многих фиксы. И все семечки щелкают. Весь зал заплевали. Кажется тогда семечки только появились. Свет погас и пошел «Марш артиллеристов»:
- Артиллеристы, Сталин дал приказ.
Артиллеристы завет отчизна нас
Из сотни тысяч батарей
За слезы наших матерей
За нашу Родину – Огонь! Огонь!
Как пошла вся эта шпана ногами ритм отбивать! Грохот стоял такой, что на улице наверное было слышно. А как герой пошел на одной ноге да на костылях по парку, все их шмары разом зарыдали. В конце, правда, и я расчувствовался, когда они встречаются в День Победы на Большом каменном мосту. Победы-то ведь еще не было! Больше такого потрясения от кино я никогда не испытывал. Да еще и девушка красивая под рукой. Опьянел я и от Тони, и от Москвы. Дома всю ночь проворочался. Наверное так и не уснул. Не знаю.
Назавтра вечером Тоня говорит:
- Вася, тебе здорово повезло. Сегодня у нас салют. Освободили…
Не помню уже что. В Венгрии кажется какой-то город. А может еще где-то. Тогда ведь освободят что-то, и в Москве сразу салют.
И мы пошли, конечно, же на Большой каменный мост. Салюты в Москве были тогда то что надо, а не то что теперь. Из любого конца города видно было. В центре пушки стояли, если не в каждом дворе, то через двор-то уж точно. Как жахнули! А я Тоню хочу поцеловать, как во вчерашнем кино. Так ведь и не решился. Сейчас думаю, что эти три дня в Москве могли бы быть у меня самыми счастливыми. Не стали.
Ранним утром мне уезжать. Прощаюсь с хозяйками. Тоня подала свою руку, я ее держу-держу, отпустить не могу, а он тоже не убирает:
- Я тебе напишу, Вася.
- Тоня, я тебе тоже буду писать.

Парой писем обменялись. И все. Лет так через тридцать в Москве на какой-то научной конференции встретились. Я кандидат, она кандидатка:
- Какие глупые мы были, Вася.
- Нет, Тоня. Мы были просто тогда очень хорошие.

Почему уж так получилось у меня тогда, не знаю. Не знаю и понять не могу.
А в День Победы мы с другом – лейтенантом из редакции пошли на базар. Талоны офицерские на водку отоварили, огурцов соленых накупили. Только по быстрому выпили-закусили, народ нас и отловил. Чуть насмерть не задушили, да как начали подкидывать. Я быстренько остатки огурцов в карманы положил и летаю вверх-вниз. Меня качают, а я об одном думаю, только бы не разбежались и на землю не бросили. Нет. Докачали. В голове штормить стало. Штаны все мокрые от раздавленных огурцов. Огородами-огородами еле дошел до редакции. И еще целых два года проторчал в этой чертовой газете. Стойко стоял «На страже Родины». Зачем, непонятно. Никак демобилизоваться не мог. Демобилизуют солдат, а у меня должность офицерская, демобилизуют офицеров, а я старший сержант. Ну, да эта уже другая история.
Награды? Медаль «За победу над Германией». Ни разу ее не надевал. Вот сейчас в День Победы и надену.


Б.Гущин
Август, 2004г.
О.Кижи-г.Петрозаводск