I. .ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
ОТЗВУКИ СТАРЫХ ЯРМАРОК
(Картинки прошлого)
Дмитрию Сергеевичу с любовью.
Аноним
Они были соседями на протяжении почти двухсот лет: безалаберная, не очень-то обустроенная Шунгская ярмарка и степенный, хозяйственный, трудолюбивый, книжный Даниловский монастырь.
К середине XIX века словесные прения, фанатичные самосожжения ушли в прошлое. Старообрядцы вроде бы успокоились. Жили тихо. Пламя веры своей хранили в душе. Торговали в Шуньге на ярмарке, в отдельном балагане, крестами, лестовками, печатными картинками. Были старообрядцы и среди заонежских крестьян, но они не выходили на площади с крамольными речами. Казалось, не было и малейшего знака, предвещавшего трагическую судьбу Даниловского монастыря, неожиданно и причудливо соприкоснувшуюся с переменчивой судьбой Шунгской ярмарки.
В 1853 году на Богоявленской ярмарке в Шуньге появился некий, по-видимому, высокопоставленный аноним. Он заходил во все лавки гостиного двора, беседовал с сидельцами, особенно внимательно выслушивал и поддерживал претензии заезжих купцов. Он явно искал какой-то товар, но какой – понять было трудно. Как ни странно, купил он целый набор старообрядческих изделий: восьмиконечный крест-распятие, два вида лестовок, коврик с крестом, гравюры с изображением Даниловского монастыря, птиц сказочных: Сирина с Алконостом. Покупатель щедрый, но не похоже, чтоб был старообрядцем. А впрочем, зачем ему всё это тогда?
- Что-то мало у вас покупателей, - сказал важный господин продавцу.
- Откуда им быть! Отошёл народ от истинной веры. Одно название – «поморцы» . Только и есть что приехали с Поморья – с треской своей. А здесь даже помолиться негде стало. Моленной нет. Забыли, что если бы не Даниловское общежительство, то и ярмарки у них в Шуньге не было бы. Так, торжок мелкий.
- Но ведь все шунжане - приверженцы старой веры, - возразил покупатель.
- Когда-то были. А сейчас разве что два-три престарелых наставника остались, да и те сидят по домам и учения нашего не развивают.
Покупатель посочувствовал сторонникам истинной веры, поблагодарил старообрядца и направился к нижнему ряду балаганов на берегу Путкозера.
Улица и часть покрытого льдом озера были сплошь заставлены возами. Оленьи шкуры, кожи, сундуки с крестьянским полотном стояли прямо на снегу. Нашего анонима удивило, что, хотя всюду была весёлая ярмарочная толчея, у десятков возов с дичью, пушниной и рыбой, кроме стражи никого не было. Казалось, никто не интересовался товаром, который вроде бы и делал ярмарку.
Аноним подошёл к стражнику в крестьянском полушубке, подпоясанном тканым кушаком, и сказал:
- Интересуюсь товаром.
- Не продаётся.
- Как не продаётся?
- Давным-давно продано.
- А почему же все эти возы уже третий день стоят?
- Так надо.
Не добившись ничего от ревностного стража, он вновь поднялся к гостиному двору, тесно облепленному рогожными и мешочными балаганами. По пути подошёл к отдельно стоящему возу с тюками мануфактуры, на которых трепетали лоскутки образцов. Около воза, прыгая и хлопая в ладоши, грелся молодой человек живого приказчицкого вида.
«Пожалуй, этот юноша будет поразговорчивее», - подумал аноним и обратился к нему:
- Можно глянуть на образцы?
- Извольте, - перестал прыгать юноша. - А впрочем, я не могу и вершка продать: всё уже продано торгующим крестьянам из Великой да Сенной. Вот сейчас должны подъехать. Остановились они в Валимаргоре – пока приедут… Весь промёрз. Раньше хоть сбитнем горячим можно было погреться, а теперь пожаров боятся, так губернатор запретил любой огонь разводить на ярмарке. Зато вина – залейся. Хоть в винной лавке, хоть в ренсковом. Ещё бы закусить плотно, так совсем хорошо было бы.
- Да, пообедать-то не мешало бы. Куда бы вы мне посоветовали пойти?
- Не приведи Господь обедать в Шуньге на ярмарке! Все мужички где остановились, а останавливаются они иногда за 10-15 вёрст от погоста, там и обедают, если вообще обедают. Чай да калач в трактире у Гайдина Степана Андреевича. Ох, и печенье у него – пальчики оближешь! Можно, конечно, и к Цыганову. Да не накормят они вас. Чай да вино. Идите вы лучше к Щепину Василию Дмитриевичу. У него кухня хорошая. И жаркое, и рыбу в молоке, и печёночку, и баранинку – всё сготовит. Дом у него особый, под трактир деланый, без сарая, с ёлочкой над крыльцом , как заведено. А в бильярд хотите постучать – и это пожалуйста. Недавно из Петербурга выписал.
- Спасибо за совет. Пригласил бы вас в трактир, но, вижу, вам не оторваться от товара. Разделаетесь – приходите… Да, а почему вы со своим красным да суровским товаром не в лавке торгуете, а на снегу мёрзнете? Как я понял, вы ведь хотя и приезжий, но свой человек в Шуньге.
- Да, я уже пятый год приезжаю с товаром от ярославских купцов Горошковых. От нас ещё постоянно Лопатины ездят. Может сто, а может двести лет одеваем заонежан. А в лавках нам стоять несподручно. Зачем?! Мы всегда только гуртом продаём. Покупатель постоянный, да и партии такие же. Я даже аршина не держу. Всё заранее отмерено под честное купеческое слово. Без всякого шмука . Останется у меня несколько тюков для Петрозаводска, на Афанасьевскую ярмарку, а там домой за новым товаром – и дальше. Так круглый год. На случай ещё в Старой Ладоге амбар держим… Да, а в трактире вы сразу на второй этаж. Господа купцы там заседают.
- Так и вы приходите, как освободитесь. Согреемся. Ещё поговорим.
Аноним решил зайти в пару лавочек гостиного двора. Бросилась в глаза крупная вывеска на совсем неказистом домишке: «Распивочно».
Подвыпившая ватага, в которой выделялся краснощёкий парень в армяке, валенках и с непокрытой кудрявой головой, пьяно-сосредоточенно пересчитывала копейки.
Уже на подходе к гостиному двору важного господина чуть не сбил с ног мальчишка, которого весело, с гиканьем преследовали человек пять. Впереди скакал наподобие доброго коня купчина с неожиданно писклявым голосом, вот-вот готовый схватить парнишку за волосы.
- Имай, имай его! – пищал купец.
- А, поймал-таки! – радостно запрыгал на одной ноге давешний краснощёкий парень, подставивший мальчишке подножку и потерявший при этом валенок.
- Обокрал, братцы! Мошенник, обокрал! Бейте его, не жалейте! Вырви ему, мошеннику, волосы … колоти его! – орал купец по-бабски.
Кудрявый сунул ногу в валенок, одним движением вырвал у лежащего на снегу мальчишки тёмную шкатулку, инкрустированную соломкой, и поднёс её купцу. Тот быстро заглянул в неё и опять заорал:
- Да вы что, ироды рода человеческого! Креста на вас нет! Убьёте мальчонку! В будку его! Не трожь!
- Не след, ребята, своим судом, лучше в будку, - убедительно поддержал купца инвалидный солдат.
Его послушались. Ватага повела мальчика к будке.
Купец молча дал кудрявому ассигнацию и тяжело пошёл к гостиному двору.
Аноним последовал за ним к двери с номером и табличкой от руки: «Лафка Рожкова».
Фигура купца заполнила собой чуть ли не половину крохотного помещения. Бросалось в глаза обилие дешёвых шкатулок, очевидно, с мелочным товаром. Перед ним на выручке лежали мотки разной тесьмы, медные уховёртки и грошовые зеркальца, устроенные наподобие книжек. На обратной стороне зеркалец были любопытные картинки с виньетками и надписями: «Хрустальный дворец царя Вавилона», «Мартын с балалайкой», «Сад с светлицей и красной девицей», «Змея – людоед двуглавая», «Чудо-богатырь». И хотя в глазах богатыря угадывалась дикая суздальская лихость, умельцы между виньетками написали: «Paris». Здесь же стопами стояли в синих банках помады со стильными надписями: «Помада Савельева № 1-ый» и «Помада Стукова № 1-ый». Лежали чёрные карточки с приколотыми на них иголками и булавками, мраморное мыло, разных видов гребешки и гребни. Отдельно кучкой - медные четырёхконечные латинские нательные крестики.
- А старой-то веры у вас что-нибудь есть, господин Рожков? – спросил аноним.
- Этого мы никак не держим. Если хотите, то в одном балагане у гостиного Никифор – старообрядец продаёт. Да вы, наверное, у него свои покупки и сделали?
- Конечно. Если это Никифор.
После паузы господин продолжал:
- А воров, я считаю, и жалеть не стоит. Пусть теперь благодарит всю жизнь доброго купца Рожкова. Что же вы так внезапно подобрели?
Купец открыл тёмную шкатулку.
Там на чёрной бумаге были приколоты три булавки.
- Он как схватил что-то с выручки – я разом за ним. И не видал, что у него в руках. Грех на душу никогда не возьму из-за трёх булавок… Летом был на Александро-Свирской ярмарке. Там такого же «промышленника» за десятикопеечную подмётку кулаками до смерти исходили. Грех-то какой!
Аноним ещё немного побеседовал с купцом о порядках на ярмарке и перешёл в соседнюю лавку с красным товаром.
На ярком фоне пёстрых образцов выделялась отрешённая фигура купца с блюдцем, из которого он со вкусом прихлёбывал чай. Перед ним стоял маленький самовар в виде разлапистого петуха, из спины которого торчала изящная труба.
Купец моментально убрал самовар под прилавок, дотянул свой чай и молча уставился на анонима. Тот ещё не успел ничего сказать, как в лавку вошёл толстенный монах Палеостровского монастыря в чёрной рясе, надетой очевидно поверх тулупа.
- Атлас у вас есть? Только самый лучший.
- Лучше не бывает. Французский, лионский.
- Сколько?
- Да рублика четыре.
- Дорого. Что ты, друг!
- Меньше-с, ей-богу нельзя.
Монах помолчал, потом залез под рясу, вытащил кошель и проговорил:
- Делать нечего. Мерь. Худо без атласной рясы. Не так смотрят на тебя.
Купец отмерил нужное количество.
В это время в лавочку вошла баба и с открытым ртом долго смотрела на атлас. Наконец решилась спросить:
- А что, барин, красное-то у тебя есть?
- Четыре рублика. Да ты, тётка, лучше сюда глянь. Кумач – огонь. Глаза не спали.
- А это сколько буде?..
- А буде рубль с пятаком, бабушка.
- Что ты, милый! Рубль с пятаком! Бери семигривенный и давай красное.
- Такого у нас нет. Иди дальше, тётка.
За тёткой вышел и аноним, которого этот продавец почему-то не заинтересовал.
По пути к трактиру любопытный покупатель зашёл в дом, где остановился, выложил свои покупки и двинул к Щепину, в трактир.
Дом был особый – вроде бы и крестьянский, а вроде бы и настоящий трактир. Первый этаж – кухня и общий зал, битком набитый обедающими и выпивающими. Сквозь запах прелой овчины, рогожи и сена возбуждающе пробивались ароматы бараньего жаркого. Наш аноним пошёл сразу на второй этаж. Там было почище, потише. Люди сидели без верхней одежды. Помещение можно было назвать и избой – иконы с лампадкой, мощные лавки. Но стол не один, а несколько. Стулья. Печка – голландка. Помещение казалось просторным. В соседней комнате за занавеской – портьерой, слышались удары бильярдных шаров. В одном из углов – стойка с бочонком, на котором висели «крючки» . Самовар. Блюдо с кренделями, пряниками, печеньем, колотым сахаром. Полки, уставленные разноцветными полуштофами с различными наливками и настойками. Похоже, что здесь, на втором этаже, кабацкий ром «крючками» никогда не мерялся, в солидных компаниях для этикету ставился обычно полуштоф, какой покрасивее.
Аноним заказал пару чая, баранье жаркое с гречневой кашей и несколько кусков печёнки. Вскоре молодой человек, очевидно хозяйский сын, принёс снизу в мелкой оловянной тарелке печёнку и в большой «каменной» миске груду дымящегося жаркого.
Закусывая, аноним прислушался к разговору солидных людей за соседним столиком. По разговору, двое из них были из Петербурга, а трое – поморы, но не рыбаки, а торговцы.
- Два воза сухой трески вы сейчас у меня и заберёте, а к Благовещенской я доставлю сюда три воза: воз свежей тресочки, воз наважки, да воз камбалки. Деньги потом. Подвести боюсь. А на эти денежки вы сейчас лучше у Подымниковых из Умбы купите сёмужки. Дешевле выйдет. Конечно, умбская - не «поморка» с Онеги или Мезени, но ведь её сей год и нет на ярмарке. Не ловится что-то у них.
- Да нет, Фёдор Иванович, не хотелось бы брать умбскую-то.
- А вы, Пётр Онуфриевич, можете и прогадать. Подымниковы-то ещё и не начинали свои возы потрошить. А они ведь всегда здесь прямо фунтами продают, по дешёвке. Если начнут, то в момент всё раскупят. А вы как соберётесь раскошелиться, то и останется уже не умбская, а кольская. Сами знаете, что лопари её солить не умеют. А вам в петербургских ресторациях и с умбской какая-никакая выгода. А кольскую не всякий нюхать захочет.
- Да, не шарман-с… Хотя шарман, но не полный… Пожалуй, вы правы, Фёдор Иванович. Где Подымниковы-то остановились?
- Да вроде здесь на погосте устроились.
- Пожалуй, с ними и придётся договариваться.
Наш аноним решил вмешаться в разговор.
- Извините, господа купцы, что встреваю в беседу, но объясните мне вот что. Я первый раз в Шуньге на ярмарке. Интересуюсь различным товаром, но как ни подойду к продавцам, все мне говорят, что продано.
Собеседники дружно рассмеялись.
- То-то и оно, что в первый. Сразу видно. Ярмарка-то здесь гуртовая. На Крещенье по рукам бьём – по Благовещенью товар получаем. Да не на жарёху, а весь Петербург накормить можем. А загодя хоть с Крещенья до Крещенья договаривайтесь. Через год приедете, а вас уже возы ждут. Пушного товара, скажем. Хотите - лисицы красной, хотите – сиводушки. Хотите - выдры русской, хотите – американской. Да хоть медведя закажите! А может, дичи. Тоже в сани уложат. Рябчиков если, то лучше с Печоры, кедровиков. С Летнего Берега да местные, повенецкие, - не то. Они же дичь силками давят. А в гостином да в балаганах – там всё по мелочи. Крестьянину. А заонежанин много ли купит? У него что в хозяйстве? Петух да курица, крест да пуговица, - сказал один из петербуржцев.
Из-за стойки подал голос Василий Дмитриевич.
- А кто же из подклетов ваши петербургские, ярославские да Бог знает какие кули, тюки да ящики по деревням развозит? Наши, заонежские. Торгующие. Всё у вас на ярмарке скупить могут. А ты – «крест да пуговица».
- Что ваши заонежане! Посмотри кто на ярмарке. Больше половины наших, поморов. Вот мы-то и увозим к себе весь товар, - возразил ему один из поморов.
- Ты лучше Иван Петрович, расскажи, что твой знакомый обирала кемский в Шуньгу французам привёз и что отсюда увёз… Не хочешь… Ну, я тогда расскажу. Вот где был гурт так гурт!..
Французы приехали к нам набить цену да из первых рук купить пушного товара прямо во Францию. Приехали и ошалели – ни одной белки не удалось купить. Они рассчитывали, что у охотников купят. А охотники-то у нас в кабале у торговцев. Ихние приказчики уже летом объезжают охотников. Приедет – сейчас засамоварились…Приказчик деньги предлагает. Потом, мол, сочтёмся. Так ведь и всучит вперёд. Осенью расчёт – мужик внакладе, один скупщик радуется. Сговариваются о доставке. И к новому году товар в Шуньге. Чего покупать-то, если он давно закуплен. Вот этакий товар вы и видели, ваше высокоблагородие.
- Можно просто – господин Иванов.
- Да, а французы всё поняли и заказали на следующий год сорок – сколько угодно. Через год приехал агент из Варшавы и закупил сорок двадцать тысяч штук. Мода у них, у дам, пошла – в Париже и Варшаве – ни одной шляпки без сорочьих пёрышек. Кемский-то обирала это увидел, да и заказал своим мужичкам сорок отстрелять. Через год приехал с возом, а уже ни французов, ни поляка. Перестали дамы пёрышки на шляпы надевать. Что-то новое, видать, нашли . Так оконфузился, что сразу и уехал… А вы что собираетесь у нас покупать, господин Иванов?
- Я ещё не решил, но если буду, то, конечно, партиями.
- Да, а в марте у нас на сборной ярмарке и лошадок можно купить.
- Ну уж и лошадки у вас! Полубитюги! Страшилища заонежски! Выезд цугом от Шуньги до Толвуи, - поспешил подковырнуть кабатчика Иван Петрович.
- Не скажи. Ещё царь Пётр завёз к нам этих лошадок. Гусары на них, конечно, не езживали. Но крестьянину они первая помощь. Так что не хули. Весь Олонец и Лодейное на наших лошадях ездят.
- Вряд ли я буду покупать лошадок, - проговорил «господин Иванов», попивая чай из фарфоровой чашки с синими цветами. – Да, а трактир у вас, Василий Дмитриевич, неплохой. Ну прямо как в Нижнем на ярмарке.
- Вот и вспомнишь Нижний, - подхватил уже собравшийся уходить Пётр Онуфриевич. – Под «весёлой козой» ведь не одна ресторация. А цирк! А театр! Не то, что здесь - один дед-раешник со своей «панорамой»: «Ах, город Париж! Ах, как приедешь – угоришь!». Пятый год напротив гостиного горланит, никак не угорит. Ты всё молчишь, а вот расскажи, как ты в Нижнем к сударушке на «Самокаты» ходил, да не дошёл – заблудился, - обратился он к своему напарнику.
- Скоро заблудиться там трудно будет. Я слышал, в Нижнем собираются путеводитель по ярмарке печатать, - сказал заезжий господин.
- Вот тогда и найдёшь сударушку «самокатную», - захохотал Пётр Онуфриевич.
- Нижний, не Нижний, а мне кажется, что эта ярмарка в Петрозаводске была бы не хуже. Не всё ли равно, где купцу товар скопом сдавать? – наконец высказал свою затаенную мысль «господин Иванов». В Петрозаводске ярмарку быстрее можно было бы обустроить. Купцам все удобства.
- А зачем? Есть там Афанасьевская – и ладно. Сейчас у кого какие остатки останутся – на Афанасьевской продадут, - сказал доселе молчавший напарник Петра Онуфриевича.
- Сюда же сотни лет едут со всего севера. Обороты у сотен, а то и тысяч завязаны друг с другом. Не поедут! Да вот у сумпосадского Воронина хотя бы спроси. Иван Петрович, повезёшь рыбу в Петрозаводск? – спросил Пётр Онуфриевич.
- Дак я-то повёз бы! Да вот у меня кобыла Машка – после Рождества я ей всегда говорю: «Машка, на ярмарку!» – дак она прямо сюда бежит. А в Петрозаводск её и погонялкой не загнать.
- Да, конечно, Шуньга есть Шуньга, - пробормотал господин.
Попрощавшись с компанией, он расплатился и пошёл к выходу.
«Ничего. Не лошадь, так вас, господа хорошие, кнутом загоним в Петрозаводск. Найдём способ. Первейший петрозаводский купец городской голова Пименов говорил, что никаких денег не пожалеет, лишь бы ярмарка в Петрозаводск переехала», - думал он, идя к себе на постой. По пути зашёл на почтовую станцию и договорился о завтрашнем отъезде с утра.
На квартире, где он снял отдельную комнату, он спросил чернил у хозяев, открыл саквояж, достал стопку чистой бумаги, сел за стол и написал:
«Санкт-Петербург. Министерство внутренних дел. Его высокопревосходительству г-ну министру…».
С этим неизвестным лицом мы, слава Богу, больше не встретимся, но последствия его зимней прогулки и послания в Санкт-Петербург долго будоражили Шуньгу, Петрозаводск и были трагическими для Даниловского монастыря. Письмо Министерством внутренних дел было переправлено олонецкому губернатору для принятия надлежащих мер. Копии письма и выдержки из него без каких-либо ссылок расходились в десятки инстанций, фамилия автора не упоминалась нигде.
О чём же было письмо?
«Я нашёл оную ярмарку в своём беспорядочном виде, а именно: самое место ярмарки при погосте весьма тесное, лавки и балаганы устроены кое-как, также очень тесны и расположены по улицам без всякого порядка, а многие товары складываются в подпольях крестьянских изб, а другие остаются на возах по улицам, и всё это размещение товаров крайне небезопасно от огня. Большая часть товаров привозится в соседние деревни и складывается там без всякого порядка: в чулане, в сарае, в амбарушке. И это главные товары: меха, рыба и дичь прямо на возах. Такие деревни вокруг погоста на пространстве около 15 вёрст – 28, и в них 127 дворов имеют склад товаров, где и производится самая продажа оных. Вся эта ярмарка представляет в высшей степени безобразие и все неудобства… Должное наблюдение со стороны полиции невозможно.
Кроме этих неудобств, самая местность имеет весьма вредное влияние в отношении раскола.
В Шунгском погосте заключается до 4000 душ. Они все почти раскольники, чему в особенности способствовали близость Данилова и Лексы и приезд на ярмарку жителей Архангельской губернии, известных как весьма вредные раскольники.
Большое стечение народа, которое простирается на ярмарке, не имеет исключительной цели торговать, но привлекается более свиданиями и разного рода сношениями с раскольниками и свободной разгульной жизнью. Что раскольников много, тому может служить доказательством, что тем в особом балагане продаётся множество раскольничьего товару. Я полагал бы необходимым Богоявленскую ярмарку из Шуньги перевести в Петрозаводск, где представляются все удобства для торговли, а раскольники той глухой стороны будут лишены возможности удобно и свободно между собой соединяться для поддержания и распространения раскола.
Я приказал составить план и смету на построение в Петрозаводске лавок и кладовых в количестве 127, что поддержано городским головой Пименовым».
Факты, изложенные в письме, проверялись десятки раз во многих инстанциях. Сразу выяснилось, что по части раскольников в Шуньге краски явно сгущены. Всего раскольников там оказалось 22 человека.
И всё-таки петрозаводские купцы в лице «господина Иванова» внесли свой позорный вклад в дело разгрома Даниловского монастыря. Идеологическое колесо закрутилось, и в 1855 году монастырь был закрыт.
В отношении же Шунгских ярмарок дело решилось довольно неожиданно и забавно.
Петрозаводские купцы явно выигрывали. Была создана специальная комиссия, которая слегка подыгрывала петрозаводчанам.
Но тут в дело вмешались священники: повенецкий Фёдор Поспелов и шунгский Иоахим Петропавловский. Они доложили архиепископу Олонецкому, что в случае перевода ярмарки в Петрозаводск Шунгская церковь лишится содержания, которое она получала в основном за счёт ярмарок, а право на это содержание подтверждено Их Величествами Александром и Николаем Павловичами.
Архиепископ убедил комиссию в том, что ярмарку можно будет перевести в Петрозаводск, если тамошние купцы будут платить в Шунгскую церковь 1200 рублей серебром. Спросили петрозаводских купцов, но те разом сказали только одно слово: «Шиш!».
Дело кончилось молниеносно в пользу Шунгской ярмарки.
Для Шуньги были составлены план и смета на устройство торговых помещений и лавок. Новый гостиный двор церковь вызвалась строить на свои капиталы.
Павел Николаевич
Прошло ровно девять лет после зимних впечатлений анонима.
Стоял погожий январский день 1862 года. В ярмарочной толчее выделялась фигура стройного и сильного молодого мужчины в тёплой чиновничьей шинели и фуражке с кокардой. Форменная одежда помогала ему значительно сократить время в разговорах с торгующими. Молодой человек носил мягкую, аккуратно подстриженную бороду. Глаза его лучились теплом и доброжелательностью и в то же время выдавали огромную жизненную энергию и любознательность. Если бы Павла Николаевича, а именно так звали молодого человека, знавал Александр Сергеевич, то свою известную сентенцию «Мы ленивы и нелюбопытны», он закончил бы словами: «За исключением Павла Николаевича».
Блестящее образование позволяло ему с успехом заниматься фольклористикой, историей, этнографией, статистикой, он хорошо знал литературу, театр, музыку.
Петрозаводские обыватели признали талант обаятельного чиновника и убедились в пользе просвещения совершенно неожиданно – прочитав заметку секретаря губернского статистического комитета Павла Николаевича Рыбникова, где тот сравнивал количество проданных игральных карт с числом выписанных в городе журналов.
И сюртук, и фрак, и косоворотка, и лакированные туфли с блестящими пряжками, и смазные сапоги – всё сидело на Павле Николаевиче как влитое. Глядя на элегантного статистика, и петрозаводские купцы поназаказывали себе фраков. Павел Николаевич с улыбкой вспомнил, как перед очередным его отъездом в Шуньгу, на рождественском приёме у губернатора, путаясь в фалдах, подошёл к нему с медвежьей грацией купец Пименов и в который уже раз, туманно, намёками, и без всякой надежды в глазах искал поддержки в мифическом переводе Шунгской ярмарки в Петрозаводск. А премиленькая почтмейстерша, не читавшая до этого ничего, кроме «Пчёлки» , походя упомянула имя Добролюбова.
Павел Николаевич придерживался демократических убеждений, не любил царское правительство, за что и был сослан в Петрозаводск.
Павел Николаевич не был революционером, но и его коснулась «детская болезнь левизны» тех лет. Однажды он надел красную косоворотку, обул смазные сапоги, на голову водрузил модный в торговых рядах лаковый картуз и «пошёл в народ», который он нашёл почему-то далеко от Москвы, среди старообрядцев Черниговской губернии. В таком виде он и был взят на базаре в Чернигове во время записи духовных стихов, а оттуда через Москву отправлен в Петрозаводск.
Павел Николаевич находился в ссылке третий год. Его лёгкий нрав помог ему и в нелёгком положении. Начальство гоняло молодого статистика по всей губернии. В этих поездках Павел Николаевич стремился записать многое, что хранилось в памяти народной. Но встречи в Кижах летом 1860 года превзошли все ожидания. Слушая Трофима Рябинина, Рыбников понял, что он открывает настоящую «Исландию русского эпоса» – русской былевой поэзии. Он никогда не скрывал своих научных изысканий, делился ими в печати и просто в разговорах с друзьями и начальством. Отношение к нему было вполне благожелательным.
Но вот что удивительно: хотя по незлобивости характера Павел Николаевич был начисто лишён мнительности и не чувствовал на своей спине недобрых взглядов, но как только сбор былевой поэзии стал для него важнейшим делом жизни, так губернатор, весь в смущении, стал находить для него ворох дел исключительно в Петрозаводске. Одновременно милейший Юлий Капитонович хлопотал о сокращении срока ссылки для своего опального подчинённого.
Когда работа над рукописью приблизилась к концу и понадобились очередные поездки в Заонежье, появились нелепейшие придирки к газетным публикациям. Догадаться, откуда всё это шло, было невозможно.
Конечно, какой-нибудь городовой, заглянув в квартиру Павла Николаевича, когда у него бывали гости, мог бы подумать о неком тайном обществе, услышав обрывки разговоров, невообразимых для Петрозаводска:
- Нет, Елпидифор Васильевич. Самое цветущее время для Новгорода было не при Нариманте Гедиминовиче, а скорее – при Патрикии Наримантовиче…
- Список искать надо. Куда они могли его деть после разорения? На Мусине-Пушкине свет клином не сошёлся…
- Бланки всегда отличался могучим здоровьем. В очередной раз из тюрьмы удерёт…
- А в «Персидских письмах» вы этого и не найдёте. Это же «Дух законов»…
Но таких городовых-соглядатаев в городе не было. Друзья и начальство были вне подозрений. Просто Третье отделение было всегда неусыпным.
… Павел Николаевич шёл по ярмарке и думал, что работы ему в этот год как никогда много. Скоро ярмарка, похоже, впервые перевалит за миллионный оборот. А необходимо сейчас же вырваться в Кижи. Обязательно надо найти этого неуловимого бродячего портного Бутылку, который по слухам, очень памятлив на старины. Делать всё надо одновременно и быстро, так как, похоже, поездку ему разрешили в последний раз. Но работа не особенно страшила Павла Николаевича. Статистике поможет консервативность ассортимента, который он знает уже наизусть. Если появилось что-то новое, то сразу бросится в глаза. Опять же оптовый характер торговли. Возы все взвешены. А что на них – и так видно. Форма отчётности довольно общая, не требует видового подразделения. Шнурки – и всё, хотя на деле тут более пятидесяти разновидностей. Как бы то ни было, но лавки и балаганы надо обойти все.
Новый гостиный двор золотился свежим тёсом. Он был хотя и меньше по количеству лавок (65 против бывших 115), но гораздо просторнее старого. Балаганы и шалаши, облеплявшие старый гостиный, исчезли. Они переселились направо от церковных ворот, на площадь и главную улицу. Самые ветхие сломали, но и оставшиеся по сравнению с новым гостиным сразу как-то скособочились. Остатки убожества старой ярмарки смягчались многоцветьем балаганов и тысячной толпы продавцов и покупателей.
Недалеко от гостиного в окружении подростков хрипло кричал дед-раёшник:
- А вот город Париж,
Как приедешь – угоришь.
Большая в нём колонна,
Куда поставили Наполеона.
Раёк старика состоял из огромного ящика под двускатной крышей, поставленного на двухколёсную платформу. В ящике было два отверстия с увеличительными стёклами, а в самом ящике – яркая бумажная лента с «распрекрасным» Парижем.
На тулупе деда «либайдало» от ветра несколько цветных лоскутков. (Либайдать – только вчера Павел Николаевич записал это выразительное слово, а сегодня про эти лоскутки иначе и не сказать).
«Прямо арлекин. Соединение Commedia dell’arte со славянским вертепом. Ну, а мне остаётся по традиции роль Пьеро», - подумал Павел Николаевич, подходя к раёшнику.
- А отечественное у вас что-нибудь имеется? – громко спросил он у старика.
- А вот город Питер,
Барам бока вытер…
Копейка с рыла…
Дед обернулся, увидел Павла Николаевича и продолжил:
- Пятачок с лица… Есть и «В городе Адесте на прекрасном месте».
Рыбников дал пятачок и глянул на «Адесту», где бравый прапорщик Щёголев расправлялся с англичанами во время Крымской войны.
- Давно из Ярославля? – спросил он деда.
- Недавно. Три года как в Шуньге не был. Лихоманка замучила. Слава Богу, поправился. Да повезло мне: горошковский приказчик подвёз, а то бы только к концу ярмарки добрался. Да… А почём вы знаете, что я из Ярославля?
- Всё очень просто. Шапка. Таких больше нигде не носят.
От райка Рыбников пошёл к гостиному, где в одной из ниш услышал своих давних знакомцев, калик перехожих. Они пели «классику» – «Голубиную книгу».
Два года назад полиция гоняла убогих певцов и не давала им петь на улицах. Зная любовь Павла Николаевича к былинам, губернатор, который тоже приехал в тот год на ярмарку, приказал доставить к себе на квартиру певцов, чтобы послушать старины.
Павел Николаевич тогда немножко опоздал к началу. Придя на квартиру к губернатору, он увидел двух измождённых старообрядцев, отказывающихся от каких-либо разговоров.
Они напоминали первых христиан перед судом нечестивых.
Рыбников был немножко знаком с ними и спросил:
- Какую старину вы умеете?
- Маловато мы знаем, Павел Николаевич, мы ведь больше стихи попеваем.
- Будто Добрынюшки не знаете или Михайлы Потыка, сына Ивановича. Начинается-то старина вот так…
- Нет, этих мы не помним, лучше заведём про Василия Игнатьевича.
Калики завели былину, Павел Николаевич подтянул, и былина была спета на послушание всем присутствующим.
Павел Николаевич попросил губернатора разрешить каликам петь на ярмарке. Тот ответил, что теперь никто и никогда их не тронет…
Рыбников дождался, когда калики закончат стих, подошёл к ним, поздоровался и уже в который раз услышал слова благодарности.
«Какой мощный дух старообрядчества! В Шуньге только подавай духовный стих, а былина за баловство идёт. В Кижах же всё наоборот», - подумал Павел Николаевич.
- Говорят, вчера Бутылку на ярмарке видели, - обратился он к каликам.
- Не поймать вам его никак, Павел Николаевич. Вчера и увёз его Ольхин в Кижи. Детишки, говорит, пообносились. А Бутылка одёжу какую хошь справит.
- Вот в Кижах-то, наконец, я его и поймаю.
- Павел Николаевич! – из группы весёлой деревенской молодёжи подошла к нему девушка в ладно подогнанном тулупчике и цветастом платке с персидскими огурцами. – Мы сейчас наперегонки на лошадях поедем. У нас компания на десять карет. Приходите смотреть.
- Извини, Вера, сейчас мне некогда. Не обижайся. А ведь ты обещала пригласить меня на «бесёду». Так когда?
- Вечером у Логиновых, только у тех, которые победнее.
Вера вдруг застеснялась и молча стояла перед Рыбниковым. Наконец решилась.
- Павел Николаевич… Что я хочу спросить… А вы так придёте?
- Как так? – не сразу понял, что имела в виду Вера, но вдруг промелькнула в памяти красная косоворотка. – В сюртуке и жилетке, - улыбнулся Рыбников Вере и мысленно продолжил: «А брюки в мелкую клеточку, наимоднейшие-с».
Вера убежала к своим, а Павел Николаевич зашёл в одну из мелких лавочек, где торговал местный не очень-то богатый купец Лукьянов. Зашёл он в расчёте на встречу с дедом торговца, с которым тот давно обещал познакомить Павла Николаевича, загадочно намекая, что дед знает про ярмарку то, чего никто больше не помнит.
В маленькой лавочке резкий запах синей бумаги, в которую были обёрнуты сахарные головы, перебивал запахи дешёвого кяхтинского чая , «крапивчатых» мешков с деревенской бакалеей – горохом, пшеном, ячменем и рыбинских кулей с мукой.
Внук и старенький дедушка, лет за 70, оживлённо переругивались.
- Какой ты купец! Мелочь пузатая! Новый гостиный ему, вишь, нравится! А нравится, так и возьми весь его в аренду! Что? Кишка тонка? А где мои капиталы? Ты же их преумножить собрался! Мне взять в аренду всю вашу Шуньгу когда-то ничего не стоило! А вот к тебе, в нищету эту, мне и заходить-то противно!
Спорщики увидели Рыбникова и разом смолкли, тяжело дыша.
- Здравствуйте, Николай Петрович! О чём спорили?
- Здравствуйте, Павел Николаевич! Вот он – мой дед, Иван Федотович.
Дед без особой передышки пошёл в наступление сразу на обоих.
- Да если бы не батьки долгогривые, церкви Божьей охранители, давно бы гостиный был моим. Да к тому времени каменные ряды были бы мною выложены. И этот валентень не торчал бы в лавочке, а жил бы на проценты.
- Успокойтесь, Иван Федотович, и расскажите мне, пожалуйста, всё по порядку.
- Какой спокой, Павел Николаевич! Одно слово – обида! Полста лет уже не могу забыть… За год до Наполеона мы с отцом просили этих попов: отдайте нам гостиный в аренду на десять лет. Одних доходов от нас только за аренду они получили бы в три раза больше, чем имели. Мытный двор с весами, тротуарами, ремонт, - всё бы сделали. Папаша даже чертёж нарисовал. Пьяница горький! – непонятно на кого заорал дед.
- … ?
- Чихирь кабацкой! А не отец родной. Полста рублей на свечки дали ему попы, когда в Петрозаводск ездил. Крохобор чёртов! Пропил всё до копеечки. Да и не отдал попам, сказал: «Переживут!»… Так вот, написали мы с папашей в Новгород к митрополиту, что отделаем Гостиный, только дайте в аренду, а деньги батюшкам церковным от нас так и польются. А нам ответ: где пятьдесят рублей? И сами вы такие-сякие, «малощотные» , и живёте всю жизнь на церковной земле и аренды не платите. Этим всё и кончилось. Вроде забывается всё, но как увижу Кольку в лавке, так опять и нахлынет.
Среди разговора в лавочку зашёл крестьянин в тёплом кафтане из домотканого сукна, с небольшим мешочком в руках.
- Николай Петрович! Жена калитки надумала стряпать, а пшено кончилось. Отвесь мешочек. Я ещё ничего не продал на ярмарке, попозже целый мешок возьму у тебя.
- Пожалуйста. Нет-нет, убери свои копейки! Эти зёрнышки я тебе как постоянному покупателю… А жене и детишкам от меня кулёк чернослива.
Когда покупатель ушёл, дед пришёл в неописуемый восторг.
- Ну и Колька! Ну и внучек! Может, зря я его ругаю? Есть в нём этакий форс купецкий. Ну, прямо миллионщик! А на нахальство никогда не пойдёт.
Психологический климат в лавочке явно получшел.
Разговорившись с Иваном Федотовичем, Павел Николаевич услышал немало интересного ещё о тех временах, когда Шуньга была под Тихвинским монастырём .
Поблагодарив старика и распрощавшись, Рыбников направился в кудельный ряд к пудожскому мануфактурщику Малокрошечному, который собирался скупить на ярмарке половину льна. Мануфактурщик обещал показать, как можно определить все сорта льна на ощупь. У Павла Николаевича уже была напечатана статья о льне в «Олонецких губернских ведомостях», но он хотел дополнить её для «Памятной книжки», которая выходила позже .
В кудельном выяснилось, что «господин Малокрошечный давно уже чай пить ушли».
«Чай так чай», - подумал Павел Николаевич и пошёл в трактир к Василию Дмитриевичу, острый язык которого (кухня – соответственно) нравились Рыбникову.
Придя в трактир, Павел Николаевич сразу поднялся в чистую половину и, поздоровавшись, присел за стол рядом со стойкой, который по неписаному закону как бы числился за ярмарочной администрацией.
- Какое кушанье желаете? – любезно осведомился Василий Дмитриевич.
- Пожалуй, я только чаю выпью, - сказал Рыбников.
- Извольте, - начал священнодействовать Щепин.
Откуда-то из-под прилавка он достал цибик с оторванной наклейкой, заварил в маленьком чайнике и поставил на самоварную конфорку. Через пару минут долил, и мгновенно уже два чайника, с заваркой и кипятком, стояли на столе Павла Николаевича. Василий Дмитриевич прибавил от себя красивейший глазированный пряник в виде коня с повозкой – «козулю», наверняка привезенный из Поморья.
Тонкий, слегка терпкий аромат золотистого настоя напомнил Павлу Николаевичу долгий и авантюрный путь этого чая. Собран он, конечно, на плантациях Индии и Цейлона. Доставлен из Бомбея и Коломбо чайными клиперами сэра Томаса Твининга в Лондон, там смешан в определённой пропорции и отправлен судами в Гельсингфорс или Або, оттуда в Каяни, а там наши коробейники, архангельские карелы (всё больше и больше их занимается этим промыслом) контрабандой тащили на себе этот чай в Ухту. Оттуда тайно через кемских обирал – в Шуньгу, да не в саму, а в «сиверные деревни» Порожек да Куднаволок. А оттуда уж любители чая, Бог знает как, его достают.
Вообще-то Павел Николаевич больше любил не индийский, а настоящий китайский байхоа высших сортов, едва уловимого тонкого аромата, но на ярмарке из китайских обычно преобладали в основном дешёвые кяхтинские сорта, и поэтому ароматом продукции сэра Томаса он искренне наслаждался.
- Павел Николаевич, я хочу вас сёмужкой угостить. Нет-нет, не отказывайтесь. Только один бутербротик, а если попробуете, то и два и три скушаете.
- А вы знаете, Василий Дмитриевич, что в Петрозаводске даже прислуга, когда нанимается на работу, ставит условие, чтобы лососина была к столу не больше одного раза в неделю?
- Да что понимает ваша прислуга в сёмге?! – взвился Василий Дмитриевич. - Лучше этой сёмги в природе нет. Это же настоящий сорт «порог», из Онеги. Я специально просил привезти рыбину побольше, не солив, не заморозив, да чтоб не протухла. Сам малосольную соорудил с сахарком.
- Как с сахарком?
- А вот так. Сначала сахарок в ступке истолчём в пыль, ею слегка припорошим рыбку, а уж потом крупной солью, да не «морянкой» (она горечь даёт), а настоящей, которую из Рыбинска привозят. Косточку вынем, и на три дня в тряпицу. Сегодня четвёртый день.
И он поставил на стол Павлу Николаевичу три тонких, но широченных пласта сочной рыбы и отдельно, в маленьком блюдечке – масло и три кусочка хлеба.
Сёмга действительно таяла во рту. Такое гастрономическое удовольствие он испытал, пожалуй, только от «frutti de mare» – удивительных продуктов моря Италии.
Трактирщик подошёл к окну, выходящему на озеро.
- Вот это да! Любо-дорого посмотреть! Красота-то какая! Как в сказке – едут в расписных креселках. В каждом по добру молодцу да красной девице. Не то, что вчера!
Павел Николаевич задумчиво проговорил:
- Да, вчера были совершенно варварские тяжеловесные ломовые гонки.
- Пердёж стоял такой, что аж в Космозере слышно было! И это позорище они устраивают каждый год, - подхватил Щепин.
- Куражу у заонежского мужика хоть отбавляй, - вмешался в разговор петербургский купец Пётр Онуфриевич, уже, наверное, более пятнадцати лет приезжавший в Шуньгу за товаром. – Это – нагрузить на дровни по двадцать пять пудов, а то и больше – меньше – ни-ни, и то, говорят, меньше нормы, надо сорок пудов – и поехали – поскакали бодрой рысью. Которые тянут. А других, бедных, колотят нещадно.
- Ваньку толвуйского вчера чуть ли не побили. Ваську своего недогрузил. Бегал по всему погосту, собирал, что ещё навалить. Потом, взмыленный, чуть в иордань не угодил. Да, Ваньке ли на Ваське в гонках этих дурацких бегать – я этого Ваську с малолетства знаю, не упомню только с чьего: Васьки или моего. Так слез с саней, бедолага, и ну их сзади толкать!
- В следующий раз сам в сани запряжётся.
- А уж чистоты от этого на озере не прибавится. Грязи, конечно, от балаганов с шатрами на льду полно, но эти дураки назема одного навалят, хоть рожь сей. Живём у озера! А весной на Путкозере с подсиверной стороны на несколько вёрст ни одной рыбки!
- На ярмарке обязательно должен быть санитарный врач. Работы ему здесь на много лет вперёд хватит, - промолвил Павел Николаевич.
- Да ведь и так есть один, из Повенца. Куда больше? Каждую ярмарку торчит. Всё пробует, пробует. Лопнет скоро. Что недопробует, с собой унесёт. И всё за здорово живёшь.
- Вы несправедливы к врачу, Василий Дмитриевич. За последние лет десять ни одного отравления, ни одной эпидемии из-за съестных припасов, - возразил Рыбников и подумал, что толику функций санитарного врача повенецкий пробовальщик мог бы и взять на себя.
- Да чем травиться-то у нас на ярмарке? Всё самое свежее! Рыбка только что плескалась, свининка только что хрюкала, телятинка только что мычала. А гороху с гречкой и через сто лет ничего не сделается. А уж орехами да мёдом с изюмом и век не отравишься. Нет, не надо нам второго врача. Пускай один лучше кормится, - ловко отбрил несуществующего доктора Василий Дмитриевич. - Вы объяснили недавно мне о статистике. Она, мол, всё сейчас сосчитает, сравнит с тем, что было и отгадает, что надо делать. Может, она и отгадает, только не у нас в Шуньге. Кто бы мог помыслить, что в этот год народу столько приедет. Во всех избах вповалку спят. А швейцара вы когда-нибудь у меня видели? А сей год – пожалуйста. Морда – во! Кулаки – во! В нижней зале порядок только от него. И без всякого шума.
- Давно ясно, что одного трактира с кухней на ярмарке мало, - поддержал Рыбников.
- А ведь никто – ни уезд, ни губерния не помогут. Мне-то от этого не хуже. У меня капитал давно сколочен, а кто ещё из мужиков трактир потянет с кухней? Да сам по себе никто. Вот и подтягивайте животы, господа купчишки. А без закусочки на ярмарке… Ведь пей – не хочу: и водка, и ром, и виноградное, и ренское, и пикон . А на закуску – пряник в зубы!
Пётр Онуфриевич поддержал разговор:
- Что-то просчитать наперёд, конечно, можно. Ведь купец этим и живёт. Но всё не угадаешь. К примеру, вроде бы всё есть на ярмарке. Но вот у меня вчера карман оторвался. А иголку, как назло, потерял. Пошёл купить… Ни иголочки, ни ниточки, ни напёрсточка.
- Да. Значит, вы ещё не слышали. Рожкова-то с Вытегры все прекрасно знаете. Он игольным товаром постоянно у нас промышлял. Черепане ехали на ярмарку со своими железками и где-то у Гимреки видят: карета без лошади, человек зарезанный лежит. Шуба вся в крови, аж шерсть колтуном. Я что думаю. Он ведь всегда барином этаким ездил, в саночках расписных. Товар мелкий, весь в шкатулочках, коробочках, а то в саквояжах приличных. Вот разбойнички-то и позарились. Грех на душу взяли за кольца золотые да браслеты, которых у Рожкова отродясь не бывало. Черепане в Гимреке – уряднику. Да застряли там на два дня. Тому ведь долго не думать не надо: «Вы убили, да и всё». Вот и выкручивайся. Еле отпустил.
Пётр Онуфриевич включился в расследование:
- Конечно, лет десять назад всё можно было бы списать на ихнего Ринальдо Ринальдини – Оловянникова, но тот давно пойман, вроде.
- Оловянникова нет, а Паньковы, которые с каменной посудой к нам самовозами раньше приезжали, до сих пор его помнят, если живы. Только от нас с ярмарки приехали – две тыщи рублей наторговано было – Оловянников тут как тут. Мало ему было двух тыщ, так Агафью ещё утюгом углевым прогладил. Денег от этого разбойник больше не получил, а Агафья теперь всю жизнь охает – к спине не притронуться.
- Жаль Рожкова. И товар его был в Шуньге едва ли не единственным, - сказал Павел Николаевич. – Вы правы. Многое нам не дано предугадать. Ещё пример вам на ту же тему. Простое дело, казалось бы, погода. А ведь и она влияет на вашу ярмарку, и вы это знаете без меня. Тёплая зима – мало пушного товара и дичи; холодная – возы с верхом, и купцам из Петербурга прибыльнее. Но есть неопределённости посерьёзнее. С освобождением крестьян сейчас будет много новых департаментов. Кто-то из них, наверное, возьмёт на себя заботу о ярмарках. Что они надумают? Будут ли здесь строить железную дорогу? Будут ли – и куда – ходить регулярно пароходы из Петербурга? Будет ли действовать большая ярмарка в Архангельске, равная нашей? А статистика поможет и в этих вопросах.
В зале как всегда били по рукам и деликатно обмывали будущие поставки белки, лисицы, выдры, зайца, медведя, горностая, куницы, норки, песцов. В гуле голосов различались и палтусина с камбалкой, и лососина с тресочкой.
Вдруг собеседники услышали нечто интересное:
- Да вот, помяните меня, лет через десять-двадцать все поголовно будут ходить в кошачьих шапках и воротниках. Мех нежнейший. От малейшего ветерка так и колыхается. У нас в Каргополе всё больше и больше скорняки киску используют. Так что незачем в лес ходить. Заготовляйте кошечку.
Василий Дмитриевич мрачновато глянул на «кошколюба» и процедил:
- Обдирал тут один такой сорук…
А Пётр Онуфриевич сграбастал кошку, которая всю свою жизнь обтиралась о господ купцов, и хохотнул:
- Ну что, Мурка, пойдёшь на шапку мне?
Кошка с визгом подпрыгнула на коленях у купца, вырвалась с жалобным гнусавым мяуканьем, как безумная начала бегать по трактиру и даже намеревалась прыгнуть на стойку.
- Да что ты животную мучишь, Онуфрич? Открой дверь в сени, пускай выскочит! – закричал на купца Щепин.
Дверь тотчас была открыта, и кошка моментально исчезла.
- Не бывать этому, - заявил Василий Дмитриевич кошкодаву. Компания молча поддержала его.
(К сожалению, это случилось, и лет через пятнадцать кошачьи шкурки стали на Шунгской ярмарке ходовым товаром).
В зало вошёл и, раздевшись, заказал себе чаю молодой человек.
Пётр Онуфриевич окликнул его:
- Яша! Карельский! Получи должок за рыбу. – Он протянул Яше несколько ассигнаций. – Как, сделал запасы на весну?
- Да, купил колониальные, мёду да масла льняного, а суровского товара у меня небольшой запас ещё из Петербурга.
- Яша! Не тем ты занимаешься! – огорошил Карельского Пётр Онуфриевич. – Мой тебе совет (спасибо скажешь, когда миллионщиком станешь) – заводи у себя в Вигово живорыбные садки. И в Петербург этих поросят, судаков-то. Хариус и форель – не знаю, доживут ли до столицы, а судак только жирнее от этого станет. У Чванова или Донона его у тебя с руками оторвут.
К столу подошёл, весело потирая руки, сумпосадский рыбопромышленник Воронин:
- Василий Дмитриевич, полуштофчик нам рябиновки дай-ко. Если всё получится, как задумано, то не только я, но и внуки у меня будут обеспечены после сегодняшнего гурта… Учи его уму-разуму, Онуфрич. Тоже такой как-то пришёл к моему напарнику – Феде Савину: «Как да как капитал нажил, Фёдор Иванович?». Темновато было уже. Федя-то встречает молодого на крыльце со свечкой и проводит его в самую дальнюю комнату. А у него их не меньше десятка. Свечку на стол и фукнул на неё. А сам начинает штаны снимать. Молодой и спрашивает: «Что это вы делаете, Фёдор Иванович?» – «Дак штаны-то дорогие, в Норвеге купленные. Пускай лучше родная шоркает». И голой ж… на стул: Вот как капитал наживается!.
Все рассмеялись.
Стало темнеть. Павел Николаевич допил чай и, попрощавшись, вышел.
На крыльце работал «швейцар» – здоровенный малый в красной косоворотке. Он молча волок упившегося крестьянина в ближайший сугроб.
«Серьёзный цербер, не то, что эти, данные мне в помощь, суетливые и низкорослые повенецкие полицейские, которые больше народ пугают, чем помогают. Хорошо хоть иногда в ссоры на ярмарке вмешиваются, - думал Павел Николаевич, направляясь к гостиному, где у ярмарочной администрации в одном из номеров было что-то вроде конторы. – Да, непредсказуемость… Рок. А нужно ли, чтобы человек знал свою судьбу? Хорошо ли предвидеть будущее, если всё равно не в силах изменить его? Но зато при помощи нашей статистики мы сейчас узнаем то, чего ещё никто не знает, хотя многие догадываются».
Павел Николаевич открыл своим ключом дверь. Пахнуло теплом. Чувствовалось, что здесь уже побывали становой с мировым и судебным следователем. Комендант сегодня объезжал окрестные деревни и, очевидно, ещё не приехал.
Рыбников подошёл к большому свечному фонарю, открыл заднюю стенку, вздул огонь и снова закрыл. Пользоваться открытым огнём было строго-настрого запрещено во всех ярмарочных помещениях.
Павел Николаевич встал за конторку, достал из ящика счёты, ярмарочный журнал, полный прошлогодний реестр, вынул из кармана блокнот со своими записями, разграфил лист и написал:
« I. Пушной товар
1. шкур
а) лисицы красной
б) лисицы сиводушки…».
И вот, среди богатства и изобилия Русского Севера мы навсегда расстаёмся с любезным нашему сердцу Павлом Николаевичем.
Как хорошо, что они встретились – Шунгская ярмарка в свой звёздный час (Павел Николаевич насчитал миллион уже во время предварительного чернового подсчёта. Такого не было и больше не будет никогда) и отличный учёный – «европеец» накануне своего триумфа.
Что их ждёт?
Ярмарку – постепенное, безболезненное, медленное угасание вплоть до 1930-х годов. Все новые дороги прошли мимо Шуньги.
А Павел Николаевич до декабря 1866 года останется в ссылке. Ещё не раз, к счастью, ему придётся ездить в Заонежье. Все три тома «Песен, собранных Рыбниковым» вышли, когда он был ещё в Петрозаводске.
Почти сразу же после опалы он был назначен вице-губернатором города Калиша, где и прослужил до смерти, которая случилась обидно рано, в 54 года, 29 октября 1885 года.
Поляки (да и русские тоже) ценили в нём «умение соединять высокие знания с выдающимся положением в обществе, со служебными обязанностями, разумно сглаживать обстоятельства и условия, часто противоречивые, быть человечным и полезным для всех, не руководствуясь предубеждениями ни против кого».
Так в некрологе.
Маша
17 марта 1914 года на Алексея – человека Божьего, пришла ярмарка в Великую Губу.
Мать с утра хлопотала у печки, а молодёжь – Маша и Петя попили чаю и засобирались на погост.
- Маша, вёдра пустые стоят. Сходи по воду, - велела мать.
- Да мы с Петькой вчера вечером на санках большой чан привезли.
- Ну и что, свежей на чай к обеду принесёшь.
Маша обула подшитые валенки, поддела под буднюю кафтанушку ватную безрукавку, накинула на голову простой повседневный платок, взяла вёдра и вышла из дому.
До проруби было довольно далеко: перейти сельскую площадь, дорогу и выйти на озеро.
Уже тянулись к Великой каргопольские самовозы с горшками, черепане с железным товаром; съезжались купцы, которых нельзя назвать великогубскими, да и питерскими не назовёшь – они то там, то здесь; проехал дядя Саша Кротов из Сенной, пряники медовые, конечно, везёт. Сам печёт. Таких вкусных нигде нет.
Вдруг Маша увидела девушку в тулупчике, из-под которого виднелся сарафан из старинной «венецейской» ткани, и в новых белых валеночках. На голове у девушки был атласный платок.
Да это же Оля из Шуньги Щепинская.
- Олюшка, здравствуй! Гостевать приехали?
- Ну.
- Надолго?
- А пока ваша ярмарка к нам не переедет .
- А к кому в гости, если не секрет?
- Да какой секрет! Отец сейчас заехал к Королёвым, а потом собрались в Вигово к Карельскому.
- Это у которого дом на 64 окна и картинная галдарея в зале?
- Галдарея! У него сейчас и церковь своя будет.
- Какая церковь? В Вигово же часовня.
- Ну и что. Церковь выстроит. И батюшку приглбсит.
- А трактир ваш как?
- Что ему сделается? Пока закрыт. Мы ведь только на ярмарках торгуем. Вот на Благовещенье и откроем. Народу должно приехать! Телеграммы так и шлют. Одних Ворониных из Сумпосада четверо будет. Даже старый Онуфрий Петрович, купец из Питера, явится. Я так его и не видела никогда. Мой покойный дед с его отцом дружил. Тот всегда у нас останавливался… А Онуфрий Петрович всё приказчиков своих посылает за рыбой. Смешные такие: «Барышня, а для вас у нас ананас». И конфекты шоколадные привозят.
- А ну-ка, девицы-красавицы, посторонитесь, - весело обратились к ним два мужика, сгружавшие с саней длинный стол-прилавок. Они быстро, прямо в снег, вбили четыре кола с разветвлениями на концах, положили на них две перекладины, на них – ряд жердей, затем прослойку из связанных пучков соломы, сверху – несколько досок. Вот и торговые ряды готовы. Мужики разложили на прилавке куски домотканого полотна, пестряди и множество берестяных туесов. Новоявленные купцы были готовы к приёму покупателей.
Мужицкий товар никак не заинтересовал барышень, они немножко отошли в сторону и начали перебирать всех своих знакомых в Шуньге и Великой.
- Оля, пойдём со мной до проруби. Принесу воды, переоденусь – и айда гулять по ярмарке.
- Пошли.
У проруби вспомнили ещё многих своих сверстников. Наконец Маша наклонилась, зачерпнула воды, выпрямилась, сделала шаг к селу и обомлела.
Вся сельская площадь и дорога, насколько их можно было охватить глазом, были заполнены людьми, так что яблоку негде упасть. Девичьи стайки выделялись в толпе яркими пятнышками. Вся эта масса медленно шевелилась, и, казалось, будто ярмарка танцует «круг».
Маша поняла, что воды ей теперь даже огородами не пронести.
- Ну и что? Вёдра поставим в снег. Пойдём к тебе. Переоденешься. А воды вечером принесёшь, - сказала Оля.
- Переоденешься! А ты могла бы так – пойти за водой, а домой без вёдер даже?.. То-то… Тебе хорошо, Олька. Ты вон какая баская. А я вся в рибушах…
Девушки припрятали в снегу у старого причала вёдра и пошли на берег.
Неподалёку от берега, развесёлая компания молодых людей в тёмных драповых пальто, котелках и сапогах с галошами питерского «Треугольника» наяривала на гармошке «Когда б имел златые горы».
- Маша, а на гармошке играет… Это не Пашка питерский?
- Он самый. Паша – ангел непорочный , - тихо проговорила Маша.
- А ты помнишь, когда отец с матерью его в Питер в лавочку продали? Беднее их во всей Великой не было. Мы тогда с тобой совсем маленькие были. Когда их увозили – там ещё ребята и несколько девчонок было – как он ревел! Вон какой вымахал. Пойдём к ним.
Маша вспомнила вчерашнюю «бесёду», «галантерейное» обхождение Пашки, странно сочетающееся с грубым приставанием и матерщиной, и сказала:
- Хочешь – иди, а я не пойду.
- Да почему?
- Внешность у них лакейская, - отрезала Маша.
- Маша, знаешь Петьку Екимова, сироту? Он всё у нас да у нас. Как прилепился, - сказала, покраснев, Оля.
- Воздыхатель-то твой?
- Ой, насмешила! Ему же всего двенадцать лет.
Четвёртый год в школу ходит. Пишет как по печатному. Прописи видела? Так у него лучше. Отец хочет его с Онуфрием Петровичем в Питер отправить в мальчики.
- А как дядя? Петька ведь у него живёт.
- Дядя? Спит и видит, как племяш ситцы аршином так и меряет, так и меряет.
- Благодетели, - с ехидцей произнесла Маша.
- Да что ты всё недовольная такая? Хозяином вернётся.
- Поглядим, - грустно сказала Маша, вспомнив давние Пашкины слёзы.
Девушки смешались с ярмарочной толпой, и вдруг неожиданно оказалось, что Олю держит под руку неизвестно откуда взявшийся господин городского вида, в шляпе, с портфелем, и говорит ей такие речи:
- Мы сейчас зайдём к вам домой, и составим договорчик. Вы мне дадите всего-навсего червонец, а потом каждый месяц будете платить по трёшке, пока все 90 рублей не выплатите. А швейная машинка фирмы «Зингер» будет у вас завтра же. Хотите - с ножным приводом, хотите - ручную.
- Дяденька, не пойдём мы с вами на фатеру. У нас уже «Зингер» есть. Маша, у вас ведь тоже?
Дядька приподнял шляпу:
- Надеюсь, претензий к фирме не имеете?
- Ой, что вы! Шить на ней одно удовольствие.
Господин исчез так же неожиданно, как и появился.
Но недолго Оля оставалась без «кавалера». Под ручку её прихватил господин, похожий на предыдущего.
- Граммофончик в рассрочку не желаете? За полцены уступлю. Из самого Берлина. У нас их пока не делают. А вот пластиночки наши. Рижские. Полный комплект Анастасии Вяльцевой, царствие ей небесное. Какая певица была! «Гай-да тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом…» – пропел он.
И вдруг, как по заказу, из палаток и разноцветных брезентовых шатров, где были граммофоны, голос Вяльцевой как бы продолжил:
«Светит месяц серебристый,
Мчится парочка вдвоём…»
- Спасибо! Но граммофончик у нас уже есть, - промолвила Оля. – Вот Маша, наверное, купит. Есть у вас?
- Да, папка зимой купил, - сказала, покраснев, Маша, чтобы только отделаться от агента. А граммофона у них не было. Они всё время с Петькой просили отца купить, но тот всё отнекивался: дорого, мол.
Очередной агент исчез, как испарился.
Девушки, проталкиваясь сквозь толпу, приблизились к небольшому прилавку, где продавец в котелке и чёрном драповом пальто, как у тех, которые хотели «иметь златые горы», витийствовал перед чисто мужской компанией:
- Сочинение Баркова «Лука Мудищев»:
Дом двухэтажный занимая,
В Москве в былые дни жила
Вдова, купчиха молодая,
Лицом румяна и бела.
А вот ещё похождение купца в бане на Нижегородской ярмарке – шесть занимательных видов.
Купец Петров привёз мерлушку ,
Нашёл на ярмарке здесь душку,
И вот как славно он гуляет,
Своей супруге изменяет.
А душка эта всё виляет,
Его деньжонки огребает…
Котелок, увидя барышень, засмущался и, слегка запнувшись, продолжил:
- «Горе от ума» Грибоедова, с картинками. А вот песенник Гурьянова. «Пой, ласточка, пой, дай сердцу покой».
Какой-то крестьянин взвешивал на ладони полное собрание сочинений Пушкина в одном томе.
- Неужели это полное? Пушкин ведь много чего написал.
- Видишь – на папиросной бумаге, мелко напечатано. Две тыщи страниц, считай. Почему же не полное? Тут даже лишнего много. Бери, дядя!
Мужик взял. Пропаганда печатного слова вошла в более приличное русло.
Ещё один деревенский книгочей спросил что-нибудь «поантереснее».
- «Три мушкетёра» в четырёх книгах. Что, дорого? Могу двух отделить. Да хоть одного бери!
«Поантереснее» оказался тоненький выпуск про Шерлока Холмса.
Один из покупателей давно уже стоял молча, уткнувшись в книгу.
- С вас два рубля за «Полный сонник для разгадывания», четыреста снов.
Читатель вздрогнул.
- А тут на корочке написано, что только двести.
- Мало ли что они там напишут. Умный человек из всякого дела двойную пользу извлечёт. Рубль семьдесят пять. А? Ну ладно! Полтора!
Продавец, улыбнувшись, подал девушкам поваренную книгу Елены Молоховец и «Уход за красотой».
Девушки молча в восхищении разглядывали «Красоту». Оля жалобно, просяще, глянула на продавца в котелке.
- Цена без запроса! Ничего не добавлю и не скину… Давайте трёшницу – полтинник уступлю за ваши красивые глаза. Берите.
- Мы ещё подойдём к вам, - сказала погрустневшая Оля, немного подумав. – Вот куда мы пойдём, Маша. К аптекарю.
И они пошли к палатке, где один из питерцев продавал парфюмерию.
У палатки стояли два деревенских прыщеватых паренька.
- Интересно, что они покупают. Маша, давай спрячемся, чтобы они нас не видели.
Девушки спрятались и прислушались к замысловатой речи продавца.
- Редкий случай восхищаться, молодые люди! При виде наших предметов вы будете поражаться какие дешёвые цены мы назначаем, когда убедитесь в доброкачественности нашего товара. Вам, юноша, я посоветовал бы перуин-нето, наилучшее средство для рощения волос. У вас волосики мелкие-мелкие, едва видны. Будете пользоваться перуином-нето, и вырастут роскошные усы и борода. В другом месте смотрите, чтобы к горлышку парижская медаль была привешена. Нет медали – нет перуина.
- Нам бы от прыщей какую-любо мазь.
- Специально для вас привёз «Угрин». В несколько дней уничтожает всё совершенно. Через три дня вы забудете про свои прыщички.
Оба парня купили «Угрин», основательно и долго засовывали мазь в карман, несколько раз ощупав его. Исполненные надежд, парни отошли к другим палаткам.
Маша и Оля вышли из своего укрытия. Продавец противно подмигнул им, осклабился, поднял большой палец и торжественно сказал:
- Мокоеуль… Только мокоеуль Бишара придаст вашим очаровательным глазкам поразительный блеск и особую тень. А бровки и реснички густоты отменной будут. Я стесняюсь предложить вам «Чудо красоты» – идеальный душистый крем, так как вы сами являете чудо!
- Две баночки крема дайте нам, - попросила Оля.
- А поддержку вашей белой коже и прелестному цвету лица составит мыло «Кунек».
- И два куска мыла «Кунек».
Оля расплатилась. Одну баночку крема и кусок мыла она подарила Маше. Девушки собрались уходить, но продавец их остановил.
- Момент. Привязанность заонежских барышень к изящным занятиям - вышиваниям известна давно. От себя хочу добавить вам несколько упаковочных листов от броккаровского мыла с лучшими образцами российской вышивки. Мыла уже нет, а листы с рисунками для мастериц – пожалуйста.
Девушки поблагодарили продавца, продолжили свою прогулку.
- Тебе нужны эти курушки с петухами? – спросила Маша.
- Может, сестрёнка маленькая будет крестиком вышивать.
- Тогда и мои листы возьми, а то я всё больше досюльным . Смотрю на бабушкины утиральники, и узоры сами в голове складываются.
Девушек окликнули от одной из палаток, увешанной рекламой шустовского коньяка и захарьевского порто.
- Ой, Ваня! А мы с папой к вашему Фёдору Яковлевичу приехали. Отец зашёл к Королёвым, а вечером - к вам, в Вигово, - обрадовалась Оля.
- Сам-то сегодня на целый день ушёл с рыбаками договариваться. Кроме как живой, никакой больше не берёт. В садок её, а потом в Питер живьём. Ещё старый Яков Фёдорович на живорыбных садках капитал нажил. – Ваня достал красивую бутылку, открыл её, разлил в маленькие стаканчики и предложил барышням.
- Да ты что! Мы же не пьём, - возмутились девушки.
- Вы только попробуйте. Это ведь не вино.
Напиток оказался нежным, слегка шипучим, с неописуемым ароматом.
- Откуда это?
- Быдто вы не здешние. У нас от каждого порога к Питеру дорога. «Душистая фиалка» – последний писк питерской моды.
А на закуску Ваня достал вкуснейших сладких стручков, произраставших, как он сказал, на греческом острове Кипр.
От Вани девушки отправились на карусель, которую крутили свои же «крутильщики», великогубские подростки. Барышни сели в каретки, и закружила их под «Гай-да тройку» весёлая деревенская ярмарка.
Гай-да тройка, снег пушистый,
Ночь морозная кругом,
Светит месяц серебристый.
Мчится парочка вдвоём.
Милый шепчет уверенья,
Ласково в глаза глядит.
А она полна смущенья,
Что-то ей любовь сулит.
И это был у Маши один из самых счастливых в её жизни дней. В глубокой старости она говорила с грустной улыбкой:
- Одно жалко. У меня в сундуке шаль кашемировая была, так и не надёванная. Папа привёз из Шуньги… Тонкая такая… Сквозь кольцо проходила.
Cерёжа
Под утро 19 января 1926 года пятилетнему Серёже Екимову приснилось, что едет он на своих маленьких санках-чунках, расписанных крупными бутонами красных роз с белыми оживками. И у санок тех полозья подбиты настоящим железом.
А розы на санках прямо на глазах распускаются, и даже несколько капелек на них подрагивают. И на уголке рта у Серёжи такая же капелька. И едет он по весёлому разнотравью, где и кашка, и пастушья сумка, и колокольчики, и дудки, а остальных цветов он ещё не знает, но они всё равно красивые.
А везёт санки большой цветастый петух. Оглобельки под крылышки заходят. Иногда Петя склонит голову набок, «ко-ко-ко», обернётся да на Серёжу искоса посмотрит с улыбкой такой, петушиной.
Вдруг навстречу им огромный чёрный петух.
Ой, сейчас драться будут!
А как же мои чунки? Розы мои?
Серёжа в страхе проснулся.
Оказывается, можно даже и не плакать. Он у себя в избе на русской печке под своим маленьким одеялом-шубницей. И ножки в кукеле . Тепло.
Голову тихонечко свесил с печки вниз на привалок и на рундуке увидел краешек чунок своих, правда без полозьев железных (приснилось), успокоился и начал прислушиваться к тому, о чём мамка тихо говорила татке.
Они ещё не вставали, лежали на кровати и разговаривали вполголоса.
- Петя, уезжать нам надо из Шуньги. Не крестьянин ты. Тяжело тебе пахать да камни на пашне ворочать. Ты же грамотный, пишешь так, что заглядеться можно, а считаешь в уме быстрее, чем на счётах. Вон твоя любимая Ольга, кума наша, замуж в Масельгской вышла за диспетчера на железной дороге. Можно, говорит, устроиться в конторе служащим. Узнай-ка у неё. Она приехала на пару дней. Обещала с утра зайти – крестника на ярмарку взять.
- Ольга нам не указ. У неё один путь – замуж. Она из Щепиных. Вон дядьев-то её да папашу налогом так обложили, что не пикнуть. А ведь сколько они на училище дали! Это, небось, не вспоминают. Был бы трактир у Василия Дмитриевича как когда-то, вот тогда и выкрутились бы. Да и то вряд ли. В последние годы перед революцией доход у них маленький был. Ярмарка уже не та. А с шестнадцатого года, когда пожар был в Шуньге, да весь гостиный сгорел, так и трактир накрылся. Пожалеть их только и осталось, а не налог драть. Ольга придёт, я Мальчика запрягу в «крёсла» и поедем с ней и Серёжей.
- Петь… Не езди. Недалеко ведь. Пусть Ольга Серёжу на чунках свозит.
- Аня, ты опять ревнуешь. Ольга ведь меня на целых пять лет старше. Кума наша… Ладно, не поеду… У меня ведь только ты – свет в окошке. Кабы не ты, меня бы и на свете не было бы. И Серёжи.
- Да… Ольга такая красивая…
- Аня, вспомни, как меня из Питера привезли в восемнадцатом. Пошевелиться не мог от ревматизма. Хоть в гроб клади. Онуфрий-то Петрович меня никому не отдал, а у себя оставил в мальчиках тогда в четырнадцатом. Сначала ничего. Я магазин у него мыл-подметал. А потом обрядил меня в костюмчик с галстуком, обул в ботинки лаковые и началось. «Петя, на ледник. Судака… Сига… Стерлядку…». И так целый день. Прилавок – ледник. Прилавок – ледник. А там, на полу лёд с опилками. В сусеках колотый лёд, а на нём рыба всякая. С ног и пошёл ревматизм.
- Умница ты мой. Послушался меня тогда. Сватов дядя твой прислал… У тебя такие реснички были… Не могла я тебе помереть дать. Такой мальчик моим должен стать.
- Ох, и выхвостала ты меня тогда в бане веником за три месяца.
- Меня все отговаривали замуж за тебя идти. Помрёт на днях, а ты замуж за него. Спасибо бабке-знахарке. «Такую болезнь только жена у мужа в бане может вылечить. Дёгтем намазать его и вениками хвостать сколько силы есть». Когда дёготь покупала бочонками, все спрашивали: «Анька, ты что – постоялый двор купила? Дёгтя-то куда тебе столько?». А я теперь как запах дёгтя почую, так всё тебя, Петенька, вспоминаю.
- Повезло нам, дуракам. Фельдшер потом говорил, что болезнь сердце ещё не так задела. А то от твоих веников с дёгтем и концы бы отдал.
- Петь, смотри, Серёженька-то притаился. Не спит. Ты что подслушиваешь? А? Быстро к нам иди. Минутку полежим – и вставать.
Серёжа быстро соскочил с печки, на секунду ощутил холодный воздух внизу и юркнул под лоскутное одеяло к папе с мамой.
Казалось, что нет лучше этих утренних минут. Жаль, что продолжались они всегда недолго.
- Всё. Встаём, - сказала мама. – Умываться. Печку топить. Чай кипятить. Завтракать. А потом тётя Оля придёт, и вы с ней на ярмарку пойдёте. А с ярмарки придёте, и пироги будут готовы.
- А пряников и конфет купим? – спросил Серёжа.
- Конечно. Какая же ярмарка без пряников, - ответила мама.
Позавтракали вчерашней картошкой с грибами и капустой. Серёжа выпил чашку чая с хлебом с маслом, а молоко пить отказался, так раскапризничался, что мамка от него отстала.
Корову они держали вместе с дядей. Доили по очереди – то Аня, то тётя Дуня.
Они так и жили в доме Петиного дяди – в избе, а дядя с женой – в горнице. Вход из избы в горницу был заделан, и поэтому дядя с женой ходили к себе домой через сарай.
Только позавтракали, пришла тётя Оля в чёрном приталенном пальто с меховым воротником, валенках и красивом цветном платке на голове. Она сразу же начала тискать Серёжу и торопить папу с мамой, чтобы быстрей одевали.
Серёжа сам нашёл свои валеночки, зипунчик, кушачок, шапку-ушанку, и с удовольствием помогал маме одевать его. Ольга взглянула на чунки.
- Цветочки-то Воробьёв рисовал?
- Ага. Мы с ним чуть ли не вместе из Питера приехали в восемнадцатом, - ответил Петя.
- Тоже купцом не стал. Малярит, значит, - сказала Ольга.
- Жить-то надо. На хлеб ему вроде хватает… Оля, я тебе монет-серебрушек дам. Купи Серёже пряников и конфет, - начал шарить по карманам Петя.
- Вот ещё! На гостинец для крестника у меня всегда найдётся. Ну, готов? Забирай свои чунки. И поехали.
До ярмарки доехали быстро и без приключений, если не считать, что Серёжа пару раз с чунок «оковыркнулся», как выразилась Ольга.
И вот Серёжа попал в какую-то странную сказку. На погосте тесно стояло множество саней, в основном розвальней, с поднятыми вверх и связанными друг с другом оглоблями. Лошади же были привязаны отдельно к коновязи, которая крепилась к остаткам старого гостиного. Они стояли спокойно и выглядели будто не лошади, а непонятно что, так как на мордах у них были надеты кожаные мешки-торбы с овсом, и животные вели себя тихо, издавая негромкие жующие звуки.
На одних санях были корзины из лучины с разной рыбой; на других – пушистые, ослепительно белые куропатки, просто накиданные на розвальни; на третьих в сене лежали маленькие глиняные коричневого цвета блестящие горшочки.
Серёжа ходил с тётей Олей за ручку. В другой руке Ольги были и Серёжины санки, и корзинка. Ходить в толпе между саней было довольно тесно.
Они подошли к горшечнику и Ольга сказала:
- Горшков у нас полон дом, а вот нет ли у вас свистулечки, петушка глиняного для крестника моего?
- Как же! Только для вас и припас, - горшечник вынул из кармана маленькую глазурованную птичку, свистнул пару раз, вытер чистым платочком и протянул Серёже. Мальчик взял свистульку и начал самозабвенно свистеть. После того, как он решил перевести дыхание, тётя Оля забрала у него птичку, сказав, что хватит свистеть и что он мешает людям, а насвистится он всласть когда поедут домой, по дороге.
Выбираясь из толпы к ларькам и лоточникам, стоявшим на обочине с мелочным, но часто вкусным товаром, Ольга обратила внимание на человека, продававшего ярких петухов из папье-маше, разложенных на снегу на холщовой подкладке. Похоже, что это Иван Поднебесников, тоже из питерских мальчиков.
- Оля?
- Ну.
- Твой?
- Сынок… Крестник… А ты давно из Питера?
- В восемнадцатом. Хозяина-то моего шлёпнули. А я отсюда уже в армию уходил. Теперь вот петухов делаю.
- Знатные петухи. Давай самого большого.
Серёжа прижал петуха к груди и сразу подумал, что этот красавец победит того, чёрного.
По пути к лоточникам Ольга увидела, что у ларька с вывеской «Карсельсоюз» назревал скандал. Какая-то мощная баба орала на продавца:
- Где твоя смычка? Что ты привёз на село? Пять кофейников, три примуса да двадцать ножниц? Не нужны мне твои вёдра. Примуса давай!
На что продавец пытался успокоить бабу такими словами:
- Да я ведь человек подневольный. Сколько дали, столько и везу. А тебе лучше, что примус не достался.
- Это почему?
- Каросину где бы взяла? Я-то не привёз, - и громко захохотал.
Серёжа с тётей Олей подошли к лоточникам, стоявшим около ларьков. Лотки висели у них на ремнях в горизонтальном положении на груди. У некоторых рядом стояли мешки.
Серёжа был мальчик воспитанный и не приставал к тёте Оле с просьбой купить что-то. Он был уверен, что крёстная купит ему самое-самое вкусное.
Они прошли мимо папиросниц, на которых Серёжа не обратил внимания. А Ольга обратила. На одну. Ну, прямо Юлия Солнцева из фильмы «Папиросница от Моссельпрома», которую она видела перед отъездом сюда в железнодорожном клубе… Воображает-то как!
Не задержались и у лотков с клетчатыми ирисками, прошли мимо подушечек, мимо лотка, где продавец продавал дешёвую карамельную массу, ковыряя её совком, и, наконец, остановились у лотка с конфетами. Ольга внимательно читала неслыханные доселе названия конфет: «Будёновка», «Советская»… Ну почему не «Кепка»? А что, если бы победили белые? Тогда бы «Белогвардейские» жевали? Да, всё это не «Гала-Петер» . Ой, молчи, Олюшка, вслух только не ляпни!
Ольга взяла у лоточника большой кулёк «Раковой шейки» и положила в корзинку. К следующему продавцу они шли по запаху. Коричневые медовые пряники тоже оказались достойными внимания Серёжи с тётей Олей.
А последний лоточник внимательно глянул на Ольгу и спросил:
- Никак Щепиных будешь?
- Да, Ольга я.
- Не помнишь, когда-то я у вас с Ворониными из Сумпосада останавливался?
- Не, не помню.
- Ну, помнишь – не помнишь, а за старое твоему папаше спасибо. Сыночку твоему ещё одного петуха, - и он протянул Серёже поморский, яркий как само северное сияние, пряник – «козулю».
- Теперь мои петухи точно победят того чёрного, - обрадовался Серёжа.
Больше покупать было нечего. Проходя мимо лоточника с новомодной парфюмерией «Тэ Жэ», Ольга презрительно фыркнула.
Она посадила Серёжу на санки, забрала у него в корзинку больших петухов, дала ему свистульку, в которую он весело засвистел, и повезла его в сторону дома.
Вдруг на повороте санки опрокинулись, Серёжа выпал. Свистульки в руке не оказалось. Мальчик зашмыгал носом, и крупные горькие слёзы потекли по его щекам.
- Серёженька, найдём мы её сейчас, - Ольга заползала вместе с Серёжей, покрасневшими руками разгребая снег. Мальчик захлёбывался в плаче. Наконец свистулька найдена. Ольга, держа зарёванного Серёжу на руках, прижавшись своей почему-то мокрой щекой к Серёжиной, часто заговорила:
- Серёженька, миленький, успокойся, не плачь. Вот она, птичка наша. Храни её всю жизнь, миленький мой. Она принесёт тебе счастье.
* * *
26 февраля 1953 года инструктор ЦК Компартии Карело-Финской ССР Сергей Петрович Екимов, молодой, но обременённый одышкой и камнем в мочеточнике, человек, весь в поту, запыхавшись, спускался пешком с четвёртого этажа на первый от Самого, куда он так же пёхом поднялся по ошибке. Пёхом – потому, что Александр Николаевич Егоров на дух не переносил, чтобы инструктора катались на лифте.
Секретарши – те могут. Им, пожалуйста. А инструктор обязан показать своё рвение на ковре, часто дыша, а уж хватаясь за сердце – и того лучше.
По ошибке – потому, что, выходя из своего кабинета, он услышал:
- Сергей Петрович, к Александру Николаевичу.
Чего же ещё. И пошёл.
А у самого главного кабинета нагнал своего полного тёзку Звездина, директора ещё строящегося театра, который, конечно, на лифте прикатил и пёр прямёхонько в кабинет.
Поди-ка на раздолбон.
Слухи ходят, что бронза была заказана только на скульптуры, а про дверные ручки забыли. Но этот из-под земли болванки достанет. Так что Сам его не съест. Тем более что для Егорова театр – это всё равно, что Великая стройка Коммунизма.
Лесом, небось, другие заниматься должны.
А у Сергея Петровича, кроме ложного вызова, и радости назревали.
Весной как всегда всякие обострения хронических болезней, а ему, пожалуйста, в апреле снова обещают путёвку в санаторий имени Эрнста Тельмана в Железноводске.
Откуда и привязались эти болезни!
Может с военных лет, когда учился на историческом в эвакуации в Сыктывкаре. С едой было хуже некуда. Язвы не язвы, а гастрит почти у всех был. Слава богу, быстро залечил, когда в ЦК из школы перешёл. Зато камень почему-то вырос, да сердце не по возрасту пошаливать стало. А ещё у Сергея Петровича в кармане лежало письмо, которое он наконец-то дождался. Письмо от крёстной, тёти Оли, написанное по его заказу. Тётя Оля родом ещё из тех деревенских буржуев недорезанных, Щепиных. Вообще-то, кажется, всех дорезали. Во всяком случае, мужиков.
Тётя Оля вовремя вышла замуж, в начале 1920-х, и уехала с мужем в Масельгскую, которая до канала была центром не хуже Медгоры. Потом эвакуация.
А в войну Масельгская была так уделана и нашими, и финнами, что кроме руин водонапорной башни и не осталось-то ничего. Тётя с мужем переехали в Медгору. А папа с мамой ещё до войны туда переселились. После эвакуации живут в Повенце. Снова отца ревматизм мучает. Дёгтя что ли не стало.
А тётя Оля, женщина достаточно грамотная, всю районную библиотеку в Медвежьегорске прочитала. Но, как ни странно, в её мозгу отпечатался весь заонежский говор, хотя никогда им не пользовалась.
Вот Сергей Петрович, тоскуя по детству, Заонежью, будучи всеми своими клеточками шунжанином, и попросил Ольгу написать ему письмо на родном языке всех его предков. Ещё летом просил. А письмо вон когда пришло.
Самому ему не бывать, пожалуй, на Путкозере – нет никого у него в селе. А в отпуске что надо делать? Сердце лечить, да жену с ребёнком вывозить. Не в Шуньгу же!
Сергей Петрович зашёл в свой кабинет. Сегодня он был здесь один. Двое коллег ходили где-то по партсобраниям, клеймили позором врачей-евреев, пытавшихся отравить товарища Сталина.
Он закрыл дверь на ключ, достал письмо, долго шарил в нагрудном кармане, даже расчёску сломал, наконец, с трудом вытащил свой талисман, глиняную свистульку, и положил её на стол.
Прислушался к радио. Бодрый баритон победно в ритме марша чётко выпевал:
«Русский с китайцем братья навек.
Крепнет единство народов и рас,
Плечи расправил простой человек.
Сталин и Мао слушают нас.
Москва – Пекин.
Москва – Пекин.
Идут, идут вперёд народы.
За светлый труд,
За прочный мир,
Под знаменем свободы».
Сергей Петрович выдернул шнур.
С китайцами он уже побратался.
Который год уже был аспирантом-заочником Академии общественных наук, что в Москве на Садово-Кудринской по специальности «История современного Китая».
Бог ты мой!
Уже будучи в ЦК, решил поступить в Ленинград в аспирантуру по специальности «История Карелии» – хотел изучать экономику старого Заонежья, ярмарки.
В верхах сказали: «Какая может быть история Карелии? О калевальских временах всё сказал Отто Вильгельмович . Лучше не скажешь. А дальше сплошная Россия. Церкви да монастыри.
По истории России хватит учёных и без тебя. Ты вот о чём подумай. Великий Китай сейчас поднимается. Это серьёзно. Так что даём тебе направление на историю Китая».
Ни хао!
Сергей Петрович сел поудобнее, вскрыл письмо и начал читать.
«Здравствуй, крестник.
(Сколько раз ей говорил, чтобы писала только «Серёжа», так нет – всегда ляпнет «крестник»).
Уногда напялила я кбузаки нбпробось да оказалось нбрастыч . Пошлёндала в лес, а было слизко, дак я лызнулась назад себе. Сюрить недосуг, пошийтала дальше. Забралась в такие урги , что обалындела и вчуться ня могу, гди я. А ягод – одни рохкали , на зубах рюжайдают . Только опристала . Тут в кустах кто-то захбрайдал да мялькнул. Мни стало притарамко . Я залибайдала , да домой. Дома чаю намочкалась, да лягла поудновать, маленько отомарилась , а тут кярайдун закярайдал . Пришлось выстать. Я заварайдала да подрочила по мостолыжке, а то кокули терпнуть его носить. Такой свигунец .
Уж и пабедье , а у меня и конь не валялся, даже зень не пахана.
А потому и до свидания.
Твоя крестная».
Сергей Петрович протянул руку вниз к портфелю, стоявшему у стула, машинально открыл его, достал маленькую, которую ещё вчера тёща купила для слесаря, выбил пробку, налил полстакана и залпом проглотил. Обожгло пищевод, но во рту был сладкий вкус.
Пил он редко. Да на такой работе и не выпьешь. Здесь могут простить многое, но алкоголь никогда. Заметят и снова отправят туда, откуда взяли, только должностью ниже. Вон Федю выгнали, так разнорабочим на завод пошёл. Взяли-то его из слесарей. Правда, Феде нечего было и делать здесь. Без водки жить не мог.
- Кярайдун у неё закярайдал… Вешалка старая… Да у неё и детей-то не было никогда… Письмо поди-ка с лета писала.
И вдруг он как тогда зашмыгал носом, неожиданно полились слёзы и снова вспомнились сани-розвальни с поднятыми оглоблями, лошади с кожаными мешками-торбами и его чунки с розами, которые он всю зиму не хотел выпускать из рук.
И вновь его бедного сердца коснулись ОТЗВУКИ СТАРЫХ ЯРМАРОК.
1993 год
ЖЕЛТАЯ КАМЕЛИЯ ДЛЯ ФРАНКИ
(театральный коллаж в стиле китч)
Актрисе Наташе
«Она по проволоке ходила...»
Из песни...
В коллаже участвуют:
- Светлана Франк (Франка), актриса.
Она же: Маргарита Готье, Паола, Консуэлла, Анета,
Катерина, Маруся.
- Сережа.
Он же: Арман, Рон; Тот, кто получает пощечины.
-Николай Петрович, режиссер.
Он же: Манчини, Брике.
- Горохов Владимир Алексеевич («Гиляровский»), журналист.
- Владимир Дзампано, артист цирка.
ГЛАВА 1
Я И ЗЕРКАЛО
ВЕДЬ ВЫ ВСЕ ВЫБИРАЕТЕ СЕБЕ ИМЕНА, ДА? НО Я ЕЩЕ НЕ ВЫБРАЛА.
ВЫ МНЕ ПОТОМ ПОСОВЕТУЕТЕ. КОЙ-ЧТО Я УЖЕ И ПРИДУМАЛА, НО, ЗНАЕТЕ, ВСЕ ВЫХОДИТ СЛИШКОМ ЛИТЕРАТУРНО... ПАХНЕТ ВЫДУМКОЙ.
Я - Франка и приехала в этот белый город Консуэллой, королевой танго. Да. Слишком красиво. Но это правда. Не придирайтесь ко мне, пожалуйста, за подобные фразы. Вообще-то, говорят, что я остра на язык, но с вами пока стесняюсь. Вот привыкну чуть-чуть и буду вести себя естественней.
Пожалуй начну с самого начала. Я актриса Светлана Франк. Мне двадцать ... вот с таким хвостиком. Я не люблю свое имя, и старик Фрейд нашел бы на это причины. Случилось так, что с детства меня все звали Франкой. Светой тоже кое-кто называл, но я пока не знаю, расскажу ли вам, кто.
Мой дедушка был сослан в 1939 году из Западной Белоруссии в северный леспромхоз, где и умер ударником коммунистического труда. Во мне намешано много кровей: белорусская, польская, русская, финская.
Школу я окончила там же в леспромхозе. У меня очень хорошая память. Сочинения я писала на «4» и «5» и собралась после школы в университет на филфак. Но перед вступительными выкупалась в нашей порожистой речке, заработала ангину и свалилась с температурой как раз тогда, когда было необходимо ехать сдавать экзамены. Я теряла год. Нужно было устраиваться на работу. И я устроилась в лес. Сучкорубом. Не сучек рубить, как многие подумали, а сучки: то есть из срубленного дерева делать при помощи острого топора бревно. Я стала полноправным членом комплексной бригады во главе с Васей-трактористом, ненормативная лексика которого стала как бы узаконенным леспромхозским лексиконом.
Да, я забыла сказать, что у меня второй разряд по велосипеду. На велике я могла устроить, ну прямо, цирк. Без рук, без ног, на одном колесе, стойка на руках. Причем я это делала, да и сейчас делаю, без всякого труда.
Так вот. Много сучьев я не нарубила. Осенью, уже ближе к ноябрю, качусь по улицам поселка по замерзшей грязи, ледок на лужах давлю, ножки на руль положила и ручками так красивенько делаю.
И вдруг из одной щитовидки парень пьяный выскакивает: морда в лечо, усы в капусте.
- Девушка, - кричит, - едемте со мной в Питер в цирке работать. Я Вам музыкальной пилой чики-чики буду делать.
- А пошел ты! - говорю, - Я сама тебе своим долбанным топором чики-брики обрезанье хоть сейчас сделаю.
И укатила.
А утром. Заявляется в лакированных ботиночках, в черном пальто до пят, в широкополой шляпе из Техаса, в черном смокинге с цветным жилетом и бабочкой в горошек. Деловой такой.
- Позвольте представиться. Владимир Дзампано. Артист цирка. Автор и исполнитель аттракциона «Коломбина и Дзампано». Я здесь в гостях на пару дней у своего двоюродного брата. Вы меня потрясли вчера своими велосипедными... э... кульбитами, и я намерен сделать Вам деловое предложение.
- Слушаю.
- Наверное, Вам не надо объяснять кто такой Егор Эмильевич. Я когда-то работал с ним. Потом мы расстались, и я стал выступать с одним из его аттракционов, который он мне как бы подарил. К сожалению номер идет у меня в сильно урезанном виде.
Вот, что мы имеем на сегодня.
Коломбина в вечернем платье, танцуя, исполняет нечто, вроде стриптиза. Но все это в рамках приличия. Вспомните номера самого Егора Эмильевича. Потом две ассистентки приносят черный ящик, куда ложится Коломбина. Ящик закрывается, я исполняю на пиле « Маленькую ночную серенаду» и пилю ящик на две части, которые на несколько секунд раздвигаются. Потом снова соединяются вместе. Коломбина выскакивает. Несколько секунд танца, и - поклоны.
Блин! Извините. С этой кретинкой у меня пропадает мировой аттракцион. Эта дура не может освоить велосипед так, как это делаете Вы.
Я беру Вас в свой номер, так как Вы кажется рождены с велосипедом.
... Я НЕНАВИДЕЛА РОДНОЙ ДОМ, НО У МНОГИХ ДЕВЧОНОК БЫЛО ТАКОЕ ЖЕ ЧУВСТВО. Я ЧИТАЛА МАССУ ДУРАЦКИХ ЖУРНАЛОВ, В КОТОРЫХ ИНОГДА ПИСАЛИ О ТОМ, КАК БОГАТЫЕ ЛЮДИ ЖЕНИЛИСЬ НА СКРОМНЫХ ДЕВУШКАХ-ТРУДЯГАХ, ЧИТАЛА О БЛИСТАТЕЛЬНОЙ РОСКОШНОЙ ЖИЗНИ НА МЕЖДУНАРОДНЫХ КУРОРТАХ И О ТОМ, КАК МНОГИЕ ДЕВУШКИ ПОПАДАЮТ В ЭТОТ РАЙ. Я ТОЖЕ ПРЕДПОЧЛА КАНН И ФЛОРИДУ НАШЕМУ ЗАХОЛУСТЬЮ И ЕДВА ЛИ Я ЕДИНСТВЕННАЯ В ЭТОМ РОДЕ.
Я буду делать себя сама, как мои любимые певицы Селин Дион, Лайза Стенфилд и, особенно, Уитни Хьюстон. Она сделала себя, использовав максимум своих возможностей и обаяния, свойственного только ей.
Я хочу быть Уитни Хьюстон, но только на арене цирка...
- ... А что я должна делать?
- То же самое, но на велосипеде. Сначала в вечернем платье, потом в комплекте из десятка почти прозрачных трусиков и лифчиков с цветочками на липучках. В полном комплекте Ваш скромный наряд кажется темным, так как все цветочки вместе составляют одну сплошную массу. По мере сбрасывания лишнего он светлеет-светлеет. В ящик Вы ложитесь уже в прозрачном комплекте. А вот здесь и заключается наш главный эффект. Вы ложитесь в ящик с велосипедом. В три секунды откручиваете три нитки титановой гайки, пока я разговариваю с публикой, и укладываетесь точно на вечернее платье, где мгновенно прижимаете липучку. Через несколько секунд после пилы снова три нитки гайки. И в вечернем платье, вновь с велосипедом, на поклоны.
Ну как?
- Поехали!
И я стала человеком цирка и человеком дороги. Правда, через год мы были со своим номером в мюзик-холле. Но арена - это на всю жизнь. Арена - это точность, четкость, постоянное ощущение пространства и времени. Я теперь никогда не опаздываю на репетицию, на выход, на свидание, которое мне необходимо. И все это мне дал цирк.
А дорога. Это сплошные гастроли «Франка и Дзампано!!! Мировой аттракцион!!!» поездки в фургонах, где дамы с собачками, хулахупки, лилипуты и бездарные клоуны. («Закрой глаза - открой сумочку».)... И Вовчик Дзампано...
Три года постоянного желания иметь стриптизинтим такой тяжести, чтобы я могла его захуярить в морды зрителей. Но трусики с цветочками плавно опускались на сцену, а потом дезинфицировались в крохотной камере. И снова...
И вот однажды за кулисы пришел Николай Петрович, режиссер провинциального театра и, представившись, сказал:
- Светлана, я ставлю в своем городе Леонида Андреева « Тот, кто получает пощечины» и в Вас, только в Вас, вижу главную героиню, королеву танго, Консуэллу. Я гарантирую, как минимум, комнату в хорошем общежитии и какие-то роли в дальнейшем.
Вы мне почему-то напоминаете Джельсомину из феллиниевской «Дороги». Скорее всего потому, что Ваш партнер выбрал этот идиотский и мерзкий псевдоним хозяина Джельсомины. В то время я еще не видела Джульетту Мазину - Джельсомину, но я почувствовала полную искренность в словах Николая Петровича; вспомнила, что Валька может заменить меня хоть завтра; хотела лихо с куражом ляпнуть «Поехали!», - а на самом деле, всхлипывая и растирая слезы по грубо накрашенной физиономии, затянула:
- Это пра-а-авда? И Вы меня не обма-а-анете?
- Нет. Ждите меня здесь. Я пошел за билетами. И постарайтесь за три дня разделаться с этим пильщиком-вальщиком.
Он буквально вырвал меня из цепких лап Дзампано.
Так я стала актрисой. Вот уже пять лет в блеске огней рампы на сцену выходит Консуэлла, королева танго. И если после этого я хоть когда-нибудь скажу что-то плохое о своей профессии, не верьте мне. Это сгоряча.
Ни у кого из вас никогда не будет такой работы как у меня! Ни за какие деньги!
Ради этого я и хочу жить.
И еще ради любви.
Хотя, кажется, я потеряла ее навсегда. Не хочется в это верить. Но...
Мы встретились в универмаге. В парфюмерии. Он разглядывал в витрине бритвенные принадлежности и одеколоны. Я стояла сзади и вдруг чувствую: он чуть слышно мурлычет себе под нос мою «Воображулистую». Потом он обернулся и нос в нос столкнулся со мной.
Это надо было видеть! Лайза Минелли и Мадонна не удостоивались таких узнаваний. Он мне понравился с первого взгляда, а я его моментально успокоила, уж сама не знаю чем и как.
Мы познакомились и весь день ходили по городу, распевая песню моей героини Маруси из «Тонкого льда». Ее пел тогда весь город. Мне ее подарил наш поэт и композитор Юра.
В спектакле с песней был полный фужер. Эта приблатненная ментовка, незадолго до финала перед сценой любви, берет гитару и начинает завлекать героя. И вот на последних аккордах сзади раздается выстрел. Маруся поворачивается лицом к убийце, спиной к зрителям, а на ее блейзере расплывается красное пятно. Оркестр (в записи конечно) подхватывает мелодию. Зал рыдает. Фураж да и только.
ПЕСЕНКА О ВООБРАЖУЛИСТОЙ.
ВЕЧЕРОМ НА УЛИЦЕ, ЧЬЯ-ТО НЕ ТВОЯ
ВЗГЛЯД ВООБРАЖУЛИСТЫЙ БРОШУ НА ТЕБЯ.
ЛЕГКАЯ ПОХОДОЧКА С ГОРДОСТЬЮ В ГРУДИ.
ПРОПЛЫВУ КАК ЛОДОЧКА ТОЛЬКО И ГЛЯДИ.
ТЫ НЕ ТО ЧТО ВЛЮБЧИВЫЙ -
В ОБШЕМ ВОТ ТАКОЙ.
К ЛУЧШЕМУ ИЛЬ ХУДШЕМУ -
ПРОПАДАЙ ПОКОЙ!
ЧТО МАЛЬЧИШКЕ ХОЧЕТСЯ?
ПРОПАДЕШЬ В ОГНЕ.
С ПЕСНЕЙ ОДИНОЧЕСТВА ПОДОЙДИ КО МНЕ.
И НЕ БУДЬ ИГОЛКОЮ! ХМУРО НЕ ГЛЯДИ!
ХОЧЕШЬ БУДУ ШЕЛКОВОЙ, АХ, НА ТВОЕЙ ГРУДИ.
МНЕ ВЕДЬ ТОЛЬКО ХОЧЕТСЯ
ЗАГЛУШИТЬ СЕЙЧАС
ПЕСНЮ ОДИНОЧЕСТВА
ПЕСНЕЮ О НАС. Вдруг - бах.
Правда, прелесть? И нет Маруси.
Он приходил вечером почти на каждый мой спектакль и провожал меня до дома. Цветы дарил после спектакля, когда я уже выходила из театра. И вот однажды мы поднялись ко мне на пятый этаж. Я открыла дверь и мы вошли в прихожую, которая она же и кухня. Мое прозрачное новомодное корыто с замоченными тряпками стояло, как всегда у двери в комнату. Перед тем, как включить свет, я подумала, что все без исключения хорошие люди, которые приходили вместе со мной, где-то в первую же секунду еще до света попадали ногой в это корыто. Последним был, кажется, Юра. Включаю свет. Так и есть. Нет. Не совсем так. Сережа уже занес ногу над корытом и сразу отдернул ее. Я глянула на Сережу и где-то в душе чему-то улыбнулась. Что уж у меня было в глазах не знаю, но он сказал мне:
- У тебя глаза какие-то хитрые.
- Не хитрые, а лукавые.
И вдруг...
Я мечтать об этом не могла...
Никогда со мной такого не было и не будет... К счастью или к несчастью, это бывает только раз в жизни...
Он начал медленно садиться в корыто. И, уже сидя в воде, он тихо сказал:
- Свеченька, я не могу жить без тебя. Иди ко мне. Я плюхнулась в корыто. Брызги моего счастья разлетелись по всей кухне.
Моя подушка уже никогда не будет мокрой от слез!
Можно не рассказывать вам как мы сушились, переодевались...
В общем оделись мы уже утром. И не расставались несколько месяцев.
А сейчас... От него остался один абажур, сделанный его руками. Зато все обращают на него внимание и спрашивают «откуда». А я им говорю:
- Любимый сделал.
И больше ничего. Я не знаю даже, виновата ли в чем. Скорее всего, театр для меня значил и значит больше, чем любимый мужчина.
Я скучаю по тебе, Сережа. Я жду тебя, хотя и понимаю, что это невозможно.
Ты, правда, никогда не говорил, но я чувствовала, что ты ревнуешь к партнерам, к моим героям. Милый, я все-таки люблю только тебя, хотя чуточку и своих партнеров, когда нахожусь с ними на сцене или в павильоне. Без этого нельзя. Если мне противен Костик, то у меня ощущение, что зритель не верит мне, когда мы с ним целуемся. А мне зритель должен верить всегда.
Сережа, только теперь я понимаю тех любимых, которые говорили актрисам: «Или я, или театр». Но мне хочется и то, и другое вместе. Я думала, что ты сможешь это вытерпеть. Оказалось, нет.
Я хочу мужа, хочу детей и хочу быть любимой для всех актрисой.
Если у меня не сложится с семьей, то буду режиссером.
Эрудиция, интеллект... Фигня все это! Во мне живут все бабы мира. Нет ни одной из них, в которую бы я не влезла. Весь мир - это я! И самопознание этого мира мне присуще.
Сложнее с мужиками. Они для меня непредсказуемы, хотя, кажется, я предусматриваю все. Но...
И хрен с ними! Если буду режиссером, то именно эта непредсказуемость мужиков и будет самой яркой страницей моих спектаклей. Но...
Хоть бы всего этого не было, а была бы семья. А если будет семья, то не будет режиссера Франки. Лучше не думать об этом. А в общем, при любом раскладе я не пропаду. Самый лучший из них - это жить в замке на берегу озера с аристократом-мужем и детьми, предварительно объездив весь мир, и лежа в позе мадам Рекамье мучительно вспоминать, едрена мать, одну фамилию.
НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАПОМНИТЬ ФАМИЛИЮ МОЕЙ ЭКОНОМКИ. ЛЕДИ ГЕНРИЕТТА КРИЧТОН-ПАРРИ. СДОХНУТЬ МОЖНО!
Это все в будущем. Хотя скорее всего будет не так. Даже совсем не так.
А пока я одинока, но у меня много друзей - мужчин. Правда, все они из нашего круга, то есть безденежные: и холостые, и женатые, и молодые, и не очень.
Конечно, все они меня хотят. Но я никому не подаю и малейшей надежды. Только дружба. В этом я очень верная. Мои друзья тоже. У нас какое-то негласное джентльменское соглашение. Они готовы для меня на все. Я тоже. Кроме.
Цветы, фрукты, конфеты, шоколад, помада, духи. Все это они дарят, и я с благодарностью принимаю. Конечно «Шанель № 5» я могу принять исключительно от Джона. И не потому, что он лучше других и может рассчитывать на большее. Просто он лабает в «Норд-Осте» и имеет башлей больше чем все мои остальные друзья вместе взятые.
Черт побери! Я женщина Кристиана Диора и Пьера Кардена. Я - актриса, я - героиня. Я обязана быть красивой и любить меня (во всяком случае как актрису) должны все. Я не хочу быть девушкой «Летней сирени» из Парижа московского разлива. Я не хочу лысеть от шампуня с дынным соком.
Я могу, но не хочу одеваться, делая мелкие частые стежки по выкройкам «Бурда моден» и нанизывая моднющие петли «Верены». Конечно, такого белья как у меня нет ни у кого. Но ведь я сама дизайнер своих шмоток, вплоть до самых интимных.
Я погрязла в морде буден. Моя жизнь состоит из утреннего спектакля, репетиций, вечернего спектакля, новых текстов и торчания за стареньким «Зингером». У меня нет времени заниматься собой. Видели фильм Аттенборо «Кордебалет»? Помните: вся массовка кончает номер и лихо садится на шпагат? А я, героиня, не могу это сделать! А в цирке могла! Мне надо приводить в порядок свои мышцы. Нужны тренажеры. Мне нужно время для чтения. Меня уже не устраивает интеллект абитуриентки филфака. Я хочу заниматься музыкой, балетом. Музыка моей души гораздо выше «Воображулистой».
А в общем-то чем я возмущаюсь? Я не так уж плохо живу.
Вот приторчала я у зеркала и что вижу? На туалетном столике у меня такой парфюм, которому вы можете только позавидовать. Я это очень люблю. Не спрашивайте как он мне достается. Тосканиевская «Пер донне» - от 280 000 до 300 000 флакон. Откуда с моих 450 000? Жрать меньше надо! Да и духами не обливаются, а только слегка касаются их аромата. «Эсти лауде» я очень люблю. Но как-то наугад купила их «Белый лен», так пришлось выкинуть. А просто «Эсти» - прелесть. Причем на любое время года и суток. Рядом с «Эсти» симпатичный такой эллипсончик, специально для таких плотненьких блондиночек, как я. Внизу прозрачненький, вверху слегка розовенький - «Эскада». Я тоненькая и легонькая в облачке «Эскады». А вот «Эденом» я пользуюсь только зимой, когда напяливаю на себя вечернее платье для какой-либо тусовки в театре, не люблю я их, редко бываю, но иногда приходится. На столике стоят и «Амариш» и «Марина де Бурбон» - подарки. «Мадам де Помпадур» тоже стоит, но я считаю, что до этой тетки я не доросла. Пойду сегодня в очередной раз уговаривать Николая Петровича и слегка коснусь «Бурбонши». Помады только сейчас хорошей нет. Пользуюсь пока орифлеймовской чина пинк. А удлиняющая тушь шоколадная от фирмы меня всегда устраивает. Пудра - только на сцене. Тени исключительно от Кристиана Диора. Слышала как-то, что у Кристины Орбакайте любимые духи «Турбо». В жизни никогда не видела. Если где увидите, скажите. Я ими загорелась.
А стою я сейчас перед зеркалом, одетая исключительно в аромат «Эскады». В зеркале я вижу плотненькую блондинку с широко расставленными, слегка узковатыми зелеными глазами, выразительным ртом, который хотя не улыбается, но вот-вот прыснет, и почти классическим греческим носиком. Не хочется подробно себя описывать, но поверьте, что у меня все при всем. Людям с богатой фантазией, особенно мужчинам, дарю свои параметры: 94 х 74 х 104 при росте 165 см и весе 69 килограмм. Они достаточно привлекательны, мои цифирки. Особенно вон та, не цифра, а складочка с задорно торчащим рыжим хохолком.
Но всего этого у меня неожиданно оказалось слишком много. И вот почему.
Я подала заявку на роль Маргариты Готье в «Даме с камелиями», а Николай Петрович отказал из-за моей якобы полноты. Худей, говорит, килограмм на пятнадцать, а там посмотрим. Премьера через 3-4 месяца, так что время есть. Вот и меряю в который раз талию сантиметром. Почти что не жру. Хожу в «Хабитус» на тренажеры. Расписали мне похуделовку. Таблицу дали. Содрали 50 тысяч, да по пять за каждое занятие. Через неделю и сдохла. Это надо придумать - деньги платить за то, что не жрешь ни ***. А эти хабитусы, по-моему, триппер с трицепсом путают. В последний раз после «Кеттлера» я сказала ей: «МАДАМ, Я БОЮСЬ, ЧТО ВЫШЛА ИЗ ДОМА БЕЗ ДЕНЕГ И ВЫНУЖДЕНА ПРЕДЛОЖИТЬ ВАМ ЧЕК... ПОЯВИЛСЯ КАКОЙ-ТО ОБЫЧНЫЙ ДЛЯ ТАКИХ СЛУЧАЕВ ТИП С БОРОДКОЙ И МЕНЯ ЧУТЬ БЫЛО НЕ ОТВЕЛИ В КОНТОРУ.
Ни хрена! Бегать будем! Вот сейчас надену велосипедки, футболку и рвану снова уговаривать Колю-Петю.
Нет. Пожалуй, все-таки сейчас не стоит выжучиваться.
Велосипедные штанишки, балахончик, велик и в театр.
Душ. Капелька «Бурбонши» и...
- Поехали!
ГЛАВА 2
Я И РЕЖИССЕР
Я вошла в репетиционный зал с колоннами, где надеялась застать Николая Петровича, причем одного. Он приходит иногда за час до репетиции и делает пометки в своем объемистом блокноте. Так и есть. Сидит в кресле с умным видом и что-то пишет.
- Здравствуйте.
- Привет, Франка. Вот тебе Горохов прислал последний номер «Весь твой» с очерком. Я прочитал и тебя не узнал. По-моему, он все там напридумывал. На досуге почитаешь. Только не сейчас. У меня нет времени сейчас обсуждать тебя с тобой же.
Правда, что он мог там написать!
Совсем недавно пришел мужичок в театр. Уже не первой молодости. Нашел меня и заявил:
- «Весь твой».
Я в позу. Правда, в позу мне становиться и не обязательно. От хамства у меня лицо сереет. А на сцене, если я общаюсь с кем-то неприятным, то знакомые говорят, что мое серое лицо просвечивает сквозь грим.
- А если ты мой, то катись от сюда, миленький, к едрене фене. Пока ребят не позвала.
- Вы меня неправильно поняли. Я театральный рецензент новой газеты «Весь твой» и собираюсь писать о Вас очерк. Меня зовут Владимир Алексеевич.
- Гиляровский - я засмеялась.
- Горохов. Но если Вам нравится, то я буду только польщен…
- Нравится. Вы меня очень насмешили. С таким названием не может быть плохой газеты. Предупреждаю: никогда не зовите меня Светланой. Исключительно Франкой. И можно на «ты». Люди, которые мне нравятся, все говорят «ты». А я Вас на «Вы». Все-таки ножницы в возрасте.
- Я-то Вам почему нравлюсь?
- Ну и самомнение. С чего Вы взяли? Мне нравится название «Весь твой». Сдохнуть можно. И я снова засмеялась. Правда, прелесть? Мужик тоже загоготал. Так полчаса поржали и разбежались. И зачем приходил? Может чего спросить хотел? Правда, он упомянул, что видел меня во всех спектаклях.
Тем более интересно, что он там накатал. Ну ладно. Потом, так потом.
- Николай Петрович, я все о том же.
- О том же, о том же…
Иди-ка за колонну. В профиль. Ну, и куда ты уберешь свои прелести? Есть на что посмотреть. Но ведь не в роли же Маргариты Готье! Она умирает от туберкулеза. От тубер-ку-леза! А не от апоплексического удара, случившегося на почве обжорства.
- От попо… чего? Да я не жру уже почти неделю. Сами знаете, что у меня кость широкая. Я похудею, честное слово.
- Зачем тебе худеть? Вот Нина вчера на репетиции встала за колонну, и ее совсем не видно стало. Меня она вполне устраивает.
- Ваша Нина - глаза на палочке. Сама бацилла Коха в роли Маргариты Готье. А Вам с ней только в прятки за столбами играть. Таких баб мороженым травить на маскарадах надо.
- Я подумаю, баронесса, над Вашим предложением. И в следующем сезоне Ваше сиятельство, вероятно, блеснет в «Маскараде».
- В роли четвертой гостьи.
- Запомни, Франка. Пока ты молода и работаешь в нашем театре ты будешь играть и третью морковку и второго зайца, и четвертую гостью, и всяких раз редисок.
- Мне от этого салата блевать хочется... Николай Петрович, миленький, когда-то Вам моя широкая кость нравилась. И Вы ведь до сих пор, иногда по вечерам, говорите мне об этом. Правда, давно уже не тешили мой слух.
Ну, конечно, Коля-Петя, как настоящий артист, заводится с пол-оборота. Тем более, мы уже давненько не играли Консуэллу. Он легко вспрыгнул на стол, встал в позу чайника, вперил в меня сразу же повлажневшие глаза и, как пишут в ремарках старых пьес, проникновенно и с большим чувством, пошел:
- ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКАЯ КРОВЬ ТЕЧЕТ В ЖИЛАХ ИТАЛЬЯНСКОЙ ЖЕНЩИНЫ? В НЕЙ КРОВЬ АННИБАЛА И КОРСИНИ, БОРДЖИА И ГРЯЗНОГО ЛАНГОБАРДА ИЛИ МАВРА. О, ЭТО НЕ ЖЕНЩИНА НИЗШЕЙ РАСЫ, ГДЕ ПОЗАДИ ОДНИ ТОЛЬКО МУЖИКИ И ЦЫГАНЕ! В ИТАЛЬЯНКЕ ЗАКЛЮЧЕНЫ ВСЕ ВОЗМОЖНОСТИ, ВСЕ ФОРМЫ, КАК В НАШЕМ ЧУДЕСНОМ МРАМОРЕ, ПОНИМАЕШЬ ЧУРБАН? УДАРЬ ЕЕ ЗДЕСЬ - И ОНА КУХАРКА, КОТОРУЮ ТЫ ВЫГОНИШЬ ЗА ГРЯЗЬ И КРИКЛИВОСТЬ ВОРОНЫ, ДЕШЕВАЯ КОКЕТКА, ОСТОРОЖНО... ДЕЛИКАТНО ТРОНЬ ЕЕ С ЭТОЙ СТОРОНЫ, - И ОНА КОРОЛЕВА, БОГИНЯ, ВЕНЕРА КАПИТОЛИЙСКАЯ! И ОНА ПОЕТ, КАК СТРАДИВАРИУС, И ТЫ УЖЕ РЫДАЕШЬ...
Он вскинул руки в приветственном жесте, кинул на меня жутко любовный взгляд и как бы пригласил на стол, протянув руку.
Поехали!
Я очутилась на столе, положила ему обе руки на плечо, слегка придавив его и с максимальной нежностью зашептала ему в ухо. Эта нежность незакрепляема, и у меня она вылилась вот во что:
- ВОКРУГ НАС ВСЕ РУШИТСЯ, КРУГОМ БЕСЧЕСТЬЕ И ЛОЖЬ. А ВРЕМЕНАМИ Я МЕЧТАЛА ВСТРЕТИТЬ ЧЕЛОВЕКА ДОСТАТОЧНО БЛАГОРОДНОГО... ЧТОБЫ НЕ ТРЕБОВАЛОСЬ, ЧТОБ Я ЗА ВСЕ СОБОЙ ПЛАТИЛА..., А ТАКОГО..., КОТОРЫЙ ПРОСТО ПОЛЮБИЛ БЫ МАРГАРИТУ ГОТЬЕ!.. ПОЛЮБИЛ БЫ ВО МНЕ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫМ Я В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ЯВЛЯЮСЬ, (Из моих глаз хлынули слезы. Одной рукой я обняла Колю-Петю за шею, другой начала ласково и раздумчиво гладить его бок).
ТАКИМ ЧЕЛОВЕКОМ МОГ БЫ БЫТЬ... ГЕРЦОГ, НО ОН... СТАР, А СТАРОСТЬ НЕ МОЖЕТ УТЕШИТЬ МЕНЯ В ТАКИХ АДСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, В КОТОРЫХ Я ЖИВУ.
(Я отлипла от него, эффектно демонстрируя, что делаю это проходя через мучительные страдания)
МОЕ СЕРДЦЕ ЖАЖДЕТ ТОГО, ЧЕГО СТАРОСТЬ ДАТЬ НЕ МОЖЕТ. И ВОТ ТОГДА... ДОРОГОЙ АРМАН...
(Я спрыгнула со стола и легкой походочкой порхнула к зеркалу, так чтобы мое отражение было видно Коле-Пете)
... Я ВСТРЕТИЛА ТЕБЯ - ... МОЛОДОГО... ПЫЛКОГО... СЧАСТЛИВОГО. И В ЭТУ МИНУТУ СОВЕРШЕННО ОБЕЗУМЕВШАЯ, Я ПОСТРОИЛА ВСЕ СВОЕ БУДУЩЕЕ НА ТВОЕЙ ЛЮБВИ... АХ, АРМАН... Я МЕЧТАЛА О ТОМ, ЧТО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ...
( Я обернулась к Коле-Пете и напрудила целую лужу слез)
ВОТ ТЕПЕРЬ, ДОРОГОЙ, ТЫ ЗНАЕШЬ ВСЕ.
- Фу, Светка! Какая ты все-таки бессовестная... и желанная.
- Николай Петрович, Светки давно уже нет. И когда Вы так меня называете, мне очень хочется поцарапать Вам левую щеку, чтобы, когда Вы пришли домой правую поцарапала бы Ду-о-ара Матвеевна, которая конечно же поймет, кто у нас в театре мог Вас поцарапать.
- А что? Светлана Франк. Или, если ты выйдешь замуж за Костика Петрова (он от тебя без ума) - Светлана Петрова. Звучит.
- Замолчите. Я Франка, и, к счастью, никогда не буду Светланой Петровой. А Вы меня просто заводите, чтобы уйти от разговора. Николай Петрович, дорогой, ведь Вы всегда упрекали меня в том, что я иду от внешней характеристики, от собственной сексапильности. А сейчас я хотела убедить Вас, что я и есть Маргарита Готье. И чихать я хотела на свою толстожопость.
- Ну, убедила, убедила. Но ведь есть понятие амплуа. Вот тебе наглядный пример. Допустим мы ставим «Дон-Кихота». А теперь поменяй Дон- Кихота и Санчо Пансу местами. Что тебе еще надо доказывать? Кстати, откуда у тебя пьеса? Я тебе ее не давал.
- Неделю назад Вы репетировали и устроили большой перерыв. Ушли надолго курить с ребятами, я утащила у Вас со стола текст, а Ванечка мне его моментально отксерил. Секретарша потом удивлялась, куда пропала почти пачка бумаги. Это еще не все. Я в театральной библиотеке взяла пьесу Рэттигана «Дама без камелий» и выучила там всю Паолу. Я готова играть ее хоть сегодня.
- Чудная ты моя Франка. Я знаю, что у тебя нет проблем с запоминанием, но не забивай ты свою головешку ненужными вещами, а лучше готовься-ка снова к поступлению в театральный институт. Но только на заочный. Я такую актрису насовсем отпускать не хочу.
- Вы же меня не любите. У Вас есть Нина.
- Ты эгоистка, Франка. Нина - тоже прекрасная актриса нашего театра. Но ее дарование не имеет ничего общего с твоим.
- Конечно, конечно. Упрет глазища в пол, потом зыркнет и как сирена завоет: «ЛЮДИ, ЛЬВЫ, ОРЛЫ И КУРОПАТКИ... ЗВЕЗДЫ... ХОЛОДНО... МАТЕРИЯ И ДУХ СОЛЬЮТСЯ В БОРЬБЕ С ДЬЯВОЛОМ». Этот бред по-моему, вообще, никто и никогда не мог переносить, а уж у нее-то тем более. Только что музончик курехинский и есть. Я бы в этом монологе у нее только музыку и оставила.
- А вот академик-космист Юлиан Викторович Малинник совершенно иначе отнесся к нашей работе. На премьере он подошел к нам и сказал, что такую единственно правильную трактовку «Чайки» он видит впервые, и оказывается: кроме него я и Нина осуществляем связь с космосом и пригласил нас к себе на дачу посидеть у телескопа.
- Оргия. Три мужика и одна баба.
- Где ты трех-то насчитала?
- А телескоп? И, вообще, Николай Петрович, ВЕДЬ НЕТ НИКАКОГО СМЫСЛА В НАШИ ДНИ ПРОДАВАТЬ ДУШУ ДЬЯВОЛУ, ПОТОМУ ЧТО ДЬЯВОЛУ НЕЧЕГО ДАВАТЬ ВАМ ВЗАМЕН.
- По-моему, ты что-то ляпнула не к месту, но интересное и явно не свое. Кто это?
Я со злостью отрезала.
- Паола, - и отвернулась.
- Франка, не сердись. В театральный институт тебе все равно поступать надо.
- Не пойду я в Ваш сраный институт.
- Ну, институт, предположим, и странный, но он как-то формирует общее мировоззрение. Да и ты в течение пяти лет будешь в центре всей театральной жизни. Кроме того, знай, что в Москве нет ни одного актера без высшего образования. Разве что студийцы. Ты молода, привлекательна, но представь себя лет через 40. «Домна Пантелеевна - студийка Светлана Франк».
- А вот что Вы говорили мне в той же роли? Ну что? Повторите-ка.
Коля-Петя без всякого энтузиазма с серьезными глазами грустно-грустно понес эту бредятину.
- Я УЧУ СВОЮ ДОЧЬ ВСЕМУ. К НЕЙ ХОДИЛ СТУДЕНТ, НО ВЧЕРА Я ЕГО ВЫГНАЛ: ВЛЮБИЛСЯ В КОНСУЭЛЛУ И МЯУКАЛ ЗА ДВЕРЬЮ КАК КОТ...
Я выдала кошачью руладу с мартовским окрасом, но что-то в горле перехватило и я замолчала.
Коля-Петя еще печальней посмотрел на меня и затараторил под рыжего клоуна. (На сцене он вел роль совершенно иначе).
- ТЫ ГЛУП, МАНЧИНИ. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?.. Я БЫЛ БЫ ВДВОЕ СЧАСТЛИВЕЕ, ЕСЛИ БЫ НЕ ЗНАЛ ГЕОГРАФИИ. БУДЬ Я МИНИСТРОМ, Я СОВСЕМ БЫ ЗАПРЕТИЛ АРТИСТАМ ЧИТАТЬ КНИГИ: ПУСТЬ ЧИТАЮТ АФИШИ И БОЛЬШЕ НИЧЕГО.
ТЕПЕРЬ ТВОЯ КОНСУЭЛЛА ПРЕВОСХОДНАЯ АРТИСТКА, А КОГДА ТЫ ЕЕ НАУЧИШЬ МИФОЛОГИИ И ОНА СТАНЕТ ЧИТАТЬ, ОНА СДЕЛАЕТСЯ ДРЯНЬЮ, РАЗВРАТНОЙ ДЕВЧОНКОЙ, А ПОТОМ ОТРАВИТСЯ. Я ЗНАЮ ИХ КНИГИ, Я САМ ЧИТАЛ, ОНИ ТОЛЬКО И УЧАТ, ЧТО РАЗВРАТУ, ДА КАК ПОТОМ УБИВАТЬ СЕБЯ. Он замолчал и очень внимательно посмотрел на меня. Стало совсем кисло.
Неужели опять ехать на это позорище, на это унижение - снова поступать в театральный. Там же сплошные блатники или бездарные девочки, чем-то понравившиеся кому-то из членов. Понятно чем. Болтался один такой поддатый по коридорам общаги. Достал, сучара. Еле выгнали. Андреем Демьяновичем звали.
А утром - красивая такая. Где-то что-то обнажила, где-то что-то скрыла, вверху буфики, внизу пуфики - иду в институт. Доходит до меня очередь - смотрю сидит в комиссии родной, до боли знакомый Андрей Демьянович. Я глянула на него и завизжала:
- ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР, КАК Я ЛЮБЛЮ ЕГО, ТО ЕСТЬ ВСЕМИ СИЛАМИ ДУШИ ВАШЕЙ, СО ВСЕМ ЭНТУЗИАЗМОМ, СО ВСЕМ ИССТУПЛЕНИЕМ, К КОТОРОМУ ТОЛЬКО СПОСОБНА ПЫЛКАЯ МОЛОДОСТЬ...
(Визжу и насыкаю на этого козла. Пылкую молодость-то он, блин, любит, а театр... Декольтешку на своем ренуаровском фолибержерчике рву как революционный матрос тельняшку, и титьки побольше обнажаю. Пусть сдохнет, падла).
... ИЛИ, ЛУЧШЕ СКАЗАТЬ, МОЖЕТЕ ЛИ ВЫ НЕ ЛЮБИТЬ ТЕАТР БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ КРОМЕ вашего БЛАГА И вашей ИСТИНЫ...
Я специально вставила словечки «вашей», «вашего». Мне не хватило дыхалки, я сбилась и завыла. Какой-то мужик, позже оказавшийся Бодензатцем, режиссером знаменитой Полины Щучко начал обнимать меня, успокаивая. Я хватанула водички, клацая зубами о край стакана, заткнулась, успокоилась и говорю им так очень спокойно, но чувствую, что веет от меня пустотой какой-то, сорвалась ведь в очередной раз. Но все равно говорю.
- ВЫ МЕНЯ МОЖЕТЕ ОТОСЛАТЬ В ДЕРЕВНЮ, НА ПОСЕЛЕНИЕ, НО ЕСТЬ ТАКИЕ ПРАВА И У САМОГО СЛАБОГО ЖИВОТНОГО, КОТОРЫХ У НЕГО ОТНЯТЬ НЕЛЬЗЯ. ПОКА ОНО ЖИВО ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ. ИДИТЕ К ДРУГИМ, ОСЧАСТЛИВЬТЕ ИХ, ЕСЛИ ВЫ УСПЕЛИ ВОСПИТАТЬ ИХ В ТАКИХ ПОНЯТИЯХ.
Я протянула к Андрею Демьяновичу руку и такой кисонькой-лисонькой (это я умею) сказала:
- ДАЙТЕ ВАШУ РУКУ, ПОДИТЕ СЮДА.
Он вышел из-за стола, предводимый мною. А я подвела его к стулу, где стояла моя огромная сумка со всякими шмотками, открыла ее, достала зеркало, мордоглядик мой миленький, который мне подарили после «Спящей царевны» (я его все время с собой таскаю), подставила к егонной харе и спросила:
- И ВЫ ДУМАЕТЕ. ЧТО Я ПОЙДУ К ЭТОМУ СМЕШНОМУ СТАРИКУ. К ЭТОМУ ПЛЕШИВОМУ СЕЛАДОНУ?
Я засмеялась и уже не могла остановиться. Схватила сумку и в слезах, хохоча, убежала до следующего года.
Вот такой, блин, Герцен, Белинским трахнутый, всех разбудил. Одна я, как спящая красавица, снова «В ДЕРЕВНЮ, К ТЕТКЕ, В ГЛУШЬ, В САРАТОВ.»
И снова туда? Нет уж. Фигушки.
А с другой стороны ходить тут у некоторых в леспромхозовских девочках из мюзик-холла.
Коля-Петя продолжал печально смотреть на меня. Наконец он открыл рот.
- Франка, тебе не кажется что ты становишься трагической актрисой? никогда бы не подумал об этом, приглашая к себе в театр велостриптизерку...
Правда, уже и твою первую героиню Консуэллу затравили насмерть. А дальше эта приблатненная Маруся. Анета в «Сороке-воровке» на радио. А уж твоя Катерина в «Грозе», по-моему, перевернула всю историю ее постановки.
- Чего там переворачивать? Так все просто, Елена заболела, а я, дура, взялась, да в самый ответственный момент, чтобы в другую кулису добраться в люк полезла. Тут меня и пришибло. Не фига. Только лучше соображать стала. Залезла на обрыв, люком трахнутая, и так простенько всех спрашиваю: «ПОЧЕМУ ЛЮДИ НЕ ЛЕТАЮТ?.. А?..
Да нет у вас потребности такой! Вы всем довольны! Хотя как можно быть довольным... этим... «Луч света в темном царстве!» «Светит да не греет!» Цитата из учебника ходячая!
Катька-то живая. У нее мужик есть, а она Бориса этого полюбила. Да ведь всем видно, что у нее верх счастья отдаться ему. Ни до, ни после. Дальше - тишина. Полетела, милая моя! 100 с лишним лет сексуальную бабу вся Россия революционной демократкой считала. А я ее вывела на чистую воду и сыграла так, как в моем представлении это бы сделала Мэрлин Монро... Хотя, если по честному, то желание и воплощение не совсем совпали. А уж если бы Вы тогда еще и музончик Фауста Попетти влепили, то и было бы Вам русское раздолье.
- Ерничаешь ты все, Франка. Я не люблю тебя такую. Хотя основное ты и выразила, и высказала правильно.
Вот ты в сердцах сказала мне, что тебе эти редиски надоели и ты хочешь уйти от нас. Не делай этого. Прошу.
С тобой очень трудно работать. Сопротивляемость твоего актерского материала (извини за такую терминологию) очень сильна и почти не поддается режиссеру. Разве что: направо, налево, подними голову, не столкнись с партнером. Поэтому пришлые режиссеры не очень-то любят с тобой репетировать, но зато с удовольствием видят тебя сидящей в зале на их репетициях. В случае срочного ввода Франка всегда вывезет.
Действительно: то, что делаешь на репетициях почти всегда далеко от автора, режиссера, партнеров. Правда, кроме Консуэллы. Но эта наездница была твоей первой работой, ты с трудом освобождалась от зажимов и полностью доверилась мне.
- Я была готова проглотить все. Как Вы орали на меня: «Легче! Легче! Полетела! Вспорхнула! Молчать! Говорит исключительно балетмейстер. Тем более он приглашен только ради тебя.» Николай Петрович, я ведь не испортила ни одной роли.
- Не устаю удивляться этому. Если я когда-нибудь соберусь писать о режиссуре, то одна из глав моей книги будет называться «Феномен Франки».
- Давайте сразу монографию обо мне. Я помогу.
- Кроме того, что ты бессовестная, ты еще и наглая. Но все-таки ты никуда не уходи. Твой режиссер - я.
- Да. Вы мой режиссер, и поэтому я слезно прошу Вас. Дайте мне сыграть Маргариту Готье!
- Я не спрашиваю, на сколько сантиметров уменьшился объем твоей талии за неделю, но ты могла бы и сама мне сказать об этом.
- Я Вас перебью. Вспомните. Я, что, худела к Консуэлле? Я - актриса и благодаря Вам была в полете наездницы и королевы танго. Вспомните, как Вы познакомили меня со своей женой сразу после премьеры, и первая фраза Доры Матвеевны была: «Какая Вы плотненькая.» И эту фразу мне говорили все, кто знакомился со мной после спектакля. Из зала они меня видели стройной как тополь. А ведь я не меняла фигуру.
Как я Вас ненавижу!
- Не надо меня ненавидеть. Я сказал тебе не все слова. Твой феномен заключается еще и в том, что ты, как говорили на Руси, актриса нутра, и точно объяснить как ты все это делаешь не возьмется ни один режиссер.
Конечно ты передергиваешь, когда говоришь о том, что я упрекаю тебя в том, что ты идешь от внешней характеристики. Это было только в начале работы над Марусей. Кроме этого случая у тебя все и всегда было достаточно органично.
А о Маргарите Готье я скажу тебе только одно - сбавляй вес. Утончайся. А потом посмотрим. Впрочем можешь... Даже не можешь.., а обязательно будь на всех репетициях. Сиди в зале. На сцену я тебя не пущу.
(Я с ужасом подумала: «Когда же мне теперь к врачу попасть. С голодухи кажется стоматит начинается. Язвочки какие-то на деснах. Фруктов больше надо жрать, а тут на похуделовку долбанную в «Хабитус» еще занимать придется. Вечерами на сцене целоваться надо. Правда, с Костиком. Дерьмо он порядочное. Но стоматит даже при такой лизне, ни к чему. Еще лекарства тысяч 40-50 стоят).
- Впрочем, сейчас, пока застольные читки, на репетиции можешь не ходить.
(Ура!)
Да, и когда будут готовы костюмы, хотя ты и сидишь в зале, надевай платье со шлейфом и ходи в нем больше. Особенно по лестницам. Обживай костюм. Держись самым естественным образом, но ни в коем случае не горбись. Спина Маргариты Готье всегда прямая. В программке будет напечатано: «Вторая гостья - С. Франк».
У меня появилось мощное желание брякнуть: «Насрать нам на вторую гостью, так как карандашом напротив Маргариты Готье тетя Маша жирно напишет - Светлана Франк».
Но я сдержалась и с любовью, на которую только способна, заорала:
- Николай Петрович, миленький!
ВСЕ, ЧТО ОСТАНЕТСЯ ПОСЛЕ НАШЕГО РАЗГУЛА, Я ПОСТАВЛЮ НА РУЖ. ДА, СЕГОДНЯ ТОЛЬКО НА КРАСНОЕ. В ИГРЕ НЕЛЬЗЯ БЕЗ РИСКА. СИСТЕМА, ПРАВДА, НЕ ВСЕГДА СРАБАТЫВАЕТ. НО МНЕ ВЫПАДЕТ ДЕСЯТЬ РАЗ ПОДРЯД, И ВСЕ МОИ ТРЕВОГИ КОНЧАТСЯ. ЧЕРНАЯ МАСТЬ МНЕ ЕЩЕ НЕ ВЫПАЛА.
ПОЕХАЛИ!
ГЛАВА 3
Я И ЖУРНАЛИСТ
Еду на велике. Красивая такая. Велосипедные штанишки в обтяжечку моего природного цвета. Шнуровочка с кисточками. Сама придумала. Распашоночка как у младенца. Ничего себе прикид. Ну уж, а на велике ездить так, чтобы у всех мужиков челюсти отвисли - за это Вовчику, моему Дзампано, спасибо. Это на всю жизнь. Лет до пятидесяти-то уж точно.
Вижу. Идет мой миленький Гиляровский, сгорбившись, точно на дне побывал, и покашливает. Простыл что ли. Я тормознула велик, но на тротуар не иду.
- Здравствуйте, - кричу, - Владимир Алексеевич!
- Франка. Я очень рад тебя видеть, - и ручонку свою на мою кладет. Это он уже на проезжую часть вышел. Так вот и едем. Сзади нас машины ползут. Не бибикают. Мною любуются.
А мы медленно так... гуляем. Полный пир духа. А может полная?
Он и говорит:
- Ты как всегда необузданная, Франка. Так и хочется взять тебя под уздцы и выгуливать.
- Как скажете, так и будет.
Я остановилась и достала детскую сбрую, купленную племяннику, надела ее на себя и сунула ему в руку вожжу.
- Я Ваша.
- Тетя?
- Мотя.
Что Вы трете.., - и рванула, оставив его почти на середине улицы. Покаталась. Приняла приглашение на свидание от пары великов и вернулась.
***рит мужик по прежнему по середине проезжей части.
А что?
Ничего... Тоже мне выпендрюжник старый. Подъехала. Снова ему вожжу в руку сунула и спрашиваю:
- Вы за то что мной торганули и гонораришко какой-то получили?
- Конечно. Я только и мечтаю о том, чтобы его с тобой пропить. А ты катаешься где-то.
- Пропивать так только в «Норд-Осте».
- Идем.
Тащусь на крыльцо с великом. Не пошевелится, чтобы помочь.
Вышибала его спрашивает:
- Вы с девушкой?
- Нет, я с велосипедом.
Мстительный.
И МЕДЛЕННО ПРОЙДЯ МЕЖ ПЬЯНЫМИ,
с велосипедом, не одна,
ДЫША ДУХАМИ И ТУМАНАМИ,
ОНА САДИТСЯ У ОКНА.
Сели. Он официанту шампанское, салатики какие-то да отбивные заказывает.
Жрать так хочется! Умру - не дождусь.
НЕ ЗАБУДЬТЕ ЛОНСОН 1947 ГОДА, А ТО ОНИ ПОСТАРАЮТСЯ ПОДСУНУТЬ ВАМ НЕВЫДЕРЖАННОЕ ВИНО. И НИКАКИХ ГЛУПОСТЕЙ ВРОДЕ БЛИНОВ С ИКРОЙ. ТОЛЬКО ПРОСТОЙ ОМЛЕТ.
Омлет... Омлет... Омлет...
Ой! Я же худею.
Владимир Алексеевич. Позовите, пожалуйста, снова официанта, и с Вашего позволения я сама сделаю заказ. А Вы мне поможете. Шампанское оставляем. Коньячку «Арарат» 300 грамм. Салат. Отбивная. Минералка.
Вы мне скажите, пожалуйста, фирменного сига готовите для каждого отдельно?.. Вот я Вас и попрошу две порции для меня просто отварить и - немного зелени.
Вазу с фруктами: пару апельсинчиков-бананчиков, да все что есть по чуть-чуть.
Посерьезнел Гиляровский. Дешево же я в ихних газетенках стою. Но быстро взял себя в руки и заговорил о том, что в очерке не писал:
- Франка, ты ведь выходишь каждый вечер на сцену, как в последний раз. Эта трагическая улыбка, эта запрокинутая голова...
Я погромче врубила плейер, свою любимую Уитни Хьюстон (хотя Уитни кажется - инерция. Теперь мне больше нравится Марайя Кэйри), и еще сильнее прижала наушники.
- Говорите. Я хочу, чтобы фонило. Если «Сирано де Бержерак», то хотя бы с музыкальным сопровождением.
А про себя думаю: «Вроде бы так, но почему все это видите только Вы, дорогой Гиляровский, я ведь не только для Вас играю. Даже, если уж на то пошло, то совсем не для Вас. Не очень я люблю критиков. А в итоге получается, что чувствует меня именно критик. Обидно! Страсти, накала, силы, остроты что ли мне не хватает?
Если это так, то почему для него хватает?»
- Да. И этот одновременный контакт с партнерами. Как ни странно, но лучше с женщинами. В то же время полная отрешенность от них.
- И мощный заряд энергии в зал.
«Как Вам объяснить, что на сцене мои партнеры все квашни, а я хочу настоящего мужика. «9 с половиной недель» хочу. Вот и выкладываюсь за себя и за того парня. Во мне-то этого сексначала хоть отбавляй, а от партнеров-чебурашек - пустота. В тех, кто постарше, как ни странно, это желание обладать мной есть. Тот же Звонов, дружок Ваш. А какие подлецы у него в кино выходили. Голливуд да и только! А потом Никита Михалков в «Романсе» - все испортил. Обаятельный? Да! Подлец - мужик? Да. Но... Чебурашка, чебурашка, чебурашечка.
А насчет энергии... Если я на неделе играю Катерину, Консуэллу и Марусю, я опустошаюсь полностью. Это у вас - энергия моя. А я остаюсь пустой и ничего в меня не лезет. О. КАК Я ЛЮБЛЮ МАРГАРИТУ ГОТЬЕ НЕ ЗА ТО, ЧТО ОНА ПОРОЧНА, А ЗА ТО ЧТО ОНА ЧЕСТНАЯ, НЕЖНАЯ, СМЕЛАЯ И ПРАВДИВАЯ, И Я НЕ ЗНАЮ ЕЩЕ КАКАЯ. Я ПРОСТО ЛЮБЛЮ ЕЕ И СХОЖУ С УМА. ХОЧУ ВНУШИТЬ ЭТИ ЧУВСТВА И МОИМ ЗРИТЕЛЯМ. КОНЕЧНО, НАДО БЫ ПОСТАРАТЬСЯ ВСТРЕТИТЬ ПОХОЖУЮ НА НЕЕ ЖЕНЩИНУ, ПОПРОБОВАТЬ РАССМОТРЕТЬ, ИЗУЧИТЬ ЕЕ ПОБЛИЖЕ, НО ТАКИХ ЖЕНЩИН НЕ БЫВАЕТ.
Хотя, конечно, это не для меня. Все эти бабы... сучки меня не переваривают.
Джон из оркестра меня заметил и сразу:
- Франка, в твою честь.
Я башкой замотала и пальцем резко в Горохова ткнула.
Умница Джон!
- Франка, в честь тебя и твоего знакомого - «Йестэдэй».
Совсем побледнел «Весь мой».
За все надо платить, дядя.
Да что это я так распоясалась? Кажется, он мне ведь добро сделал. Возможно и в будущем... Пора и успокоить мужика. Хотя вот-вот с голодухи подохну.
- Владимир Алексеевич, разрешите Вас пригласить. А с Джоном мы вместе работали на туристическом судне в круизе.
Я сегодня тоже получила деньги. Гонорар за рекламу мороженого. Припахала слегка. Так что за бананы плачу я. (Ну. это можно ему не рассказывать, но сцена была незабываемая. Боюсь, что больше меня на рекламу приглашать не будут.
Жорик, фотограф бабский, имиджмахер долбанный, начал учить меня, как я мороженое должна лизать: «Франка, губки. Франка, зубки».
Ночной портье ***в.
Я воспользовалась тем, что у него руки аппаратурой заняты, сунула ему в рот острым концом конус и сбежала.
Вот смеху-то, наверное, было).
Гонорар, гроши паршивые, я все-таки получила, хотя точно знаю, что моя харя, слава Богу, никуда не пойдет.
Я хочу вдыхать аромат роз и камелий на Лазурном берегу Маргаритой Готье, чтобы был Арман, и чтобы меня видели только такой.
- Спасибо. Вот Вам и салатик. И шампань в бочонке со льдом. Мне бы чуть-чуть салатику. Уделите?
- Ты же худеешь.
- А! Машу кашей не испортишь.
- Пожалуйста.
- Только мне, кроме шампанского, еще чуть-чуть коньячка. И себе плесните.
( Ох, и нажрусь я сегодня, кажется. Не дай Бог все деньги спустить. Будем надеяться, что Гиляровский остановит).
Давайте официально. Я поднимаю свой фу...жер за наши с Вами творческие успехи. Выпьем, и, пока головенка не затарена, я хочу сделать Вам официальное заявление.
- Заявляйте.
- Да подождите Вы хоть чуточку. Пожрать-то дайте... Все. Заявляю.
Так вот. Не надо больше никогда обо мне писать. Во всяком случае Вам. Все равно все не так. Хотя не скрою, то, что Вы написали, мне было интересно и приятно читать. Я даже хотела бы такой быть, возможно. Но мне это как-то не очень надо. Я - Франка и не умею говорить о своей работе, да, наверное, это никому и не интересно. Я в первый и в последний раз может хочу сказать это. Так вот. Во мне сидит глубочайшая жалость, ощущение вселенского трагизма, в отношении любого персонажа, которого я играю. А отсюда любовь ко всем им; любовь, которую я пытаюсь передать своим простонародным корявым пластическим жестом.
- И к морковкам, которых ты играешь на утренниках?
- Да неужели Вы не понимаете, Владимир Алексеевич! Она же красная, она же сладкая, милочка моя. Ее всем хочется.
Да моя морковка сексуальнее Мадонны и Мерлин Монро!
Но поймите - это сценическая сексуальность! Меня можно принимать или не принимать только как артистку. К нам нельзя прикасаться как к женщинам, не видя в нас актрис.
- А другие? Почему в них нет этого?
- Потому что в большинстве из них есть пошлость, спрятанная в самой глубине души. А во мне нет ни грамма пошлости. И если мне приходится жить в эпоху китча, то поверьте мне, что я-то не китч, хотя и тону в нем.
Все. Я сказала Вам слишком много.
Наливайте. И не пишите обо мне никогда. Помолчите. Пускай музончик пофонит. И не отпускайте меня ни с кем танцевать. Я хочу жрать и одновременно хотя бы чуть-чуть побыть Маргаритой Готье.
РОН: Я ГОВОРЮ О СЕБЕ. О ТЕБЕ И ОБО МНЕ. ВЫ ВСЕ ДУМАЕТЕ, ЧТО Я ЗАКОНЧЕННЫЙ МЕРЗАВЕЦ И ХВАТАЮ ВСЕ, ЧТО МОГУ СХВАТИТЬ, И ЭТО НАВЕРНОЕ ТАК И ЕСТЬ. НО МЕНЯ ТАК УЧИЛИ, КОГДА Я БЫЛ МАЛЬЧИШКОЙ. В ЭТОМ МИРЕ, ГОВОРИЛИ МНЕ, ТЫ ДОЛЖЕН ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО ВЫБИРАТЬСЯ НАВЕРХ, ИНАЧЕ БУДЕШЬ В САМОМ НИЗУ. И КАК ЭТО ПРАВИЛЬНО, ПАОЛА! ПОСМОТРИ, СКОЛЬКО ЛЮДЕЙ КОПОШИТСЯ ВНИЗУ - ДАЖЕ В НАШЕМ ПАРШИВОМ БЛАГОПОЛУЧНОМ МИРЕ.
(ОН ПОДНИМАЕТ НА НЕЕ ЗАЛИТОЕ СЛЕЗАМИ ЛИЦО И СМОТРИТ. ОНА МОЛЧИТ, СМОТРИТ НА НЕГО И ПРОДОЛЖАЕТ МЕЛАНХОЛИЧЕСКИ ГЛАДИТЬ ЕГО ВОЛОСЫ).
А ЧТО ПЛОХОГО КОГДА ЧЕЛОВЕК ЗАБОТИТСЯ О СЕБЕ? ТЫ ТОЖЕ ДЕЛАЕШЬ ЭТО ВСЮ ЖИЗНЬ. ПОЧЕМУ ЖЕ ВСЕ СЧИТАЮТ МЕНЯ ПОДЛЕЦОМ, ПОТОМУ ЧТО Я ДЕЛАЮ ЭТО?
ПАОЛА: НАВЕРНОЕ, ТАК ЖЕ ДУМАЮТ И ОБО МНЕ.
РОН: Я НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ. ВЕДЬ Я ТЕБЯ ПОЧТИ НЕ ВИЖУ. КОГДА ТЫ ЗВОНИШЬ МНЕ ПО УТРАМ, МЫ ПОЧТИ НИЧЕГО НЕ ГОВОРИМ, ПЕРЕСКАЗЫВАЕМ КАКИЕ-ТО СПЛЕТНИ, А ТВОИ ДРУЗЬЯ ОБРАЩАЮТСЯ СО МНОЙ КАК С ДЕРЬМОМ, ДА И ТЫ ТОЖЕ, ТОЛЬКО ЧУТЬ ПОВЕЖЛИВЕЙ, ТЕМ НЕ МЕНЕЕ Я НЕ МОГУ, СОВСЕМ НЕ МОГУ БЕЗ ТЕБЯ. ТЫ МНЕ НУЖНА, ЧТОБЫ Я МОГ ЖИТЬ. ПО КАКОЙ-ТО ДЬЯВОЛЬСКОЙ И ГЛУПОЙ ПРИЧИНЕ, КОТОРУЮ Я НЕ МОГУ ОБЪЯСНИТЬ, ТЫ НУЖНА МНЕ, ЧТОБЫ Я МОГ ЖИТЬ.
Вот спасибо! Целого сижка сварили. Мы его сейчас и прикончим. Наливайте. Рыбкой поделюсь.
У-у как вкусно!
Джонни, а ну-ка сбацай цирковую! Франка без Дзампано!
Поехали!
Але-оп!
Я лихо вскочила на велосипед и начала выписывать кругаля перед эстрадой.
...Блин...Жаль, что нет того комплекта на липучках.
Не фига!
Сымитируем! Смастурбируем!
Але-оп!
Первая гастроль питерской циркачки Франки!
Велик на дыбы... Плавненько опустить его снова... Напряглась... Расслабилась...Покатилась-покатилась... Нежненько-нежненько... А теперь резко. Привстала. Руки сняла с руля.
Пластика жеста!
Сорвать лифчик.
Але-оп!
Трусики.
Але-оп!
Поехали.
То же самое еще пару раз - и хватит. Боюсь, что пару раз не выдержу. Все-таки коньяк дает себя…
Джонище-умнище сел за ударные и выдал ветошь:
«Джонни ты меня не встретил,
Но любовь твоя мне светит.
В целом мире я одна знаю как тебе нужна.
Джонни ты мне тоже нужен.»
Еле откаталась. Шлепнулась в кресло, а напротив нет никого. Поди-ка в туалет ушел кавалер мой.
Заприглашали танцевать наперебой.
… Извините, но без велосипеда я не танцую…
… Джон, спасибо… Посиди со мной чуть-чуть сделай так, чтобы те не приставали. Ведь ты умеешь… Давай по сто…
ПАОЛА: У МЕНЯ ЛЕГКОЕ ЛЕГОЧНОЕ НЕДОМОГАНИЕ, КОТОРОЕ УЖЕ ВЫЛЕЧЕНО АНТИБИОТИКАМИ.
ХЭТТИ: И КОГДА ЕЙ ИХ КОЛЮТ, ОНА КАЖДЫЙ РАЗ ТЕРЯЕТ СОЗНАНИЕ.
ПАОЛА: ПРОСТО МАЛЕНЬКАЯ АЛЛЕРГИЯ, ЧТО СОВЕРШЕННО НОРМАЛЬНО.А СЕЙЧАС ОНИ МНЕ ДАЮТ ОЧЕНЬ МИЛЕНЬКИЕ ТАБЛЕТКИ.
ХЭТТИ: И ОНА МИЛО ЗАПИВАЕТ ИХ КОНЬЯКОМ, КОТОРЫЙ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕТИЛИ ДАЖЕ НЮХАТЬ.
Что это у него виднеется под пустой тарелкой? Ой, это же деньги… Целых 250 тысяч… Значит Гиляровский ушел насовсем.
… С его стороны это подлость… Он же пришел с велосипедом…
С моим Сережей мы сидели здесь же за месяц до того, как он исчез. Я ведь чувствовала, что все так будет. Когда мы это почувствовали вместе, причем именно здесь, я взяла…
… Достаю из сумочки орифлэймовскую помаду, вынимаю из вазочки бумажную салфетку и помадой начинают писать… Не получается… Расплывается… Получаются какие-то кровавые пятна…
… Только бы дойти до столика мэтра… Дохиляем… Возьмем фломастер… Лучше красный… И обратно… Сели… Вот им и пропишем всю нашу жизнь…
Я взяла чистую салфетку и красным-красным фломастером…
РОН: ХОТИТЕ ЗНАТЬ, ЧТО МНЕ НУЖНО? ТОЛЬКО ОДНО: ВЫ.
ПАОЛА: (ТИХО) СКОЛЬКО ВАМ ЛЕТ, РОН?
РОН: СКОРО ТРИДЦАТЬ. НО, ЕСЛИ ДВА ЧЕЛОВЕКА ИМЕЮТ НАСТОЯЩИЙ КОНТАКТ, ВОПРОС О РАЗНИЦЕ В ВОЗРАСТЕ НЕ ВОЗНИКАЕТ… ТАК ЧТО ЖЕ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ПРОБЛЕМОЙ?
ПАОЛА: (С ВНЕЗАПНОЙ И ИСКРЕННЕЙ ГОРЕЧЬЮ) НАВЕРНОЕ, Я САМА. ПРОСТО Я. И ТО, ЧТО ЕСТЬ Я.
РОН: (ПРИБЛИЖАЯ СВОЕ ЛИЦО К ЛИЦУ ПАОЛЫ) Я НЕ СЛЫШУ, НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ. ТОЛЬКО СМОТРЮ. БОЖЕ, КАК ВЫ КРАСИВЫ. ДА БУДЬ У МЕНЯ ХОТЬ ПОЛШАНСА, Я БЫ ЛЮБИЛ БЫ ВАС ТАК, КАК НЕ ЛЮБИЛ НИКОГДА НА СВЕТЕ. (ПРИБЛИЖАЕТ ЕЕ К СЕБЕ. НА ЭТОТ РАЗ ОНА НЕ ОТСТРАНЯЕТСЯ И НЕ СОПРОТИВЛЯЕТСЯ, КОГДА ОН ЦЕЛУЕТ ЕЕ).
… и фломастером пишу ту самую фразу. … Поднимаю голову… Напротив сидит Гиляровский и читает:
- «Брось меня… Брось меня… Брось меня…»
ЗАЧЕМ НУЖНО ПЕРЕБИРАТЬ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ИЩЯ СВОЮ ВИНУ В ТОМ, ЧТО КТО-ТО ПЛОХО ПОСТУПИЛ С ТОБОЙ? Я ПРОСТО ПЕРЕСТАЛА ТЕБЯ ЛЮБИТЬ. БЕЗ ВСЯКИХ ПРИЧИН. ПРОСТО ЛЮБОВЬ УШЛА. ТЫ ЗНАЕШЬ, ЭТО БЫВАЕТ. ЭТО СЛУЧАЕТСЯ КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
Он не бросил меня тогда. Он ушел через три месяца, имея хорошую денежную работу и оставил записку: «Свеченька, мне очень стыдно.» Он уехал из этого города.
- Брось меня… Брось меня… Брось меня… Никогда ее не брошу - потому она хороший.
- Вы поэт Гиляровский. Почему Вы вернулись?
- Я вспомнил, что забыл велосипед. А ушел только потому, что даже не подозревал, что так ненавижу мюзик-холл с цирковым уклоном.
Я люблю театр.
- Вы любите театр! А как назвать тот жанр, в котором мы бултыхаемся?
Я уже на грани истерики, но попытаюсь успеть рассказать Вам о том пикничке, после которого я не могу и не хочу жить.
Я не переношу наши театральные компании, но тут как-то уговорили меня поехать на пикник. Позагораем. Выкупаемся. Выпьем по чуть-чуть.
После этого пикничка с меня как будто всю кожу содрали. Так и живу.
Расположились мы недалеко от старой часовни. Закусываем. А тут идет мужик с каким-то железным дрыном. Открывает часовню, залезает наверх и начинает колошматить этим дрыном по обломкам рельсов, которые вместо колоколов привязаны. Рельсы-то разной длины. Вот вам и божественная музыка получается.
Я прямо заколотилась в истерике. Нина надо мной склонилась, гладит по голове, успокаивает: «Франка, Франка». И вдруг меня как кипятком ошпарило. Смотрю, а это из ее глазищ слезы мне на лоб выкатились. Она же никогда не плачет. Правда, и смеется мало. А все говорят, что я к ней плохо отношусь. Да она мне роднее сестры…
… А вообще-то как я к ней должна относиться, если она будет играть Маргариту Готье, а я нет?.. Она, которая понравится двум-трем эстетам. А в меня бы влюбились все… Эта музыка с меня шкуру содрала… Бах… «Хорошо темперированный клавир»… Очень хорошо темперированный…
А Вы думаете, что Вы не затемперированы? Ошибаетесь… Нас всех очень хорошо затемперировали…
Это искусство… Но страшнее этого искусства не может быть ничего…
…Я смертельно устала, Владимир Алексеевич… Отведите меня домой бай-бай…
Велосипед повесьте на гвоздик в гардеробе… Я приду за ним завтра…
ЕХАЛИ МЕДВЕДИ НА ВЕЛОСИПЕДЕ, А ЗА НИМИ КОТ ЗАДОМ НАПЕРЕД…
***
ТОТ: ЗАСНИ - И СНОВА ПРОБУДИСЬ, КОНСУЭЛЛА! И, ПРОБУДИВШИСЬ, - ВСПОМНИ ТО ВРЕМЯ, КОГДА С ПЕНОЮ МОРСКОЙ ТЫ ВОЗНИКЛА ИЗ ЛАЗУРНОГО МОРЯ! ВСПОМНИ ТО НЕБО И ТИХИЙ ВЕТЕР С ВОСТОКА, И ШЕПОТ ПЕНЫ У ТВОИХ МРАМОРНЫХ НОГ.
ТЫ ВИДИШЬ, КАК ИГРАЮТ ВОЛНЫ? ВСПОМНИ ЖЕ, ЧТО ПЕЛИ ТОГДА, СИРЕНЫ - ВСПОМНИ ИХ СТРОЙ БЕСПЕЧАЛЬНОЙ РАДОСТИ, ИХ БЕЛЫЕ ТЕЛА, НАПОЛОВИНУ ГОЛУБЫЕ В ГОЛУБОЙ ВОДЕ… ИЛИ ЭТО СОЛНЦЕ ПОЕТ? КАК СТРУНЫ БОЖЕСТВЕННОЙ АРФЫ ПРОТЯНУЛИСЬ ЗОЛОТЫЕ РУЧЬИ - ТЫ НЕ ВИДИШЬ ЛИ РУКИ БОГА, ДАРЯЩЕГО МИРУ ГАРМОНИЮ, СВЕТ И ЛЮБОВЬ? НЕ В ГОЛУБОМ ЛИ ЛАДАНЕ КУРЯТСЯ ГОРЫ, СЛАВОСЛОВЯ? ВСПОМНИ МОЛИТВУ ГОР, ВСПОМНИ МОЛИТВУ МОРЯ, КОНСУЭЛЛА!
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КОНСУЭЛЛА! ОТКРОВЕНИЕ МОЕГО СЕРДЦА, СВЕТ МОИХ ОЧЕЙ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КОНСУЭЛЛА! (С ВОСТОРГОМ И СЛЕЗАМИ СМОТРИТ НА НЕЕ - И ПОЛУЧАЕТ ПОЩЕЧИНУ, ОТШАТНУВШИСЬ).
ЧТО ЭТО?!
КОНСУЭЛЛА: ПОЩЕЧИНА! А ТЫ ЗАБЫЛ КТО ТЫ? (С ЗЛЫМИ ГЛАЗАМИ, ВСТАВАЯ) ТЫ ТОТ, КТО ПОЛУЧАЕТ ПОЩЕЧИНЫ.
***
Нет, этих перестарков-шестидесятников надо оставлять только для дружбы. Общение с ними - праздник, а постель - какие-то трудовые будни. Ударным трудом… Поди-ка и Звонов такой.
МОХНАТЫЙ ШМЕЛЬ - НА ДУШИСТЫЙ ХМЕЛЬ,
МОТЫЛЕК НА ВЬЮНОК ЛУГОВОЙ,
А ЦЫГАН ИДЕТ, КУДА ВОЛЯ ВЕДЕТ,
ЗА СВОЕЙ ЦЫГАНСКОЙ ЗВЕЗДОЙ.
Хотя это Никита Михалков, но, когда я слышу это жужжание, то ясно представляю себе Звонова.
А дружок-то его храпит без задних ног...
Очень хочется взять в рот «Орбит» без сахара.
...И помятость в организме присутствует. Потягушечки даже сделать трудно. Всю ломает. Выгнем попочку, соберем в горсточку всю нашу нежность и заткнем эти звуки, прижавшись.
- Гиляровский, проснитесь и ответьте мне только на один вопрос, он меня мучает всю жизнь: «МИСТИКА И ЗАГАДКА РАССВЕТА НА РИВЬЕРЕ ВСЕГДА ПОТРЯСАЮТ, НЕ ПРАВДА ЛИ?»
- Франка, ты можешь не выпендриваться?
- Нет, дорогой, не могу.
***
ОТ АВТОРА: Ты отыграешь премьеру .Франка. Горохов не оценит этой работы. А у тебя она будет лучшей. Зато журналисту понравится Нина. Как ты и говорила, ее воспримут немногие. «Весь твой» журналист будет сидеть допоздна на маленькой кухонке Нины, пить чай с травами, гладить ее кошку, говорить ей какие-то нежные слова, вязнуть и тонуть в болоте и омуте беспредельных серых глаз героини Александра Дюма.
Таков театр. Он - это ты. Франка; Нина, Николай Петрович, журналист и я.
Разница в одном. В вас, людях театра, особенно женщинах, тайна, в которую нам никогда не удастся проникнуть.
Ты моя вечная любовь, Франка. И я завтра достану желтую камелию (она уже заказана через «Интерфлору»), приду в театр заранее и попрошу поставить ее тебе на стол в грим-уборной .
А потом я буду ходить на твои спектакли без предупреждения при любой только возможности. Ты почувствуешь это, Франка.
И на меня обрушится салютом каскад разноцветных искр твоей мощной и нежной страсти.
ЗАВЕРШЕНКА
Иду на днях по бульвару, и меня обгоняет на велосипеде Франка.
- Здравствуйте, Борис Александрович.
- Франка, привет. Откуда ты? Ведь тебя нет. Ты - навеяна!
Ты не женщина. Ты всего навсего мои воспоминания многих лет. И тебя не существует.
- Это меня-то? Еще как существует. Вот они миленькие, все мои 70 килограмм.
Приходите завтра в театр на «Макбета».
- Спасибо нет. Я уже видел у вас этого идиота в юбке.
- Борис Александрович. Меня ввели на роль леди Макбет, и я Вас очень жду...
... И вообще... Я не навеяна... я живая... и очень.
Она укатила, чтобы вернуться через несколько секунд.
Слезла с велосипеда, пошла со мною рядом и нежно зашептала в ухо.
- Помните у Консуэллы: «А МУЗЫКУ ТИ ЛЮБИШЬ? СОНАТУ БЕТХОВЕНА НА МЕТЛЕ ИЛИ МОЦАРТА НА БУТЫЛКАХ?»
Ой, что я Вам расскажу.
Сидит мужик на симфонии. Первый концерт для фортепиано с оркестром слушает...
... Неважно чей...
Кайф словил.
Вдруг озаренка в башку долбанула. Толкает соседа в бок: «Ради Бога, извините, пожалуйста, это не Вы сказали: «Еб твою мать?» «Да Вы что с ума сошли?» «Ах, извините, извините». Толкает следующего: «Ах, простите, мне очень неудобно, но это не Вы сказали «Еб твою мать»? «Да Вы что? Рехнулись?» «Ах, извините, извините!»
ЗНАЧИТ, ЭТО МУЗЫКА НАВЕЯЛА.
Расхохоталась, скорчила рожу и умчалась.
лето 1996 года
Петрозаводск - остров Кижи
В коллаже использованы следующие литературные произведения:
1. Л.Андреев «Тот, кто получает пощечины».
2. А. Блок «Незнакомка»
3. В.Белинский «Литературные мечтания» .
4. Ю.Воробьев «Песенка о воображулистой».
6. А.Грибоедов «Горе от ума»
7. А.Дюма-сын «Дама с камелиями»
8. Р.Киплинг «3а цыганской звездой»
9. А.Островский «Гроза»
10. Т.Рэттиган «Дама без камелий»
11. А. Чехов «Чайка»
12. К. Чуковский «Тараканище»
НЕЧЕГО ВСПОМНИТЬ
(маленькая повесть)
Как ни странно, но вспоминается лишь то, что было в дни их близости.
Точнее, не близости, а дружбы.
И было ли?
Пожалуй, это даже дружбой не назовешь. Потому что когда мужчина хочет женщину, а она его якобы нет, и все-таки пытается создать непонятно зачем какое-то зыбкое и хрупкое постоянство достаточно нежных и душевно полностью раскрытых, но бестелесных отношений, то отношения эти засасывают и вконец запутывают осторожничающих влюбленных вдрызг и насмерть. Конечно, не так, чтобы сразу вместе так взять и умереть, или поодиночке… Но…
Постоянству подобной любовной верности иногда сопутствует чувство полного жизненного краха. Вполне возможно оттого, в их ситуации, что здесь о сексуальной верности друг другу и речи быть не могло, особенно у него. А отсюда, к ней иногда приходило желание просто позлить его, причинить ему душевную боль, одновременно обременя его своим странно направленным чутким и приятным призрачным постоянством, которое все-таки заражено вирусом распада.
Так что дружбой это не назовешь. Здесь ее и не бывало.
И «не бывало» это покрылось уже таким лишайником стационара, что путается в мыслях с тем, что бывало.
Она называла его иногда Синей Бородой, имея в виду трех жен, в которых он поочередно, всегда мучительно влюблялся, а потом без всяких чувств оставлял. Не тяготя себя мыслями, расстается он с ними как друг или хуже. Головной жар угасал полностью в те минуты, когда он по-мужски, со сменой белья в чемоданчике шел по всегда дождливой почему-то улице. Шел, как говаривала одна из жен, «голова в коленках», пришибленный тем еще старым грузом, который вот-вот должен свалиться и который заполнял по инерции исключительно голову, а тело его всегда если и не жило, то, во всяком случае, хотело жить бездумно, испытывая легкость совсем не физическую. Во всяком случае, жить телу несколько мешали поочередно умственные тени любимых изначала жен.
Он был скучным зацикленным однолюбом. Несмотря на свой разновременной гарем. Его совсем не привлекала женская фауна и тщательно побритая, частично эпилированная флора.
И если естественное стремление найти ту единственную и можно назвать донжуанством, то, конечно, он был стопроцентным Донжуаном.
А как же быть с мучительным для окружающих занудством и откровенной скукой, которую навевали на него все женщины?
Если бы он собрался издать свой «донжуанский список», то по части количества, книжка получилась бы так себе. А уж по части качества…
Кроме имен нечего вспомнить.
А ведь, наверное, они, по крайней мере, некоторые из них, дарили ему жар своей души. Во всяком случае, сам он не замечал этого никогда, считая, что если кто-то и влюбляется в него на краткий миг, то происходит это только из-за его живописи. Художник – профессия (если дар можно назвать профессией), которая всегда нравится женщинам, особенно падким на внешнее проявление неважно чего, во всяком случае, очень часто уж точно не дара. Поэтому его врожденное занудство и скука были просто завалены атрибутами искусства. А если быть честным и не ханжить с самим собой, то это осмысление отношений женщин к его персоне пришло только сейчас в одинокой, больной, скомканной постели, постоянно пахнущей мочой. Хотя он не дошел еще до этого – ходить под себя, и уж раз-то в неделю стирал обветшавшие тряпки. Он лежал, почти уткнувшись носом в маленький азербайджанский коврик, и мысленно превращал достаточно абстрактные узоры из персидских огурцов в вялые эротические фантазии. Коврик этот еще в раннем детстве ему подарила мама, и первый визит к покинутым женам всегда был за ним. И вот это, наверное, было самым страшным и самым дорогим, вернее не самым, но все-таки страшным, потому, что нет не только мамы, но и никого, кто помнил бы его маленьким, лежащим под этим ковриком и видящим во сне какого-то взрослого дяденьку, над которым издеваются некие люди, и которого ему страшно жалко, хотя человек этот не красив, и даже чем-то откровенно неприятен, еще не знающим, что дяденька этот и есть он сам. Теперь в зеркале он видит человека своих детских снов ежедневно и внешне он становится ему все более и более противен, а ведь в зеркало он заглядывает только с одной целью - приручить отражение настолько, чтобы оно его полюбило. Или наоборот. Уж как получится. Мономанством здесь и не пахнет. А что же тогда?
Во всяком случае, чувствовал же он жалость и симпатию к тому измученному. Опять же, если честно, то несомненно, что люди, помнящие его, видящего во сне себя, выросшего и обижаемого, есть. И не обязательно маразматические старцы и старицы. Во всяком случае, все они ему глубоко безразличны, и нет среди них никого, кто умилительной улыбкой вспомнил бы его печально сопливое детство, столь же безликое и неяркое, как сегодняшний день полу-постельного режима, становящегося все жестче и жестче.
Когда-то давно (хотя почему давно) на женщин из него вываливалась исключительно очаровательная наглость, приправленная видением этими дамами его пейзажей, которые источали печаль и аромат полей. Точнее – заброшенных и неухоженных лугов. А забытые запахи старой русской деревни давно уничтожены амбре соляры и водяры.
Эта деревенская, да и городская тоже, мерзость накапливала в нем прямо-таки радиоактивную желчь, предел которой, казалось бы, вот-вот наступит. Сначала весь митинговый протест обгаженной души вырывался из него на всяческих тусовках, а потом как-то получилось все по любимому анекдоту из двух фраз: «выйдешь на улицу – еб твою мать! А так подумаешь. Ну и *** с ним».
Психика перевела все это накопленное дерьмо в разряд снов.
Во сне его снова все время кто-нибудь обижал: отнимал деньги, пельмени, котлеты, краски, девушек.
Мало того. Всем этим обижателям и отнимателям обязательно надо было его или повесить, или зарезать, или пришить автоматной очередью.
И каждую ночь он просыпался от страха. До поры до времени. Потом плюнул. Чего он должен просыпаться из-за какой-то ерунды. И ветки, на которых он висел как Желябов, обламывались; ножи, которыми его резали, оказывались тупыми до округлости; раны моментально зарубцовывались, но пельмени и девушки не возвращались.
Вот и сегодня его полосовали ножами какие-то дилеры, то есть киллеры. Раны тотчас же заживали, но было от этого мучительно неспокойно, и он спросил этих мужиков:
- Долго вы меня будете мучить?
- Еще бы, - ответили эти сволочи.
Стоп.
И тут он проснулся. Причем не измученный. А как ни странно, просветленный этим «еще бы», с которого и началось это его…
Что это?
Не счастье же!
А может боль?
Пожалуй. Просто – это.
Ему, как всегда, было скучно на той вечеринке, где собралось человек десять знакомых. Незнакомой было только одна, показавшаяся ему суховатой и несколько зажатой, не шибко разговорчивая, но, похоже, себе на уме, девица. Он был без одной из жен, чего-то орал в легком подпитии и кому-то что-то доказывал, по собственной слабоалкогольной инерции. Ой, какую чушь он порол. И зачем обижал коллегу?
В то время он никак не мог «докрасить» свой новый пейзаж. Что-то там не хватало. И поэтому он постоянно находился на взводе и заводился с пол-оборота.
- Художник может быть без уха, без рыла. Без глаза, без руки, без ноги…
Он не чувствовал, что даже в этом анатомическом перечислении всех уже достал.
- … без зубов… Но художника с золотыми зубами быть не может. Разве что ювелир или кузнец.
Слава богу, никто на него не обиделся. Рукой махнули на придурка.
Когда все начали расходиться, он случайно оказался рядом с девицей, и ему ничего не оставалось, как совершенно бездумно начать помогать ей убирать посуду, почти сразу же открыв рот своим обычным ни к чему не обязывающим «светским» трепом:
- Если я перестану красить, сдохну сразу же…, - и без всякого перехода, - А вы где деньги берете?
- Какие деньги?.. А, вы, наверное, имеете в виду работу… иногда в школе, когда зарплату дают. А так больше, пожалуй, нигде. Я учительница. Филолог. В школе всего второй год работаю, - несколько бесцветным голосом проговорила она.
Это только сейчас он, идиот, привыкший в то время исключительно к повышенным тонам, соображает, что голос ее был совсем не бесцветным, а негромким. Чуть капризным. Хотя скорее печальным, в котором еле-еле сквозила заинтересованность его личностью, но это еле-еле было лишь производным от воспитания и неизгладимой в веках учительской чопорности.
Он соорудил пирамиду из тарелок, чтобы нести ее на кухню, но китайский цирк не удался. Тарелки веером рассыпались по столу, а часть их плавно приземлилась на ковер. Некоторые он успел подхватить, а для нескольких хотя бы смягчить удар. В эти секунды он весь сгруппировался на тарелках и на миг забыл про девицу.
Забудешь про нее. Ведь больше никого нет рядом. И поэтому поневоле его героическое введение в эквилибр посвящалось ей.
Он снова соорудил пирамиду совершенно нечаянно повернул голову в сторону девушки. В эту секунду он увидел все: ее мягкую теплую улыбку с легкой непреходящей грустинкой и полураскрытый рот, в котором затаилось отчаянное пожелание донести ему чертову посуду, и просто пока непонятное теплое сочувствие, адресованное именно ему.
Его молнией опалило желание девушки сделать в эту секунду для него что-то очень приятное.
А, пожалуй, все.
Столь мощной чувственности он еще не встречал.
Все рухнуло сразу. И посуда, и на секунду приоткрывшийся ему девичий мир, и его ощущение первооткрывателя этого мира. Ее лицо вновь стало постным и бесцветным.
Но нет. Бесцветным для него оно уже не будет никогда. Он мгновенно и впервые осознал себя плохим художником, подумав, что только сейчас он увидел женщину так, как ее должен видеть настоящий художник
И опять ни одна тарелка не разбилась. А ему уже так захотелось крикнуть:
- На счастье!
Потому что, украв у нее этот взгляд, он сам слегка наклонил эту груду.
Так всегда и получается – все наперекор его желаниям. Даже если он соглашается идти на поводке жизни, эта подлая жизнь или натягивает, или ослабляет до бесконечности свой поводок.
Поскучневшая девушка помогла ему собрать посуду и отнести ее на кухню. Она снова замкнулась и превратилась именно в такое существо женского пола, которые ему никогда не были интересны.
А вообще-то все они интересны только в краткие миги интимного общения.
Но почему же вдруг именно сейчас он почувствовал себя, чуть ли не впервые, одновременно и человеком, и мужчиной, и художником.
Наверное, пора и по домам.
- Можно вас проводить?
Легкий поворот головы – и моментальный совершенно спонтанный, переполненный счастьем голос:
- Еще бы.
Они распрощались с хозяевами и вышли. Долгое время шли молча, потому что сознание его снова заволокло неподдающимся по непонятной причине пейзажем, и девушку он то ли полностью на какое-то время перестал воспринимать, то ли она начала пока еще бесплотным призраком грезиться ему в несуществующей пока еще рукотворной природе.
- У меня сейчас начата работа над одной картиной. Я ее задумал как пейзаж с одинокой женской фигурой.
Ничего он, конечно не задумывал. Одинокая женская фигура стукнула ему в башку только в эту секунду.
- Вы не согласились бы мне немножко попозировать?
Она слегка выдержала паузу и …
- Мне кажется что вы должны любить Чехова и поэтому могли бы обойтись со мной проще, то есть сказать без обиняков: «Будьте моей… натурщицей».
Причем, все это она проговорила как-то, казалось бы, не ярко, с оттенком обязательности и дидактичности, несмотря на убийственную иронию, которой он со стороны женщин пока еще не удостаивался (скорее всего, просто не замечал) и в которой он ощутил грубую и неприятную для себя правду.
Она тут же ухитрилась полностью смягчить удар.
- А где твоя мастерская?
И это «ты» вдруг стало естественным и постоянным, но похоже, не обещавшим пока еще никаких льгот и привилегий.
Оказалось, что они просто гуляют по ночному городу, искусственно отдаляя встречу с тем самым кварталом, где у него и была мастерская.
Он почувствовал, что значит город на двоих, хотя, казалось бы, и до этого все кварталы были пропитаны его поцелуями и объятьями с законными женами той поры, когда они еще не были законными, почувствовал, наверное, потому, что с женами всегда кто-то мешал. А сейчас он и хотел, чтобы кто-то чему-то помешал, но на всех перекрестах горел и ехидно подмигивал исключительно желтый свет – цвет самостоятельного выбора. И во всем городе кроме их двоих не было ни единого живого существа, кроме черной кошки с желтым ожерелком, которая, крадучись, вся внимание, осторожно переходила улицу.
Ему вдруг захотелось прямо сейчас взять за пазуху и приручить эту кошку. Но желание исчезло тотчас же. Как и возникло.
Расставаться не хотелось, но между ними постоянно чувствовался заряд, который могло разрядить только нечто внешнее, которое тут же, без предупреждения, качаясь и матерясь, появилось из-за угла. Подвыпившее внешнее кинулось ему на шею и начало плакаться, что его опять обидели в Союзе художников, где делили роскошные чешские кнопки, а ему бедному досталась всего одна, но зато самая большая и красивая.
Девушка в это время слегка отошла в сторону.
Он разозлился и выдал:
- Не был я на вашем дележе. А мой правеж будет такой. Подложи эту кнопку себе под задницу и сядь на нее со всего размаха. Могу предложить и второй вариант. Щадящий. Я у себя в мастерской раму старинную видел. Повесь ее на белую стену, а в центр вколоти кувалдоном эту заразу.
- Нет, чтобы разыграть на морского, так обязательно надо всем поровну.. Прошлый раз французскую бумагу «Торшон» делили. Мне всего один лист достался. Что мне с ним теперь в туалет идти? – хныкал коллега. Вдруг он резко и дергано встрепенулся:
- А это кто? Представь.
- Просто одна знакомая. Извини. Мы торопимся.
Он взял девушку под руку и сразу почувствовал приятную мягкую податливость. В которой слегка ощутил легкое напряжение.
Через несколько секунд она деликатно высвободила свою руку и, отойдя от счастливого обладателя кнопки на приличное расстояние, добила его совсем.
- Почему ты не сказал ему, что я твоя невеста?
Он захохотал, но потом до него дошло, что смех, здесь кажется, неуместен.
И опять только сейчас, весь пронизанный болью, он осознал, что ее реакция была в тот момент естественной, и только ее, в ответ на его «мы торопимся».
А в тот момент из всех человеческих чувств он испытал рафинированную растерянность и не нашел ничего умнее, чем спросить почти дрожащими губами:
- Это опять Чехов?
Она резко ответила:
- Апчехов, - и отвернулась.
Они подошли к мастерской, куда пригласить ее немедленно, желание пропало. Он вежливо показал ей подъезд своего подвала. Уточнил время, когда там бывает, сказал, что будет ждать, и постоянно давя зевоту, которая прямо-таки вовремя затыкала ему рот, проводил ее до дома, который, благо, оказался не очень далеко.
От нового знакомства уже начала болеть голова, но желание увидеть ее снова пересиливало весь сумбур, который она внесла в его душу.
Она пришла через пару дней и сразу встала перед стенкой, где в роскошной раме с приколотым факсимиле Рембрандта одиноко, но гордо торчал тюбик голландской пастели одноименного названия, полученный вместе с эстетской пустой коробкой при очередном дележе, и поневоле приобретший эротически-сувенирный характер.
- Живописуй меня, художник, голландской пастелью, - тотчас же заявила она.
- Ее мало. И она только голубая.
- А я хочу. Девушка в голубом… Вот такая я, зараза, девушка твоей мечты.
Его слегка покоробила, казалось, несвойственная ей подобная раскованность, но ее своеобразие в очередной раз уперлось в его же собственную бычью тупость, и он подумал: а вообще- то хорошо, что она хоть иногда оттаивает. Правда, со странностями, как если на землю от нее отваливались бы огромные куски льда.
- Чай, кофе?
- Какао или шоколад. Опять же голландский. Ван Гутена.
- Запросы у тебя… Давай все-таки чай. Я его очень хорошо завариваю.
Он не стал говорить ей о том, что одна из жен, как-то встретив его на улице, сказав, что с тех пор как он ушел, она так и не пила настоящего чая, пригласила в гости. Он пришел, заварил чай, выпили. Помолчали, и ему стало очень жаль ее, впервые после медового месяца.
Чай понравился и любительнице шоколада.
Она пришла, как он и просил, в темном облегающем платье на тоненьких бретельках. Он поставил ее в профиль, а голову попросил слегка повернуть в его сторону.
На заранее подготовленном холсте мягким карандашом он начал набрасывать фигуру в рост.
Закончив сеанс, он попросил принести ее несколько своих фотографий, не то, чтобы он живописал по карточкам, просто чувствовал, что или в ней нет того, что он хочет передать, или сам он безвозвратно потерял то, что поразило его там, при тарелках.
Ей скоро стало скучно стоять, не двигаясь, и она приходила позировать без всякого удовольствия, а он с ужасом видел, что на всех эскизах, которые по размерам становились все меньше и меньше, является пред ваши взоры – в лучшем случае «комсомольская богиня», в худшем – рядовая училка.
Ей он не разрешал даже взглянуть на эскизы.
- Вот кончу, тогда пожалуйста. И то не эскизы, а готовый пейзаж с женской фигурой. Хотя, скорее всего, портрет на фоне пейзажа. И почему я не стал портретистом? За портрет в два раза больше платят, чем за этот чертов пейзаж.
- Зато пейзаж у тебя будет роскошный. И назовем мы его так: «Выросла я как былинка в поле, но в вечернем платье».
И тут до него дошло, что на фоне любого нашего современного пейзажа женщина в вечернем платье всегда будет являть бред сумасшедшего. Здесь нужна обнаженка.
Просто-напросто запендюрить голую бабу и назвать «Доярка Бочкина на заслуженном отдыхе».
С каким удовольствием он сейчас выставил бы ее из мастерской.
А попросить ее позировать обнаженной он почему-то не в силах. И реакции ее на эту просьбу он не может предполагать.
В его пейзаже просто нужна другая женщина.
Хотя то, что получается, обычно проходит на выставкомах. Искусствоведы пришпиливают к таким работам идею. Неважно какую. Пожалуй, этот вариант он и представит. Если пройдет, то работу он выставит в самый последний момент, но совсем иную, с совсем другой женщиной. Скорее всего, он сам ее придумает, точнее, скомбинирует из того, что есть, причем по части ног, особенно ягодиц, этой девице надо польстить.
Он решил не кончать последний эскиз, убрал холст, твердо решил не мучить больше, и пригласил заходить в мастерскую просто так, на чай.
Она пришла как-то. Переискала глазами его пейзаж с эскизами, но они были так заставлены (эскизы с ней и уже не с ней), что она смирилась и тихо, с тщательно скрываемым внутренним напряжением стала ждать пока настоится заварка.
В мастерскую заскочила, нет не заскочила, а взошла, его тогдашняя последняя. Он напрягся, но напрасно. Они мило защебетали, словно всю жизнь знали друг друга, и не давали ему даже слово вставить в это светско-филологическое чириканье.
Он подумал о преимуществе однополости. Никогда его мужское не дает ему такой легкости в общении с женщинами. А ведь у них сейчас внутренний напряг не меньше, чем у него, но он искусно скрыт этой взаимной артистичной легкостью. Позавидуешь.
Что ему делать? Пришлось сходить в магазин и принести коробку конфет и бутылку «Киндзмараули».
За разговором жена пригласила ее к ним домой в те моменты «когда этого Шишкина-Мышкина и дома-то не будет, это даже лучше».
Он не показал работу и сейчас за чаем.
На открытии выставки у его портрета-пейзажа все время толпились люди.
Ее на открытии не было.
После вернисажа состоялся сабантуй. И снова тот же, но уже слегка выпивший коллега подошел с бурными поздравлениями, которые несколько его ошарашили. Он хотел сначала заставить коллегу заткнуться, но потом слушал и слушал, как привязанный Одиссей, сладостно и удивленно.
- Ренуар со своей Жанной Самари тебе и в подметки не годится. Лихо ты со своими зеленями здесь расправился. То у тебя было сто двадцать километров северного пейзажа, а здесь… Как ты и цвет-то такой нашел? Вроде бы та же зелень, а ведь не та. Она светится у тебя каким-то еле ощущаемым цветом вот-вот начинающейся осени. Еще тепло, и кругом зелень, а вот, поди ж ты.
А девица. Один к одному с натурой. Да еще такое психологическое выявление характера модели. Один к одному… Гад ты такой, не познакомил с ней тогда. Так бы и увел ее от тебя.
- Хотя ты и трепло, но спасибо за добрые слова. А девица эта совсем другая дама. Я не хочу выдавать тебе свой секрет. Но девушка на холсте не имеет никакого отношения к той моей знакомой.
Коллега продолжал восхищаться, совсем не слушая его объяснений.
- А как ты ее умело пропорционально и оригинально разместил. Все-таки это пейзаж. А впрочем, черт его знает, что это по жанру. Порыв ветра просто ощутим физически в ее облегающем платье. Если бы ты написал ее обнаженной, то, я уверен, она не получилась бы у тебя столь чувственной. А уж конский хвост настолько эротичен, что я поставил бы его ей на нужное место.
- Заткнись. Ты у меня сейчас схлопочешь.
- Елы-палы. Я ж тебя хвалю. Не помню у наших художников где-либо такого выражения счастья в глазах при совершенно необычном повороте головы и этакой женской прелести, прямо сочащейся любовью. По-моему, ты сам не понимаешь, что накрасил.
Что там понимать? Он пошел и нажрался. Один.
Пресса не удостоила работу вниманием.
А его неудавшаяся модель исчезла. Он и не пытался с ней больше встретиться. Так оставила она после себя чувство досады и какого-то непонятного душевного раздрая, хотя он часто ловил себя на мысли, что все его думы переполнены исключительно ею.
Прошло достаточно времени, и как-то уже ночью, когда он, заработавшись в мастерской, только пришел домой, жена тихо возгласила:
- Твоя приходила. С тортом (Он не стал нудно допытываться, какая это «твоя»). Чайку попили. Тот чай вспомнили. В мастерской.
- О чем хоть говорили-то?
- Да ни о чем. Из школы она ушла. Правда, надеется, что временно. Говорит, что очень скучает по детям… Не понимаю. Как можно скучать по детям, не любя их?
- Откуда ты знаешь: любит, не любит? Даже если это так, то скорее всего, она просто скучает по невозможности как-то и перед кем-то себя выразить.
- Есть у нее перед кем.
- То есть?
- Говорила, что дружит (я поняла, что живет) с одним поэтом. Сразу и любовником обзавелась и матерью стала.
- Что-то я тебя не совсем понимаю. Про любимого понял. А ребенок?
- Он и есть и любимый, и ребенок в одном лице, так как пытается жить только своими стихами.
- Ясно. Его фамилия, конечно, не Евтушенко.
- Далеко не Евтушенко.
Жена ушла в свою и дочкину комнату, а он разделся и лег, уснуть не было никакой возможности. Сосало под ложечкой. Он оделся. Залез в холодильник. Съел большущий кусок сыра и подумал, что если вот так по ночам будет кусовничать, то быстро растолстеет. Возраст, хотя вроде и не заметно, но наступает.
Ночь тянулась бесконечно.
Вдали прошумел запоздавший троллейбус. Ему казалось, что троллейбус ходит и ходит рядом под окнами, заблудившись в паре ближайших кварталов.
И вдруг случилось так, что троллейбус этот сел ему на лоб и оказался простым зловредным городским комаром, который никак не поддается пришлепыванию. Комар-троллейбус прекратил свой электрический зуд, но в голове все равно явились шум и гудение, похоже, от несколько странной тишины.
Он включил свет.
Так и есть. Часы остановились.
Он снял трубку, набрал номер, и трубка сказала совершенно новым для нее щемяще приятным женским голосом с неуместной грустинкой:
- Три часа сорок пять минут.
Он положил трубку, снова набрал номер, и слушал. Слушал эти комбинации чисел, которые сливались в печальную мелодию их времени, когда не платят вовремя зарплату, когда талант не нужен никому, когда легкое чувство голода сопровождает тебя постоянно, когда всем нам приходится зарабатывать самыми изощренными и экзотическими способами.
Он упивался этим голосом, и сходя с ума, нелепо ждал, когда она скажет ему:
- Привет, Синяя борода.
Не дождался. Опомнился и бросил трубку. С чего это решил, что там ее голос? Голос достаточно стандартный, обычный, приятного тембра, слегка лирический, вполне официальный и механический.
Но эта грустинка…
Забавно, конечно. Но она здесь очень уместна. Ведь время проходит и уже никогда не будет трех часов сорока пяти минут, минут его томленья и страстного всепоглощающего желания. Жаль.
В 6 часов он уже ушел в мастерскую, думая только об одном. Как он теперь будет засыпать. Впечатление после ночи такое, что кажется, навечно в ушах поселился какой-то посторонний фон, а перед глазами в дополнение к видимому городу поплыли инфузории и амебы, к тому же ничуть не дополняющие, а наоборот – застилающие блеклую красоту этого мира, наиболее яркие черты которого воплощались в его зеленях.
Опять замелькали километры северной природы. Его охотно брали на выставки, но покупали не столь часто, как хотелось бы.
Пожалуй, в этот очередной зеленый период его больше трогал и волновал просто труд, нежели то, что часто гордо и несправедливо именуется творчеством.
Участковый врач поставил ему диагноз «гипертония», а ведущий критик в обзоре выставок года, вспомнив славянскую тоску и печаль недавних его работ, обозвал последние пейзажи «тоской зеленой, обрученной с откровенной скукой, несмотря на высочайший профессионализм исполнения».
Он как-то незаметно и не совсем понятно для себя, уже с ковриком, почти полностью переселился в мастерскую, и в одиночку, без поиска общества, наслаждался чаем, открывая для себя все новые и новые сорта, даже экзотической финской фирмы «Форсман», смеси которой различались по знакам зодиака. Он решил попробовать все двенадцать, и ему все понравились.
Что ж. И люди, наверное, все как чай, с любовью сделанные, по-своему хороши, несмотря на разную зодиакальность. Но чай все же лучше.
Он увидел как-то в ларьке голландский шоколад, купил несколько плиток и одну стал постоянно носить с собой в большом твердом портмоне.
Однажды вечером, когда он брел к себе в мастерскую, сзади раздалось:
- Привет, Синяя Борода.
Она взяла его под руку, и, с ярко видимой и нескрываемой радостью встречи начала свой чуть ли ни единственный в их жизни нескончаемый монолог ни о чем.
А он вновь, как и тогда, подавляя зевоту и отворачиваясь от нее в катастрофическом смущении, слушал и не слышал ни одного ее слова. Он вновь ощутил прикосновение возможного счастья, которое, конечно же, как всегда просвистит мимо.
Перед глазами плыл амебный туман, в ушах снова возник привычный шум, но основную информацию он все-таки усек. Она вернулась в школу. Ведет у старшеклассников только факультатив. Несколько раз в неделю. Она называет его так: неофициальная советская литература. Булгаков, Пастернак, Ахматова, Цветаева и больше всех Андрей Платонов. К последнему у нее особое отношение. Она почему-то считает, что голый Платонов до сих пор заредактирован, прикрыт разноцветными цензурными заплатами и фиговыми листами. Она так и выразилась.
И умом, и сердцем он понимал редкостную обнаженность Платонова, но чтобы так уж, совсем без кожи…
Спорить с ней он не стал, не чувствовал к этому готовности.
Вскользь заметила, что с поэтом было интересно, но трудно. Какой-то быт все равно должен быть. Хотя бы для того, чтобы было обо что разбиться любовной лодке. Сказала, что снова влюбилась и переключилась на другое. Упомянула, что живет у родни.
Он шел под ее несмолкаемую болтовню и думал, что почти год он ждал этой встречи, а дождавшись начал понимать, что он для нее элементарный вагонный попутчик, на которого она просто хочет излить всю свою жизнь и опять исчезнуть на год, ну в лучшем случае на полгода.
Но эта искренность, тепло, радость и печаль, предназначенные только ему? А может быть она так же искренна и с другими? Он никогда не видел ее в общении с мужчинами. Та компания не в счет. Она там и слова не сказала. Зато с ее последней они будто век были знакомы. Но это с женщиной… И все равно, щемило сердце и болела голова от сознания скорого расставания.
А ее зажатость и одновременно крутая нестандартность окончательно запутывали.
- Запуталась я, Синяя Борода.
Он пробурчал что-то наподобие: «Давай вместе распутаем. Можешь на меня рассчитывать», - а может быть и совсем другое, так как в ответ на такое признание ему просто захотелось чуточку согреть ее хотя бы словами, о смысле которых он в тот миг просто не задумывался. Вполне возможно, что она не услышала его тогда из-за собственной замкнутости, скрытой завесой слов, потому что вскоре после этого они пошли молча, почувствовав пронизывающий холодок, которого лучше бы не было.
Родня жила далеко, и ехать к ней надо было на троллейбусе. Он подошел к ним передней дверцей. Народу в троллейбусе было человека два-три.
А на скамейке рядом с остановкой сидели две обнявшиеся пары, и никуда-то им было не надо.
Он вспомнил про шоколад, достал плитку и молча подал.
- Спасибо, - она подставила щеку для прощального поцелуя, зашла в троллейбус и села на одно из свободных мест.
Тут ему стукнуло.
Как только троллейбус тронулся, он запрыгнул в заднюю дверь, встал на площадке и стал наблюдать за ее отражением в одном из боковых стекол. Стекло отсвечивало, и он видел не все и не так, как ему хотелось бы.
А впрочем, скорее всего, как раз наоборот – как хотелось бы, так и видел. Он встал под углом к отражению, чтобы она его не заметила. Ей, впрочем, было в тот момент, кажется, не до него.
Хотя все свои оправданные и неоправданные сомнения, особенно связанные с тем троллейбусом, и сейчас еще, в больной постели, отдавали непонятой до конца болью, которая постоянно с тех пор «скворчонком стучала в виске» и никогда уже ни стихала.
Она взяла плитку шоколада и начала подкидывать ее на ладони, как бы взвешивая, потом развернула, долго смотрела на нее, очевидно, до рези в глазах, потому что ему показалось, что у нее закапали слезы…
Наверное, все-таки показалось…
…и начала жадно, нервно откусывая, поглощать шоколад так, словно никогда его и не видывала.
А он в течение почти двадцати минут ел глазами ее мутноватое затуманенное отражение, и каменными жерновами в его мозгу ворочалась огромная одинокая мысль, что именно она и есть та самая единственная, а не какая-то случайная попутчица.
На конечной остановке он быстро выпрыгнул, подошел к передней двери и протянул руку. Она буквально свалилась в его объятья с тем самым призрачным секундным сиянием именно того счастья, которое крохотными блестками уже, казалось бы, несколько раз касалось его жизни.
- Синяя Борода, откуда?
- От кэмела.
И вдруг снова исчезло все.
Она как-то неприятно сжалась, и его больно укололи холодным наждачным блеском искры полного отчуждения, фейерверком рассыпавшиеся вокруг нее.
- Мы сейчас здесь же расстанемся, ты поймаешь такси и поедешь к себе.
Он потерял дар речи и не смог произнести желаемых слов о том, что она единственная, что она очень ему нужна, а он никуда уйти не может. Потому что просто хочет привести ее к себе в мастерскую навсегда и намеревается сделать это прямо сейчас.
Одновременно болью засвербела мысль о том, что она может быть его официальной четвертой или неофициальной …надцатой. Это уже становится скучным.
И все-таки жить и умереть только с ней.
Он молча попытался обнять ее с той силой нежности, которую ему еще оставила вконец измочалившая жизнь. Она вырвалась. Разъяренная встала на небольшом расстоянии и подняла руку на уровне его лица.
Он зажмурился. Только этого не хватало. Когда открыл глаза, услышал едко-саркастическое:
- Привет первой жене, привет второй жене, а третьей уж само собой… Я жду… Уходи… И постарайся понять меня правильно. Не надо ничего придумывать.
Он пошел от нее, не оборачиваясь, и через час был в мастерской.
А сейчас очень хочется укольчик промедола. Еще совсем недавно его действия хватало на шесть часов, а теперь, дай Бог, вытерпеть бы четыре. Его последняя просила у врача разрешения самой делать ему уколы строго по графику. Но разрешения такого никто ей выдать не может. Этот вшивый промедол, оказывается, в списке наркоты. Подготовила себя к подвигу женщина. Что ей стоило такое решение. Так нет, не оценили медики. А зря. За все его отношение к ней не пожалела бы она ему этой гадости. А может наоборот. Хуже «Скорой помощи». Не через шесть часов, а всего три раза в сутки. Помучайся так, как ты нас с дочкой мучил. Он поймал себя на мысли, что если не боль, то, наверное, он был бы более справедлив и великодушен к той, которая, несмотря на все его подвижки и теперешнюю относительную неподвижность, еще считает своим мужем.
А чего ей его не считать.
Вот умрет он. И все его пейзажи начнут у нее покупать. И не по дешевке, как сейчас. Критики могут говорить все что угодно, но в Москве в манеже его работы всегда отмечаются, и даже, если бы не отмечались, то от них, то есть от его колорита, зритель все равно никуда бы не делся.
Хотя это он только сейчас понимает, что колорит-то колоритом, а, пожалуй, на персоналке все это будет несколько однообразно, исключая десяток работ, в том числе непонятно какой для него самого портрет с пейзажем.
Дело все в том, что работы эти не шибко нравятся критикам. Эти узколобые искусствоеды сначала зациклились на его «зеленях», а потом единичные и лучшие из работ смешали с грязью, то есть его самого смешали. Пожалуй, даже хорошо, что он так и не устроил персоналки. Хиленькие юбилеи как-то проскочили, а до серьезного еще, дай Бог, дожить.
В тот расплавленный июльский день художественный салон Союза в Манеже почему-то закрыли раньше обычного, и он решил попытать счастья на Кузнецком. Хотелось накупить побольше красок, кистей, бумаги, холста не только себе, но и коллегам.
Холстомер этакий..
Конечно, им он продаст все это чуть подороже, но надо же как-то оправдать московскую поездку. Сам-то он в любом случае выгадает, потому что в Москве в Союзе все гораздо дешевле, чем у них в провинции.
Художники предлагали ему денег, но он отказался. Взял с книжки определенную сумму, достаточно большую, чтобы хватило на все атрибуты. Если не загуляет. Конечно, здоровье уже не то.
А впрочем, чем черт не шутит.
На Кузнецком оказалась та же история. Время приближалось к шести и идти больше было некуда. Челночное настроение испарилось сразу и, наверное, до утра.
В подсознании началось смутное шевеление каких-то направленно избранных обрывков того ее нескончаемого монолога, совершенно не услышанного или не пожелаемого быть услышанным в тот момент, на пути к троллейбусной остановке. Он мучился до боли в висках и затылочной части, вспоминая нечто важное, что должно придти ему в голову именно сейчас в эту минуту и изменить тусклую монотонную жизнь, вконец задавленную якобы сотворенной им красотой северной природы.
Мелькнуло, что она упоминала о том, что последние два лета проводила в Москве, ходила по музеям, театрам, нежилась на пляже в Серебряном Бору и собирается дальше так проводить отпуска.
Ну и что из этого.
Ведь он не знает ни адреса, ни фамилии ее друзей. Не к чему прицепиться.
Она упоминала, что часто бывала в одном из самых интересных театров – «Шкатулке», и даже подружилась с Ефросиньей, а через нее бывала и на репетициях у Главного. Он видел актрису только по телевизору в фильмах «Модель», «Поборник ислама», «Водопад», и понял, что, наверное, сама судьба подружила этих двух женщин.
Пронзительное одиночество и исключительно переполненное, постоянно сдерживаемое внутреннее напряжение на экране и на сцене у актрисы неожиданно взрывалось бешенством темперамента. Причем, при всем при этом, актриса умудрялась сохранять свою прелестную женственность.
У нее все же это пряталось и замыкалось в улиточную раковину и только на какие-то секунды открывалось, как он тогда считал, только перед ним и Бог знает зачем.
Попытаться найти ее через театр.
Пожалуй, это единственный шанс.
Он зашел в метро, подошел к театральной кассе и начал искать в «Театральной Москве» «Шкатулку». Нашел. Против «Шкатулки» было пустое место. На гастролях, наверное.
Так что шансов никаких.
В таком случае можно просто прогуляться по городу. Бесцельно.
Сердце смягчилось и успокоилось красавицей Москвой, которая всегда действовала на него благотворно. Только в Москве у него всегда возникало редкостное ощущение (особенно, когда в кармане были деньги), что он приятно одинок и независим, и ему никто не нужен, и если что, то пол-Москвы его друзей и знакомых бросятся к нему на помощь и умрут за него. Темнело. И подсвеченная златоглавая начала превращаться в ярко-сказочную театральную декорацию, среди которой, совершенно не желая этого, он внезапно ощутил себя на краткий миг звездой театра одного актера.
Он наслаждался бегом неоновых букв и предметов, искаженных до неузнаваемости. Некоторые вывески он читал, отдельными просто любовался, не воспринимая смысла мудреной стилизации русских и латинских букв, и вот он остановился перед аркой, где сбоку была прикреплена достаточно скромная реклама «Ночной клуб «Джулия».
Он стоял перед аркой, испытывая желание и смутную тревогу, как будто на распутье новой неосознанной и еще не понятой им жизни. Тревога, любопытство и таинственная манкая неясность наконец с трудом сдвинули его с места. И он вошел под арку, где его ждало самое большое в жизни изумление.
Вход в клуб был несколько сбоку, вниз по ступенькам, и рядом с ним на огромной цветной фотографии, переливаясь и мелькая огнями, на зеленом фоне, в профиль, с необычным поворотом головы, с мощным лошадиным хвостом, с выражением полного счастья в глазах, счастья, источающего любовь, стояла несуществующая девушка. Стояла точно в такой же позе, что и на его портрете с пейзажем.
Только того облегающего платья на ней не было. А были только две золотые чашечки на сосках и что-то вроде ремешка, прикрывающего, то есть открывающего лоно. На фотографии явственно просматривалась родинка внизу живота, и он пожалел, что не уговорил ее тогда позировать обнаженной.
Хотя с чего он взял, что это она? Тот портрет был скомбинирован, и на последнем этапе ему позировала совсем другая женщина. Девушка же на портрете, на его взгляд, с моделями не имела ничего общего. Он подошел ближе к фотографии и прочел: «Только в июле. Гастроли Карей Лошадки. Заходи. После 22 часов с тебя 470 рублей». Тут он только заметил вытатуированных на ногах девушки игривых лошадок. Хотя, скорее всего, это боди-арт специально для фото.
Он начал лихорадочно соображать. Денег, конечно, хватит.
Но так ведь надо обязательно что-то заказывать, да и девушкам с вышибалами чаевые какие-то, да и немалые, надо оставлять.
А что, если это и вправду она? Хотя полной уверенности в этом, конечно же, быть не может. Ведь она совсем другая… К тому же ее зажатость… Ну хорошо… Если это она… Он придет… Сядет за столик… Она выйдет на эстраду в своем… то есть без своего… увидит его… и убежит.
Это в лучшем, в идеальном случае. В случае, если это она и его все-таки любит. А в худшем… Если это она и его не любит… Будет скандал. Денег он лишится точно. Да и харьку начистят.
Он долго и тупо торчал перед фотографией. Мимо него прошло несколько пар и маленьких мужских компаний.
Ему захотелось есть. Он подумал, что там, наверное, очень вкусно готовят, тотчас же аппетит перебил странный вкус, вкус только что снятой металлической стружки; вкус, который с того вечера навсегда остался во рту; вкус, который уже никогда не смогут истребить никакие «Блендамеды».
«Джулия» с Карей Лошадкой так его и не дождалась.
С утра он закупил всякой ерунды и вечером уехал.
Ближе к сентябрю уже, когда он начал ходить по поликлиникам и делать первые заходы в онкодиспансер, сначала на тесты, связанные якобы с ослаблением иммунной системы, потом на какие-то длинные изотопные исследования и так далее, как-то на улице он решил обогнать женщину с легкой несколько выворотной походкой и заглянуть ей в лицо, которое рассчитывал увидеть прекрасным.
- Привет, Синяя Борода.
- Привет. Думал увидеть в этой женщине кого угодно, только не тебя.
- Что так? Не нравлюсь?
- Скорее наоборот. Я никогда не замечал у тебя балетной походки.
- Спасибо, что наконец заметил. Я с детства танцевала в «Ритме». Сейчас давным-давно уж не занимаюсь этим. Но иногда хожу на станок по старой памяти. Хочется быть в форме.
- А я и не знал.
- Много, чего ты не знаешь, Синяя Борода.
Она чуть прошла вперед, выбрала место, и среди моря прохожих свободно и легко совершила тот самый прыжок, который в балете называют «сисон», замерла в воздухе почти на шпагате, легко откинув голову, улыбаясь ему чуть ли не до ушей. Время снова замедлило свой бег и, если бы после этого прыжка он никогда с ней не встретился, его жизнь остановилась бы именно в этот момент. Он имеет в виду совсем не биологическую жизнь, хотя, по сути, какой-то другой он никогда и не знал…
Персидские огурцы на коврике снова начали свою мерзкобосховскую возню, и он подумал, что почему-то первородным грехом считается то, что считается. А почему же грехом не считается сознание того, что он знает то, что умрет? Сознание собственной смертности должно бы как раз направлять человека только на любовь и доброту ко всему сущему, но почему-то любовь и доброта эти являются только тем и у тех, кого по праву считают святыми.
Пожалуй, животные оказываются благороднее, красивее и как-то отчаяннее, что ли, нас, потому что никто из них не предполагает, что когда-нибудь умрет. Чувство опасности для них не несет запах смерти, а окрашено лишь чувством спортивного азарта. Хотя глобальную опасность животные все-таки чуют.
Человек всегда стремится жить в комфорте. И у некоторых это даже получается.
Но умереть в комфорте…
Это, кажется, пока еще ни у кого не получилось…
Умереть, не умереть, а без промедола просто хана. А еще лучше, наверное, морфий…
Морфей…
И когда она опустилась на землю, он, вместо того, чтобы поделиться переполнявшим его счастьем, вдруг глупо, нелепо и не ко времени захотел от нее душевного сочувствия и рассказал ей свои сны.
- Жалеешь ты себя, Синяя Борода. А себя жалеть не надо.
- А что надо?
- Уважать.
- Зачем? Мне это не интересно. Тем более себя. Пусть другие уважают, если им хочется. Мне на это глубоко наплевать.
И он снова понес всякую ахинею, пытаясь безуспешно сказать, что ему не только не интересно, но и невидимо отношение к нему других людей.
Его связывает с этим скучным миром только нечто, не выразимое его лексиконом, и не совсем для него понятное, но, несомненно, связанное с тем, что она просто есть. И этим «просто есть» он, кажется, удовлетворится теперь при любой статике их отношений, потому что уже не отпускающая боль тела высветляет и освобождает душу, если это и есть душа, для подлинной, но, увы, похоже, бестелесной любви, которая эксклюзивно наступит, если не завтра, то уж через месяц-то наверняка.
Не выразил. Утонул в океане ненужных слов.
А она, если и включалась в какие-то миги их до рези краткого такого вот общения, то на включение это влияли уже не слова, которых он часто просто не слышал.
К нему уж объяснение явления этих мигов уже не придет никогда.
Ему показалось, что умом она поняла его физическое состояние, так как очень серьезно, без всяких оттенков неопределенности пообещала ему заходить в мастерскую очень часто. А то, что работало в ней помимо ума, вновь, как почти всегда, заволокло плотной черной завесой. Они дошли до мастерской почти без разговоров, и он в течение всего пути был под охраной ее печально-дружелюбной серьезности, которая, скорее всего, прямо сейчас и зародилась. Во всяком случае, так ему показалось. В мастерскую он ее не пустил, сославшись на неубранность.
- Хорошо, когда ты уберешь, я приду к тебе в белых носках.
На следующий день он устроил уборку. Было трудно и больно сгибаться, но все-таки он ждал ее, а не свою последнюю из жен, которая изредка приходила в мастерскую, чтобы следить за порядком. Она не только убирала, но и звонила ему, интересуясь визитами «Скорой», которая часто запаздывала.
Он ждал.
Прямо над его ложем, чуть выше коврика висел тот портрет. Он уставился на него и долго думал: оставить его на месте или снова затолкать в кучу работ, сгрудившихся у одной стенок.
Оставил.
Она пришла чуть ли не сразу после уборки. На портрет не обратила никакого внимания. Будто его и не было.
Попросила его бесподобного чая. Голландский шоколад на сей раз он предложил сам.
Он мог пить чай теперь только из блюдца. Чуть тепленький.
Разве это чай?
Тем более никакого вкуса и аромата он не чувствовал. Послевкусие отдавало тяжестью свежеобточенной латунной болванки.
- Чего-то я разучился заваривать. Совсем не такой получается.
- Что ты. Чай у тебя классный. Просто ты, кажется, нюх потерял. Давай лечить нюх.
Он улыбнулся.
- Давай.
- В следующий раз я приду, и мы будем пить сок. Я сделаю коктейль из яблочного и морковного соков. Капнем туда «Смирновской» и будем наслаждаться… У тебя есть красивые бокалы? Или со своими приходить?
- Есть. Смотри.
И он достал роскошные бокалы чешского хрусталя, купленные когда-то в Карловых Варах, куда он ездил с делегацией художников.
- Пойдет… А у тебя стала прямо-таки юношеская фигура. Ты красиво постройнел.
Он хотел мрачно заметить: «То ли еще будет», но слава Богу, хватило ума сдержаться.
- Ты знаешь свой диагноз?
- Да.
- Чем тебе можно помочь?
- Только тем, чем ты и помогаешь.
- Да брось ты. Я серьезно.
- И я.
Во время чаепития он несколько раз провокационно вставал с места и делал вид, что любуется портретом. Она откровенно не замечала его экзерсисов.
И вот сегодня она пришла одновременно со «Скорой», с соками и бутылкой брусничной «Смирновской».
Когда медсестра, сделав укол, ушла, и бокалы были наполнены красноватым, отсвечивающим пламенем зажженной свечи напитком, она сказала:
- С твоей женой мы были в медицинском департаменте… С этим диагнозом надо ложиться в хоспис. Я хочу, чтобы ты согласился.
- Я слышал, что туда устроиться – очень дорого.
- Не бери в кудри… Я устрою.
- Откуда у тебя деньги?
- От кэмела… Кстати, может быть удастся и бесплатно. Я у них была. Самое главное, что медсестра может делать там тебе уколы по необходимости.
- Прямо коммунизм. Каждому по потребности. Плюс полная свобода – осознанная необходимость.
- Да. И под охраной ментов. Их там уйма. И у каждого «Макаров» с дубиной. А навещать там можно в любое время суток. Хоть ночью.
Ему захотелось, как тогда, немедленно выгнать ее из мастерской, но он с трудом сдержался и скривил губы в гримасе улыбки:
- Да брось ты… А сколько там можно находиться?
Он вдруг мучительно испугался собственной глупости, застывшей в этом вопросе. Даже сейчас он, как всегда, предстает перед ней в невыгодном свете.
- Да сколько хочешь. Одна бабуся, говорят, уже девять месяцев живет, и аппетит хороший.
- Девять месяцев. Какой прекрасный возраст… А с аппетитом сложнее… Слушай, если я не умру, то деньги тебе вернут обратно?
- Вернут. Обязательно вернут, Синяя, ты моя, Бородушка. И мы их обязательно пропьем. Пропьем и умрем от пьянства в один день.
И что уж на них нашло. Они оба весело захохотали, зашлись в хохоте чуть ли не до истерики, так что он вынужден был лечь с обострившейся болью.
Она села рядом и ушла только тогда, когда он сказал, что ему совсем хорошо., со словами:
- Тебе раньше было больно жить. Зато теперь тебе будет совсем не больно…
Он повернулся к стене, долго подтыкая одеяло, мучаясь с пододеяльником, который все время намеревался существовать отдельно от одеяла, наконец, успокоился и улыбнулся:
- Наркоты в этом хосписе будет от пуза. Эх, и поширяемся.
Он сладко уснул в ожидании избавления от всех болестей.
И сегодня во сне его никто не мучил.
г.Петрозаводск, 1999г.
ПЛАКСИВАЯ КАТЯ
(маленькая повесть)
1.
- Девочки и мальчики. Завтра в 6 часов утра все на рентген. Я договорилась с ректором Московского мединститута. Надеюсь, все знают, что институт находится у нас в эвакуации и размещается в доме республики. Никаких отлыниваний. У будущих актеров должны быть чистые легкие и бронхи. Рентгенолог в 6 утра придет специально для вас.
Куратор театрального курса культпросветучилища Ангелина Николаевна Заборская сообщила об этом с видимой радостью. Если бы ее питомцы знали, как это трудно, почти невозможно: устроить на рентген здоровых молодых людей, не имеющих отношения к армии! Сколько дней она обивала пороги этого странного, огромного, нелепого купеческого дома с какими-то ящиками на первом этаже, которые охраняли тетки-часовые, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. Да если что случись, так они в этой тесноте запутаются со своими штыками. И каждая тетка документы требует.
На втором этаже – студенческий гул, а на третьем – только и есть, что один кабинет ректора (вот и весь третий), куда Заборская относительно легко попала только благодаря давнему личному знакомству с Борисом Соломоновичем.
Рентген для ее учеников просто обязателен. Некоторые девчонки подозрительно покашливают.
- Не проспите… И еще. В город на гастроли приезжает Александр Тинский. Завтра вечером его первый концерт. Он 23 года был в эмиграции. Это уникальный актер. Единственный. Рассказывать о нем – занятие неблагодарное. Вы его просто обязаны увидеть. В театр вы попадете как всегда. По студенческому. А уж места ищите сами. Думаю, что придется постоять.
Она улыбнулась:
- В молодости его почему-то все звали «Бароном».
- А он правда аристократ? – спросила Катя.
Заборская на мгновение задумалась и медленно произнесла:
- Не знаю… Мне кажется, что вряд ли.
Почему уж она так сказала, Ангелина Николаевна не могла объяснить не только ребятам, но и самой себе, вспомнив юную гимназистку Лику в актовом зале Дома Свободы на концерте Тинского, который давал его тогда по личной просьбе Верховного, а в театре в то время на постое стояли войска того же Верховного. Но детям всего этого не расскажешь.
Кате конечно же не хотелось вставать в такую рань, но зато она уже внутренне радовалась концерту артиста, о котором Заборская и до этого вспоминала с восхищением. Ангелина Николаевна была для Кати кумиром. Актриса, начинавшая на здешней сцене, работала в театрах Москвы и Ленинграда, потом внезапно вернулась в родной город и после пары сезонов бросила сцену, чем несказанно огорчила своих зрителей. Она стала преподавателем культпросветки.
- Я хочу умереть не на сцене, а в своих учениках.
Кате повезло. Заборская выделяла ее из остальных однокурсников, отмечая ее эмоциональную память. Катя могла, как по заказу, вызвать у себя слезы. По поводу и без повода. Надо лишь вспомнить, как немцы издевались над Зоей Космодемьянской. И в то же время Катя осознавала, что если бы она попала в лапы врага, то, опять же, благодаря Зое, из нее не вырвали бы ни слова.
Товарка по общежитию Галька, конечно от зависти, сказала ей как-то:
- Какая ты, Катька, плаксивая.
Катя не обиделась и показала Гальке язык.
Утром Катя не проспала и вовремя просветилась. А вечером она пришла в театр заранее. Она любила театр без зрителей и всегда чувствовала себя в нем Золушкой во дворце сказочного принца. Через двустворчатое итальянское окно она вышла на балкон фасада, подумала о том, что никогда не бывала под самым куполом театра и пошла искать вход. Нашла. Но оказалось, что там стоит часовой с винтовкой:
- Девушка, сюда нельзя.
Успокоенная тем, что враг сюда не пройдет, Катя через зеркальное фойе пошла в зал, который уже начал заполняться народом. Потом передумала и через маленькую дверь прошла в оркестровую яму. Она села и, задрав голову, стала ждать актера.
Раздались аплодисменты, и вот он появился. Лицо и лысина актера были покрыты густым слоем пудры, конечно не «Лебяжьим пухом», которым обычно пользовались студийцы, а наверное китайской, чисто рисовой, а то и вообще французской. Такого приятного запаха Катя еще не знала. Хотя, как сказать. Заборская по праздникам пахла примерно так же. А праздники у нее случались иногда неожиданно, посередине недели. 7 же ноября и 1 мая она чаще всего устраивала уборку комнаты и общественных мест, чему удивлялись соседи по квартире, хотя на демонстрацию Ангелина Николаевна по утрам выходила обязательно.
В том, что эта была пудра, Катя ничуточки не сомневалась. Она тихонько хихикнула. На лысине у него она заметила маленькие пыльные островки присыпки. Может, артист и прошелся пуховкой по лицу, но подуть на него было явно некому. Разве что этому красавчику пианисту в ладно подогнанном фраке с огромной черной бабочкой над стоячим воротником. «Барон» тоже был во фраке, но выглядел в нем мешковатым пингвином. Наверное, от бабочки, которая была еще больше, чем у пианиста. Катина бы воля, она поменяла бы их местами, чтобы не видеть хомячие щеки, трехъярусные мешки под маленькими глазками, морщинистые лягушачьи с пупырышками складки шеи, от которых певец все время пытался избавиться, высоко задирая голову и по змеиному вытягивая ее вперед, так что лучше всего Катя видела у него подозрительно белозубую верхнюю челюсть. Вставная наверное. Оттого и картавит так сильно.
Сравнение пианиста со знакомыми музыкантами было явно не в пользу последних. Музыка теплой, приятной ватой укутывала и убаюкивала Катю. Эта была самая любимая ею музыка: любовные танго с фокстротами, а уж если вальсы, то с большими паузами и неожиданными поворотами. Если бы такое играли у них на танцах! А уж у наших-то стриженых музыка. Как сядут за пианино, так сразу: то Мантейфель, то Вальдтейфель. Не сыграть им так танго никогда.
В смысл того, о чем пел артист, Катя как-то не вникала. Очень уж он напоминал ей официанта, так, как она их себе представляла. Большой хороший ресторан, и пожилой дядька, который выпевает свою жизнь: он подает манто красивым женщинам, мулаткам или креолкам, а то и квартеронкам, взбивает коктейли, печалится о своих любовях, которые все, как одна, были несчастными, а его экзотические мечты, до которых не доплыть даже на аргентинском крейсере, так и остались мечтами. Разбитыми. Все ушло в мешки под глазами.
Катя зажмурилась. Стало намного лучше. Мурлыканье певца потеплело и легкими царапками стало касаться чего-то внутри. Чудесная музыка. Скрипочки бы немножко добавить и гитарки. А пианист все равно солировал бы.
Размечталась. Она снова открыла глаза. И чего у него руки все время бегают. Будто кур воровал. А в этой песне совсем наоборот надо. Вроде бы казачья. О ракитовом кусте. Хотя и занудная, как почти все его песни. Вот бы и замахнуться шашкой на фрицев. Как в той песне: «В бой за Родину! В бой за Сталина! Боевая честь нам дорога. Кони сытые бьют копытами. Встретим мы по сталински врага». А он сложил руки на груди, как у покойника, и даже не пошевелит ими.
Песня кончилась. Тишина. Катя чуточку приподнялась со стула, обернулась и глянула в зал. В этот момент мощные раскаты аплодисментов с силой пришлепнули ее к месту. Такие аплодисменты она слышала второй раз в жизни. Первый раз – года полтора назад здесь же, в этом театре, на митинге в честь Победы под Сталинградом, когда они всем училищем пели со сцены «Священную войну». Даже вахтанговцев, которые были у них в эвакуации и давали спектакли на этой же сцене, так, пожалуй, не принимали, даже «Мадемуазель Нитуш», от которой Катя была без ума. Возможно, года через два-три и Катя сыграла бы эту Мадемуазель. А сейчас почему-то страшновато. Почему, Катя и сама не могла понять.
Артист молча кланялся, прижав руки к груди, потом повернулся и явно о чем-то задумавшись, медленно пошел за сцену. Только теперь Катя поняла, что он не весь такой лысый. Сзади на голове у него волос было вполне достаточно. Аплодисменты не утихали. Пианист, встав из-за рояля, очаровательным голосом в свою очередь сказал «Спасибо» и объявил антракт.
Катя через закулисье вошла в зеркальное фойе и испытала легкую неловкость за свой наряд. Она не знала красивая ли она, но смутно ощущала, что наверняка не противная, хотя и сознавала, что до настоящей актрисы, такой, как, скажем, Цецилия Мансурова, ей явно не достает шика и обаяния. Но именно здесь Катя верила в свой светлый путь. Все придет. А вот вечерний туалет хотелось бы сейчас. А то, что у нее в сундучке, привезенном из родного села? Две вязанки, рабочая и парадная; шкары для занятия физкультурой; пара юбок; платье, якобы парадное, которое лучше не вспоминать; две пары чиненой – перечиненой обувки да белье, которого она стала почему-то стыдиться, особенно в бане. Непонятно почему. Ведь у всех девчонок такое. Хуже всего было с пальто. Демисезон, сооруженный мамой из своего старого, перелицованного. Драп – дерюга. А зимой и две вязанки под этим пальто не спасают. Да и мануфактура уже пошла какими-то пятнами. Хорошо, что мама почти силой всучила ей некрасивый длиннющий серый шарф. Зимой Катя намотает его поверх пальто, оставит длинные концы, наденет шапку-ушанку из зайчика, на ноги валенки, красиво подшитые дядей Гришей, соседом… и то что надо. Но новое пальто просто необходимо. А как его справить? Да, ладно. До зимы еще далеко. С театральным нарядом легче. Хотя, поступая в училище, она больше всего боялась: в чем же будет ходить в театр. Спасибо Ангелине Николаевне, которая сказала как-то на занятиях, что вечное великосветское сочетание цветов навсегда останется черным и белым и дополнить его могут, разве что, золото и бриллианты. К счастью, Катя привезла с собой пионерскую форму. Юбку можно было намного опустить, что ей и сделали подруги по общежитию. Нашелся и красивый узкий ремешок с набором. Никто никогда и не догадается, что он мужской. А у блузки подруги изменили обшлага рукавов. На грудь Катя прикрепляла огромную, подаренную мамой, брошку из «дутого золота». Докажите, что оно не настоящее. А туфельки, хоть и старые, но всегда до блеска начищены. Чего-чего, а гуталина у знакомых бойцов всегда можно достать. Из дома Катя привезла совсем на донышке «Белой ночи». Слегка душилась перед театром.
Катя подошла к зеркальной стене, мельком глянула на себя и решила, что, пожалуй, в зеркале разглядывать публику интереснее. Тебя вроде бы никто не видит, а ты всех… Через много-много лет она со щемящей жалостью и нежностью будет вспоминать этот ансамбль, а точнее конгломерат, зрителей. А сейчас, вроде бы, ничего необычного. Просто восприятие, отличающее, пожалуй, некоторые странности. Конечно же, прежде всего, эти только что введенные непривычно золотые погоны на офицерах (как у белогвардейцев), у большинства которых по одной руке было на перевязи. Множество же других легко прихрамывали или наоборот медленно передвигались, тяжело опираясь на клюшки. Некоторые офицеры были в форме с иголочки, но на костылях, с одной заколотой штаниной или заглаженным и тщательно заправленным в карман рукавом. Причем, многие из них были лейтенантами чуть постарше Кати. Большинство штатских было в темных костюмах, светлых рубашках и темных галстуках. Некоторые были в джемперах. Затылки у большинства были подстрижены под бокс или полубокс. Некоторые казались совсем нестрижеными. Это касалось высоких военных чинов и, очевидно, гражданского начальства. Преобладали женщины. В основном возраста Заборской и старше. Каких только теток тут не было. Прямо с карикатур времен НЭПа. А одна бабулька ходила по фойе с биноклем на длинной-предлинной ручке. По выражению лиц некоторых бедно одетых пожилых женщин Катя догадалась, что когда-то они знали лучшие времена. Самое удивительное, что Катя смутно уловила их полную уместность с, казалось бы, нелепым французским щебетаньем именно в зеркальном фойе, и полную ненужность за стенами театра. Она заметила, что на русском они громко превозносили нисколько не изменившегося душку Александра Николаевича, а на французском вполголоса называли его почему-то Александром Васильевичем.
Рядом с Катей остановились пожилой военный и такого же возраста, похожий на учителя, мужчина. Военный продолжал начатый разговор.
- …Общественное сознание этого возвращения. Тем более во время такой войны. Мужество несомненно. Но как быть с репертуаром? На сегодняшнем концерте ладно. Что было, то было. Вся эта эмигрантская накипь, которая воспринимается нами, как его экзотическое прошлое. Эдакий зверик из Америки.
- Из Китая.
- Ну, в Америке он тоже бывал… А что дальше? Все это не советское. Нет, я не говорю, что антисоветское. Конечно, вы мне скажете: «Нежная, страдающая душа блестящего, уникального артиста». Да, да и да. Но для кого все это? Ведь мы советские люди…
- Степан Петрович, поверьте моей интуиции. Все это нам надо. Я не могу сейчас точно сформулировать Вам: зачем… Но надо. Конечно, это не песни советских композиторов, но это часть России, без которой мы…
Катя расплылась в широкой улыбке. Сзади к ней подходила красивая, благоуханная, в длинном открытом крепдешиновом платье, в бальных перчатках, с прической локонами Ангелина Николаевна. Катя радостно обернулась:
- Ангелина Николаевна. А почему они называют его по русски «Александр Николаевич», а по-французски «Александром Васильевичем»?
- Больше ты ничего не хочешь спросить?
В памяти Заборской молнией промелькнул тот давний концерт 1919 года Александра Николаевича перед Верховным, которого как раз и звали Александром Васильевичем. Тень Верховного поселилась в городе навечно, но тревожить ее никому не полагалось. И все же. Приятные безгласные воспоминания обуревали иногда женщин их возраста и круга. Скорее возраста, так как о круге можно было уже и не говорить. Сегодня все они вылились в радость встречи с Александром Николаевичем и печаль памяти по утопленному Александру Васильевичу, сероглазому Королю.
- Катюша, ты наверное ослышалась. Лучше скажи, как тебе концерт?
- Ой, какой чудесный пианист! А какие красивые мелодии.
- Согласна. Но я спрашиваю тебя про Александра Николаевича.
- Хорошо конечно. Но как-то скучновато. Да и он… такой старый.
Ангелина Николаевна после короткой паузы произнесла:
- Мне очень горько говорить тебе об этом, именно тебе. Но я даже не подозревала, что у тебя такие ослиные уши и… Как бы тебе это сказать… Я знаю, что ты читала «Дерсу Узала» Арсеньева. Помнишь, как там говорил старый охотник: «Глаза есть, а смотри нету». Неужели это про тебя, Катенька?
Так ее до сих пор не обижал никто. Катя почувствовала, что лицо ее становится красным до багровой некрасивости, вот-вот хлынут слезы, и внутренне она была уже готова бежать, куда глаза глядят. Ангелина Николаевна почувствовала это:
- Катенька. Не сердись. Я понимаю твою обиду. Погорячилась. Извини. Завтра же, обязательно, приди на концерт снова, но, ради бога, не садись ты больше в оркестровую яму. Устройся где-нибудь, ну скажем, на втором ярусе… Катя, обязательно.
- Хорошо. Приду, - сказала сквозь слезы Катя.
Наконец-то она смогла отойти от Заборской, чувствуя, что секунда-другая, и она возненавидит Ангелину Николаевну. Бегом она спустилась в фойе и побежала к себе в общагу плакать от обиды.
К приходу девчонок она уже выплакалась, но весь оставшийся вечер уклонялась от разговоров, отворачивая от всех красные глаза.
2.
На следующий вечер Катя была уже на втором ярусе. Сесть было некуда, и она с неудовольствием подумала, что придется мучиться весь вечер, слушая второй раз «Барона».
С первой же секунды появления артиста на сцене Катя испытала потрясение, от странности которого она оказалась просто в недоумении. На сцену вышел высокий стройный красивый мужчина, несколько плотноватый, но легкий в движениях, с выразительным породистым лицом. Разве что волосы у него были не слишком густыми. Но даже залысины смотрелись симпатично и благородно. Иссиня-черный фрак воспринимался обычной его одеждой. В его фигуре и одеянии была мужская привлекательность и сила, сила артиста, по веянию судьбы ставшего капитаном. Неважно чего. Яхты, катера, брига, парохода или бразильского крейсера. И только для Кати сегодня «Корабли оякорили бухты, привезли тропические фрукты, привезли узорчатые ткани, привезли мечту об океане». Вдруг он поднял руки, растопырил длинные холеные выразительные пальцы, которые гнулись так, что казались бескостными, и … Катя даже не уловила, как он это сделал. Вдруг перед ней закачалась и зашелестела от ветра тропическая пальма. А потом он снова начал перечислять океанские подарки, щедро раздаривая их направо и налево. Кате досталась нитка коралловых бус.
Тут же с корабля он легко пересел на «Испано-Сюизу», небрежным движением надев несуществующие шоферские очки. Одной рукой он легко вел машину, слегка поруливая, учитывая крутые повороты, слегка притормаживая; другая рука иногда тоже лежала на руле, а чаще отрывалась от него и начинала вести вполне самостоятельную и шикарную светскую жизнь руки царицы экрана.
А вот волны синего и далекого океана где-то около Огненной земли нежно стали укачивать Катю. Хотя смысл этой песни Катя снова не уловила. Что-то очень печальное было в ее словах, но Кате стало так хорошо, как еще не было ни разу. Во всяком случае, в театре. Она вспомнила обрывки тоненькой грязной книжечки без конца и без начала, найденной ею на чердаке сельской библиотеки. Девочка по имени Ассоль ждала, что придет когда-нибудь корабль под алыми парусами, и настоящий, а не сказочный принц заберет ее из обрыдлого приморского городка. Катя не знала, что там стало с алыми парусами, но живой капитан со странным именем Грей уже наклонился над спящей Ассоль. И все. Дальше страниц не было.
Катин же капитан Грей приехал к ней из-за границы и поет ей сейчас про бананово-лимонный Сингапур и про плачущую Иветту, которая и есть Катя. Всего-то одно танцевальное па танго легко успокоило и Иветту, и Катю.
А вот Катя с замиранием сердца ступила на палубу пиратского фрегата, которым командует Джимми. «Я на подвиг тебя провожала. Над страною гремела гроза. Я тебя провожала, но слезы сдержала, и были сухими глаза», - поет Катя – Дженни из «Острова сокровищ». А капитан Грей со сцены продолжает ее же словами:
- Я знаю, Джимми, если б были Вы пиратом,
Вы их повесили однажды на рассвете
На первой мачте Вашего фрегата.
Судьба Джимми оказалась печальной, и Катя заплакала.
Переждав аплодисменты, артист неожиданно для Кати принял пятую балетную позицию. Секунду – другую подержав руки над головой, он, со словами: «Я маленькая балерина», быстро опустил их, на мгновение задержав у бедер, и легким движением зримо очертил балетную пачку. Эта балеринка стала для Кати родной сестрой, как и мечтательный «пират» Джимми. Роднее родных. Катя напрочь забыла про свое училище и полностью растворилась в той жизни, которую подарил ей капитан Грей.
И вдруг…
Еще вчера Катя так хотела, чтобы он взмахнул шашкой… А сегодня эта проклятая война так нелепо и неправдоподобно ворвалась в их с Греем настоящий, но такой нездешний и невидимый мир.
Зачем он это поет?!
- И моя винтовка
Или пулемет,
Верьте, так же ловко
Песню ту споет.
Перед этой песней
Враг не устоит.
Всем давно известно,
Как она звучит.
Пианист мощными аккордами грянул «Священную войну». После длинной паузы раздались оглушительные аплодисменты. Весь зал встал и начал подпевать. Катя плакала навзрыд и, если бы кто-нибудь сейчас спросил ее, почему она плачет, она не ответила бы.
Несколько дней Катя ходила как в сумасшедшем бреду и, казалось бы, ни к месту улыбалась. К ней никто не приставал с разговорами, и только Галька на ходу как-то бросила ей:
- Катька, «Барон» богатый. Вот он тебе и купит пальто.
- Дура!, - ответила ей Катя.
3.
Выйдя из кино, Катя задумалась. И как ей было счастливо хорошо в прохладе кинозала на «Первом балу» с Диной Дурбин, так снова стало невесело под жгучим солнцем южного города. Конечно, Дина Дурбин может себе позволить на экране все что угодно. Танцевать бальные и эксцентрические танцы, легко петь, даже не петь, а жить, как в образах Грига, так и в героинях русского романса, становясь душевной и нежной цыганкой.
А что может позволить себе Катя, только что переехавшая из своей Сибири, где она год уже проработала в театре, только мечтая о главных ролях? Сюда же, в этот странный город, где рядом с «ЗИСами», «Победами» и «Студебеккерами» ходят верблюды, ее пригласили, обещая роли молодых героинь, в чем Катя уже начала сомневаться, иногда впадая в печальную задумчивость. Кто они - эти героини? Любовь Яровая, женщина – комиссар? Очень уж они идейные. Да и играют их основном всегда народные или заслуженные. Уля Громова или Люба Шевцова? Да кто сейчас возьмется за «Молодую гвардию» после того как С.Герасимов смел всех театральных конкурентов своим фильмом. А что остальное? Остальное - пьесы Сурина да Софронова. Какая-нибудь «Карьера Бекетова». Мадам Бекетова явно не для нее. А Надя Коврова из «Весны в Москве» Гусева Кате просто скучна. Джульетту же и Дездемону по всему Союзу играют жены главных режиссеров. У них в театре жене главного под сорок. Так что в аккурат сгодится. Разве что сыграть слепую девушку в пьесе совсем нового автора Виктора Розова «Ее друзья». Вряд ли. Эту пьесу ставят исключительно в ТЮЗах, а у них театр взрослый. Похоже, Диной Дурбин ей не стать. Хотя бы в кино. Вон Любовь Орлова во «Встрече на Эльбе» играет американскую шпионку Джанет Шервуд: не поет и не танцует. А другие фильмы? Они, конечно, хорошие. Патриотические такие. Но Кате в них место вряд ли нашлось бы.
Она подошла к киоску «Союзпечати», притулившемуся у резной деревянной решетки сада «Аркадия», купила местную газету и глянула кинорепертуар. Сплошь довоенные и трофейные фильмы. Из наших новых: «Сталинградская битва», «Академик Иван Павлов», «Александр Попов», «Константин Заслонов», «Счастливого плавания», «Повесть о настоящем человеке». Катя все их видела. С трудом досиживала до конца. А на вторую серию «Сталинградской битвы» просто не пошла. Во всех наших фильмах совсем нет героинь. Только в «Повести» мелькнула Зиночка – Целиковская. Кому мы мешаем? Почему в нашем кино нет красивых женщин? Разве можно Орлову и Ладынину сравнить с той же Диной Дурбин или Милицей Корьюс? Про Грету Гарбо и говорить-то нечего. И хотя фильмы, взятые в качестве трофея войсками Советской армии во время Великой Отечественной войны, шли без фамилий создателей, Катя знала всех актрис как назубок.
В «Аркадии» оркестр водников грянул «Марш нахимовцев». Катя что-то вспомнила и снова подошла к киоску, где за 20 копеек купила слова и ноты другой песни - из «Счастливого плавания». Песня, конечно, мужская, но Катя сделает ее настоящей женской. Она будет ее лучшим концертным номером. Впрочем, пока единственным. Она выйдет на эстраду со своей гитарой. Сядет на стул и задушевно так начнет:
- Родная, путь далек,
Но он вернется
К причалу мирных берегов.
И после всех тревог
Над рейдом солнце
Взойдет опять для моряков.
Опять взойдет,
Взойдет.
Катя снова развернула газету, так как мельком рядом с кинорепертуаром увидела коротенькое сообщение со знакомой фамилией. Так и есть. «Александр Тинский снимается в фильме М.Калазашвили «Обреченные заговорщики» в роли священника». Она никак не могла представить себе капитана Грея в роли попа – заговорщика.
Вдоль решетки «Аркадии» уже много дней висели огромные афиши: «Только в июне! Глафира Луженко в сопровождении джаз-оркестра под управлением Владимира Атолли. ДК водников». Катя достаточно равнодушно относилась к творчеству Луженко и поэтому без особого интереса проходила мимо ее афиш. Тоже мне, Глафира – джаз! И только теперь она заметила рядом с глафириными простынями небольшие печатные афишки.
Все существо Кати наполнилось внутренним теплом. «Александр Тинский. У рояля Михаил Боркин». И приписка от руки: «только сегодня в помещении Облдрамтеатра». Хорошо, что она увидела эту афишку. Будучи в отпуске, Катя и не собиралась сегодня появляться в театре. Она посмотрела на часы. До концерта еще часа три. Можно зайти домой.
Но идти в свою комнатушку не хотелось. Ее разместили, правда, как ей сказали, временно «в усадьбе» близ набережного канала. Причем, сказали, что она будет жить в мезонине. Катя сразу же представила мезонинчик Мисюсь с небольшим арочным окном. Катин же мезонин оказался целым вторым этажом усадебного дома, только поставленного поперек первого. Слава богу, что на втором этаже не было этих омерзительных ставен. Дом как будто был пропитан запахами красильни деда Каширина. К каширинским примешивался запах помоев, так как в маленьком темном коридорчике, куда ухитрялись выходить двери восьми комнат, у каждой из дверей стояли помойные ведра, о которые иногда спотыкались приходящие к жильцам люди. Удобства были во дворе. Обычное соединение усадебности с барачностью.
Домой не хотелось еще и потому, что вчера опозорилась перед соседом, к которому зашла на минутку. Александр Петрович с второклассником Аркашкой выклеивали из детского календаря макет дома Сталина в Гори. Год был юбилейный. И для Сталина, и для Пушкина. Катя глянула на почти готовый макет и спросила:
- А что, у товарища Сталина дом был из мрамора?
На что Александр Петрович с улыбкой сказал:
- Что вы, Катя. Это ведь мраморный павильон над домом, а сам домик там внутри. М-а-аленький. Загляните.
Катя заглянула, и ей стало стыдно.
Нет. Домой не хочется. Она решила пойти в сторону театра и лишний раз поудивляться обличью русско-советского города с привкусом средневекового Багдада, готовящегося встретить великие юбилеи. Она купила красивую коробочку, с которой ей улыбался из-под дуба кот ученый, предлагая изюм в шоколаде. Катя набила рот изюмом и обратила внимание на странные развалины трехэтажного здания со сплошными арками. Может это и есть дворец Гаруна-аль-Рашида? На торце здания, во всю его длину стоял великий Сталин и говорил народу: «Мир будет сохранен и упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут отстаивать его до конца». А в самом доме непонятно кто и когда жил и что делал.
Большинство старинных домов было за глухими высокими заборами. Только у старых купеческих особняков заборы были сняты. И там размещались различные учреждения. А в этом особняке библиотека. С одной стороны фасада огромный щит с яркими аляпистыми картинками А.Пластова к «Капитанской дочке», с другой -цитата из Сталина: «День, прожитый без чтения книг – ненужный, вычеркнутый из жизни день».
Катя прошла мимо мощного Кремля с ухожеными двухэтажными келейными корпусами, увешанными лозунгами из Пушкина и Сталина. Собор и колокольня были недоразрушены, очевидно, из-за исторической прочности объектов.
И снова, совсем рядом с Кремлем, маленькое двухэтажное здание с резными витыми колоннами и портиком на втором этаже. Как будто из фильма «Индийская гробница». А окна все забиты досками. К колонне верблюд привязан. Катя задержалась на минутку. Ее поразила тупая, равнодушная животная мудрость верблюда. Она глянула на раздвоенные копыта животного и удивилась: как это он неподкованный ходит. Нет. Если бы она работала в ТЮЗе, верблюдицу ей ни в жизнь не сыграть.
Театр уже был рядом за гигантским полотнищем, с которого великий негритос Пушкин провозглашал «Здравствуй, племя молодое, незнакомое». Катя, как мышка, юркнула под лозунг. Она бесцельно побродила в пустоте театра, зашла за кулисы и внезапно остановилась. Не в силах оторваться от открывшейся картины. В креслах сидели «Барон» и Глафира. «Барон» был в модном двубортном костюме с пестрым галстуком. Из кармана торчал такой же платочек, в тон. Глафира – как всегда в крепдешине с немыслимым шарфиком голубого цвета, на котором ядовито желтели огромные розы.
Конечно это плохо – подслушивать и подглядывать, но ноги Катю больше не несли. Катя прислушалась.
- Глаша, до меня никак не доходит, зачем вам джаз? У Вас поют и душа, и руки. Джаз вам просто противопоказан. Вам нужны пианист и гитарист. Ну, может быть, ударник. Причем здесь этот Атолли?
- Александр Николаевич, все это, наверное, просто по инерции. Бывшие семейные привязанности.
- Тем более… Бывшие… В Советском союзе вообще странное понимание джаза. Где есть барабан и саксофон – вот вам и джаз.
- А Утесов?
- Я очень хорошо отношусь к дяде Леде, как его называют мои дети, но это скорее своеобразный индивидуальный театр… Джаз в СССР есть только один. В Казани. Олег Лундстрем. Из Шанхая ребята приехали. После меня уже. А все остальное… На русском языке трудно подобрать для этого термин. В переводе с английского это – популярная музыка. Глаша, жаль, что нам не удастся побывать на концертах друг у друга. Хотелось бы Ваши новые песни услышать…
Глафира вся встрепенулась, встала в позу, слегка подобрала подол и пошла:
- Говорят я простая девчонка
Из далекого предместья Мадрида…
Ну, дает Глафира! Прямо фламенко. Обалденная чечетка.
«Барон» не выдержал. Руки над головой:
- О – ле!
- Говорят, что назначена свадьба
Капитана бригантины Родриго…
«Родриго» зашелся в дроби. И вот они ногами начали выбивать ритм неприхотливой песенки. Глафира задрала подол выше колен. Ноги у нее что надо!
- О – ле!
Катя испытала момент высшего счастья. Потрясающе. Встреча больших актеров, которую, к сожалению, никто и никогда не увидит.
Актеры вдруг расхохотались и упали в кресла.
- И не только руки. Ноги ничуть не хуже, - восторгался «Барон».
Катя на цыпочках, крадучись, начала выбираться из своего укрытия, шепча:
- И руку мою просил Родриго,
А я укрылась в толпе подруг.
Пара часов до концерта пролетела мгновенно. Катя, как и тогда, устроилась где-то на втором ярусе. Первым вышел пианист. Пополнел немножко. Катя послала ему свою самую очаровательную улыбку. Дошла ли? Во всяком случае со сцены ее улыбка доходит и до третьего яруса.
Тинский, как ни странно, появился в том же двубортном костюме, чем несколько разочаровал Катю. Аплодисменты были недолгие, но очень теплые. Артист сразу же напомнил о самом главном юбилее и запел:
- Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад…
Сколько стоил ему Севастополь,
Сколько стоил ему Сталинград…
Конечно в «Сталинградской битве» Алексей Дикий очень хорошо показывает сталинскую мудрость. Только фигура слишком полновата. А здесь. Такое тепло и такая нежная любовь народа к Вождю. Причем без всякого подобострастия и официоза. И что совсем невероятно... Кате показалось, что вот он – самый идеальный исполнитель роли Вождя. Аплодисменты стали еще громче и горячее. После того артист вспомнил свое эмигрантское прошлое и перед зрителями возникло ощущение сухой бескрайней молдавской степи.
А дальше началось что-то невообразимое. Причем, это невообразимое чувствовала только Катя. У «Барона» немножко сел голос, и то, что пелось, подавалось им теперь с несколько большими паузами, чем когда-то. И возможно от этого, а возможно и от прилива советских патриотических чувств, вместо другой жизни Катя ощутила несколько ироническое отношение к ней. К той. Настоящей. Конечно, сочувствие ко всем этим дансинг-герлс было, но с какой-то легонькой издевочкой. Кате стало немного жаль тех его подруг, которые остались на Западе. А вот сам «Барон», кажется, так не считает:
- Хорошо, что Вы не здесь в Союзе.
Что б Вы делали у нас теперь, когда
Наши женщины не вампы, не медузы,
А разумно кончившие ВУЗы
Воины науки и труда.
Да. Во фраке такое не поют…
Быть воином науки и труда Кате почему-то не хотелось. Артист на сцене радовался окружающей жизни, а Катя почему-то никак не хотела поддаться обыкновенному оптимизму. Что уж на нее такое нашло. Во всяком случае, того мира, в который Тинский ввел Катю несколько лет назад, уже не было. И виновата в этом, возможно, была сама Катя.
В антракте ей зачем-то понадобилось еще раз увидеть артиста поближе, и она прошла за кулисы. Ноги приросли к полу на том же месте. Тинский отвинчивал крышку огромного цилиндрического сосуда с цветами на поверхности. Кажется это называется термос. На Катю пахнуло ароматом крошечного уютика в океане неустроенной актерской жизни. Таким приятно дурманящим запахом дорогого коньяка.
Кате захотелось как-то ободрить Тинского, сказать ему что-то теплое, но ноги не отрывались от пола. «Барон» сделал несколько дыхательных упражнений. Прокашлялся. Прополоскал горло напитком из термоса. Выплюнул на пол. Чуть ли не залпом хватил стакан пунша и смачно харкнул опять прямо на пол. Упражнения для горла начались снова.
Катя тихонечко ушла из театра, пришла домой и завалилась спать. В дверь постучал Александр Петрович и пригласил на чай. Катя, не вставая, ответила:
- Спасибо, нет.
4.
Наконец-то, после длительных мытарств, Екатерина Васильевна получила в ректорате пединститута бумагу, в которой черным по белому было написано, что она командируется в Центральный архив КГБ для работы «с документами несекретного характера, касающихся творчества поэта Марии Ивановны Х…».
С лицедейством было покончено раз и навсегда более тридцати лет назад. Без сожаления. Хотя ей иногда вспоминалось, что она была, кажется, неплохой актрисой. Но у кого-то из актеров – судьба, у Кати – не судьба. И зачем она тогда не по-актерски начала задумываться? О собственной вторичности, даже не вторичности, а какой-то третичности, осознавая творческий процесс: от автора к режиссеру, а потом к актеру. Причем, на самые лучшие роли Марии Стюарт и Дездемоны ее вводили вместо заболевших актрис. Значит еще одно звено. Сначала та – заболевшая, а уже потом Катя. Она хотела выплеснуть на зрителя все свои чувства, разумеется, делая это профессионально, но умом понимала, что остаются одни крохи. Она по-хорошему завидовала творческой первичности Тинского, хотя, смутно мучалась от его оптимистического настроения, вспоминая последний его концерт, который даже не коробил, а царапал. Как ножом по стеклу.
Нет. Катя осознавала свое достаточно скромное место в жизни: женщины, актрисы, кого-то еще пока неведомого; но странный мучительный комплекс вторичности болезненно подтачивал ее актерство, и она решила бросить сцену, только-только завоевав ее.
Личная жизнь не сложилась. Хорошая жена обязана подчиняться мужу и быть его половиной. Катя осознавала это и очень старалась, как ей казалось, полностью сломав себя ради любимого. Не вышло. Желания и старания оказалось мало. Нужно было что-то иное, чем Катя явно не обладала.
Будучи уже взрослой и самостоятельной, она поступила на дневное отделение филфака пединститута, смутно представляя себе, что она будет делать после его окончания. Уже на первом курсе она купила томик Марии Х… 17 лет бывшей в эмиграции и после возвращения на родину покончившей с собой. Творчество Марии Ивановны заполонило собой всю душу Кати, теперь уже Екатерины Васильевны, кандидата филологических наук, ведущей в родном институте спецкурс по литературе «серебряного века».
У Екатерины Васильевны складывалась достаточно стройная картина творчества Марии Ивановны в контексте отношений этого творчества с эмиграцией и метрополией. Не складывалась поведенческая логика поэтессы. Как можно было приехать в СССР в 1939 году, даже безумно любя мужа и дочь, уехавших на родину двумя годами раньше?
С Александром Ивановичем Куприным все ясно: «Я приехал на родину умирать». А здесь? Приехать жить, где жить, во всяком случае ей, было нельзя.
Екатерина Васильевна познакомилась с дочерью Марии Ивановны Алевтиной Семеновной и была несколько раз у нее в гостях в крохотном среднерусском городке. Она почти ни о чем не спрашивала Алевтину Семеновну, а просто восхищенно смотрела ей в рот, когда та за чаем с обязательной чекушкой, разговаривала на достаточно абстрактные темы. Алевтина Семеновна избегала 1937 года, но Екатерине Васильевне запомнились некоторые ее более чем странные фразы:
- …Если вы в число невинно пострадавших включаете и меня, то напрасно. Я сидела по делу, и давайте сменим тему, хотя я понимаю, что кому-то это может быть интересно. Мне нет. И это навсегда.
Или, вспоминая, даже не вспоминая, а мельком упоминая, их свидания (Алевтины Семеновны и Семена Яковлевича) в бесконечных гостиницах со множеством людей того и другого берега, которые все были достаточно симпатичны и высоко патриотичны:
- Никто из нас тогда не мог представить, что Россия уже не Россия, а Советский Союз. Там мы не хотели и слышать о нем ничего плохого.
Хотеть они, конечно, не хотели, но, тем не менее, - слышали.
И вот сейчас, как литературовед, и как человек, влюбленный в Марию Ивановну, а, пожалуй, больше в Алевтину Семеновну, Екатерина Васильевна почувствовала, что она хочет, но не может влезть в души этих людей, и, как ни странно, она снова стремится к ненавистной ей вторичности, вторичности прожития их жизни. Не получается.
Екатерина Васильевна подошла к двери в переулке, нажала кнопку звонка и предъявила свои документы дежурному.
- Пожалуйста. Проходите в кабинет к Капитону Серафимовичу.
Тот, в свою очередь, стал придирчиво изучать паспорт и отношение Екатерины Васильевны. В этот момент в кабинет вошла молодая женщина, бросила мельком взгляд на Екатерину Васильевну, заодно на ее документы, и почему-то очень приветливо улыбнулась ей.
- Капитон Серафимович, на моем отношении уже есть виза?
- Женя, я просил вас позвонить, а не приходить. Визы еще нет.
- Сегодня мне легче зайти к вам, чем позвонить. Мы на архивной машине.
- Женя, позвоните мне завтра в это же время.
- Хорошо. До свидания.
Женя ушла, улыбнувшись Екатерине Васильевне еще приветливее.
Капитон Серафимович зарегистрировал отношение, положил его в папку со щитом и мечом и сказал:
- Позвоните мне, пожалуйста, вот по этому телефону, но не завтра, сегодня вечером я отнесу документы председателю. Думаю, что проблем с допуском у Вас не будет. Тем более Вы сами знаете, что круг источников по интересующей Вас теме весьма ограничен до 2000 года. Так что, всего вам доброго.
Выйдя из подъезда, Екатерина Васильевна увидела, очевидно, ожидавшую ее Женю, которая сразу же бросилась к ней.
- Меня зовут Женя. Я научный сотрудник архива кино-фотодокументов. Извините, но я в Вашем отношении нечаянно прочитала, что Вы занимаетесь творчеством Марии Ивановны. Именно Вы мне позарез необходимы.
- Екатерина Васильевна. Зачем же я так позарез Вам понадобилась?
- Екатерина Васильевна, если у вас сейчас есть время, то поедемте с нами в Белые Столбы. К нам в архив поступил французский фильм 1927 года «Мадонна спальных вагонов», и мне кажется, что там в эпизодической роли снялся муж Марии Ивановны Семен Яковлевич. Вы ведь всех их хорошо знаете в лицо?
- Думаю, что да.
- Едем?
- Едем.
В маленьком просмотровом зале Екатерина Васильевна сидела в колоссальном напряжении в предчувствии чего-то необычного, возможно даже страшного, начиная с титров, где было огромное количество неизвестных ей русских фамилий. И вот началась развесистая клюква из англо-франко-русской великосветской жизни. Все было бездарно и скучно. Но Екатерина Васильевна по-прежнему была странно напряжена.
И вот главный герой попадает в батумскую тюрьму, где приглашение заключенного на ночную прогулку означает приглашение на казнь. Появляется крупным планом сокамерник главного героя, которого и приглашают на прогулку.
- Вася! Стоп – кадр!
Женя взглянула на Екатерину Васильевну.
- Давайте дальше.
На экране конвоиры выволакивают из камеры изящного, экспрессивно пластичного Семена Яковлевича, предвосхитившего ровно за 14 лет свой расстрел в казематах Лубянки.
- Стоп.
Женя взглянула на Екатерину Васильевну. Лицо той было залито слезами.
Через день Екатерина Васильевна снова была на Лубянке. Капитон Серафимович сказал, что отношение завизировано, и, что сейчас он проводит ее в читальный зал и принесет описи документов, а предварительно познакомит, как и всех исследователей, которые впервые работают у них в архиве, с музеем Комитета.
Капитон Серафимович открыл кованым амбарным ключом небольшую дверь, нелепо и жалко затерявшуюся в скульптурном геральдическом портале фирменного спецмузея.
- В первом зале материалы о наших помощниках, которым мы всегда будем благодарны.
Екатерина Васильевна, как вошла в зал, так сразу ничего и не увидела, кроме роскошной контрастной черно-белой фотографии. На Катю вполоборота смотрел мужественным капитанским взором красавец, джентльмен, аристократ, гениальный актер: «Барон». У нее почему-то промелькнула мысль, что он всегда работал без микрофона. На глаза навернулись слезы, и она, машинально, нервным броуновским движением начала рыться в сумочке. Будто кур воровала.
г.Петрозаводск, 2001 год
ДВОЕ ПОД ДОЖДЕМ
I
Он сел у окна так, чтобы был виден кинотеатр. Хотя и смутно, но чтобы можно было разобрать фигуры у входа. Скоро они стали неразличимы. Дождь потоками заструился по стеклу. Но все равно какое-то мельтешение людей просматривалось. Сеанс начался, и стало совсем хорошо. Никого. И теперь любой одинокий силуэт остро резанет его по сердцу.
Стало хорошо и тепло еще и от того, что третья рюмка коньяка сделала свое дело. Правильно, что он взял коньяк. Вдруг да она придет. Хотя это уже не реально. От водки так противно пахнет. А впрочем, не все ли равно. Не целоваться же им. Какие-то странные отношения. Прямо абеляровские после трагедии. Но ведь я-то, ой как еще не Абеляр. Да и она, наверное, не Элоиза.
Да, без бутылки не разобраться. Еще рюмку, и начнем рефлексировать.
Мне 50 с небольшим.
И неужели на закате своей жизни я не нашел более высокой, достойной и приличной цели, чем та, которая была у меня 35 лет назад? Тогда – отличиться перед одноклассницей Олей, а теперь, как подросток, из кожи вон, чтобы понравиться этой девчонке Ленке. А результат? Как и тогда. Тоннель без конца и всякого просвета.
15 лет тогда и 50 теперь. А что между ними? Да ничего. Одни пьяные рывки вернуться к собственной мальчишеской девственности и вновь выпить первый искрящийся бокал шампанского. Чтобы радость внутри пузырилась и восторженно лопалась.
Конечно, попытки принести какую-то пользу себе и людям были. Прежде всего, жене и детям. Но все они почему-то рушились.
- Все, кого ты хоть раз слегка коснулся, стали несчастными. И виноват в этом только ты, - сказала как-то жена.
С Ленкой проще. Мы равны. Я считаю ее полушутя-полусерьезно гениальной актрисой, а она меня столь же гениальным писателем. Хотя подозреваю, что она вообще не читала ни одной моей строчки, потому что, когда я спрашиваю ее читала ли…, она противно так рубит:
- Читала.
Как все равно что «чихала»…
Он бывал у нее иногда и временами слушал ее занудство:
- У нас ничего не может быть. Потому что: во первых… Ну и во-вторых, и в-третьих… И вообще давайте-ка пить чай, а до того, как он вскипит, я немного поглажу, а Вы возьмите сборник стихов Бунина и почитайте мне что-нибудь наугад, хотя, по логике вещей, лучше бы Вы гладили, а я читала.
Он раскрыл Бунина, развалился в кресле и, вспомнив довлатовский «Заповедник», совершенно по-хамски, с диким завыванием пошел:
- Цветы на подоконнике.
Цветы, Цветы.
Играют на гармонике.
Ведь слышь… ты.
Лошадиный хвост на ее голове насторожился, хотя механически она продолжала гладить и на ее руках уже набухли жилки, чувствовавшие малейшее физическое усилие.
- Играют на гармонике.
Ну что же в том?..
Мне нравятся… две родинки…
На лбу крутом.
Ведь ты такая нежная,
А я так груб.
Целую так небрежно
Калину губ.
Напряжение хвоста передалось и шейной ямочке, где запульсировала кровь. Движения стали какими-то замедленными. Чувствовалось, что сейчас вот-вот что-то прорвется.
- Куда ты рвешься, шалая?
Побудь, побудь.
Постой душа усталая.
Забудь, забудь.
Плечи ее затряслись не то от смеха, не то от беззвучного рыдания, и она с недоумением, не оборачиваясь, тихо спросила без всяких эмоций, четко вклинившись между строф:
- Кто это?
- Кто, кто… Бунин, конечно.
Ведь ты такая дурочка,
Как те и та.
Вот потому снегурочка
Всегда мечта.
Она обернулась и мягко, но очень настойчиво сказала:
- Неважно, кто это. А важно то, что нет ни первого, ни второго, ни третьего. И Вы это прекрасно понимаете. А есть то, что есть.
Уходите. Я не хочу Вас видеть…
Нет… Стойте… Я буду ждать Вас завтра у кинотеатра в 21 час… До завтра… Постарайтесь.
Ну и что из всего этого получается? А получается то, что по большому счету – мне вечно 16 лет. И если мне не уготовлено в будущем никаких радостей, то мрачное счастье меня все-таки настигнет – во всех случаях я умру молодым, с полнейшим отсутствием даже намека на какой-либо жизненный опыт.
Он сидел уже около часа в грязном полутемном баре и уже перестал считать рюмки. Вдруг он поймал себя на мысли, что там, где грязно и темно, в его положении пока гораздо лучше, чем там, где чисто и светло.
И, как бы в подтверждение этого проблеска, у кинотеатра появился женский силуэт под зонтиком, ослабленным в одном месте, где была сломана спица. Ей его так никто и не починил. У него же руки не из того места растут.
Он рассчитался и вышел из бара.
Качаясь, он шел к ней, попадая в каждую лужу, уже не обращая на них внимания, но одновременно сознавая, что сейчас застудит почки, в которых вот-вот загремят камни, застудит застаревший простатит и через несколько минут уже просто-напросто не успеет заскочить за угол.
А она стояла под зонтиком у кинотеатра, скорее, из приличия, не ожидая никого, и смотрела сквозь него как всегда. Смотрела и не видела, потому что герой ее романа, заполнивший все ее сознание, был моложе, стройнее, здоровее, трезвее, сексуальнее. Да мало ли, что еще. Смотрела и не видела, потому что после сотрясения ее зрение ухудшилось, и поэтому характерную ранее для нее угловатую резкость подростка на сцене сменила тихая грация юной женщины. А очки она ненавидела. Они действительно портили гжельскую синь ее печальных и беспомощных от близорукости глаз.
Он резко дернулся к ней и чуть не упал, поскользнувшись.
- Не надо, - сказала она, обвила рукой его шею и как-то коряво прижалась лицом к его щеке.
Все как в жизни. Неловко и нелепо. То ли дело на сцене.
А он, чуя всем телом ее тепло, как всегда все опошлил, подумав: «Не надо – это не надо или не здесь…»
II
Шел дождь, а она никак не могла найти зонтик, что бы выйти из дома. И куда он запропастился?
Уже 9 часов, но до кинотеатра идти недалеко. Чуть-чуть подождет. Не растает.
Совершенно непонятно, зачем назначила свидание пожилому мужчине, который изредка сидел у нее на кухне и порол всякую чушь.
Ну уж, если по-честному, то ведь эта чушь хотя бы иногда бывала ей приятна. Правда, редко. Потому что очень часто он говорил о ее сценических работах нелицеприятные вещи. Откровенно иронизировал, с издевочкой. Да побольнее.
В этих карикатурах она узнавала себя с трудом. Но временами вдруг на краткое мгновение ее захлестывала какая-то направленная душевная теплота, исходившая от этого неухоженного человека, к тому же иногда припахивавшего грустным похмельем. Она чувствовала, что он почему-то скрывает свое искреннее и в общем-то восхищенное отношение к ее ролям. Хотя иногда и похвалит, но как обругает, все опошлив.
Что за характер! Типичный озлобленный вечный неудачник.
Всю жизнь что-то писал, но мало печатался. Прямо какой-то эталон шестнидесятничества. Работает вот уже больше 20 лет бригадиром сторожей.
Это надо!
Все его талантливые сверстники давно вылезли из подвалов, кочегарок и дворницких, стали классиками, некоторые даже умереть успели, а этот все в охранниках ходит.
Она пыталась прочесть его творения, но всегда спотыкалась на первых же строчках. Это было, хотя кажется и литературно, но малопонятно и скучно. Он, давая читать ей свои рассказы, всегда на что-то намекал. Непонятно на что. Хотя все мужики одинаковые.
Ей было немного обидно, что она, молодая, талантливая актриса, что-то не сечет.
Да-да, я самая талантливая и красивая. И если мне об этом не говорят – просто завидуют. Зрители, во всяком случае, от меня в восторге.
А понимать, как он, она просто не может.
Сколько ей лет?
А ему?
У него было время в антрактах между пьянством читать какого-то Абеляра. А она, если и мало читала, зато со своей феноменальной актерской памятью почти все, что читала, помнит наизусть. Ей приятно, если он иногда спрашивает, откуда это, когда она в разговоре иногда переходит на язык своих героинь.
А совсем недавно он буквально ошалел от такой ее тирады:
- Любовь мне ничего не принесет, кроме страданий. Я девушка со вкусом и могу полюбить только порядочного человека, порядочные люди ищут богатых. Вот отчего я и прячусь, и убегаю от общества – я боюсь полюбить.
Вы не смотрите, что я скромна, тихие воды глубоки, и я чувствую, что если полюблю…
Вы очень хороший человек, вас все уважают, но любить Вас невозможно. Вы уже и в летах, и ожирели, и, вероятно, дома в теплом халате ходите… Если Вы в меня влюбитесь и будете рассыпаться в нежностях передо мной – ведь при всем уважении к Вам не выдержишь – расхохочешься.
Клюнул. Принял за чистую монету и смертельно обиделся. А в общем, чуть позже, проглотил и как ни в чем не бывало.
Она только вчера поняла, как обидно над ним посмеялась после его Бунина, который все-таки, кажется, Есенин.
Чувствуешь себя полной идиоткой.
За что? Да и кто бы?
Ладно. Думаю, что Бунина с Есениным вперемешку с Островским простим взаимно. Свои люди – сочтемся.
А вот и зонтик. Оказывается, она его и не вынимала из сумочки.
Проверим. Ба-бах. Опять эта чертова спица! Вылетела. И все японское чудо сразу увяло. Ничего. Сейчас немножко подтяну и зажму плоскогубцами. Может, и хватит на вечер. Надо было вчера его попросить не Бунина-Есенина читать, а зонтик сделать. Да ладно. Тем более, мастер он не ахти.
Никак не поддается. Опять сорвалась. Еще раз зажмем. Уже давно пора выходить.
Подождет. Да и не заслуживает он свидания. Сидит, чай пьет. А тут Ванечка приходит. Может у меня с ним роман.
Не знаешь как представить.
- Игорь Львович. Писатель. Мой хороший знакомый.
Ванечка, чудо. Не спрашивает, что тот написал. Бунин, тоже мне. Где Ваша «нобелевка»?
Не представлять же его так: «Игорь Львович. Мой сторож».
Конечно, он прилагает все силы, чтобы меня нигде и ни перед кем не компрометировать, но как зыркнет на Ванечку ревниво так… хоть стой, хоть падай…
Любовь, маменька… Причем в какой-то допотопной форме.
И супруга его тоже хороша. Под стать ему. Всегда отметит. Вежливо так. С улыбкой.
- Лена, в последнем спектакле у Вас такая змеиная пластика и шипение на партнеров. Очень органично и как-то неожиданно острохарактерно для Вас.
В этом еще разобраться надо. Кто, где и на кого шипит.
Ну вот, кажется, спица встала на место.
Краситься или не краситься?
И какая дура в дождь красится.
А с другой стороны, я иду вроде бы на первое свидание. Под зонтиком. Хочу быть красивой. Хоть, убей Бог, не помню, были у меня с ним свидания или нет. Сидит и сидит на кухне. Хотя нельзя сказать, что часто бывает.
Мебель. Чемодан без ручки. И бросить жалко, и волочить сил нет.
А что мне с ним делать, если я замуж выйду? Вот возьму и выйду. За Ванечку. Думаете, слабо?
Да не знаю я, что делать. Не знаю. И не узнаю никогда.
Потому что уверена в одном. Мне без него будет очень холодно.
К любви это не имеет ни малейшего отношения. И названия этому тоже нет.
Наверное, это просто жизнь.
И у меня она вот такая.
Еще незадача. Часы, кажется, стоят.
Я опоздала уже минут на 40, и все мои нравственные переживания кончились. Зонтик он не носит, и, если пришел, то давно растаял.
Хватит с него и чая на кухне.
Ладно. Пойдем отметимся для очистки совести.
Она подошла к кинотеатру, честно простояла минут пять и собралась уходить с сознанием выполненного долга.
И вдруг…
Бог ты мой! Откуда это он? Как из под земли вырос. Да еще и на ногах еле стоит.
Ой! Сейчас упадет. Хоть поддержать его как-то.
Ага. Зацепила. Хоть целуйся.
- Не надо.
Ну и куда его теперь девать?..
г.Петрозаводск, 1997г.
А МОЯ МАРФУТА УПАЛА С ПАРАШЮТА
Вечерний теплоход с туристами запаздывал, и все островные экскурсоводы, сидя у музейной проходной, лениво перекидывались друг с другом просто словами. Жара под 30 градусов и не думала спадать, но о том, чтобы выкупаться, не могло быть и речи. По рации передали, что теплоход будет с минуты на минуту, а купаться идти аж на другой берег.
Голова была горячей и пустой. Юра уже провел свои три экскурсии и сидел на лавочке с отключившимся сознанием, надеясь, что четвертую он проведет «на автопилоте». Не обязан он вести ее, да больше некому. Только бы не как в прошлый раз. Выйдя из богатого крестьянского дома через сарай, он снова завел группу в дом через крыльцо и уже в сенях опомнился, что они заходят туда во второй раз. Ну да ладно. По-быстрому наплел всяких баек. Так сказать, закрепили увиденное.
Сквозь липкую дрему Юра услышал нечто, заставившее слегка включить внимание.
- Ой, девчонки, что со мной было… (девчонки, потому что в расслабленном состоянии на лавочке сидели шестеро девиц в легких нарядах, и кемарил молодой человек).
… Подходит начальственный теплоходик и оттуда выходят пятеро американцев. Муза Ивановна представляет им Ленку, та «гуд монинг. Плиз, леди энд джентельмены» и отваливает с ними. А я, как умная Маша с вымытой шеей, жду своих «новых русских». Сходят. Деньги Музе сразу отдают. Она меня представляет: «Люда». Я чего-то начала лопотать, а самый толстый Музе: «Обижаешь, мать». Та заквохтала, что да как, да почему. А тот ей: «Почему тем на английском, а нам на русском?». «Так вы ведь английского не понимаете». «Ну и что? У нас переводчик есть».
Скорее всего приснилось ему это. Про «новых русских» даже и анекдотов таких нет. Лень даже Людку переспросить.
Загудел теплоход. Через 5 минут причалит. Всполоснуть в озере лицо, пока тот не пришвартовался, не помешает. Всполоснул. Приготовился.
- Ваш экскурсовод, Юрий Иванович. Можно просто Юра. Мы будем общаться с вами примерно два с половиной часа.
Все начало повторяться. В основном эти дурацкие вопросы об их быте, особенно зимнем. Опять не перепутать бы свои клишированные ответы на столь же штампованные вопросы.
- А Вы зимой здесь живете?
- Нет, зимой в городе.. Но эту зиму я собираюсь остаться на острове и поработать в плотницкой бригаде.
- А вам здесь не скучно? – раздался приятный девичий голосок.
Юра после актерски заполненной паузы выдал девице одну из своих коронных реплик:
- А что Вы можете предложить?
В ответ на это должно было последовать девичье смущение и хихиканье остальных. Юра победно обернулся и столкнулся с совершенно неожиданным. Девушка, слегка смутившись, с налетом едва видимого наигрыша, доверчиво и серьезно произнесла:
- Я пока еще не знаю. Но подумаю. Можно? У нас еще есть время.
Время у нее есть. Всего-то два часа, за которые он, как кот ученый, должен говорить какие-то сказки.
Юра сначала так и шел со свернутой шеей и лицом, обращенным к маленькой изящной блондинке в полосатеньких лосинах, которые только что вошли в моду. Хотя выходить вот так на экскурсию, пожалуй, было дурным вкусом. Но они ей так шли. Да с такой попкой что угодно надень. Все будет к лицу, правда это не лицо. Но все равно красиво.
Он начал просыпаться и в нарушение всяческих инструкций и методичек слегка отстал, взял девушку под руку, и они уже вдвоем, слегка оторвавшись, пошли впереди группы. Юра почувствовал, что остров принял их, и если он сейчас что-то вынужден будет говорить, то это никак не будет высшим автопилотажем.
Все, что есть на острове, люди увидят и без него. Но ему вдруг стало почему-то ясно, правда непонятно зачем, что этим людям, а может совсем и не им, а только беленькой необычной девчонке он должен сказать о том, как здесь жили русские крестьяне. Жили в ладу со стихиями, и лад этот часто бывал красив и гармоничен внешне, но внутренне физически и психологически страшно изнурял их до изнеможения; а крестьянин, несмотря на свой консерватизм и заскорузлость, был человеком творческим, освоившим огромный разнообразный мир, чуждый «идиотизму деревенской жизни». Мир этот, которого уже давно нет, был просто красив, и рожден он был в повседневном труде, в постоянной связи с полем, лесом, озером, родной избой и запахом своей деревни. Он попытается рассказать им об этом, они может быть полюбят Остров, а она полюбит остров и за него.
Девушка вдруг порывисто и нежно обняла Юру, заставив остановиться. В этом движении чувствовалось что-то животное.. прямо перед ними переползала дорогу здоровая гадюка.
- Я их так боюсь… Хотя, кажется, вижу в первый раз… Меня Аленой зову.
Кажется все насмарку. Они не успеют полюбить Остров, а только запомнят экскурсовода, который обжимал девицу с их теплохода.
Он встал напротив часовни, обернулся к группе и продолжил рассказ, даже не рассказ, а просто свои мысли о русском крестьянстве, к которому вдруг почувствовал странную нежность, незнакомую доселе.
Он понял откуда это исходит, бросив взгляд на Алену, которая перешла за спины туристов, чтобы не смущать его
Какое там.
Ему был виден только крохотный кусочек ее лица с одним глазом, но глаз этот генерировал в его сторону нечто теплое, и может даже приятно прохладное, во всяком случае, пока не известное его душе. И это незнакомое распаляло его любовь ко всему живому, что составляло сиюминутную жизнь.
Она снова пошла рядом с ним молча, обжигая его своим присутствием. На лице ее блуждала полуулыбка, которая никому не предназначалась, а просто была, наверное, ее естественным состоянием. Ей не нужна была речь, и поэтому он тихонько спросил ее:
- Вы студентка или работаете где?
- На телевидении. Я только начала работать. Наверное, вот-вот буду редактором. У меня первый отпуск. А учусь я заочно на филфаке, - и замолчала.
Они не сказали больше ни слова друг другу и всю экскурсию и проходили рядышком, чуть прижавшись, друг к другу.
А в конце его четвертой экскурсии, критически оценить которую ему просто не дано, раздались аплодисменты.
Через 20 минут теплоход уже отчалит. Он идет провожать Алену и не может ей сказать ни слова, потому что своими крестьянами завел публику, и вся группа идет рядом и задает умные вопросы, а он вынужден только отбивать мячи. Они подошли к причалу за 10 минут до отхода теплохода и ощутили время, которое бросило их в объятья.
- Как снег на голову, как снег на голову…, - шептала Алена.
- Нет, это ты как снег.
- Ленчик, кончай эмоции. Я уже соскучился – раздался голос из параллельного мира, а конкретно со второй палубы.
Юру внутри объял холод, и он с трудом спросил:
- Кто это?
- Никто… Три часа назад он считался моим приятелем… Ты не ревнуй меня, пожалуйста… Если очень хочешь, то можешь ревновать только к самому себе.
- Убрать трап. Отдать швартовы, - раздался голос капитана. Радист, перед тем как поставить отходную музыку, зачем-то бродил по эфиру и на мгновение задержался на частушке:
- Девушки где вы?
Тута, тута.
А моей Марфуты нету тута?
А твоя Марфута упала с парашюта.
Наконец, Ван Клиберн ударил по клавишам отходняк.
- Алена, быстрее, - вахтенный подал ей руку.
Алена запрыгнула на теплоход, который под Первый концерт для фортепиано с оркестром медленно двинул в сторону города. Юра провожал его взглядом до тех пор, пока он совсем не скрылся. Алена на палубе так и не появилась. И тут он понял, что не знает ни фамилии, ни города, где живет его, кажется, ставшая единственной, женщина.
***
Запрыгнув на теплоход, Алена сразу же подошла к стойке бортпроводницы и попросила перевести ее из двухместной каюты в трехместную - к двум пожилым женщинам, с которыми она успела подружиться.
Проблем по переводу не возникло.
***
Зимой Юру обуяли тоска и томление. Попытки вытравить из сердца Алену, в основном водкой и куревом, ничем не завершились. С водкой он расстался без сожаления, а курить курил, стараясь делать это пореже. Не пить было трудно, так как по пятницам вся плотницкая артель откровенно надиралась. И хотя в общежитии у него была своя комнатка на одного, желающих с ним пообщаться, когда выпьют, было предостаточно. Он специально старался изнурять себя работой и всегда подставлял свое плечо под комель бревна. Болели руки, спина, но со снегом боль уменьшилась и кровавые мозоли на ладонях затянулись грубой шершавой кожей.
- Чего суетишься? Приглядывайся ко мне. Я на работу как на отдых хожу, достаточно того, что дома от пуза намудохаешься, - как-то сказал ему Платоныч. Старый плотник вроде бы работал замедленно, основательно, но топором махал с двух рук и в итоге за день выдавал самую большую выработку.
Юра присмотрелся, и ему действительно стало немножко легче физически.
Только зачем?
Сегодня пятница и впереди опять два мучительно томительных дня. Юре захотелось зайти ненадолго к мужикам.
Бригада получила деньги и опять пьет. Среди них не было ни одного, кроме Юры, кто не оттянул бы срок. Все как один они были тихие, неразговорчивые и обед готовили каждый себе отдельно, чаще всего просто разогревая на плите рыбные тефтели или кашу с мясом прямо в банке и заваривая в кружке чефир, чаинки из которого потом сушились на газете повторно. На тумбочках у всех висели замки. Но после получки дверцы тумбочек открывались настежь, что-то начинало шкворчать в огромной сковороде, и все начинали делать какие-то салаты, весело подначивая друг друга. Это веселье продолжалось после принятия минут 20, а дальше разговор часто шел на повышенных, иногда приближаясь к истерике. На них нападала тоска, о которой сказал поэт:
« Мы тосковали по мужичьи
На грубом нашем языке.
О снежной белизне постели,
О верхней вздернутой губе,
О гибком и красивом теле,
На пытку отданном тебе».
Вот и сегодня у печки на корточках сидит уже набравшийся Платоныч и бубнит свой бесконечный монолог о давно прошедших днях. Мужики говорят про это, а телевизор включен, и в нем сидит Алена с каким-то черным парнем, который плотоядно скалится на нее. И говорит Алена о том, что экологическая редакция начинает цикл передач «Земля – вода – воздух» и через неделю будет передача о парашютном десанте на Остров «Цветное небо».
Экран с Аленой вдруг задергался и по нему пошли косина и мелькание. Но Юра ухитрился услышать:
- Остров. До встречи.
Он подошел к телевизору и шандарахнул по нему кулаком. Мелькание не прекращалось. Он налил себе полстакана водки, выпил ее одним махом и пошел к себе спать и ждать Алену.
А через неделю он вышел на крыльцо. Тишина стояла такая, что собаки не лаяли и за 20 километров. И вдруг Юра ощутил в своем сознании некие странные звуки, которые при взгляде на небо начали приобретать аранжировку вагнеровского «Полета валькирий». Перед глазами возник кадр из фильма Френсиса Копполы «Апокалипсис сегодня»: масса разноцветных вертолетов подлетала к острову.
Но обуянная тоска настолько въелась в Юрино сознание, что он даже ощутил не радость, а лишь какое-то печальное внутреннее ликование.
***
Вечно блуждающая улыбка на лице задумчивой Алены приобрела явно психиатрический окрас. Зубы; клацая, выбивали какую-то попсу. Вообще-то они просто клацали, но надо же это как-то упорядочить.
К черту попсу!
И Алена почувствовала, что зубы начали выбивать то, что надо.
«Вечный покой сердце вряд ли обрадует.
Вечный покой для седых пирамид.
А для звезды, что сорвалась и падает,
Есть только миг, ослепительный миг».
Обалденной красы двухметровый чернокожий Джим, к которому она была прикована двухместной системой стальных карабинов и мягких ремней, обнажив неимоверное количество зубов, говорил ей что-то, что она не в силах была услышать. Джим, конечно, не подведет, он там за бугром один из лучших парашютистов - тандемщиков, но зубы все равно клацают.
Мужские кальсоны и антарктические пуховые брюки с подогревом, казалось, не грели, холодно было внизу живота, хотя, если разобраться, то настоящий холод должен был бы касаться только части лица, не закрытого шлемофоном с очками. Или ей кажется, или на самом деле, но шлемофон вроде великоват: левый глаз мерз чего-то, да и ухо тоже. А может это нервный тик? Ну уж тик-то она бы наверняка обнаружила по выражению Джима. Хотя это невозможно. Ведь она его не видит. Это только он видит ее затылок.
Да не боится она совсем. Не боится. От холода все это, а не от страха.
И ничего удивительного. Ведь дверной проем открыт не так, как его открывают его для пассажиров, а как при погрузке, Бог знает кого, коров что ли, или оленей рогатых.
А почему тогда правый не мерзнет? Все понятно. Да потому, что на дверь косится только левый.
И пусть улыбка блуждает постоянно на ее лице. Так. На всякий случай. Ведь парашютисты говорят мало, но якобы смешно.
- Что за жизнь! Каждый день – день открытых дверей.
- Ваня, ты бы лучше, чем дверь открывать, форточку распахнул бы: и теплее, и девушке воздуха хватило бы, а то цвет лица у нее как-то изменился.
Остряк. Так он и видит цвет ее лица..
Внизу – минус 5 градусов, а здесь все – минус 25.
Да еще сидеть около открытой двери. Конечно. Специально их тут посадили, в случае чего так выпихнуть по-быстрому.
Нет, они все сделают как учили. Хоть бы ребята этот момент сняли с другого вертолета. Здорово потом все это озвучить бы под «Свадебный марш» Мендельсона. Надеюсь, Юрка не обидится.
В дверном проеме рядышком беленькая маленькая Алена и эффектный черный Джим. Они так стоят-стоят, а потом солдатиками сигают вниз. В цвете это будет – закачаешься!
Подлетел вертолет с оператором и пошел вровень с нашим, дверь в дверь, на самом малом расстоянии. Лешка уже наготове. Сейчас камеру включит.
На высотомере уже 2000 метров.
Алена взглянула вниз и у нее перехватило дыхание. Но уже не от страха, а от красоты, хотя красота островных храмов показалась с высоты какой-то игрушечной и четко геометризированной. «Алгеброй гармонию проверить… изъять… разъять».
Жаль, что снег не такой чистый, как хотелось бы. Машины что ли у них на острове ходят? Но вроде бы их вышвырнут на большое белое пространство озера. Тогда все это будет достаточно красивенько. Кажется, опять церковь в кадр не войдет. Ну да теперь это уже не ее забота.
Алена ощутила на локте условное прикосновение Джима. И вот они уже стоят в проеме… Шаг вниз. Джим с левой ноги. Алена с правой.
- Юрка, лови… Джим, не боись… Ура!
Она попыталась расставить в сторону руки так, как ее инструктировал Джим, и вдруг почувствовала, что происходит что-то незапланированное. Ее вместе с прикованным Джимом начало мотать из стороны в сторону. Какой-то краткий период они даже летели параллельно земле. Она сообразила, что их накрыла мощная воздушная волна от вертолета, с которого этот идиот Лешка снимает их позор.
Наконец, болтанка кончилась, и они полетели вниз разноцветными камешками. Джим повел себя вдруг как-то беспокойно, внутренне задергался и с чувством начал произносить какие-то непонятные ей английские слова. Если бы она услышала в такой интонации русскую речь, сказала бы:
- Можно без мата?
А материться ему есть, кажется, с чего. С других вертолетов два тандема прыгнули позже их, а уже парашюты раскрыты, и Валентина летит – от удовольствия ножками дрыгает.
Говорят, что когда к человеку приходит смерть, перед его глазами мелькают картины прошедшей жизни. А тут ничего не мелькает. Какое-то спокойствие. Ни одной мысли. Значит отмахнемся. А может это другое незнакомое доселе чувство…
…нет одна мелькнула. Если что случится, то, дай Бог, чтобы это покрасивее как-то, что-ли, произошло. Хотя чего уж тут красивого. А у этого паразитины Лешки камера только на них и нацелена. Нечего теперь жаловаться. Сама наставляла его именно так снимать.
Алена всю шею до боли извертела, чтобы увидеть глаза Джима и понять, что все-таки произошло. Не получилось. По ее подсчету прошло уже 30 секунд их обвала, а парашют, который должен был раскрыться на счете «20», тю-тю.
Тут только до нее дошло, что Джим совсем не матерится, а почему-то наизусть шпарит на английском цитаты из инструкции. Наконец он перешел на русский, но радости от этого не возникло.
- Алена, когда я скажу, нажми кнопку запасного.
На что нажать? Откуда она знает? До этого ей никто и ничего не говорил о запасном парашюте, все были настолько уверены, что методика тандема проверена, безопасна и полностью зависит от парашютиста-профессионала, и поэтому каждое лишнее слово будет только обременять ведомого.
- Стропы перекрутились, и я никак не могу нащупать кнопку. Две минуты у нас еще сесть.
Алена сочла, что гораздо меньше. И в этот момент она ощутила сильный толчок, отозвавшийся во всех ремешках ее парашютной сбруи.
Резким рывком как, в мультфильме, в одну секунду долгожданным фантастическим цветком за спиной у Джима раскрылся купол.
Алена вошла в доселе неведомое ей состояние новой жизни.
Единственная мысль – покрасивее шлепнуться, тотчас же покинула сознание. И вновь ее обволокли все земные заботы, облагороженные впервые переживаемым чувством элевации – жизни в полете.
Недаром, чтобы ощутить это состояние, американские дамочки платят по 80 долларов за прыжок. Джим на днях там у себя, прыгал с 85-летней бабусей, которая после полета сказала, что только теперь она осознала, что не даром прожила свою жизнь.
То, что сейчас происходит с Аленой, пожалуй, единственно приятное слияние со стихией, которое человек может осознать своим развитым мозгом.
Ожоги, падения, удушье, возможность захлебнуться – вот что уготовили нам стихии, с которыми мы всегда стремимся воссоединиться. Оболочка, будь то «Катти Сарк», «Наутилус» или «Боинг», дарят нам только чувство надутых парусов, хорошо вымытых иллюминаторов или надраенной до блеска меди. Оболочка дарит нам комфорт, пахнущий железом, а стихии за бортом остаются, устрашающими и безрадостно всепроникающими.
Алене всегда хотелось проверить на себе перинную мягкость облака. И вот она медленно вошла в раздерганную белесую вату маленького облачка. Уж этого она никак не ожидала. Повеяло свежестью только что выкопанной могилы. Похолодевший влажный ветер коснулся ее лица как-то по другому. Наконец-то промелькнула если не вся жизнь, то пленка как бы прокрутилась на 30 секунд назад, и она снова, но уже только холодным умом, пережила случившееся.
А сейчас перед ней лежал, если не разноцветный, то безусловно блистающий мир, весь залитый мартовским светом.
- … А что Вы можете предложить?…
Алена не знала, что будет у нее с Юрой и будет ли вообще что-то. Но то, что она предложила этому засыпающему на ходу экскурсоводу – еще не предлагала ни одна женщина. В этом у нее не было никаких сомнений.
Выйдя из облачка, она уже четко видела беготню и спокойное любопытство внизу людей, среди которых, дай Бог, есть Юра.
Алена осознала, что после этих трех минут она будет смотреть на всех людей как на детей-несмышленышей, и с парашютом прыгать больше никогда не будет. Есть другая жизнь, к которой она прикоснулась, жизнь в блистающем мире, но ее мир совсем иной, он на земле, пропитанной людскими страданиями, и страдания эти, непонятно как, но связаны с ней.
- Алена, ноги, - тихо и заботливо проговорил ей на ухо Джим.
Она согнула ноги в коленках. Потом выпрямила их под углом вперед и приготовилась.
Легкий толчок, и ее ласково встретила никогда доселе так не любимая ею земля.
Внезапный порыв ветра навзничь опрокинул ее. К счастью упала она легко и не больно.
***
Когда Юра подошел к свалившимся с неба, он увидел пытающегося подняться здоровенного чернокожего парня. А под ним барахталась Алена, из синих глаз которой снежным комом на Юру накатывало невообразимое счастье, и нахальное счастье это громко орало:
- А твоя Марфута упала с парашюта.
г.Петрозаводск, 1998 год
ЗРЕЛОСТЬ УТЕШИТЕЛЯ
I
Самым удивительным казалось не то, что она лежала в грязи, а то, что все проходили мимо. Как будто это было обычным явлением: лежащая около клумбы, похоже, пьяная, негромко причитающая женщина.
Клумба была ухоженной, со спиралями арабесок анютиных глазок, окаймленных седоватой зеленью декоративной травы. И, конечно, назвать грязью то небольшое количество воды, очевидно, скопившееся после поливки, можно было только условно.
Круглую физиономию женщины удлиняли, делали похожей на арбуз, и обмывали узкими светлыми змейками горючие струйки слез.
Саша остановился, пытаясь вслушаться в смысл горькой, разбавленной матерщиной, и в то же время негромкой от врожденной женской стеснительности, причети. Смысл причитаний оказался убого примитивен. Она просто не могла самостоятельно подняться. Саша протянул руку с простым и единственным желанием помочь. О том, что будет дальше, он как-то и не загадывал. Она так схватила его руку, что ему, чтобы не упасть пришлось протянуть вторую и, сильно уперевшись, с трудом поставить женщину на ноги.
- Ты кто?, - заплетающимся языком, уже вцепившись ему в плечо, да так, что побелели костяшки пальцев, спросила она.
- Человек… По имени Саша. А вот ты кто? –
У Саши возникло желание самому обстоятельно и грубо ответить на свой вопрос, увидев большое мокрое пятно, обтягивающее зад вроде бы ладно сидящего темного платья с большим вырезом, затянутым черным гипюром. Возможное происхождение пятна вызывало тошнотворное чувство, и Саше стало скучно от своего первого порыва, который, конечно же, всегда благороден. Порыв улетучился, а невозможность кончить отношения затянулась, как всегда непонятно зачем.
- Я? Рита.
Дама отпустила его плечо, оставив, кажется, на нем синяки. Черт! Вот уж чего не надо, так не надо. А плечо это никак не дает ей покоя. Теперь Рита положила на него обе руки и, повиснув на нем, спросила:
- Платок носовой у тебя есть?
Он подал платок и испытал стыд за его явную несвежесть, но осторожная брезгливость, что дня нее и такой сойдет, явно затмила первое чувство.
- А зеркальце?
- Много хочешь
В той же позе, освободив одну руку и взяв в нее платок, она предварительно расправила его, слегка встряхнув, неожиданно ловко расстелила его на ладони и, набрав слюны, плюнула в него.
Черт с ним, конечно, с платком. Вот сейчас бы и отвести…нет, оторвать ее руки от плеча. А она приложила платок к лицу и как мочалкой начала тереть мокрую полосатость зареванной, выкрашенной еще с утра, а может просто грязной физиономии.
- С какой радости ты так набралась?
Рита завершила туалет, глянула на почерневший платок, бросила его на землю; странно, с искорками нескрываемой злости, бросила взгляд на Сашу и вдруг громко завыла прямо ему в ухо.
- Да что с тобой? Ты можешь, наконец, что-нибудь сказать?, - взмолился Саша.
- Не уходи только… Если тебе платка не жалко.
- Не жалко, не жалко… Да можешь ты, наконец, успокоиться?
- Не сердись… Он умер.
Она вновь зарыдала, но уже потихоньку, всхлипывая и утирая слезы рукавом. Саше показалось, что и рукав-то у нее насквозь мокрый.
- Кто? Муж? Друг?
- Сынок. От дифтерии. Всего и пожил-то полтора годика.
Только теперь после «сынка» до него дошло, что она очень и очень молода, и лет ей всего-навсего, дай Бог, двадцать с небольшим, а у нее еще несколько дней назад и сынок еще был, и вдруг сразу так как-то его не стало.
Оттертое собственными плевками лицо Риты вдруг стало просветляться, постепенно трезвея.
- Пойдем к нам. Тебе надо привести себя в порядок.
- К кому это к нам?
- Ко мне и к моей жене Марине.
- А она меня не попрет?
- Да ты что! Не тот характер.
Заплаканные глаза Риты стали осмысленно доверчивыми и только ресницы чуть-чуть пугливо подрагивали.
Он на миг неожиданно представил ее отмытое розовое тело, пахнущее травяным шампунем. Мысленное видение тот час же забила грубая реальность. Рита начала сильно припадать на левую ногу.
- Ой! Кажется у меня каблук сломан.
- Давай и второй сломаем. А у нас что-нибудь из старой обуви подберем.
- Что ты. Не надо. Мне без каблуков еще лучше будет.
Она сняла туфлю, и он довольно-таки легко отломил ненужный каблук.
- Ты не поверишь, но у меня с этого все и началось.
- С чего, с этого?
- С того, чем кончилось. С каблука.
- Ты нормально можешь объяснить?
- Он такой тоненький был, как тростиночка. Совсем не сильный. А мужик должен быть сильным. Правда, ведь? Он на сельхозе тогда учился. И чего нас понесло на танцы в «железку». Сроду туда не ходили. Каблуки у меня вот такие были. Гвоздики. Я из своей Милги к нему рейсовым всегда приезжала. Смотрю, а здесь наш милгинский амбал Герка. Он в Милге ко мне все клеился. Проходу не давал. А тут пьяный. Здоровый такой. Фиксатый. На каждый танец «Риточка», да «Риточка». Хорошо, когда что-нибудь быстрое, прыгай как хочешь, а тут, не знаю, что уж им взбрело: танго да танго. Герка меня все за руки хватает. Алика и нет будто. Наконец тот ему грубо так: «отстань от нее». А Герка: «А если не отстану, что ты мне сделаешь?» - изловчился и ногой его в живот изо всей силы. Алька упал, а он меня за руку и в круг. В голове тупо-тупо. Топчемся на месте. Я туфлю сняла и сколько было сил ему по кумполу. Сама думаю: мог бы ему Алька так врезать? Может и мог бы, да туфель у него нет таких. Герка меня отпустил: «Ты что, бешеная?». А я только об одном думаю – как бы каблук из его башки выдернуть. Заело. Двумя руками рванула. Еле вытащила. Кровища хлещет. А мой лежит скрючившись. «Бежим, - говорю ему, - по шпалам в сторону автобусной». Алька мой пока бежали раза три в кустах приседал. Я ему: «Едем со мной». А он: «Что мне с тобой делать. У меня весь низ живота болит. Мне бы полежать…»
- А дальше?
- Что дальше: Пока бежали, каблук сломался. Так он мне и второй уделал.
- Я не про каблук. По жизни.
- Оклемался. Я к нему долго еще ездила. Сыночка родила – перестала.
- Что так?
- Не знаю. Неинтересно стало.
- Кому?
- Кому, кому. Кому надо. Да что ты пристал как банный лист?!
- Бешеная и есть. Это я к ней пристал!..
- Похоронила я его в Милге и приехала в Петроской…
- Зачем?, - его так и подмывало спросить: «Нового сделать?»
- … Села в рюмочной у автобусной, заказала две рюмки по 50. Одну выпила, вторую оставила. И половину бутерброда с форелью. В «Севере» пообедала, потом на вокзале сотку перехватила… Думала утоплюсь. Да вот шла-шла и с копыт долой… У вас ванна есть?
- Есть.
- Правда, не попрет?
- Правда.
Идти стало легче. Наконец-то она от него отцепилась, и они, вроде бы спокойно гуляючи, уже подходят к дому. Впереди тем же маршрутом замаячил их сосед с пуделем. Теперь уже Саша взял Риту под ручку, и они несколько замедлили шаг.
На шестой этаж поднимались целую вечность. Альма только и успела гавкнуть для профилактики, как соседская дверь захлопнулась. Саша позвонил. Марина в нарядном фартуке на цветном платьице, широко улыбаясь, открыла дверь.
- Ключ потерял?
- Нет. С ключом все в порядке. Это Рита.
Маринкина улыбка несколько видоизменилась. В ней начала сквозить недоуменная вежливость.
- Проходите.
- У нее сынок на днях умер.
В этот момент Марина, очевидно, почувствовала запах и моментально замкнулась. Когда Рита, нагнувшись, стала снимать туфли, Марина молча, казалось вот-вот расплачется, показала Саше кулак.
Потом так же без единого слова она пошла в ванную и жестом пригласила Риту. Через несколько секунд Марина вышла и начала рыться в кладовке. Наконец она нашла клеенку, старое чистое белье покойной бабушки, и прихватив с кухни стул, понесла все это в ванную, ухитрившись еще раз показать Саше кулак, не проронив при этом ни слова.
Рита мылась и стирала довольно долго.
Отрешенная Марина холодно вежливо спросила его:
- С чего ты решил, что у нее умер ребенок?
- Сама сказала.
- А, по-моему, так она просто сделала аборт.
- А ты с чего взяла?
- Идиот! Бабник хронический! С того! Гинекологию вспоминает.
- Ну и что?
- Да ничего… Вот здесь на кухне раскладушка. Пусть на ней спит. Ко мне не подходить. Я в той комнате. Ты в этой. Тряпки свои вшивые пусть развесит над батареей. К утру высохнут. И пусть уберет за собой. Хлорамин под ванной. А ты за ней завтра языком все вылижешь.
Саша долго сидел на кухне один. Он заварил чай, порезал булку, залез в холодильник, где нашел только масло, поставил его на стол…, и вот в бабушкином обличье с тазиком выстиранного белья появилась Рита. Приятно запахло травяным шампунем.
- Отвернись. Я шмотки свои развешу.
- Повесь над батареей. Высохнут в момент. Спать здесь будешь.
Он разлил чай по чашкам и намазал ей бутерброд. Они молчали, и на него вдруг навалилась страшная усталость от жизни. Захотелось скорей уйти от этой Риты и завалиться спать.
Рита быстро допила чай и сразу вымыла чашки.
- Спать так хочется. Я сейчас лягу. Не выходи пока из той комнаты. А Марина где?
- Спит уже. Давай я тебе раскладушку поставлю.
- Не надо. Я сама. Привыкла.
Саша заскочил в туалет и быстро ушел к себе. Не спалось. Даже не думалось. Саша вышел в прихожую. Вытащил из кармана куртки начатую «Приму» и неоткрытую «Стюардессу». После недолгого раздумья положил пачку «Стюардессы» на холодильник, а с «Примой» пошел в туалет. С наслаждением затянулся, сидя на стульчаке, и быстро высосав сигарету, прикурил от хапчика вторую.
Он курил иногда по ночам. Накатывало. Марина сначала возмущалась, но, после того, как он сделал дополнительную вытяжку, смирилась. Выйдя из туалета, он тихонечко зашел на кухню. Рита спала на спине, подложив под голову обнажившуюся руку. На лице ее была безмятежная доверчивая улыбка, простая и лишенная всякого намека на какой-либо смысл.
А ведь и, правда, красивая.
Он отвел глаза. Не дай Бог, проснется. Говорить о чем-то придется. Ни к чему.
На батарее сушилось штук десять красненьких десяток. Наверное, с платьем вместе выстирала. Не веревке скромно притаились легкие плавочки и некое подобие бюстгальтера. Черное платье струилось застывшим водопадом. Он машинально потрогал его и подумал, что вот-вот оно высохнет.
Кухня была наполнена запахом свежевыстиранного белья и только что выкошенного сена.
Саша вышел в прихожую, аккуратно надорвал уголок «Стюардессы» и положил ее на кухонный стол. Снова лег и, мучительно ворочаясь, наконец-то заснул. Он как будто провалился в черную дыру, и полное равнодушие к своей сонной судьбе долго не позволяло ему проснуться.
Под утро, когда в квартире стояла обычная для этого времени редкостная тишина, он вышел на кухню. Раскладушка была аккуратно застлана. На веревке висел бабушкин гарнитур, с которого крупным горохом еще падали капли. На столе лежали нетронутые сигареты. Риты не было.
II.
На душе у Александра Ивановича было тихо и благостно. Вчера с Мариной они отгуляли на свадьбе своего младшего из двух сыновей. Гудели в «Севере». Приглашенных было человек сто. Сын несколько лет назад окончил истфак в местном университете и работал кем-то вроде менеджера в рыбной фирме. Его шеф очень хвалил историков, считая, что они могут предвидеть будущее. Да что они могут предвидеть! Если могли бы, то ни войны, ни застоя, ни развала Союза, ни перестройки не было бы. Предвидели они! Все как один задницу лизали своим начальникам, которые все как один партийными были, а теперь все как один в бандиты вышли. Но все равно за сына он рад. Платят хорошо. В баксах. Да и сам Александр Иванович вписался. В отличие от большинства ровесников. Жили они с Мариной дружно, не хуже остальных, так, что многие завидовали. У них было все, что и у других. Даже чуточку больше. Александру Ивановичу повезло. Их авторемонтную «прихватизировал» бывший начальник. И стала она называться авторемцентром. Алкашей всех турнули, а нормальных работяг, таких как Александр Иванович, чего не держать. Он длину каждого конца в жгутах электропроводок всех советских машин точно на глазок определял. Допуск плюс пять сантиметров. А потом паяльничком концы морозил сразу намертво. С иномарками, конечно, сложнее. Но и там сориентировался. А генераторы как проверял на стенде, так и проверяет. Для иностранных рацуху ерундовую придумал. А вообще-то так одно название, что рацуха. Пара лишних дырок в стенде, да и все. Начальник руку пожал и зелененькую в конверте выдал. А бывало зарплату с бухгалтером зажимали, себе наверное, хапали, но зато теперь… Да что теперь. Грех жаловаться.
После вчерашнего в висках, конечно, постукивало, но в общем-то все системы работали нормально, и он решил, имея неделю отгулов, съездить к родным в Олонец. Давно уже приглашали. Сел на рейсовый и покатил. Прошло минут пятнадцать, и водитель предупредил, что в Милге не меньше получаса стоять будет. Придется колесо менять. Ну и, слава Богу, там отличная столовая с пивным залом, все-таки подлечиться не мешает. Мужики, конечно же, сразу в этот самый пивзал и рванули. А там и своих уже вроде хватает. Получив свою заветную темного «Зарецкого» и бутерброд, он несколько замешкался. Пара скромных желаний производили в голове полный кавардак. Второпях он объединил их и сказал:
- Пиво я еще повторять буду. Налейте мне сто грамм «Самородной» и еще один бутерброд с форелью.
Озираясь, куда бы встать, он медленно двинулся, мысленно избрав компанию, очевидно, местных мужиков с привычным для себя разговором о редукторах, карданах и стартерах. Их речь, несмотря на сплошной мат, воспринималась им как привычный музыкальный фон. Личности их были ему совсем не интересны.
Он повторил, снова встал на свое место и, сдув белую шапку пены, медленно цедил пиво. Он откусил кусочек нежной форели и не смог проглотить из-за странной мысли, которая шла-шла, да, кажется так и не дошла до мозгов. Наконец, с трудом проглотил и поднял голову. Прямо перед ним со стаканом и кружкой стоял пожилой лысый, к тому же подстриженный «под ноль» мужик с железными зубами. На мужике была новенькая леспромхозовская фуфайка.
Александр Иванович уставился на бильярдный шар его черепа, как бы френологически изучая его. Череп был безупречен.
Александр Иванович отвел глаза и через несколько минут спросил:
- Скажите, Вы местный?
- Еще какой! Здесь родился, здесь женился, да и сдохну здесь. А чего ты мне на «Вы». Вроде бы встречались.
- Не помню.
- Зато я помню. Ты ведь электрик с авторемонтной. Стартер когда-то мне на «МАЗе» делал. Тебя Сашей зовут. А я Вася, если помнишь.
Васю Александр Иванович вспоминал с трудом, а тяжеленные мазовские стартеры остались в памяти у всех, кто их снимал и ставил. Просто счастье, что он сейчас не имеет с ними никакого дела.
- Я хотел тебя спросить об одной знакомой из Милги.
- Санек, об чем речь. Кружка пива с прицепом и коктейль «Самосвал».
- Ща. Прицеп будет. А «Самосвал» - как только, так сразу.
Александр Иванович сходил к стойке. Вася отпил из стакана, прихлебнул пива и сказал:
- Как на духу. Обо всех милгинских бабах. «Разукрашу машину цветами – полон кузов ****ей насажу».
- Обо всех не надо. Об одной. Ритой ее зовут. Примерно наших лет.
Васино лицо омрачили морщины сосредоточенных мучительных раздумий. Он отхлебнул пива, помолчал и медленно, задумчиво, видимо не отрешившись от воспоминаний произнес:
- Рита, Рита, Маргарита. В жопе полочка забита. Ну, хоть убей, Рит в Милге у нас не бывало.
- Да у нее еще лет около тридцати назад ребенок, года полтора ему было, умер.
- Тем более. Вроде у нас все дома. Не помню, Санек. Хоть убей, не помню.
И совсем уже печально и задумчиво:
- Рита, Рита, Маргарита…
- А дразнилку откуда знаешь, если Рит у вас не было? Дразнил ведь кого-то.
Вася быстро допил напитки и сходу ответил:
- Дразнил. В школе в первых классах я с Риткой учился. На одной парте сидели. Очень нравилась мне она. Но не здесь это было, а в Петрозаводске. Не здесь, Санек… И где она теперь эта Рита… Так что извиняй. Мне бежать нужно. Пока.
Александр Иванович снова уставился в кружку. А что, если сейчас прямо пойти на кладбище? Хоть могилку найти Ритиного ребеночка. Только как же без фамилии? Нет, пожалуй, не найти. А что. Найдем. Жил всего полтора года, умер в… Надо посчитать какой это был год. Запросто найдем… Еще кружечку взять да и пойти. И в это время в пивную вошел их водитель.
- Кто на Олонец, все в автобус. Едем.
Александр Иванович в спешке зашел в туалет, неимоверно грязный и только потому, наверное, бесплатный. Выйдя из туалета, он долго соображал: застегнул ширинку или нет. Пришлось отвернуться от всех и проверять. Все нормально. Он сел на свое место и задремал. Грезилось какое-то нескончаемое, монотонное, похожее на производственный цех, застолье. Бравые сверловщики лихо на своих станках открывали бутылки, а внимательные фрезеровщики явно перевыполняли план по фрезерованию копченой колбасы.
Он проснулся от яркого солнца, которое залило весь салон и откровенно залюбовался кленовым листом, вобравшим в себя всю яркость уходящего лета. Лист этот прилип к влажному стеклу прямо напротив его лица. Он попытался разглядеть мир почти вплотную через паутину кленовых прожилок. Ничего не видно. Он глянул на кисти рук. Надо же! Как похожи. Только черные крапинки лишние. Это уже, наверное, навечно: мазут в порах. Не отмыть. А в остальном так похожи. Просто на удивление. Да что это с ним? Конечно же, ничего общего. Руки как руки. Руки-крюки.
Он опять задремал и проснулся в тот момент, когда автобус достаточно резко затормозил. В салон вошла маленькая сморщенная старушка с корзиной грибов:
- Авой, вой. И не надеялась, что остановишься, сынок. Пассибо.
- Садись быстрее, бабушка.
И пока водитель не убедился, что бабуся села на свободное место, которое как раз было рядом с Александром Ивановичем, автобус не тронулся с места. Старушка, слегка перегнувшись через Александра Ивановича, начала кому-то приветливо махать рукой. Александр Иванович глянул в окно. Никого не было. И когда женщина, умиротворившись, откинулась на спинку сиденья, он спросил ее:
- С кем это вы так прощались?
- Как с кем? С деревней. Наша Улега здесь. Папа, мама, брат и две сестры здесь похоронены. Кладбище-то ты, сынок, и не заметил. Небольшая деревенька была, дворов на пятнадцать. Ни одного дома не осталось. Сгнили все. Озеро осталось. Кладбище осталось. А грибные места мои здесь еще с девичества. Банька наша свой век доживает. Как дождь, так я в ней прячусь.
- А живете где?
- В Олонце, в Олонце живу. Там у сестры, покойницы, часть дома была, так я давно уже туда переехала. Последняя.
- Одна? Или есть кто?
- Одна, одна. Хорошо живу. Очень хорошо живу. Ты ведь до Олонца едешь? Вот в Верховье у подвесного мостика мой домик. Заходи в гости. Калиток настряпаю. Чайку попьем. У меня ведь хозяйство. Огород – две сотки, да овечек еще держу. Всех внуков и правнуков обвязываю.
- А сколько Вам лет?
- Осенью восемьдесят пять будет.
- Пенсия большая?
- Пенсия? Триста с чем-то рублей. Почти четыреста. Да мне хватает. Остается даже немного. Я ведь мало ем. Все свое. Да и Улега кормит. Родина всегда прокормит. Весной сеточку поставлю. Рыбки засолю. Целая бочка еще стоит. Небольшая, но бочка. Летом удочкой надергаю. А сейчас грибы. Насушу, насолю. Ягод наберу. Мало, мало я ем. Картошка на огороде вот такая! Я картошину-то очищу, половину сварю, а половину в воду брошу на вечер. Да с соленой рыбкой. То-то хорошо. Я раньше селедку любила, а теперь редко покупаю. Да и сахар какой-то не такой стали делать. Не напасешься. Раньше кусочек зажмешь между зубами и цедишь через него из блюдечка. А сейчас? Авой, вой. Глоточек сделала, а сахарку-то и нет. Растаял. Кому хороший сахар помешал?
Александр Иванович снова закемарил под нескончаемую речь старушки. Спросонья он тихонечко замедленными движениями достал из кармана лежавшую отдельно сторублевку и осторожненько сунул в большой накладной карман ее куртки.
Вот и окраина Олонца. Бабуся на выходе.
- Так приходи, сынок. Вон мой домик. Я буду ждать.
Не придет он к ней. Не придет. Хороший она человек, кажется, но не тянет его на новые знакомства. Поработать бы еще лет десять, если здоровья хватит, там и на пенсию. Женщины, похоже, совсем перестанут приставать. Если сейчас – восьмидесятипятилетние, то через десять… Под сто лет будет приставалкам этим. Столько не живут, пожалуй…
…Рита, Рита, Маргарита…
г.Петрозаводск, 2000г.
РАННЯЯ ОСЕНЬ ЖЕЛАНИЯ
Одно время его бесило и доводило до белого каления ее совершенно дурацкое желание уехать в любую заграницу и заниматься чем угодно, хоть консумацией. Как же она там будет со своей косноязычной английской болтовней: кандидатский минимум по языку она сдала еле-еле. А упомянутую ею, очевидно сгоряча, а может и серьезно, кто знает, консумацию, он на свой консервативный, по нынешним меркам, взгляд приравнивал к проституции. Она же, в видимости легкого смущения, подробно и по доброму, словно дитю неразумному, разъясняла ему, что консумация – весьма уважаемая профессия на западе, хотя возможно и не столь древняя. Хотя может, правда, и не столь уважаемая. Но уж во всяком случае, никем не осуждаемая.
До него никак не доходило: и чего ей надо? Конечно, университетская зарплата не ахти. На какая-то надежда все равно есть. Тем более, она всем нравится. И студентам, и коллегам, и Бог знает еще кому. Зачем ей эта заграница?
Иногда на него все же находило, и он начинал соображать, что она дорогая штучка, и, если бы она, к его счастью (а к счастью ли?), согласилась, то неизвестно что бы он стал делать еще до окончания медового месяца. Нет, с сексом-то, наверное, все было бы в порядке, а вот с остальным,… а от этого остального возможно и с сексом…
Она никогда и ни на что не намекала, но чувство теплого покоя часто посещало их, когда они бывали вместе. Покой этот сразу рушился, как только он начинал заговаривать о своей якобы любви. Прямо какой-то железный занавес с грохотом падал между ними, и он начинал подумывать об исключительно сестринских чувствах, очевидно исходивших от нее. Проходил день, пять месяц, она вновь сама звонила ему и говорила, что испекла обеденный торт, и поэтому, не возжелал бы он… и т.д.
И опять они сидели вдвоем, пили шардоне, ели торт, вкус которого стал для него теперь единственным из всего мира сладостей, и снова наслаждался тихим теплом, тишина которого стала отдавать для него некой вкрадчивой столь же тихой зловещностью, хотя он и умел находить теперь в изготовительнице торта не только сестринские чувства. Но почему же тогда он и заикнуться не смеет сейчас о некой своей любви?
Все эти консумации – проституции вперемешку с ведением факультатива в провинциальном забугорном университете были, казалось бы, достаточно абстрактны, потому что о своих конкретных шагах к западной счастливой жизни она ничего ему не говорила. Разговор шел только «а что, если бы…». Ему этого вполне хватало.
Несколько дней назад у него зазвонил телефон. Когда он взял трубку, услышал громкое прерывистое дыхание и несколько секунд слушал его с непонятной тревогой, пока она хрипловато не сказала:
- Я дома и хочу шоколадку.
Он несколько изумился, так как подобных кратких просьб, сопровождаемых жарким дыханием, до сих пор от нее не поступало. Купил самую большую фазеровскую шоколадину и поехал. Перед ее подъездом купил в киоске три роскошные розы и заявился. Она с кратким мельком, похоже, предчувственной радости уткнулась в махровость флоры и завяла. Почти молча усадила его на тахту, и они опять, уже в который раз стали пить чай, много чая. Он не понимал, как нужно себя вести и что делать, чтобы то, что она хотела от него, а может он ошибался, и она ничего не хотела, а зачем же тогда этот чертов шоколад, выплеснулось именно сейчас и были бы поставлены все точки над «и».
Но ничего не выплескивалось. Он встал и с джентельменски скрытым раздражением, поцеловав ее в щеку, ушел с чувством обидного недоумения.
И вот сегодня утром она позвонила и сказала, что наконец-то уезжает в зарубежье.
- Дальнее?
- Ближне-дальнее. На три года. Мне дают факультатив. Приходи на вокзал вечером к одиннадцати. Проводить.
- Может раньше? Что-то помочь?
- Спасибо. У меня все уже в багаже. Придешь?
- Приду.
Он увидел ее у вагона еще издали. Настолько издали, что даже вагоны поезда показались игрушечными. Сказать ему было нечего, и он начал думать о том, что прощаются они, конечно же, не навсегда. Она скопит там денег за три года работы в провинциальном университете и вернется. И если не радость, то надежда, хоть крохотная, должна была бы остаться в сердце, но сердце это неожиданно заныло от волны позора черной, еле сдерживаемой истеричности:
- А ведь я от тебя ни разу в жизни не слышал ни одного доброго слова.
- Мне казалось, что ты чувствуешь мое отношение и поэтому без слов все понимаешь. Недоброго чувства у меня к тебе не было никогда. Даже тогда, когда я откровенно издевалась над тобой. Можно не объясняться?
- И все-таки почему?
- Да потому что я не мужчина. Да потому что, если бы я сказала тебе хоть одно ласковое слово, ты сразу же пришел бы… приехал бы… прилетел бы… свататься. Мне это ни к чему. Я даже сейчас не знаю, что сделала бы в этом случае. Тебе мало, что таких людей, как ты, я не встречала?
- Мало.
- Не сердись на меня.
- Когда теперь увидимся?
- Осенью будущего года я приеду к вам читать лекции, если не забеременею.
В другое время он расхохотался бы над этой ее фразой, а сейчас его мозг, казалось, расплавился от чего-то объемистого, мощно вырывающегося наружу, и ему захотелось дать ей пощечину, но к счастью, сработало реле запрета, отключив все желания сразу. Он механически поцеловал ее в щеку, сделав маневр головой, чтобы слегка отвернуться от ее полураскрытых для поцелуя губ. Голая механика. Он положил руки в карман плаща, которые неожиданно показались ему очень низкими и, ссутулившись, пошел, куда глаза глядят. Вроде бы она что-то крикнула ему вслед, а может это тепловоз вякнул.
Прошло несколько лет, а курс ее лекций в родном вузе так и не был объявлен. Сначала он очень хотел хоть что-нибудь услышать о ней. А лет так через пять желание, как ему показалось, начало скукоживаться, но он все-таки надеялся, что пропасть совсем оно не пропадет, потому что жизнь его продолжала тянуться только благодаря этому невероятному оптимизму.
2002 год
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
Революция смела всех, кто занимал хоть мало-мальски заметную должность. Сместить же человека, занимающего самый высокий пост Председателя Земного Шара не смог никто. Он был никем, кроме самой Поэзии. У него не было даже лирического героя. Свои стихи он часто прерывал и говорил:
- Ну, и так далее…
А что еще? Только Поэзия без начала и конца…
Сегодня он понял, что внешне совсем не поэтичен: отеки и плохо слушающиеся мышцы могут напугать учеников, приходящих в школу к сестре, которая занимается с ними рисованием. Жил он здесь же, в школе. И, увидевши себя со стороны, решил переселиться. Совсем рядом. Всего-то метров тридцать. В баньку. Вниз по заросшей тропинке.
Он еле-еле переставлял ноги. Лучше бы вверх. Даже не боль, а какое-то полное непослушание всех членов. Он упал и кубарем покатился к баньке. И если бы не упал, то не почувствовал бы этот легкий нежный аромат ландышей, в которые уткнулся лицом. Рядом была ромашковая поляна, и у него возникло странное девичье желание: кто бы ему сплел венок. Он с трудом поднялся, ухватившись за ствол молодой липы, доковылял до бани и мучительно улегся на полок.
Вспоминалось:
«Когда умирают кони – дышат.
Когда умирают люди – они поют песни».
Петь не хотелось. И вдруг подумалось, что у крестьян человек рождался в бане и в ней же умирал.
Когда утром Вера пришла в баню, он лежал на редкость прямой, стройный, красивый, и чело его украшал ромашковый венок. Наступили первые часы бессмертия.
Баньку сгноило время. Остались только кованые жиковины с двери да несколько черепичных плиток с крыши. Их-то и подобрал известный поэт и, композиционно оформив, повесил у себя в просторном кабинете, где он любил, даже не творя, попросту посидеть у затопленного новомодного камина. Глядя на осязаемых свидетелей бессмертия в отблесках пламени, почему бы не помечтать и о чьем-то еще бессмертии?
г.Петрозаводск, 2002год
ПОДЪЕЗД С КАМИНОМ
Светлой памяти моих друзей Гали и Славы,
Которые остались молодыми навсегда.
До сих пор не знаю, жалею или не жалею о том, что не подошел к ней тогда после экскурсии и не поблагодарил. Трудно переваривать все это, когда тебе дурными голосами вдалбливают, что в доме-комоде жил и кашлял Чехов, что в Пушгорах именно на этом месте похмельный Довлатов читал «Ты еще жива, моя старушка», а здесь на Мойке 12 все затмевает, неизвестная многим морошка, которая стала его последним желанием, и кое-кто начинает сразу перешептываться, «что это такое морошка», и у одной-двух, чаще всего пожилых женщин при этой, да пропади она пропадом, морошке, вдруг непроизвольно увлажняются глаза. И экскурсовод-то, малопривлекательная худенькая дама средних лет принадлежит ко всей этой обычно-обыденной музейной атрибутике, но вот, поди ты, она, постепенно разжигала и разжигала меня какой-то едва уловимой пушкинской обезъянистостью и совершенно невероятным почти монотонным способом донесения смысла и духа достаточно сложного пушкинского стиха. Конечно же, она тут совсем не при чем. Все это Пушкин. Конечно, Пушкин. Но почему же тогда волосы ее так курчавятся и, попадая изредка под луч настенной лампы, иссиня отливают негритянской чернотой. Да и ненаманикюринные ногти поблескивают с намеком на синь. Похоже, что она еврейка. Конечно, евреям легко переключаться на Пушкина. Они такие черненькие. Я почувствовал, что мои щеки стали красными. Тронул тыльной стороной ладони. Так и есть, горят от стыда. Как я не сразу почувствовал, что все, что касается Пушкина, причем Пушкина именно этой квартиры, странно переселилось в душу этого, как мне кажется, не всем раскрывающегося экскурсовода. Это редкие взмахи рукой. Мощнейший скрытый порыв пушкинского движения. Любого движения. Души и тела.
Вдруг разом все кончилось. Наваждение исчезло. Конечно же, у этой дамы нет ничего общего с поэтом. Тем более что она заканчивает свою экскурсию этакой тенденциозной фразой, из которой следует, что она и дирекция музея, а может только она, слишком много о себе воображают.
- Я даже не знаю, как здесь будет лет через пять-семь…
(Как-как. Как было, так и будет).
…потому что мы на днях закрываемся на капитальный ремонт.
(Не вы, а музей-квартира Пушкина). Я по натуре пессимистка. Поэтому думаю, что ремонт затянется лет на 10, не меньше. (Чего тут ремонтировать-то! 10 лет!). Мне очень хочется, чтобы здесь сохранился тот пушкинский дух, которым пропитан весь наш дом, весь наш дворик, вся наша частица старинного Петербурга. И мне заранее очень жаль, что пропадет нечто совершенно незримое, которое, как бы мы этого не хотели, воплощается в нечто материальное, то материальное, что мы вроде бы видим, но не замечаем, воспринимая как вполне естественное и не особо значимое. Дай Бог, чтобы именно это все и сохранилось. Так что лет через десять приглашаю вас на следующую встречу с поэтом.
Не знаю уж почему, но у меня мелькнула злорадная мысль: «Мы-то придем, а вот Вы уже к тому времени будете на пенсии».
До сих пор не могу объяснить себе этого секундного злорадства, из-за которого я, скорее всего и не подошел к ней.
Появился в Питере я года через три и сразу же пошел на постой к своему давнему другу и земляку Славке Маслову, недавно получившему жилье на Халтурина. Славку со свежими булками из соседней булочной я встретил у подъезда. Мы зашли в просторный неустанно громимый многими поколениями ленинградцев, но все еще до конца не разгромленный, аристократический вестибюль с ажурными узорами лестничных ограждений и шахты лифта которого похоже здесь никогда и не было, в доме, построенном в самый канун Великой революции. В вестибюле был даже камин, на угольях которого слегка дрогнул пепел от каких-то, похоже, недавно сожженных бумаг. Я уставился как завороженный. Камина в подъезде не имел ни один из моих знакомых.
Маслов быстро, сбивчиво и как всегда невнятно и негромко начал, как бы продолжая:
- Вот он здесь и начал жечь свои бумаги и документы, какие при нем были, а велосипед у дома бросил. Во дворе, наверное. Он через двор хотел на Дворцовую выбежать, а там уже чекисты.
- Славка, какие чекисты, какие бумаги, какой велосипед?
- А, да… Ты ведь ничего не знаешь. Леню Канегиссера взяли у этого камина.
- Это тот что ли, который Урицкого кокнул в августе 18? Молодой поэт?
- Угу. Так что видишь, в каком доме я живу. Это еще не все. Зайдешь в квартиру, ахнешь. А Ленины стихи я тебе дам почитать.
- Он что издавался?
- Один-единственный раз. Эмигранты издали.
- Слушай, я не совсем уверен, но мне кажется, что и Урицкий писал стихи.
- Ни фига себе! Творческое состязание. Но стихов Моисея Соломоновича не держу.
Маслов открыл дверь, и мы вошли, точнее, взошли, по ступенькам в длинную узкую прихожую, одна из дверей которой вела в просторную кухню, другая в маленькую комнату, а за третьей простиралась, похоже, огромное светлое пространство, сравнимое в масштабах масловской квартиры разве что с космодромом.
Мы прошли на кухню. Славка поставил чайник и сказал:
- Теперь приготовься.
Он залез в холодильник и с возгласом: «Вдруг откуда ни возьмись маленький фуфырик», - поставил на стол чекушку.
- Чтобы помочь тебе распить маленькую, мне совсем не надо готовиться.
- Ты должен подготовиться совсем к другому, - сказал он и разлил водку по стопкам.
Выпили, закусили. Маслов спросил:
- Ну, как ты, силен?
- Я силен к чему скрывать, я пятаки могу ломать, вот недавно головой быка убил…
- Тогда пошли.
И он ввел меня в огромнейшую комнату, где сиротливо был выделен их супружеский с Жанной уголок. А одну, самую большую из стен, занимало гигантское полотно в простой деревянной раме. По грандиозности габаритов и замысла его можно было сравнить разве что с «Последним днем Помпеи» или «Явлением Мессии народу». На полотне было изображено нечто, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я восхищенно выматерился.
- И это говорит каждый, кто приходит ко мне на встречу с прекрасным. Самое главное, что первое выражение у зрителей одно и то же.
Смею думать, что этим выражением друзья единодушно одобряют мой выбор.
Я снова выматерился и понял, что вдруг как-то неожиданно лишился других слов, означающих восхищение подобного рода.
- Что это? И откуда?
- Боб, мы еще выпьем и потом разберемся. У тебя есть знакомые реставраторы?
- Есть. В Русском музее. Хороший реставратор. Барышня. Ее Галей зовут. У нее здесь рядом на Плехашке мастерская. Мы можем взять что-нибудь с собой и пойти к ней. Я думаю, что Галка поддержит компанию. Только…, - я несколько замялся, - она барышня интеллигентная, тонкая, хотя и не лишена своеобразия. Я боюсь, что при виде этого она лишится…
Чего уж может лишиться Галка, я так и не успел сформулировать. Во всяком случае, не своеобразия. Мы заели алкоголь мускатным орехом и пошли по своим делам, договорившись встретиться через несколько часов в «Сайгоне».
Славка уже бегал там от одной компании к другой, а когда он подошел ко мне с двумя чашками кофе, какого в те времена, пожалуй, не было нигде, и мы встали за свободный столик, члены этих компаний начали бегать к нам. Тут-то я понял, что мой друг, если и не был по нынешним меркам тогдашним «авторитетом», то все равно жители города Ленина, похоже, вряд ли выжили бы без него в описываемое историческое мгновение.
- Еще бы по чашечке.
- Ща. Принесу. Никого не пускай за столик и ни с кем не разговаривай.
Тут же какой-то хмырь попытался со мной заговорить, но к моему изумлению Славка вернулся с кофе буквально через несколько секунд и глянул на хмыря. Хмырь испарился.
- Все. Освежились и пошли звонить к твоей барышне.
- У нее в мастерской нет телефона.
- Тогда прогуляемся. Погода хорошая.
А погода и впрямь была хороша. Легкий морозец сменил тихий снегопад из крупных причудливых снежинок, фантастические очертания которых можно было при желании увидеть, взяв щепотку снега, а нагромождение сказочных снежинок на козырьках питерских подъездов напоминали мне несколько пришлепнутые цилиндры. Я имею в виду те цилиндры, которые когда-то водружались на голову. Чудо белого Петербурга сохраняло свой феномен только в том случае, если вы шли, задравши голову, что, естественно, долго вынести было нельзя; иногда все-таки приходилось смотреть и под ноги, где серый скользкий недоубранный Ленинград мог подставить подножку освежившемуся человеку.
- Славик, только давай сначала без деловых предложений. Просто пригласи Галю посмотреть работу.
Я заметил, что сказал эту фразу с некоторой дрожью и заиканием.
- Ты что? Замерз? Сейчас зайдем в «Золотой улей» и что-нибудь возьмем. Что барышня предпочитает?
- Да, наверное, что-нибудь легкое.
- Из всех легких напитков предпочтитала коньяк… Не боись. Там есть «Токай».
- Пойдет.
- Подожди на улице. Я щас.
Он вынырнул из битком набитого людьми подвала через несколько секунд с двумя бутылками «Токая».
Через пару минут мы были у Гали в мастерской. Мы не виделись с ней примерно год, и она явно была рада мне. Галя была привлекательной стройной женщиной, которую отличало своеобразие во всем. Это был океан своеобразия. Причем самой главной чертой Гали была естественность. Естественность и то, что и мы теперь называем внутренней свободой. Галя была свободна во всем. В ней не было ни капли наигрыша, выпендрежа, дешевки. Галя имела достаточно ограниченный круг знакомых, к которым она очень тепло относилась, но, тем не менее, всех их называла на «Вы». Некоторым, в том числе и мне, разрешалось говорить ей «ты». Остальных людей Галя деликатно и вежливо не замечала. В Гале чувствовались порода, отдающая русскостью, и странноватое для нашего времени хорошее воспитание, которое, очевидно, генетически досталось ей от предков-дворян, безвозмездно передавших все свое состояние пролетариату, как говаривала Галя.
Она умела красиво одеваться, но делала это исключительно редко. Чаще всего Галя надевала на себя то, что в данный момент считала удобным. Как-то в Москве в командировке ее постоянно останавливала милиция и требовала документы. Галя щеголяла по столице в своем любимом зимнем наряде: деревенском полушубке, подпоясанным пеньковой веревкой, который при всем желании никак не назовешь дубленкой, серых валенках и темной шерстяной шали.
Нас она встретила в ярком халатике с еще более яркими заплатами и в валенках на босу ногу. Я представил ей Маслова. Он сразу же водрузил на стол «Токай» и самым деликатнейшим образом спросил даму, когда ей будет удобно посмотреть у него на дому одну работу. На что Галя сказала, что ей это будет удобно после того, как она снимет компресс с картины, ковырнет ее скальпелем, выпьет с нами «Токай» и переоденется. Тут Галя слегка запнулась. Кажется, в мастерской никакой одежды не было. Галя взяла скальпель, сделала пробное окошечко, показала его нам со Славкой, а потом принесла стаканы, блюдечко с крохотными черными сухариками и шоколадный батончик, разделив его на три части. Чай у нее был заварен. Быстро покончив с «Токаем», Галя ушла за ширму.
Через мгновение она явилась перед наши очи в своем классическом московско-командировочном обличье. Маслов и глазом не моргнул. Но в этом его неморгании явно сквозила некоторая искусственность.
- Боря и Слава, давайте зайдем по пути в какую-нибудь бутербродную.
- Никогда. Закусывать будем только у меня. Исключительно семгой. Так что не будем портить аппетит.
Семга у Славки водилась всегда, так как он уже не первое лето и осень сидел на тоне в качестве бригадира рыбаков на Терском берегу Белого моря.
И все бы ничего. Но угораздило нас проходить мимо ресторана «Висла». Маслов оживился.
- Давайте слегка освежимся.
Я глянул на Галю Никакой реакции.
- Там прямо у входа бар. Так что и раздеваться не надо. Садишься на качели перед стойкой и, в общем-то, никто тебя не видит.
На качели. Это что-то новенькое.
Мы подошли к стеклянной двери ресторана, где белела не снимаемая надпись «Мест нет». Маслов вытащил железный рубль и забарабанил им по стеклу. Седобородый швейцар подобострастно открыл нам дверь. Мы начали взбираться на юркие качели, так и норовящие ускользнуть из-под наших задов, с двух сторон подсаживая Галю. Уселись с трудом. Славка подал Гале меню.
- Слава, мне пожалуйста, какой-нибудь легкий коктейль и бутерброд с сыром, а остальное на Ваш вкус.
- Один бутерброд с сыром, коктейль «Направо мост - налево мост» и два по сто.
Бармен, смешивая коктейль, сказал:
- Извините. Бутерброд будет чуть позже. Минут через десять.
Он поставил на стойку наполненный бокал с соломинкой, две стопки с водкой и бутылку «Полюстрова», Я огляделся. Главным элементом бара были веревки. Много веревок.
- Висельники, - промолвила Галя, слегка пригубив «Мостов», - а что за работа у Вас?
- Работа такая, что не знаю, как и сказать.
- А по объему?
- И работа и объем такие, что закачаешься!
С этими словами Маслов как-то ловко ухитрился раскачать качели.
Галя только успела сказать: «Интригуете», как мы оказались на полу, больно ударившись о стойку. Мне еще краем доски задело и голову. Я почувствовал, что на голове у меня зреет хорошая шишка. У нашей барышни слегка распахнулась шубейка, и она, картинно лежа на полу, проговорила:
- У меня порвалась веревка, а я без нее не могу.
Славка, вставая, с легким покряхтыванием, произнес:
- Линяйте отсюда. Быстро. Я расплачусь.
Нас не пришлось уговаривать. Швейцар с выпученными глазами боязливо посторонился. Мы стояли у ресторана, привалившись к стеночке. Я прикладывал снежок к недозревшей шишке, а Галя являла собой целомудренную нимфу, придерживающую ниспадающие одежды.
Маслов, как всегда, появился через несколько секунд с огромным куском веревки, поблескивая лезвием финки. Галя бросила на него любовный взгляд и быстро подпоясалась.
- Не мешало бы мне на минутку домой зайти, - проговорила она.
- Какое домой! Тут совсем рядом «Новая Голландия», а Боб ее никогда не видел.
- Слава, а Вам не кажется, что там что-то военное.
Только этой очередной Славкиной авантюры нам не хватает. Мы с Галкой решительно отказались и двинулись на Халтурина. Галя жалобно поглядывала на двери бутербродных и котлетных, которые, как назло, были уже закрыты или закрывались при нашем появлении. Мы уже были хороши… Маслов без конца цитировал Пушкина вперемешку с Ахматовой, а у кинотеатра «Баррикады» начал бубнить о купцах Елисеевых и Дворце искусств. Он ни чуть не подавлял нас своим интеллектом, так как в его монологах в основном звучала тема, а вариации и детали были недоступными из-за невнятного бормотания. У меня начала болеть голова: то ли от ушиба, то ли от алкоголя. А наша дама загадочно и, по-моемому, совершенно беспричинно постоянно молча улыбалась.
До Халтурина мы плелись довольно-таки долго. Кажется, уже было достаточно поздно. Мы, не раздеваясь, прошли в комнату с шедевром. Жанна, очевидно, была в ванной.
Галя подошла к картине:
- Ой, Пушкин! Какой кудрявенький, - и прильнула щекой к поэту.
- Ой, а здесь-то! Кюхельбекер! Какой носатенький!
К нему она тоже прильнула.
Потом Галя отошла от картины, сразу помрачнела и спросила меня:
- Боря, вы умеете материться?
На что Славка сказал:
- Он тут уже с утра наматерился.
- Ну, пожалуйста.
Я выматерился.
- Спасибо.
Пришла Жанна в халате, ошеломленно посмотрела на нашу компанию и молча улеглась в постель.
- Жанна, это реставратор. Ее зовут Галя. А это Боб.
Жанна скрылась с головой под одеялом. Мне показалось, что она представляла себе реставраторов несколько иначе.
Наступила долгая зловещая пауза, во время которой Галя вымученно, но широко улыбалась. Наконец из-под одеяла показались лицо Жанны и ее обнаженная рука, что-то искавшая под кроватью. Рука с силой швырнула нам деревенское лоскутное одеяло.
- Вот здесь все трое и спите на полу. Реставрировать будете после того, как проспитесь, - сказала она и выключила свет. Мы расстелили одеяло под шедевром и начали стесняться. Запахло предчувствием некой оргии через стекло. Терять было нечего одной Галке, и она решительно единым махом скинула с себя тулупчик. Я ахнул. На ней было надето только черное облегающее трико. Фотографию манекенщицы Наоми Кемпбелл (без ничего) я увидел намного позже. Здесь было тоже самое. Только Галкины формы были круглее и завлекательнее. Мы с Масловым не решились раздеться и улеглись так. Я оказался, конечно, в середине. Башка болела, кровь в остальных местах бурлила. Я вертелся как ерш на сковородке, изредка нечаянно обжигаясь Галкиным телом. Наконец-то на несколько минут успокоился и забылся. Очнувшись, почувствовал, что Галка сидит, обхватив руками, колени и силится увидеть что-нибудь на картине.
- Нет, с такими мужиками спать невозможно. Сейчас встанем, пописаем – и домой. Галя встала и пошла в туалет. Раздался голос Жанны:
- Славик, я уже устала это терпеть. Если вы все пропили, то я тебе дам двадцать рублей, а ты срочно вызови такси и увезите ее туда, откуда взяли.
Когда Галя вернулась, Маслов уже вызвал машину. Галка начала попадать ногой в валенок, который все время падал, а я размышлял, кого попридержать: валенок или Галку. Пока я думал, Галя уже была в шубейке, и Славка сказал, что мы можем выходить.
Доехали без приключений, проводили Галю до двери и договорились, что она завтра обязательно позвонит Славке. Вернувшись, рухнули, не раздеваясь, у подножия живописного монумента.
Галя позвонила вечером и сказала, что будет через полчаса. Славка расстарался. Нарезал, даже не нарезал, а напахал нежнейшей семги. С килограмм. На что Жанна с укором сказала:
- Славик, ну куда столько?
Тот совершенно справедливо ответил:
- Барышня вчера явно мало закусила.
Галя пришла в длинном модном черном пальто и шляпе. Под пальто оказались глухой черный свитер, черная юбка, которую можно было даже посчитать мини, и роскошные длинные сапиги с раструбами. Галя никогда не красилась, но на этот раз она четко подвела губы.
Мы поставили стол с семгой и чекушку рядом с картиной, все четверо, как истинные ленинградцы того времени, закурили «Беломор» фабрики имени того же Моисея Соломоновича, и синклит начался.
После некоторого напряжения Галя рассмеялась и сказала:
- Я придумала игру. Я отворачиваюсь от картины и наугад говорю, что там должно быть изображено, а вы находите эти детали или наоборот не находите. По-моему, тут есть все. Галя отвернулась, и мы начали.
- Оковы тяжкие.
- На Кюхельбекере.
- Бал.
- В окне одного из домов танцующие пары.
- Сквозь строй.
- Пожалуйста. Солдата порют.
- Зима. Крестьянин, торжествуя…
- Пожалуйста. Хотя дело было в конце октября, но у них тут то ли осень, то ли снег.
- Возмущение крестьянства.
- Во. Мужики в лаптях что-то доказывают какому-то толстопузому.
- Несжатая полоса.
- Ты уже на Некрасова переходишь. Ага, вот и она.
- Дуэль.
- Дуэль… Дуэль… Дуэль. Боб, глянь вот здесь. Очень мелко. Кажется, они стреляются.
- Ага.
- Станционный смотритель.
- Этого можно было и не говорить. Они же на почтовой станции встретились.
Мне захотелось сказать, что, кроме всего прочего, картина была написана, очевидно, году в 1939-1940 во время дружбы с геноссе фюрером, так как позы классиков очень уж напоминают свастику, но я почувствовал, что мой исторический интеллект будет неуместен, и сказал:
- А не пора ли тебе, Славка, расколоться и рассказать нам что это, откуда и зачем тебе все это надо?
- И, правда, пора. Галя, вернитесь к семге и давайте есть ее так, как едят у нас на Белом море. С картошечкой отварной.
Откуда, откуда. С помойки на Мойке. Сейчас на Мойке 12 ремонт. Все разворочено. И вот иду я как-то вечером мимо, а там мусорный бак поставили прямо у арки. Гляжу, холст, свернутый лежит, и дождик его мочит. Я и взял. Принес домой. Развернул. Картина художника Трескина «Встреча Пушкина с Кюхельбекером». Вот и…
- И?
- Что «и»? Картину надо слегка отреставрировать и продать!
Галя как-то болезненно поморщилась, а я захохотал.
- Ну, ты даешь, Маслов! Да кто тебе заплатит хоть копейку за этого монстра? Таких людей нет.
- Есть такие люди!
- Кто?
- Эгейченко из Пушкинской усадьбы.
- По-моему, ты оскорбляешь этим серьезного пушкиниста, создателя атмосферы того времени. Что ты хочешь ему предложить?
- То, что он купит! Хочешь на спор?.. Жанка, разбивай! Атмосфэра!... Еще ауру вспомни. Вы пижон, Боря, и дети ваши будут пижонами.
Не знаю уж, что меня остановило, но спорить я не стал. Маслов начал уговаривать Галю. Папироса в руке у Гали задрожала, и она медленно с трудом произнесла:
- Слава, мне очень понравилась семга, и я надеюсь, что вы с Жанной еще когда-нибудь пригласите меня в гости… Но без всякой деловой основы.
Мы вдоволь наелись и чуть ли не молча разошлись.
Появился у Маслова я года через два. От камина в подъезде не осталось и следа. Его заложили. Славка сразу же повел меня на космодром, где на белой стене выделялась пустая рама. Я сразу впрыгнул в нее, растопырив руки и ноги. Маслов запрыгнул с другой стороны и тоже растопырил.
- Встреча Пушкина с Кюхельбекером! – заорали мы, как последние идиоты.
- Где? – спросил я
- Купил, купил, купил! – прыгал Славка.
- Кто?
- Эгейченко, Эгейченко, Эгейченко! – заливался Маслов.
Вдруг он кончил прыгать и вкрадчиво-задумчиво произнес:
- Я вот что думаю. В холодильнике семга есть. Свежепросольная. А на углу Запорожского «Токай…».
А?!
Я набрал номер Галкиного рабочего телефона.
г.Петрозаводск, 2002год
ПОМИНАНЬЕ
Кладбище простиралось под горкой и великолепно обозревалось. Оно слегка удивляло своей не по-русски открытой геометрией, чему явно способствовали экскаватор и пара бульдозеров на обочине. Зелень и птички никак не хотели приживаться на уже не новом кладбище. Лишь вороны недовольно каркали, ожидая очередной родительской субботы. Чистота, порядок и устрашающий, чуждый подобным местам на Руси неуют господствовали на этом пространстве. Черно-белый пейзаж под условным названием «Третий (а то и четвертый) снег» упорно не хотел менять свои краски.
Семейная поездка на могилу мамы и бабушки долго откладывалась и состоялась только сегодня, в расчете, что наконец-то слегка подморозит. И, правда, вроде бы подмораживало.
Мамина могила с большим черным крестом стала различима еще с горушки, как впрочем, и большинство других дальних могил.
Глазастый Ванечка несколько задумчиво, но достаточно громко произнес:
- А на бабушкиной могиле кажется что-то шевелится.
На что мама вполне резонно ответила:
- Во-первых, если даже что-то и шевелится, то отсюда не увидеть. А во-вторых, нечему там шевелиться. Белым-бело, как и на других могилах.
- Нет, шевелится, шевелится… Ты слепая совсем. Зинка, а ты-то ведь видишь, - заканючил Ваня. Сестра, всмотревшись в едва видимый знакомый крест произнесла:
- Как всегда фантазируешь, Ванька.
- Я не фантазирую. Я по правде.
Обиженный Ванечка начал теребить за рукав отца:
- Папа, ты-то должен видеть.
- Иван, не выдумывай, - отрезал Андрей Александрович и, сам того не замечая, ускорил шаг. А за ним и все остальные.
Вскоре оказалось, что Ванечка был прав. На могиле действительно смутно виделось какое-то непонятное суетное белое шевеление.
***
Шура пыталась что-то объяснить своему полностью ослепшему, парализованному мужу. Наверное, то, что она устала слышать его нелепый смех и жалобные рыдания, которые, конечно же, были вполне уместны в его положении, но как ни странно, чаще всего перемежались с заливистым, казалось бы, радостным, если слышать его из соседней большой комнаты, смехом. Пыталась, наверное, сказать, что устала от вони помойного ведра, на которое его усаживала, не на само ведро, конечно, а на стул с вынутым сиденьем, куда она сажала его, а он, обхватив ее за шею, тужится, пахнет, смеется и плачет. Как много она хотела сказать ему, но не могла. Только мычала и смотрела на него своими по-прежнему, как ни странно для ее возраста, большими серыми глазами, в которых была одна боль и никакой злости или досады. Речь у нее пропала много лет назад, когда она лежала в больнице с маленьким внуком Андрюшенькой, и помутился у нее, бедной, разум; очень уж скучала она по своему Петеньке, который редко, страшно редко, приезжал из Кандалакши, где работал всю войну и дальше начальником перевалочной базы Умбского леспромхоза. И когда трехлетний Андрюшенька сладко уснул, Шура выпрыгнула с третьего этажа больницы. Ни царапинки, ни кровинки. Только речь пропала навсегда. На следующий лень ее увезли в психбольницу. В Мурманск. Там она впервые познакомилась с алфавитом и стала, если ей что-то надо, писать коротенькие полуграмотные записки простым карандашом, который всегда был при ней, и, если он пропадал, Шура становилась нервной и дерганой. Записочки эти, написанные на полях «Полярной правды», могли прочитать только близкие. Остальные видели в них лишь буквы. Шура пренебрегала гласными.
Когда Андрюша заглянул в комнату бабушки и дедушки, он увидел, как бабушка, только что, сняв дедушку «с горшка», укладывает его в постель, а он все норовит прижаться к ней щекой и плачет-заливается.
- Бабушка, я ухожу в школу.
Шура обернулась и молча кивнула.
После ухода Андрюши она вынесла ведро на помойку, глянула на Петра, который ровно посапывал во сне, почти бестелесно прижалась к щеке щекой и вышла на улицу.
Потом рассказывали, что по улице она не шла, а просто бежала в расстегнутой фуфайке со свалившимся на плечи платком. Бежала километра два до речки Умбы, которая появляется всегда неожиданно. Бежала все быстрее и быстрее, чтобы – раз – головой в прорубь, и никогда больше не ложиться в одну постель с любимым и единственным.
Когда Тимофеевна вышла с ведрами на крыльцо и собралась к проруби, она заметила в порогах прибитое к камню, почти утесу, что-то большое и темное. Это большое пыталось делать самостоятельные движения, не зависящие от силы и направления потока. Тимофеевна схватила багор с длинным багровищем, так как именно багор был их своеобразным геральдическим пожарным знаком и красовался вместо номера на яркой табличке рядом с потускневшей бляхой древней страховой «Саламандры», а в реальности косо торчал у стены, и побежала ближе к порогу, надеясь примайнать к берегу это большое нечто. Она в момент оказалась на берегу, там, где ревел порог, и поняла, что волны бьют у скалы человека, женщину, и, что если она сейчас закинет багор, то он очень больно упадет на тело и оставит глубокую кровяную рану. Поэтому она стала лишь понемногу выпускать багор по длине.
Тимофеевна не сразу рассчитала скорость течения, и багор несколько раз сносило. Она чувствовала, что становится такой же мокрой, правда, от холодного пота, как и та в пороге. Наконец багор вплотную приблизился к тонущей. Тимофеевна естественно думала, что та сразу же схватится за него, но женщина, похоже, отталкивала свое спасение, хотя возможно, Тимофеевне это всего лишь показалось из-за неровного буйства порога. И вот, наконец, ей пришлось только слегка двинуть багром, чтобы удачно поддеть тонущую за фуфайку.
Когда Тимофеевна выволокла женщину на берег, она сразу узнала Шуру.
- Шура, как все случилось? – спросила поморка, забыв на секунду о немоте Шуры.
- Не знаю… Ничего не знаю… Я не помню, что со мной было – ответила Шура к неописуемому удивлению Тимофеевны.
- Можешь дойти до нашего дома? Переоденешься в сухое, а я тебя домой отвезу. Лошадку запрягу. Карьку. В кошевку. Федя мне никогда не откажет.
Шура, вцепившись в рукав Тимофеевны, еле передвигала ногами.
- Я тебе семужки дам. Свежей. Наши вчера поймали вот таких рыбин. Засолишь. А можно и кулебяку испечь, захочешь дак.
- Лучше ку… ле…б…б…б…яку. Погреюсь.
И вдруг Тимофеевну пронзил Шурин холод, ибо до нее смутно, но, кажется верно, дошло, что Шура топилась. Она, наверное, прыгнула в прорубь, и течение несло ее подо льдом метров сорок, пока не прибило к скале в проруби. Грех-то какой мог быть.
Когда Андрюша пришел из школы, он увидел у крыльца лошадь, запряженную в кошевку, а дома в гостях у них была Тимофеевна. Она сидела за столом, раскрасневшаяся, потная, прихлебывала чай из блюдечка и что-то рассказывала папе и маме, которые тоже сидели за чаем, но, похоже, пить его не хотели или не могли из-за кажущейся серьезности разговора. Самым удивительным было то, что за столом сидела бабушка в сарафане с передником, а на ногах у нее были яркие узорчатые цветные носки с галошами. Никогда в жизни бабушка так не одевалась, и показалась она Андрюше артисткой поморского хора из Варзуги. Мало того. Бабушка ПОДОЗВАЛА Андрюшу и СКАЗАЛА:
- Завтра, Андрюшенька, я испеку кулебяку с семужкой – вот Тимофеевна угостила.
Тимофеевна уехала совсем затемно.
На ночь мама постелила бабушке на сундуке в большой комнате у голландки, и сама ночью ходила в маленькую: проверять дедушку.
На утро Андрюша проснулся чуть позже. Первым уроком была физкультура, от которой он был освобожден. Папа и мама были на работе, а бабушка начала возиться с пирогами, попутно, а может и не совсем попутно, во всяком случае, очень часто, заходя в их с дедушкой комнату: то поправляла ему подушку, то переворачивала его на другой бок, то интересовалась, не надо ли ему на горшок.
- Бабушка, а чего вчера Тимофеевна приезжала? – поинтересовался Андрюша.
Бабушка открыла рот и вдруг испуганно замычала, как-то странно замахав руками.
- Слушай. Я уже в школу бегу. Может тебе «Скорую» вызвать. Сегодня там Валя Никитинская ездит. Я в окно видел.
Бабушка, отрицательно махнув рукой, вернулась к тесту.
После уроков Андрюша бежал в предчувствии кулебяки. Но, придя домой, он застал там совсем в неурочный час, папу и маму. Мама почему-то делала уборку. В квартире резко пахло уксусной эссенцией и человеческой рвотой. Андрюша поднял с пола обрывок «Полярки», на котором карандашом было накорябано «я блш нмг» и подал маме.
Бабушку похоронили через два дня. Мама Маруся еще год ухаживала за мычащим, ничего не соображающим и ничего не видящим дедушкой, не раз прибегая днем с работы.
Дедушку похоронили рядом с бабушкой.
Папе Саше было очень больно во время болезни, он был полностью беспомощен, но голова у него работала хорошо, несмотря на частый промедол, так что Марусе в этом отношении повезло, да и Андрюша подрос и тоже частенько сидел с папой. Он очень его любил.
Папу похоронили там же.
Дальнейшая жизнь Андрея Александровича сложилась без каких-либо особых потрясений и осложнений. Жил в средних размерах городе. Все как у всех. Женился Двое детей. Был человеком не очень общительным, но ему хватало того, что есть. Маму Марусю уже в глубокой старости, они с Надей взяли к себе и вскоре похоронили в этом кладбищенском неуюте. Да нет, пожалуй, чего-то не стало хватать. Сам он вряд ли смог бы словесно сформулировать эту нехватку. Но со смертью мамы не осталось на земле ни одного человека, который любил бы его просто так. Просто Андрюшу. А любить Андрея Александровича окружающим было довольно сложно, да и, наверное, не за что. Хотя больших и откровенных подлостей он никогда не делал. И никого-то не осталось, кто знал и видел его маленьким. Может где-то кто-то и остался, но тот кто-то вряд ли вспоминал, а тем более любил Андрея Александровича. Особых амбиций он не имел и поэтому себялюбия, во всяком случае, видимого, у него не наблюдалось, а любовь к жизни, если и была, то чисто инстинктивной и биологической. Любовь эта не подверглась особо качественным изменениям и во время его первой серьезной болезни, опухоли в кишечнике. Даже точно не зная, злокачественная она или нет, он не испытывал особо острой жажды или ненависти к жизни. Ненависти, хотя бы потому, что боль была достаточно сильной и отпускала все реже и реже, а мучительные запоры представлялись полной непроходимостью кишечника. После пары операций – удаление опухоли (к счастью доброкачественной) и достаточно сложной «разборки» спаек – у него было время с тупой, еще не отошедшей от наркоза головой и калоприемником на пузе, кал в который начинал низвергаться несвоевременно и бурно, мучительно и, похоже, бесцельно размышлять о жизни. Вспоминался любимый еще с третьего класса Павка Корчагин. «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелкое прошлое, и, чтобы, умирая, мог сказать…». Да чего уж тут говорить-то…
Андрей Александрович еще не знал насколько благополучен будет исход операций, но Корчагина вспоминал как хорошего друга детства, который со временем стал, непонятно почему, слегка раздражать. Маленькому ему так нравился Павка, что он старался делать свои дела по возможности вслепую: наливать чайник, ставить его на плитку, доставал из кухонного стола посуду, потом ел, пил чай; даже пытался писать с закрытыми глазами (получались сплошные каракули). Зато любовь к Павке приучила его к четкому бытовому порядку. Уже в зрелом возрасте эта страсть, похоже, начала превращаться в занудство. Он не по делу раздражался, хватая пустоту, если тарелка или чашка была переставлена на каких-нибудь сантиметров десять-двадцать…
Жизнь нужна для того-то и того-то… «… чтобы не жег позор за мелкое и бесцельное существование»… «… мелкое и бесцельное…», «мелкое и бесцельное…».
А у Мартина Идена оно было крупный и целевым?
Павел Корчагин, похоже, и есть советский Мартин Иден. А может как раз наоборот: Антимартин Антииден. Мартин получил от жизни все, но как раз это-то все и оказалось в итоге мелко и бесцельно. Он взял и вылез в иллюминатор. А потом плыл и плыл за пароходом. Сам же Джек Лондон бросился в лестничный пролет. Кажется, перед этим он тяжело заболел… Как хорошо было читать его там, на Севере в Умбе…
Андрюша, ведя за руку ослепшего, но еще ходячего дедушку, благоухающего «Шипром» после парикмахерской, наконец-то добрался до книжного магазина, и дедушка сказал продавщице:
- Я слышал, что у вас подписка на Джека Лондона. Подпишите на него, пожалуйста, моего внука.
Девушка оформила подписку и выдала толстый элегантный вкусно пахнувший томик с «Белым безмолвием». Последующие тома маленький Андрюша уже выкупал без дедушки. Он успел прочесть ему чуть ли не по складам только «Белое безмолвие»…
Любимые герои детства и ранней юности вконец замучили Андрея Александровича и он уснул. Во сне Мартин Иден с черной повязкой на глазу и маузером за поясом неловко вылезал из иллюминатора. После сна Андрей Александрович неожиданно почувствовал, что он-то и есть самый счастливый человек на свете, невзирая на пока еще неопределенный исход. Он весь был пронизан мыслью, и это уже казалось навечно, что человеческое счастье состоит исключительно из благодарности Господу за каждый прожитый день, за каждую минуту этого дня, за любые формы дарованной жизни. И может всего каких-нибудь день-два, почти не шевелясь, с дырками в животе, а может еще и много-много лет, он проживет на этом свете, но зато в постоянной благодарности Господу. Главное, конечно, в том, чтобы никогда в живом сознании не прерывалась эта мысль о высшем даровании и непреходящей благодарности. И если тело не переживет сознание – это и будет венцом его счастья и благодарности.
Неожиданно он ощутил странную комфортность своего положения и почувствовал неизмеримую нежность и благодарность к людям в белом, которые все сразу вдруг возлюбили его, а потому каждую ночь ему стали являться во сне папа, мама, дедушка и бабушка.
После пробуждения Андрей Александрович медленно, но уже верно пошел на поправку. Проблемы со здоровьем оставались, но с каждым днем ему становилось все легче и проще. Вчера он почувствовал, что здоровье его уже настолько хорошо, что можно заказывать в Соборе благодарственный молебен об исцелении Иисусу Сладчайшему. С водосвятием. Как православный, но бывавший в церкви исключительно редко, он подумывал и о собственном воцерковлении, но воцерковление это так и осталось исключительно в думах, начиная с падения большевиков, хотя и большевики, и даже государственное устройство страны, в которой он жил, были здесь совершенно ни при чем.
В Собор он пришел в свободный от большой службы день, надеясь договориться с батюшкой о молебне. И хотя батюшки в храме не оказалось, церковный служка получил с него по тарифу за будущий молебен и панихиду по усопшим. Он поставил большую свечу у образа Спасова, такую же зажег у Тихвинской, а четыре свечи поменьше зажег на панихидном столике. За упокой души рабов Божиих Петра, Александры, Александра, Марии. Он постоял в пустом храме, пока не погасли его свечи, думая о предстоящем молебне.
Придя домой, уставший, он прилег ненадолго отдохнуть, уснул и, проснувшись, понял, что проспал. Особой досады он не испытывал. Главное, что молебен заказан и, наверное, честно отслужен. Хотя тело, пока оно живо, конечно же, должно было находиться рядом с душами любимых.
Назавтра все они собрались на могилу мамы Маруси.
***
- Ну, что я вам говорил! Теперь-то видите!
Да. Теперь уже все видели. Какое-то птичье порханье на маминой могиле. Когда все семейство подошло ближе, оказалось, что там затеяли возню четыре белых голубя. Без единого пятнышка. И откуда только взялись? Приблизившись, Андрей Александрович и все остальные поняли, что три голубя в кровь клюют и прогоняют с могилы четвертого, самого маленького, который, весь окровавленный, никуда не хочет или не может улететь. С побиваемой птицы летели пух и перья. Голубь какое-то время с невозмутимой кротостью стоически переносил клевки, а потом, тяжело взмахнув крыльями, с трудом перелетел на одну из дальних могил, где начал охорашиваться и приводить себя в порядок. Тройка голубей на маминой могиле успокоилась и стала дружно клевать крупу, щедро рассыпанную Надей.
- Подожди. Не высыпай все, - сказал Андрей Александрович.
Только сейчас он вспомнил, что церковь не служит панихиду по самоубийцам.
Он взял пакет и, проваливаясь по щиколотку в противно подмерзший остоигольчатый снег, клоунски балансируя руками, вполне вписываясь в унылый монохромный пейзаж, трудно пошел к той дальней могиле, где сидел и ждал его крохотный комочек перьев.
о.Кижи, 2003г.
II. ПЬЕСЫ
УХОДЯЩАЯ МОДЕЛЬ
Драма любви в 2 частях. 3 картинах
С возможным прологом
Действующие лица:
Он. Иван Сергеевич Громов. Журналист.
Беззаветно любит ее и все чего-то ждет. Прямоват. Простоват, но не лишен обаяния. В части 1 ему 47 лет.
Она. Лара Измайлова. Манекенщица.
Его любит - не любит. Знакомство с ним внесло в ее жесткую жизненную схему с одной стороны небольшое душевное тепло, которое ей вроде как бы и не к чему, а с другой - дискомфорт, который все больше и больше заставляет ее задумываться о своей жизни. В части 1ей 23 года.
Между 1 и 2 картинами проходит 3 месяца.
Между 2 и 3 – 5 лет.
История эта происходит в период «перестройки».
Либретто
возможного для некоторых театров рекламного пролога.
Подиум, на котором Лара демонстрирует наряды какого-то модельера или фирмы, начиная от трусиков, лифчиков, обуви до пальто и шляпки. Идет стриптиз наоборот. Свет. Музыка. Голос диктора вещает о том, что надето на Ларе. Чуть ли не каждое предложение начинается со слов: «Модель Лара любит… белье…». Громов с фотоаппаратом снимает Лару. Одет как обычно фотокорры: в несколько мешковатых брюках и куртке.
К концу пролога Лара полностью одета для 1 картины.
Действие 1.
Картина 1.
Комната в однокомнатной квартире, которую только что получила Лара. Она еще здесь не ночевала ни одной ночи. Вещи пока не расставлены по своим местам. Чемоданы. Тюки. На них гитара. Швейная машинка. Связки книг. Коробки с посудой. Тахта. На столе художественный беспорядок: шкатулки, неподключенная настольная лампа, фен, старинная чернильница, статуэтка балерины, керамические вазы, веер, да мало ли что еще. Тут же фотография в рамке. Кто изображен на фотографии зритель не видит.
Входят Лара и Громов с баулом на ремне через плечо. Верхнюю одежду кладут на один из тюков.
Она: Вот теперь я наконец-то могу пригласит Вас к себе и надеюсь, что Вы всегда будете здесь желанным гостем. Конечно, если бы не фирма «Виктор Сеймор», я бы никогда не купила квартиру. Мне просто повезло.
(Начинает говорить противным елейным дикторским голосом).
Эксклюзив для манекенщицы Лары. Белье в стиле «секси»: или цвета пламени из хлопка, или глубоко розового цвета из атласа с широкими белыми или черными резинками. (Снова говорит своим голосом)
Когда Вы меня снимали, я видела, что Вам нравится.
Он: Когда это делаешь ты – не понравиться не может. Значит, я сегодня выступаю в роли кошки, которую в древности запускали в новый дом первою, чтобы потом убить.
Она: Да бросьте Вы, Иван Сергеевич. Неужели я на это способна?.. А Вы куда-то пропали, когда недавно нас классно снимали «секси» ТОПЛЕС на снегу в этом же белье в унтах и меховых шапках на фоне вертолета.
Он: Не замерзла?
Она: Не успела. Перед этим все отлично подготовились.
Он: Командировка не вовремя подвалила в район… Не обижайся только, хочу задать откровенный вопрос, к сожалению запоздалый, так как материал о тебе уже прошел: когда ты снимаешься почти в обнаженном виде, да наверное и полностью, у тебя не возникает…
Она: У меня на этот счет никаких комплексов. Когда меня фотографировали без лифчика, я думала только о работе, и у меня даже мысли не возникало, что меня увидят тысячи людей.
Он: И никогда не возникало?
Она: Почему-то только теперь я немного изменилась, стала, что ли, менее безразличной. Раньше, когда меня на работе просили снять майку, я отвечала: «Пожалуйста», а теперь спрашиваю: «Что я одену вместо нее?» Так что на ваш вопрос, Громов, я не обижаюсь. А обижена я Вашим поведением на этой совершенно дурацкой дискотеке, где мы так нелепо оказались. Надеюсь, Вы, не считаете меня девушкой-диско. Несмотря на мою профессию.
Он: Не понимаю, при чем здесь это. И не чувствую никакой своей вины.
Она: Да? Ну Вы и чудик. На дискотеке, где весь вечер я была почти в своей компании и где каждый прыгает как ему вольно, хватать меня за руки и предлагать мне танцевать под эту попсу нечто вроде вальса? Ну Вы даете, Иван Сергеевич. Я понимаю, что Вы тоже не постоянный посетитель дискотек, но чутье-то какое-то надо иметь!
Он: В школе меня успели научить только вальсу, и я с тех пор танцую только в его ритме.
Она: Посидели бы с коктейлем и не выдергивали бы меня так нагло из компании моих знакомых. Ведь все равно мы договорились уйти вместе. Из-за Вас я, кажется, не натанцевалась. Смотрите: в танце сейчас человек самостоятелен и не нуждается ни в какой поддержке. (Танцует. И вдруг в танце очень внимательно, приглядывается то к Громову, то к фотографии на столе. Резко берет фотографию и убирает ее в стол).
Он: Что так? Кто это?
Она: Самый лучший в мире человек. Но Вы с ним кажется не совместимы. Не хмурьтесь. Честное слово, в этом нет для вас ничего обидного.
Он: Сколько времени?
Она: (Смотрит на часы). Вы уже опоздали на последний троллейбус.
Он: (Засобирался). Ну и что. Пойду пешком.
Она: На Сарафановку. Это 20 километров.
Он: К утру дойду. Деньги мы все равно просадили. Так что на такси у меня нет.
Она: А у меня они все всажены в квартиру… Иван Сергеевич, Вы останетесь у меня, предварительно позвонив домой из автомата. Он у подъезда.
Он: Мои все у знакомых на даче. С ночевкой.
Она: Вот и проблема отпала. Остаетесь.
Он: Придется.
Она: Да не делайте Вы вид, что это Вам так неприятно. А я постараюсь вас развлечь. Конечно я не сержусь. На чудиков сердиться невозможно… Это надо придумать! На дискотеке читать стихи. Да еще такие сексуальные. По-моему, это верх эротики. А может вы их так читали? Да еще так смотрели на меня. Жуть! Громов, я хочу их запомнить с голоса, и, если я когда-нибудь буду актрисой, что вообще-то невероятно, буду их читать.
Он: Но это же мужские стихи.
Она: Ну и что? Ой, потом я расскажу вам, как я впервые задумала стать актрисой. Смех! Громов!.. Ну, Громов. Давайте с голоса. А? Вы начните, а я подключусь и постараюсь запомнить.
(Он и она дуэтом на полном серьезе и одновременно забавно, то по очереди, то перебивая друг друга, довольно трогательно читают Есенина).
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука.
Пей со мной.
Излюбили тебя. Измызгали –
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Али в морду хошь?
В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила
Со всех сторон.
Сыпь гармоника. Сыпь, моя частая
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую, -
Она глупей.
Я средь женщин тебя не первую…
Не мало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
Чем больней. Тем звонче,
То здесь. То там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
Вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая. Я плачу,
Прости… Прости…
Она: (Хлопая в ладоши). Громов! Класс! И зачем Вы что-то пишете. Вам надо зарабатывать деньги чтением Есенина с эстрады.
Он: Не хочу читать чужие стихи. Я хочу написать свой роман.
Она: Так это же очень трудно.
Он: Ну и что!
Она: Иван Сергеевич, а до этого Вы никогда не пробовали писать романы?
Он: Нет.
Она: А почему? Ведь Вы давно пишете.
Он: Публикации в газетах полностью отличаются от ткани повести или романа. В любом газетном материале должна быть сиюминутность, злободневность. Она ведь есть, наверное, даже в моем материале о тебе. Хотя вроде какая злободневность может быть в материале о модели. А созревание подлинного художника в наше время происходит значительно позже, чем скажем, в XIX веке. Пушкина в 37 лет уже не было. Сейчас его и в Союз писателей не приняли бы, сказали: «Подожди, Саша. Еще годика три, а там примем в молодежную секцию».
Она: А я, как модель, - художник, по Вашему, или нет?
Он: Конечно.
Она: И что? Мне и таким как я тоже дозревать до 50? А потом – оп-ля!
(Принимает позу)
Он: Момент. Я сейчас сниму. (Лезет в баул за фотоаппаратом).
Она: А снимать меня профессионалам можно на подиуме и в нашем ателье только с письменного разрешения нашей администрации. Не надо, Громов. Тем более я никогда кажется не разрешу вам снимать меня в ателье.
Он: Почему?
Она: Без объяснений. И не ищите в этом ничего такого… Вы остановились на самом интересном.
Он: Лара, у вас своя специфика, основа которой молодость. Как и в балете. Хотя там… Взять ту же Плисецкую…
Она: (Сжав кулачки и топая ногами). Идите и смотрите свою Плисецкую, а в наш дом моделей больше не приходите. Искусство должны делать молодые. Такие как Плисецкая редчайшее исключение, а лучше, чтобы таких исключений и совсем не было. Необходимо вовремя уходить со сцены. Правда, наверное, писателям это не обязательно.
Он: Я пока не писатель.
Она: Давно пора. Но писателям, если и не уходить, то хотя бы фотографии свои старбеньские не печатать. Посмотришь на него, старого дурака, и читать не хочется… Громов, к вам это не относится. Вы еще хоть куда.
Он: Куда-куда?
Она: Да хоть куда. К тому же Вы еще зреете, зреете, дозреваете.
Он: (Начинает говорить увлеченно, страстно, размахивая руками. Она слушает его, открыв рот, хлопая глазами, в какой-то момент надевает очки. Иногда герои становятся похожи на учителя, объясняющего урок ученице, или на отца что-то выговаривающего дочери. Текст монолога может в каких-то местах прерываться. В эти моменты сцена может в каких-то местах прерываться. В эти моменты сцена может играться мимически. Он говорит, а ей очень интересно. Что говорится – неважно).
И не только писатели прошлого, но их герои как-то разом кончали с молодостью. Печорину нет 30, а он чувствует себя глубоким стариком. А уж мироощущение у него совсем не молодежное. Онегин, Рудин, Грушницкий, Обломов – все «косят» под стариков. А ведь они всего на несколько лет старше тех, которые прыгали сегодня на дискотеке.
Лара, я хочу написать роман молодости. Для примера возьму, наверное, девушку, особенности профессии которой в том, что она всегда на людях. Эта манекенщица, актриса, экскурсовод. Да хоть продавец… Пожалуй нет… Продавщица не подойдет. Там денежный интерес. Значит начинается азартная игра. А игрок может обладать целой гаммой чувств, кроме искренности, не связанной с деньгами. Мне нужен человек, в котором есть какая-то прозрачность, принимающая на себя любые ситуации сюжета. И рассматриваю я этого человека как своеобразную модель. Вот в журнале «Топ-модель» есть рубрика «Раздень модель», скажем, Клавдию Шиффер, а потом одень. То есть, я хочу сказать, что есть модель Лара, которая мне очень нравится, которую, как мне кажется, я чувствую и могу понять; и вот на эту модель я примеряю любые коллизии, может быть даже самые невообразимые. Девушка будет жить в предлагаемых обстоятельствах. А самая главная моя мечта в этой ситуации, чтобы она вырвалась из-под опеки и зажила самостоятельной жизнью, удивляя и восхищая всех и прежде всего меня. Как, скажем, Анна Каренина у Толстого. Он начал писать о совсем другой женщине – Марии Александровне Гартунг, дочери Пушкина, намереваясь пригвоздить ее к позорному столбу. Героиня вырвалась из-под его осуждающего пера и начала крутить стариком, правда, в то время он был совсем не старик, как хотела. Что ему оставалось делать? Только бросить ее под поезд. Но она ему отомстила. Мне кажется, что всю свою жизнь он любил только одну женщину. Придуманную Анну. А Вронский на страницах романа видит обнаженную Анну только уже на цинковом столе.
Она: Я поняла. Раздень Синди – одень Синди.
Он: Говоря обобщенно, именно этот смысл. Я хочу делать девушку тепло, с любовью. В газетных статьях всегда так стараюсь. Не знаю: насколько получается. Автору трудно судить о своей вещи, когда она уже вышла в люди. Специально делать плохо – этого, конечно, никто не делает. К сожалению, иногда получается.
Она: Я, правда, газет не читаю, но то, что Вы Напечатали в «Дизайн-имидж», да еще обо мне… По-моему, нормально. Не хуже чем у других.
Он: Не хуже… но и не лучше. А я ведь всегда влюбляюсь в тех, о ком пишу. Про тебя и говорить нечего. Почему ты? Да потому, что ты сразу врубаешься в суть дела. И от тебя неведомо каким образом начинают исходить свет и тепло.
Она: Ой, как красиво говорите… А ведь обиделся. Хуже-лучше. Конечно. Чуть ли не прямым текстом написать о том, что я у нас самая красивая. А Вы подумали о том, что мне еще работать с ними?.. Да не обижайтесь, Громов. Все равно здорово! Так что валяйте. Пишите. Только мне почему-то чуточку страшновато. Сама не знаю почему… Конечно моя профессия сейчас одна из самых престижных и я очень счастливый человек, но почему-то иногда… приду к себе вечером и в слезы. Не знаю почему. Но не надо об этом… Я обещала вас развлекать. Вот сейчас и буду объясняться в любви неизвестно кому. Я без ума от таких людей, которые просто идут по свету и им вроде бы ничего не надо. Мои мамуля и папка такими были. Нет их уже. Подайте гитару, Иван Сергеевич. Правда, я владею всего тремя аккордами, которым меня научил Вит. Не успел. А хотел. Разбежались быстро. Жаль. Не его конечно. А то, что на гитаре не выучилась. Ну да ладно. Как получится.
(Она поет как будто объясняется в любви не кому-то, Бог знает кому, а ему Громову, и до него доходит это).
Люди идут по свету
Им вроде немного надо.
Была бы прочна палатка,
Да был бы не скучен путь.
Там с дымом сливается песня.
Ребята отводят взгляды,
И шепчет во сне бродяга
Кому-то: «Не позабудь».
Они в городах не блещут
Манерами аристократов,
Но в тихих концертных залах,
где шум суеты затих, витают в бродячих душах
Бетховенские сонаты,
И лучшие песни Грига переполняют их.
Люди идут по свету.
Слова их порою грубы.
«Пожалуйста», «извините»,
С усмешкой они говорят,
Но грустная нежность песни
Ласкает сухие губы
И самые лучшие книги
Они в рюкзаках хранят.
Выверен старый компас.
Проверены карты и сроки
И выштопан на штормовке
Лавины предательский след.
Счастлив, кому знакомо
Щемящее чувство дороги,
А ветер рвет горизонты
И раздувает рассвет
Люди идут по свету
Им вроде немного надо.
Была бы прочна палатка,
Да бы не скучен путь.
Там с дымом сливается песня.
Ребята отводят взгляды,
И шепчет во сне бродяга
Кому-то: «Не позабудь».
И почему я так поздно родилась? Мне все кажется, что тех ребят с гитарами и рюкзаками недолюбили.
Ой, как я впервые захотела стать артисткой! Ухохочешься! Мне лет 5 было. По телеку фильм показывали с Гурченко, где ей больше 100 лет, но она еще такая… ну прямо как сейчас. Я нашла химический карандаш и так густо-густо себе брови навела и губы накрасила. А тут мамуля: «Ларочка, пойдем со мной в магазин». Взяла меня за ручку, не глядя, и пошли. Вдруг дождик как из ведра. Прибежали в магазин, муля как глянет на меня… Что было!
Он: Потом прошло? Желание?
Она: А зачем? Я с первого класса ходила во дворец пионеров в «Театр моды». Сама скрою, сама сошью и сама продемонстрирую. Мы с гастролей в Москве не вылезали. То у Зайцева, то у Юдашкина, то у Милы Надточий. Так что сразу после школы без всяких проблем - готовая модель. Сейчас почти не шью. Потребности нет. Но если понадобится, то смогу – и лучше других. Я даже и не заметила как переместилась во взрослый театр моды. Конечно, если это театр. Заметила позже. Громов, а о вас-то я должна хоть что-нибудь знать.
Он: По-моему, ты и так все знаешь. Факультет журналистики. Газеты разные. Женат. Ничего нового и особенного не могу сообщить. А не знаешь ты вот что. Мне было лет 8, когда весь Союз пел песню, которая мне малышу показалась тогда, что она про меня.
Она: А на самом деле?
Он: Ничего подобного у меня нет, не было и не будет. Сейчас.
(Берет гитару и поет «Тишину» . Поет совсем как Владимир Трошин, только лучше. Она слушает, как всегда открыв рот и хлопая глазами).
Ночью за окном метель, метель.
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель.
Ты не вспоминаешь обо мне.
Знаю я – ни строчки не придет.
Память больше не нужна.
По большому городу бредет
Тишина.
Ты меня не ждешь давным-давно,
Нет к тебе путей-дорог.
Счастье у людей всего одно,
Только я его не уберег.
Ночью мне покоя не дает
Горькая моя вина
Ночью за окном звенит, поет
Тишина…
Только б мне тебя найти, найти. Отыскать в любом краю,
Только бы сказать тебе: «прости»,
Руку взять любимую твою.
Рассказать как ночи напролет
Летом и зимой без сна
Здесь тебя со мною вместе ждет
Тишина…
Знала б ты как ночи напролет
Летом и зимой без сна.
Здесь тебя со мною вместе ждет
Тишина…
(После окончания песни идет мелодия «Тишины». Громов приглашает Лару на танец. Идет Большой вальс их зарождающейся любви. И вдруг Лара резко останавливает танец).
Она: Ну и что из того, что я люблю это поколение? Особенно мужиков. Особенно чудиков. Скорее даже не люблю, а уважаю. И если ваши заморенные девицы вас недолюбили, то почему именно я должна долюбливать какого-то, пусть даже не самого противного представителя тех, «которые в городах не блещут манерами аристократов»? И это в то время, когда все тротуары вымощены «Дерзкими и красивыми». Громов, а?
(Молчание)
(сидя на тахте. Уставившись в пол глазами. Очень серьезно). Я ненавижу вашу жену… Я ненавижу Вашу жену… Я ненавижу вашу жену…
Он: Что с тобой? По-моему, у тебя нет никаких оснований для любви или ненависти к ней. Ведь ты ее совсем не знаешь. А если бы узнала, то наверняка бы вы подружились и выступили против меня единым фронтом.
Она: Из всех чувств у меня к ней может быть только полное равнодушие или ненависть.
Он: Да почему?
Она: Вы поразительно нечуткий человек, Громов. Наверное, мне хочется, чтобы у вас была хорошая жена. И тогда бы Вы просто не обратили на меня внимания.
Он: На тебя нельзя не обратить внимания.
Она: Да ладно Вам. Конечно же я для вас самая красивая. Влюбился, влюбился, влюбился, чудик Громов. Чудик он и есть чудик. (Берет со стола веер и играет им перед носом Громова). Влюбился, влюбился, влюбился. (тот пытается поймать ее. Поймал. Сажает к себе на колени). А вот это не надо.
(Резко вырывается)
Это же простая истина, миленький Громов, что если бы у вас была хорошая жена, а Вы даже будучи полным козлом, то… «Жил был у бабушки серенький козлик, серенький козлик, серенький козлик… и т.д., то вы не были сейчас здесь и на завтра не пригласили бы меня в ресторан.
Он: Извини, я еще как-то не успел.
Она: А я уже вас поблагодарила и заранее приняла приглашение (Садится рядом с ним на тахту). А вот теперь можете всю оставшуюся часть вечера рассказывать мне, какая она хорошая… если получится, конечно.
Он: После такого предисловия вряд ли.
Она: Переносится на более поздний срок… Нет, не могу я понять таких мужиков…
(Молчание)
Иван Сергеевич, а Вы жене изменяли?
Он: (Сразу же). Нет.
Она: Никогда-никогда?
Он: Никогда.
Она: Да Вы еще и подкаблучник. (Дразнится). Подкаблучник, подкаблучник, подкаблучник.
Он: Я пошел. (Одевается. Берет баул).
Она: Куда?
Он: «Где оскорбленному есть чувству уголок».
Она: Иван Сергеевич, не сердитесь, пожалуйста. Ну, не буду больше. Честное слово, никогда не буду. Что я, дура что ли? Оставайтесь и не думайте ничего такого. На кухне там кресло огромное-огромное стоит. Грузчики туда как специально для Вас занесли. Вам там хорошо будет.
Он: Кажется, мне уже никогда не будет хорошо.
Она: Будет, Громов, будет. Только никогда и ни о чем меня не просите. Все придет само.
Он: Или не придет.
Она: Не люблю пессимистов.
Он: Я выпадаю… в кресло. (Уходит на кухню).
(Лара раздевается, ложится, укрывается одеялом. Некоторое время молчание).
Она: Громов, а Громов. Вы не спите? Мне скучно. Вы мне напоминаете Серого Волчка из любимого мультика «Сказка сказок». Где же Ваша колыбельная?
(Из кухни крадущейся походкой Волка с вытянутыми руками и зверской физиономией из мультфильма «Ну, погоди» является Громов).
Ну, погоди! Волк-то не тот.
(Громов делает постную физиономию, садится на край тахты и напевает).
Он: Баю-баюшки баю.
Не ложися на краю.
Придет серенький волчок
И утащит за бочок.
Она: (Доверчиво тараторит). Ну зачем это надо было делать? И чего ты добился. Ладно – пусть я не доросла. Что из этого, что я хочу быть похожей на Галю Ганскую и Олю Мещерскую? Лучше их во всем мире нет. Это совсем не повод отбирать у меня книжку и драться. Все равно буду как Галя Ганская. Буду. Буду. Буду. А тебя я не смогу больше любить. Ну может быть вот столечко.
Он: Лара, что с тобой? Успокойся. (Пытается ее поцеловать).
Она: (Резко). Это не Вам. Идите к себе на кухню. Ой. Громов, простите меня и идите лучше в свое кресло.
(Громов уходит. Свет постепенно гаснет)
***
Утро.
Она: (Проснувшись, надевает халат и негромко зовет). Громов. Громов. Иван Сергеевич. (Не дождавшись ответа, встает, собираясь идти на кухню, подходит к столу, берет записку и читает).
«Лара. С добрым утром. Надеюсь, что вечер у нас будет не менее добрым. В 21.30 я жду тебя в «Якоре». Столик будет заказан».
Ща. Разбежалась… Да конечно же приду. Ведь сама напросилась. (Садится за стол, достает фотографию, ставит ее перед собой). Говорят, что на новом месте всегда снится суженый. Вот он мне и приснился. (Внимательно всматривается в фотографию). Конечно, может быть и такое. Но чтобы настолько…
(В отчаянии с обидой колотит кулачками по столу) Федот да не тот. Федот да не тот. Федот да не тот.
Конец 1 картины.
Картина 2.
Прошло 3 месяца. В квартире у Лары все расставлено по местам. На столе так же масса безделушек и фотография, которую Лара, войдя в комнату, моментально спрячет в стол.
Входят Лара и Громов с баулом, на ходу продолжая разговор. В руках у Лары полиэтиленовый пакет, в котором могут быть хлеб, свертки с овощами, мясом и т.д. Часть каких-то хозяйственных вещей и продуктов могут быть в бауле Громова. Лара разгружает все это по ходу диалога и расставляет по местам.
Лара одета просто и со вкусом. Зато Громов как бы сошел со страниц модного журнала. Элегантен и с претензией на хорошие манеры.
Он: Ты мне сегодня приснилась. Впервые. Хочешь расскажу?
Она: Нет. Представляю, что Вы там насмотрелись… А вообще-то интересно. Конечно.
Он: Будто мы с тобой ходим по магазинам типа «Гостиный двор», что-то ищем и не находим. Города разные, магазины разные, и вроде бы мы вместе, но все время ощущение какой-то горечи. И горечь эта какая-то странная. Приятная что ли. Хотя как может быть приятна горечь?
Она: Громов, города-то хоть заграничные?
Он: Нет. Гостиные дворы, а кругом русское поле.
Она: (Задумчиво). Все мы странники на этой земле, как кто-то когда-то сказал.
Он: Этот кто-то, кажется, говорил о дачниках.
Она: Ну уж нам-то быть дачниками не грозит никогда.
Он: Хрустальная мечта моей жены – купить дачу. Кажется, она никогда не осуществится.
Она: А так хочется иногда пожить на природе. Клубники наесться до диатеза, на лодочке покататься. Да позагорать наконец-то нормально. Так нет же. Все солярий, солярий, солярий. По-моему, у меня уже перебор искусственного ультрафиолета. Вот посмотрите, на шее. Кожа вроде шелушится.
Он: (Взглянув). Нормально. Тебе кажется.
Она: А сны ваши, Громов, убогие, и в дальнейшем я отказываюсь в них участвовать.
(Молчание)
Он: Слушай, а в память о нас уже поставили мемориальную доску.
Она: Как это?
Он: Помнишь, когда мы первый раз шли к тебе на новую квартиру? Я впервые упомянул, а потом и рассказал, что ты будешь героиней романа, который собираюсь написать, ты так странно посмотрела и полувопросительно сказала: «Значит мы нужны друг другу». Правда, я не понял, зачем я-то тебе нужен.
Она: Громов, не надо.
Он: Так вот, именно на этом месте сегодня «Инкомбанк» водрузил рекламу с веселыми тигриками, которые рычат: «Значит мы нужны друг другу».
Она: И все-таки. Я хочу сказать, что нас часто видят вместе. Я прошу вас: давайте пореже мелькать на людях. Вам не кажется, что Вы меня компрометируете?
Он: А Вы меня? Странно. Конечно, я догадываюсь, что ты имеешь какие-то виды на московского модельера. Как минимум – понравиться, максимум – укатить с ним в Москву. Но чтобы наши, по-моему, невинные и дружеские отношения на людях тебя компрометировали? Абсурд.
Она: Вы не можете взять себя в руки. Причем, конечно, на людях. Постоянно смотрите на меня влюбленными глазами, открыв рот. Что происходит в Вашей голове я не знаю, но догадываюсь. И не только в голове. Вчера в баре у меня упала куртка. Вы даже не заметили, а когда я слезла с высокого стульчака, страшно удивились, что это я делаю там внизу. А потом. А потом-то, потом, глядя мне в глаза, начали рассчитываться не с барменом, а с официантом, который к нам не имел ни малейшего отношения и прекратили это, вздрогнув, когда я положила свою ладонь на вашу руку. Полная отключка. Что это?
Он: Я смотрю тебе в рот влюбленными глазами? По-моему, ты меня с кем-то путаешь. Я даже знаю с кем. Тебе не кажется, что это именно ты, полная любви, открыв рот и хлопая глазами, смотришь на меня, иногда даже… заметь… одним глазом.
Она: А причем здесь любовь? Многие мои друзья, а среди них есть жуткие трепачи, в смысле классно рассказывают, с первой минуты говорят: «Ларка, закрой рот». А глаза… Ведь они у меня во-о-он какие большие. (Поводит глазами). Я ими и всего-то один раз хлопну, а вам всем кажется, что я для вас ими хлопаю и хлопаю.
Причем, мне кажется, что вы все уверены, что я в вас влюблена. А я никого не люблю и не полюблю, пока не обеспечу себе полную независимость («Виктор Сеймор» оказался счастливой случайностью) и не выйду замуж. Порядок может быть обратным. Хотя мне всегда будет небезразлично, кто будет у всем обеспеченной меня сидеть за рулем Мерседеса. А потом…
Вообще-то мне кажется, что я могу одновременно любить… (Задумывается, загибает пальцы)… сразу… трех… Нет. При чем здесь любовь? (Открыв рот, хлопает глазами. Опускает челку на один глаз. Смотрит на Громова, прищурившись. Подмигивает). Нет. Только уж совсем обиженный это за любовь примет. Любовь это когда. Вот. Вот. И вот. (Корчит физиономии, разводит руками, делает большие глаза. Играет как может, пародийно представляя любовные чувства). Нет от меня Вы этого не дождетесь.
Он: (Пытается ее перебить) а это…
Она: Нет-нет. Не подумайте чего плохого. Просто, если у человека кто-то, то почему он не может любить еще кого-то. Я не понимаю этих моральных условностей, хотя и всецело подчиняюсь им. У меня, наверное, это – рудимент последней комсомолки. Да-да, я вступила в комсомол в самый последний год его существования. И мне там было неплохо. Лагерь «Молодой педагог». И эта песня о тех людях и тех, которые старше.
Так что я, Иван Сергеевич, очень консервативная девица, и в то же время презираю все такое…, что стоит за словом мораль. Человек должен быть свободным во всем, в том числе и в любви. Хотя, наверное, это не должно быть аморально.
Он: То есть, все как у животных.
Она: Наверное. Ведь нет аморальных животных.
Он: Моральный кодекс обезьяны. Моральный кодекс змеи. Моральный кодекс свиньи… Кажется мы договоримся, то есть заговоримся. То есть, я хотел сказать. Заболтаемся… значит мне только показалось, что я пользуюсь у тебя…
Она: Да. Всего лишь показалось, да и то, потому что ты Ваня, и к тому же чудик. Я со всеми такая… Ну уж если быть точной…, то не со всеми, и даже больше – с немногими. Довольны?
Он: Нет. Не может женщина вести себя так, не любя.
Она: Еще как может, Ваня. Ой как может… Иван Сергеевич, миленький, не заводитесь. Я не могу сделать больше, чем могу.
Он: (Распаляясь). Я не понимаю, почему ты не хочешь это признать.
Она: Не пытайте меня. Я в жизни ни с кем так много не говорила как с Вами. Помолчите.
Он: (Не может остановиться). Но ведь ты ко мне хорошо относишься? Так?
Она: (Начинает злиться). Так. Так. Так.
Он: На подиуме ты со своим слабым зрением безошибочно выделяешь меня из толпы зрителей и, найдя, улыбаешься как-то по-особому.
Она: Я улыбаюсь всем одинаково и как обычно.
Он: Мне-то видно, что улыбка сразу меняется.
Она: Иван Сергеевич, миленький, это Вам кажется.
Он: Я случайно на столе увидел твой раскрытый ежедневник, расписанный мелким почерком на всю неделю, и в те два дня, на которые я приехал из месячной командировки по области… (Тебе ведь передали, что я приеду)… у тебя не было записано ни слова.
Она: Да, в эти дни в Доме моделей ничего не было.
Он: А я позже совершенно случайно узнал, что именно в эти дни была отборка костюмов и манекенщиц для поездки в Финляндию.
Она: А! Курица не птица – Финляндия не заграница. (пауза). Коробку конфет от Вас я предпочла загранице. (Пауза). Чтобы опять там быть второй или третьей…
Он: А когда киношники снимали вас на яхте и ты не приехала?
Она: Громов, мы с Вами тогда договорились об этой встрече за три дня, и я бы Вас не смогла предупредить, что меня в тот день не будет. А по городу была такая сирень! Я хотела ее, и я ее получила… И не надо об том. Не надо. Не надо…
Я все-таки попрошу Вас в эти дни реже видеться со мной: и на людях, и у меня.
Он: У меня… Это отлучение от дома?
Она: Нет. Просто реже. Не будьте эгоистом.
Он: А на людях нас вместе никто и никогда не видел.
Она: Как это? Громов, Вы совсем уже…
Он: Я совсем уже с первой встречи с тобой. А вот так. У нас с тобой два варианта появления на людях. Первый. Ты в одном из своих естественных обличий королевы подиума. Ну описывать этот вариант твоей внешности я не рискну. Давайте лучше представим мысленно Синди Кроуфорд. (Лара принимает одну из характерных поз). Во-во. И рядом плюгавенький козлистый мужичонка с баулом.
Она: И совсем не плюгавенький. С плюгавеньким я никуда не пошла бы.
Он: Спасибо:
Она: Козлистость, правда, присутствует.
Он: Какой уж есть… и все окружающие, особенно мужики, все внимание на тебя. Я же как человек-неведимка. Меня никто не видит. Второй вариант – ты подделываешься под мою внешность.
Она: Громов, какую чушь вы несете! Как это?
Он: Нацепляешь свои очочки. Могла бы оправу выбрать и поприличнее.
Она: Не нравится, подарите другую. Я присмотрела за миллион... Ага. Не можете. Тогда лучше молчите.
Он: Не могу молчать… На голове взбиваешь этакий волосяной… шиш. Извини, я долго подыскивал слово.
Она: Писатель тоже мне. Певец моделей. Любой незнакомый термин у него обязательно состоит из трех букв.
Он: Ну, не моделей, а модели.
Она: Громов, не рассказывайте. Второй вечер Люську снимаете.
Он: Так у меня был материал о тебе, а теперь будет о жизни Дома моделей вообще.
Она: (Мрачновато). Жизнь как жизнь. Вы бы не совались туда лучше. (Снова оживившись). Все равно я лучше Люськи. Так вот. На голове у меня тогда был пучок, причем традиционного варианта: бигуден. И совсем не уродливый, так как у меня всегда «голова в шляпе».
Он: Не понял. Какая шляпа?
Она: Ой, до чего тупой – недогадливый. «Голова в шляпе» - это значит: какую прическу Ларочке ни делай – все будет к лицу. Тип-топ моделька! А уж бигуден!
Он: Бигуден так бигуден. А платье! Шедевр вашего Дома «Лара Измайлова энд Компани» типа «Пыльный мешок».
Она: Громов, убью. Это же обыкновенный пуризм. А с него начинается любая мода.
Он: И на ногах белые кроссовки. Ансамбль «Суперклассик»… Ты же знаешь, что у меня полгорода знакомых. Почти каждый второй здоровается, а уж на эту чучельную девицу, которая идет рядом со мной, никто и внимания-то не обращает.
Она: (Подбегает к нему и шутя колотит его по спине кулачками). Убью. Убью. Убью. А еще говорил, что любит.
Он: По-моему, я тебе этого не говорил.
Она: Ну и что. Видно ведь. А любимым таких вещей не говорят. Запомните, Громов, Вы прожили почти всю свою жизнь. Ну, что-то там еще, наверное, осталось. Вон как беситесь. Бес в ребро. Бес в ребро. Бес в ребро. Но уверена, что осталось мало. (Осеклась). Ой, простите меня глупую. Я хочу, чтобы Вы жили вечно… А с дамами Вы себя так и не научились вести. Хотя вроде бы я Вас чему-то и научила, а может быть и нет. Жизнь покажет. Но все равно. Я Вам не учительница.
(Отойдя от него. На расстоянии).
Я серьезно.
Он: Хорошо. Сократим. А может, навсегда?
Она: (Моментально. Как бы испугавшись). Нет. Не надо. (Взяв себя в руки). Я прошу Вас не об этом. Просто не надо лишнего.
(Пауза)
Он: А мне казалось…
Она: Не надо повторяться, Громов. Наверное, казалось, что нам с Вами хорошо.
Он: Да… Правда, мне лично всегда было недохорошо.
Она: Если стрелка наших достаточно зыбких отношений покачнулась бы вправо или влево, мне стало бы перехорошо. А я этого не хочу.
Он: И я даже не смогу заслужить Ваше расположение?
Она: А как это возможно? Именно расположение, которое Вы имеете в виду.
Он: Ну, как в сказках. Скажем в «Царевне-лягушке». Иван Царевич своими подвигами освобождает и добивается Василисы Прекрасной.
Она: Ваня… Сколько тебе лет?
Он: Ты сама прекрасно знаешь. 47.
Она: И ты до сих пор веришь в сказки? То, о чем Вы говорите, бывает только с первого взгляда. А заслужить можно только уважение. И то в редких случаях. Потому что чаще всего и оно тоже с первого взгляда.
Он: А если с первого взгляда, то раз и сразу же? Так что ли?
Она: Иван Сергеевич, Вы глупеете прямо на глазах. Не надо мучить друг друга.
Он: Мне все-таки уйти?
Она: Наверное, так будет лучше.
Он: Зачеркнуть навсегда то, что было между нами?
Она: А что было-то?.. Если Вы считаете, что что-то было, то это что-то так и останется, а точнее, останется навсегда. Несмотря ни на какие обстоятельства. Если только вы… (Замялась, несколько смутившись). Ну, Вы понимаете, о чем я говорю… то… в общем все зависит только от вас.
Он: (после небольшого раздумья) Прощайте, можно Вас поцеловать?
Она: Ничему я Вас не научила. Об этом не спрашивают. Это чувствуют.
(Он дернулся к ней).
Нет.
(Он уходит).
Она: (Достает из стола фотографию, ставит ее на стол, внимательно смотрит на нее). Громова есть кому любить и без меня. А мне что делать?
Конец 2 картины.
Конец 1 части.
Часть 2.
Картина 3.
Гримуборная провинциального театра. Гримировочный стол с зеркалом-трельяжем. Вешалка, на которой несколько театральных костюмов. Стул. Рядом круглый вертящийся табурет. На столике перед зеркалом та же фотография. Лара в костюме Коломбины. По ходу действия она разгримировывается. Переодевается в вечернее платье, предварительно посадив Громова на крутящийся табурет и отвернув его от себя. Если увлекшийся своими речами Громов нечаянно обернется, что вполне возможно, у Лары на это всегда звучит фраза: «Громов, убью. Не подглядывайте». Лара снимает со своего лица грим Коломбины и к концу действия наносит другой, делающий ее лицо очень простым и открытым.
Стук в дверь. Входит Громов с букетом цветов. На нем несколько мешковатый костюм палевых тонов из «Second hand», куртка и ярчайший теплый шарф. Баул тот же, но впечатление такое, что он вырос. В облике Громова проглядывает нечто бомжеватое и клоунское.
Она: Громов! (Она произносит это искренне, радостно, от всей души бросаясь к нему. Впечатление такое, что вот-вот они сольются в поцелуе. Но какая-то преграда в последний момент останавливает Лару, она робко целует его в щеку и снова садится перед зеркалом, моментально убрав в стол фотографию. Громову она предлагает крутящийся табурет. Он снимает куртку, делая попытку несколько раз повесить ее на вешалку; у куртки, конечно же, оторвана вешалка).
Что это на Вас надето? Сразу видно, что вы и думать забыли о каких-то манекенщицах. Мои крохотные уроки выветрились из вашей памяти. Повторение (Предварительно одев очки). Никогда не носите более трех цветов одновременно. Иначе вы будете похожи… на кого?
Он: На орла.
Она: (Смеясь). На попугая. Не нужно так же одновременно носить пастельные и яркие тона. Они что делают?
Он: Веселят душу.
Она: (Заливается смехом. Она рада Громову). Не сочетаются.
Он: Работа над ошибками. (Обматывает шарф вокруг шеи. Картинно разматывает его. Бросает на пол и вытирает им ноги).
Она: Такой же чудик. Рассказывайте.
Он: Нечего. Лучше Вы.
Она: Одним словом. Как это ни пошло звучит. Я – Чайка. Но не Ричарда Баха.
Он: (Все понял. Через некоторое время, чтобы снять напряжение). А я кот Василий.
Она: Как это?
Он: Я сторож на складе «Сыр-масло». На работе меня давно сократили, но я иногда пишу. Эссе на свободные темы: погода, театр, выставки, просто жизнь в моем творческом осмыслении…
Она: Моды.
Он: Нет. Печатают, но через раз, а точнее через два.
«Когда бы у меня читатели спросили,
О чем веду я в данной басне речь,
Я им ответил бы, что данный кот Василий
Жрал то, что должен был стеречь».
(Как-то странно по старчески засуетился, роясь в своем огромном бауле, выкладывая на стол то бритву, то мыльницу, то спортивный костюм. Наконец, нашел то, что искал.
Вот, Ларочка, тебе. Настоящий сыр «Эмменталь». Ты его так любишь. Понюхай как пахнет.
(Пауза).
Она: Иван Сергеевич…, а живете Вы где?
Он: Там и живу. Временно, конечно. Снимал комнату. Недавно попросили съехать. Так что: «omnia mea mecum porto» - все свое ношу с собой.
Она: А семья?
Он: Мы разошлись.
Она: Что так?
Он: Давно уже. Скоро будет пять лет… Все эти годы я каждый день ждал от тебя письма.
Она: (Неожиданно быстро затараторила) Иван Сергеевич, миленький, я Вам, честное слово, честное слово, самое честное слово, писала. Да даже не одно, а целых три, причем отправила с почтамта на Мясницкой. Все обратно пришли.
Он: Когда?
Она: Примерно полгода назад на редакцию «Губернских новостей», а одно письмо даже домой Вам.
Он: Этой газеты уже не существует 4 года, а моя жена и выросшие дети живут в другом городе. Как ни печально, но они все не нуждаются в моей заботе. А в заботе жены я не нуждался, кажется, никогда.
Она: (После небольшого молчания). Что она Вам пишет?
Он: Чтобы я берег горло и надевал шарф. У меня сейчас почему-то частые ангины.
Она: Надеюсь, что она не рекомендует Вам цвета шарфиков.
Он: Я покупаю их сам. Главное, чтобы был теплым.
Она: (очень бережно поднимает шарф с пола и вешает его на вешалку). Я подарю вам шарф и теплый, и красивый… А у меня, как Вы видите, сбылась очередная мечта моего детства: я стала актрисой.
(Проникновенно с большой любовью).
В огород бы тебя на чучело
Пугать ворон!
До печенок меня измучил ты
Со всех сторон.
Он: (Ему очень трудно).
Чем больней – тем звонче,
То здесь, то там
Я с собой… (осекся)
Она: Наш театр гастрольный. В Москве у меня комната. Скоро уже 3 года будет как я с ними езжу. У меня, как Вы уже убедились, роли в основном на движении, пластике. Большие тексты я так трудно запоминаю.
Он: Ты очень пластична. И все у тебя очень естественно. По-моему, ты все-таки больше модель, чем актриса.
Она: Не обижаюсь, хотя надо бы. Но ведь я на месте?
Он: Еще бы! Если этого места не было, его стоило бы придумать специально для тебя.
Она: А наш режиссер иногда так и делает. Так что шляпка на Ларочке вечно будет сидеть «Тип-топ моделька». Громов, у нас примерно через час будет банкет. Приглашаю.
Он: (Оглядывая себя). Спасибо, нет.
Она: Ехать далеко? В смысле переодеться.
Он: Спасибо, нет.
Она: Да идите так.
Он: Нет. Попозже придумаем, где мы завтра можем пообедать.
Она: Хорошо. А я даже довольна, что в моих ролях мало слов. Я с благодарностью вспоминаю то время, когда я была моделью. Помните как говорила Карен Мюльдер? Вы ее вспоминали в статье обо мне. «Быть красивой – это моя работа». Разве это мало для такой актрисы?
Он: Я не уверен, что этого хватит. Но сегодня именно это твое место на сцене оправдано.
Она: Громов, Вы читали хоть одну современную пьесу?
Он: Лара, обижаете. Еще бы.
Она: Тогда Вы меня поймете. Я хочу быть на сцене, но молчать. Вспомните тексты. Все говорят о сексе, желании, эро и порно, и никто не говорит о любви. Но ведь все рождается от любви, а не от секса. Хотя чаще всего и он причастен. Трагедия любви в том, что один любит другого, а тот нет. Или вариант любви по-русски: Маша любит Петю, Петя любит Таню, Таня любит Саню, а Саня вообще Федю. А горечь драмы любви каждого живущего на земле состоит в том, что всегда, кроме случаев Ромео и Джульетты, Паоло и Франчески и еще парочки парочек один из любящих всегда любит сильнее. И тот, кто любит больше, никогда не поверит в любовь к себе другого. Ему всегда будет недоставать любви. Как бы себя ни вел любимый или любимая.
Он: Вспомним наше поколение. Оно поколение любящих, а не любимых. А в пьесах и этого нет.
Она: Наверное, в этом драма Ваших ровесников. Хотя… Громов, стойте. А вам не кажется, что Вы вне поколения? В 70-м Вам было едва-едва 20. Да и было ли? А в 79 – Вы уже столь стары, т.е. зрелы, как и сегодня. Странно, но семидесятников нет вообще. Никто почему-то не хочет признаться в том, что он жил и вытворял в это время… А помнила я Вас, Иван Сергеевич, всегда. Я не хотела и не могла, не хочу и не могу вас обидеть, потому что очень уважаю, и это уважение не вытравить из меня даже тогда, когда Кот Василий сменяет Серого Волчка. Я понимаю, что Вам это неприятно слышать, но я очень долго таила в себе слишком много и даже не уверена, скажу ли вам все. Скорее всего, нет. Мне казалось, что вы издевались в своих публикациях обо мне и Доме моделей надо мной, причем моими же словами, которые я хотела утаить, прежде всего от вас. А Вы их извлекли.
Он: Но ведь этого же никто не знает.
Она: А я? Я, которая, по вашим же словам, заменила вам все остальное человечество… Поэтому я всегда считала Вас на редкость эгоистичным. И когда Вы напрашивались на слова любви, то получали прямо противоположное, тем более зная, что просить меня о чем-то бесполезно.
Он: Спасибо за честность… Лара, ты сама сказала, что один любит сильней… И не издевался я. (Пауза). А может, я и есть тот, кто любит сильнее.
Она: (В отчаянии). Иван Сергеевич, миленький. Не ко мне это. Не ко мне. О видах любви я Вам и сотой доли не сказала. Есть Вы там где-то. Есть. Но я хочу, чтобы Вы ценили мое уважение. Вы откровенно вынуждаете сказать эту неприятную для Вас фразу. Я не поклонница такой правды, тем более, когда она идет от меня.
Он: Вы говорите в таком запале, что это чувство даже может быть не уважение, а просто вежливость. Как у Ларошфуко: «Единственной допустимой формой лицемерия является вежливость».
Она: Эх, Вы! «Слова, слова, слова». Уважение, а тем более любовь не нуждается в словах.
Он: Вася, ты меня уважаешь?
Она: Это именно та тема, на которую я сейчас не хочу говорить. Громов. Ну пойдемте на банкет. А? Там договоримся о завтрашнем обеде. Я Вас представлю как своего самого древнего, самого лучшего, самого красивого друга. Громов, послушайте. Давайте подберем для Вас перед банкетом что-нибудь в нашем гардеробе. Вот будет класс! Громов! А? Громов.
Он: Да нет, Лара. Не пойду я. Наверное, я должен сказать вам то, что накопилось за эти пять лет. Постараюсь не говорить о любви. Хотя это почти невозможно. Ваши слова не дают мне спать с дней: «вы все уверены, что я в вас влюблена». Ко мне это не относится. Я всегда считал, что не достоин Вас потому-то, потому-то и потому-то. И, естественно, не мог рассчитывать на Вашу любовь. Хотя где-то в глубине души совершенно бессознательно я на это, конечно же, рассчитывал. (Пауза).
И все-таки… пожалуй нет. Да мне это было и не нужно. После очерка о вас и вашем доме моделей я начал писать повесть.
Она: Роман.
Он: Повесть. Итога нет. И наверное никогда не будет. Там не только доммоделевские, но и люди театра, художники… Все действие, которого как я позже понял и не было, крутилось вокруг девушки-модели, в которой было что-то от Вас, сначала больше, дальше - меньше и меньше…
Как жаль, что мы тогда перестали встречаться после 3 месяцев, бог знает чего, начала любви, какой-то странной дружбы или Вашего убойного уважения ко мне.
Она: Повесть… а ведь я согласилась обнажиться исключительно на роман. Я имею в виду «Раздень Синди – одень Синди».
Он: Оказалось, что раздеваться было не надо. Ты молчала и улыбалась, если я угадывал. Улыбалась грустно, краешком рта, когда я задевал какие-то не совсем радостные стороны твоей жизни, и обдавала меня пронизывающим презрением, когда я начинал нести какую-то чушь, совсем не свойственную тебе. От этого холода у меня до сих пор еще мороз по спине пробегает.
Она: Хорошо. Пусть повесть… Дайте почитать хотя бы то, что получилось.
Он: Может, я и не прав. Но самое дорогое и интересное я увидел в улыбке молчащей женщины. Нет-нет. Это не улыбка Джоконды. Это молчаливый рассказ о своей жизни. Именно от улыбки героини должен был раскручиваться сюжет. Но девушка почему-то не захотела улыбаться мне со страниц. Книжка сдохла. И прочитать ее нельзя.
Она: А Вы своей вины никакой не чувствуете?
Он: Кажется, ты уехала с московским модельером, а не со мной.
Она: Громов, миленький. Модельеры приходят и уходят, а Вы вечны. Какое Вам до них дело? Я ведь Вас не гнала. Даже наоборот… А в моем уважении к Вам нет ничего убойного. Оно просто требовательно. Я хочу уважать сильного, честного, красивого, благородного, доброго…
Он: Кота Василия. Ради бога, не надо. Эта анкета не для меня. Как ни странно, но мы расстались, наверное, потому что Ваше молчание или те немногие слова, которые чуть ли не все были направлены против меня, все больше и больше влюбляли меня в Вас. Я мог проигрывать в своем сознании какие угодно ситуации и распинаться в своей любви к вам, не требуя ответа. Расставание не в счет. В тот вечер я чувствовал себя сумасшедшим. Я упивался кипевшей во мне страстью, совсем не интересуясь Вашими чувствами. Как ни странно, но конкретная женщина была мне совершенно безразлична. Меня вполне удовлетворяла модель, созданная мной.
Она: Спасибо, что этой моделью не стала подлинная я. Хотя чуть было не стала.
Он: Мне был нужен только легкий толчок. Я его получил, впервые увидев тебя на подиуме.
Она: Мне там платили деньги и не душили пустым безразличием в любовной обертке. Меня совершенно по хамски пытались снять. Я никогда и никому этого не говорила. Вам сейчас скажу почему я всегда занимала 2-4 места. Один из самых главных подлецов сказал мне: «Пока ты только сучка, ты всегда будешь второй. Как только станешь настоящей сукой – сразу будешь первой». Надеюсь, не надо расшифровывать? Я не стала сукой и потому часто получала жалкие гроши. Во многом из-за этого я ушла с подиума. Хотя моделью для тетенек я могла бы быть у-у-у сколько. А быть классной портнихой никогда не поздно… Я гордилась своей работой, но чувство унижения модели, особенно провинциальной, часто доводило меня, чуть ли не до самоубийства, особенно, когда я оставалась одна. И к общению я особенно не стремилась. Это ужасно, когда к тебе относятся как к вещи. (Голосом диктора) «Модель Лара любит…» Модель Лара не рассуждает и ничего не чувствует. Я опускала голову, замыкалась в себе и ревела, ревела, ревела, придя домой. Конечно, Вам я этого никогда не показывала. Только один раз проболталась, а Вы даже не обратили внимания. Так что в моей работе не было и малейшего намека на какие-то любовные отношения.
Он: Но Вы же и меня не любили.
Она: Зато Вы изнывали… Иван Сергеевич, простите меня, пожалуйста, ради бога, я, честное слово, не хочу быть с вами резкой, но Вы своей историей, связанной со мной, невольно вынуждаете. Я не хочу, не хочу, не хочу Вас как-то обидеть. А хочу я как-нибудь на днях с вами напиться. Давайте! А?
Он: Как это реально сделать? У тебя ведь каждый вечер спектакли, которые кончаются довольно поздно.
Она: Придумайте что-нибудь.
Он: Пока только склад.
Она: Мы будем кататься там как сыр в масле!
(Проходит перед ним в вечернем платье походкой манекенщицы, делает книксен). Спасибо, нет.
Он: Постараюсь придумать что-нибудь на послезавтра. А сейчас просто пытаюсь все честно рассказать Вам, а может в очередной раз объясниться. Легкий толчок, и я ослеп от собственной любви, неважно к кому. Вы, если помните, запретили любые просьбы к себе.
Она: Да ну Вас, Иван Сергеевич. Неужели Вы до сих пор не можете отличить, когда женщина говорит серьезно, а когда просто слова? Я уже и забыла о своей тогдашней декларации. Неужели трудно понять, что если я была моделью на подиуме, то в жизни быть какой-то моделью в любом значении этого слова мне претит? Хотя из желания помочь Вам, я согласилась на «раздень Барби – одень Барби». Ведь как модель я профессионал, и вы это поняли сразу как никто другой. Но вы признались, что я была для Вас пустым местом… Да-да. Не оправдывайтесь… Молчите… Моделью. Эталоном. Шаблоном.
В тех наших отношениях, которые только-только начали завязываться, шаблона быть не могло. А Вы часто не принимали естественность и умственно моделировали то, что для человека смоделировать нельзя. Тем более, для живой женщины… Тогда я это не смогла бы сформулировать словами. Я поняла это только не видя Вас в течении 5 лет.
Он: А я с вами не расставался ни на минуту. Все города мира сразу потускнели, и мир без Вас стал восприниматься мной… ну, вот как примерно близорукий человек видит мир без очков. А Ваш взгляд на себе я ощущаю постоянно. Я никуда не могу от него деться.
Она: Взгляд умственной модели?
Он: Взгляд моей - не моей любимой женщины. В общем я, кажется, доигрался. Домоделировался.
Она: Я не партнер Вам в этих играх. Мою роль бездушного болванчика я вряд ли когда смогу простить.
(Молчание).
Он: Лара, я ухожу… Можно на прощанье вас поцеловать?
Она: Нет. (С улыбкой). Никогда и ни о чем меня не просите… А ведь, кажется, это не декларация.
(Он пытается поцеловать ее. Она отталкивает. После этого он резко уходит).
Подождите.
(Он не останавливается)
Ведь если я ваша модель, то в этом, наверное, нет ничего плохого. Просто этого так мало. Я не модель. Я не модель. Я не модель.
(Открывает свой стол, достает фотографию, ставит ее перед собой).
Папка, родной мой… Помнишь, как маленькая я говорила тебе что когда вырасту моим мужем будешь только ты.
Наверное это мечта всех маленьких девочек, которые любят своих отцов. И у меня она чуть было не сбылась. Он похож на тебя как две капли воды… Я влюбилась в него с первого взгляда. Про него и говорить нечего. Он кроме меня вообще никого не видит. А я вдруг после нескольких первых свиданий ощутила его своим отцом. Он даже улыбается как ты…
Конечно, я знаю, что он не может быть нашим родственником, но все равно – это второй ты. При одной из первых встреч с ним я совершенно запуталась в том, кто у меня маленькой отнял рассказы Бунина «Галя Ганская» и «Легкое дыхание». Я тогда сказала, что буду как Галя Ганская. Уже не буду.
Я хочу, чтобы он угощал меня обедами, поил хорошим вином, говорил о любви, а я пришивала бы ему вешалки, лечила горло, дарила самые теплые и красивые шарфы… хочу рассказывать ему о себе все-все. Но делаю я это как дочь и не больше. А он воспринимает это как любовь женщины, которая по какой-то загадочной причине не может быть его. Я испытываю к нему самые нежные чувства, кроме главного… Но у меня язык не поворачивается сказать ему об этом прямо… Не могу… И не скажу никогда…
Неужели в отношениях с ним мне всегда суждена только горечь?.. Что мне делать?
А! Хоть горечь, но наша.
(В последней фразе героини мы ощущаем и горечь, и сожаление, и нежность… Но… Пусть так и будет. Ведь каждый получает от другого то, что смоделировал. К сожалению не сполна. А сполна в таких случаях и невозможно.
В музыке сливаются мелодии «Люди идут по свету и «Тишина»).
о.Кижи-г.Петрозаводск, 1997г.
По Джону Фаулзу
ЖИТЬ ЛЮБОВЬЮ
(Сценическая фантазия Бориса Гущина по мотивам романа Джона Фаулза «Волхв» в переводе Бориса Кузьминского)
Действующие лица:
Николас Эрфе – 25 лет
Алисон Келли – 22 года
Морис Кончис – 60 лет
г-жа де Сейтас – 50 лет
Жюли – 24 года
Джун – 24 года
Джо – 27 лет
Митфорд – 27 лет
Димитриадис – 27 лет
Дитрих Виммель – 45 лет
Д-р. Фридрих Кречмер – 70 лет
Мария – 60 лет
Бен, частный детектив – 26 лет
Члены суда, окружение Кончиса, посетители кафе.
Экран прошлого
Действие происходит в 1953-1954 гг. в Лондоне, на Греческом острове Фраксос и в окрестностях Афин.
Действие первое
Картина 1.
Экран. (без звука) параллельно действию на сцене.
Молодёжная вечеринка на частной квартире. Николас танцует с Мэгги. Танец прерывается. Мэгги идет открывать дверь. На пороге Алисон в дорожном костюме с чемоданом в руках. Поцелуи. Алисон включается в компанию. Николас и Алисон постоянно вместе. Какой-то молодой человек пытается выяснить с ними отношения. Алисон отшивает его. Николас и Алисон выходят на лестницу и поднимаются этажом выше в квартиру Николаса. Он оставляет Алисон в квартире одну. Она принимает ванну. Одевшись, она снова спускается на вечеринку. Потом вместе с Николасом возвращается в его квартиру. Поцелуи. Постель.
Сцена. Спальня в квартире Николаса. На кровати Алисон. Николас, улыбаясь, входит с подносом: кофе, бутерброды, джем и т.д. Садится на край кровати. Алисон просыпается, зло смотрит на Николаса, натягивает себе на голову покрывало. После молчания голова снова появляется из-под покрывала.
Алисон: Дай закурить… И рубашку, какую не жалко.
Николас: Пожалуйста. (Молчание) Что с тобой? Я в чем-то провинился?
Алисон: Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
Николас: Пятьдесят?
Алисон: (серьёзно) Если б пятьдесят, я бы не мучилась бы с выбором профессии в Лондоне.
Николас: А ты, значит, мучишься?
Алисон: Да нет, пожалуй. Меня тут в одной конторе берут в стюардессы. Жаль только, что Мэгги меня выгонит. Мы с ней австралийки и снимаем квартиру прямо под твоей. Но Мэгги главная. А я вроде бы считаюсь невестой её брата Пита. Он лётчик. Мы вместе жили в Австралии. Вчера я оттуда прилетела.
Николас: Вместе летать будете?
Алисон: Теперь вряд ли.
Николас: А куда?
Алисон: Стамбул. Белград. Афины. В общем, туда.
Николас: Здорово. А я с осени буду учителем английского на острове Фраксос. Можем встречаться в Афинах.
Алисон: (после паузы) Когда мы познакомились, я сразу поняла, что, если лягу с тобой, то я развратная.
Николас: Искренне благодарен.
Алисон: У тебя такие подходцы.
Николас: Какие?
Алисон: Как у дефлоратора-маньяка.
Николас: Ну, детский сад. У меня с этим типом нет ничего общего.
Алисон: Извини. Ты очень клевый в постели.
Николас: Спасибо.
Алисон: А дальше-то что?
Николас: Меня как-то это не волнует.
Алисон: Зато меня волнует.
Николас: Лишнее доказательство, что тебе не надо выходить замуж за того типа.
Алисон: Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне пишет: «Прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились».
Николас: Что это?
Алисон: Это значит: «Ты тоже спи с кем хочешь…» Нет, мужикам не понять, что это такое – проснуться рядом с типом, с которым вчера не была знакома. Что-то теряешь.
Николас: Да уж.
Алисон: Совсем не то, что обычно теряют девушки. Плюс к тому.
Николас: И приобретаешь.
Алисон: Господи. Да что тут приобретёшь?
Николас: Опыт. Радость.
Алисон: Да пошёл ты. (После паузы) Думаешь, что я шлюха?
Николас: Ничего не думаю. Просто ты мне очень и очень нравишься.
Алисон: (плачет). А если так, то залезай ко мне. Обними меня покрепче, но ничего не делай. (Только Николас улегся, звонок в дверь. Он открывает. В комнату влетают два чемодана Алисон).
Голос Мэгги: Можешь оставаться здесь навсегда. Что мне писать Питу?
Алисон: Что я всю ночь фершпилилась.
Голос Мэгги: Что-что?
Алисон: Тебе перевести? Или продемонстрировать?
Голос Мэгги: Шлюха.
(Хлопает дверь. Николас плюхается на кровать).
Конец 1 картины.
Картина 2.
Там же. Николас сидит у стола и что-то пишет. Входит Алисон. По всем её повадкам видно, что она здесь живет.
Алисон: (Протягивает Николасу паркеровскую ручку с золотым пером) Примите, мсье.
Николас: Ты что, с ума сошла? Это же очень дорого.
Алисон: Ну и что? Я её просто стырила.
Николас: Стырила?
Алисон: Ой, да я всё краду. А ты не знал?
Николас: Всё?
Алисон: Не в лавочках же. В супермаркетах. Не могу удержаться. Да не переживай ты так.
Николас: С ума сойти. Тебя же посадят (пауза). У нас не осталось виски?
Алисон: (Достаёт бутылку из своей сумочки). Держи. Не посадят. (Николас наливает рюмки). Твоё здоровье. Ненавижу супермаркеты. Ненавижу буржуев. Ненавижу англиков. Ой, извини. Я опять начинаю пороть ерунду.
Николас: Да нет. Мне с тобой очень интересно и хорошо.
Алисон: Правда-правда? Ты совсем не такой, как Пит. Ты настоящий англичанин.
Николас: (Снова наливает). А Пит нет?
Алисон: Он австралиец. А знаешь, какой он клёвый? Хоть и скотина. Я всегда его понимаю. А тебя нет. Ты радуешься, а я не понимаю чему. Обижаешься – не понимаю, на что. (Садится на колени к Николасу). Я школу кончила, поступила в университет и с Питом познакомилась. Всё так усложнилось. Пришлось аборт делать.
Николас: А ты не хотела? Ребенка?
Алисон: Нет. (Смягчившись). Хотела, конечно. Но он бы помешал.
Николас: А сейчас?
Алисон: Иногда. Дело в том, что ты не я. Ты не так всё воспринимаешь.
Николас: А как?
Алисон: Не так. Ты в любой момент можешь отключиться, и тебе будет казаться, что всё в порядке.
Николас: Я просто терплю. Всё.
Алисон: А я…Когда тебя нет, я всё время думаю, что ты умер. Когда мы вдвоём, мне всё по фигу. Представь, что у тебя куча денег, а магазины через час закрываются. Поневоле приходится всё хапать.
Николас: Представляю. Это тебе-то и за деньги.
Алисон: Я очень и очень серьёзно.
Николас: Я не знаю, Элли, но, хоть мы и с тобой, на меня накатывает холодное такое чувство, что я один. Нет. Это только, когда мы врозь.
Алисон: Просто тебе нравится это чувство. Ты им упиваешься, и в глубине души считаешь себя лучше всех. (Помолчав). Ты и, правда, лучше всех, таких людей не бывает.
Николас: Что не мешает мне оставаться одиноким.
Алисон: (Пожимает плечами) Женись. Хоть на мне.
Николас: И, тем не менее, ты выходишь за Пита.
Алисон: Конечно. Ты же не свяжешься со шлюхой, да ещё австралийской.
Николас: Уже связался. (Пауза). Меня утвердили учителем на Фраксосе. Я тут познакомился с моим предшественником в той школе, неким Митфордом. Он должен зайти.
Алисон: Я никого не хочу здесь видеть.
Николас: Хорошо. Если он появится, ты уйдёшь. (Пауза). Ты выйдешь за меня, если я сделаю тебе предложение?
Алисон: Так об этом не спрашивают.
Николас: Да я хоть завтра на тебе бы женился, если б был уверен, что ты этого хочешь.
Алисон: На днях должен приехать Пит.
Николас: И что?
Алисон: Не бойся. Он знает.
Николас: Откуда?
Алисон: Я ему написала.
Николас: И?
Алисон: Без обид. (Пауза) Скажи: «Выходи за меня замуж».
Николас: Выходи за меня замуж.
Алисон: Не выйду.
Николас: Элли! Ну, зачем ты это делаешь?
Алисон: Так проще. Ты в Грецию. Я далее везде. (Алисон раздевается и приглашает сделать это Николаса). Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я к тебе лезу, тем тебе больнее.
Конец 2 картины.
Картина 3
Та же комната. Часть вещей подготовлена к отъезду. Николас пакует книги. Входит Алисон. Раздевается. Начинает молча делать себе косметическую маску.
Николас: Так и будешь молчать? Где ты бываешь?
Алисон: Я с тобой не разговариваю.
Николас: Как хочешь. Я и так знаю, где ты болталась.
Алисон: Ну и где?
Николас: Ты была у Пита.
Алисон: (берет под козырёк). Так точно, сэр. (С бешенством) И что дальше?
Николас: Не могла потерпеть два дня?
Алисон: Зачем? (пауза). Я в кино была. Все новые фильмы просмотрела за эти дни.
Николас: А зачем соврала?
Алисон: Затем, что ты мне не доверяешь. Ты что, думаешь, что я к нему теперь так вот, запросто, могу пойти…? (после паузы) Я хотела покончить с собой. Стояла на платформе… и струсила.
Николас: (наливает бокалы). Вернешься к Питу?
Алисон: А ты собираешься просить, чтобы не возвращалась?
Николас: Нет. (Пьют).
Алисон: Знаешь, о чём я думала на платформе?
Николас: Нет.
Алисон: А вот о чём. Если бы я покончила с собой, ты бы только радовался. Раззвонил бы, что я умерла от любви к тебе. Поэтому я никогда с собой не покончу. Чтобы не удружить такому говну вроде тебя.
Николас: И тебе не стыдно?
Алисон: Потом я решила, что нужно написать записку. Вот.
Николас: Читай.
Алисон: (читает) Не хочу больше жить. Давно. Мне хорошо только тут на курсах или в кино. Ещё в постели. Когда я забываю о себе. Ни одной счастливой минуты с тех пор, как сделала аборт. Я заставляла быть себя счастливой, глядя в зеркало. Посмотришь и счастлива.
Николас: Ты всё выдумываешь.
Алисон: Конечно. Я написала всё это утром за кофе. Убила бы себя чем-нибудь, да нечем. Разве что чайником.
Николас: Истеричка.
Алисон: А я и есть истеричка (Падает в объятие Николаса).
(Звонок в дверь. Николас открывает. Входит очень довольный Митфорд с бутылкой шампанского.
Митфорд: Надеюсь, что не помешал, Эрфе. Принимайте счастливого коллегу, избавившегося от этих недоумков.
Николас: Что, очень страшные?
Митфорд: Да нет. Не страшнее английских. (Алисон незаметно уходит). Карта есть? (Николас подаёт карту). Вот. (На экране идут виды греческого острова и бытовые сцены, схваченные оператором).
Николас: Как школа?
Митфорд: Лучшая в стране. Без балды.
Николас: Дисциплина?
Митфорд: (делает приём карате) Так их всех.
Николас: Работа?
Митфортд: Средней паршивости.
Николас: А вечером?
Митфорд: Остров. Деревня. Пчёлки только. Так и жужжат. Ж-ж. Ж-ж. Давай бокалы. (Открывает шампанское. Наливает). За нас!
Николас: Общество?
Митфорд: Полный ноль. Учительские жёны. Пара чиновников да поп с попадьёй. Есть там, правда, один, да ты с ним вряд ли увидишься. Мы с ним здорово поцапались. Жуткий мерзавец. Сотрудничал с немцами. Так что у тебя остаётся только педсостав.
Николас: Да, коллега. Умеешь ты утешить.
Митфорд: Да брось ты. Давай ещё сбегаю за шампанским.
Николас: Нет, я не буду.
Митфорд: Тогда я, пожалуй, пойду. Нажрусь где-нибудь. (Уже с порога с гнусной ухмылкой) К афинским девушкам лучше не суйся. Сифак обеспечен. И никогда не ходи в зал ожидания.
Николас: Куда-куда?
Митфорд: (из-за двери) В зал ожидания. Запомни. (Через некоторое время входит Алисон и бросается на шею Николасу).
Николас: Элли, что ты?
Алисон: Я не могу, не могу. Я даже не выдержала наш любимый фильм «Набережная туманов». Я буду ждать тебя… Не веришь...? Честное слово.
Николас: Знаю.
Алисон: Ответь, как следует.
Николас: А что тебя не устраивает? Ведь мы не должны давать друг другу обязательств. Это всё равно, что обручиться, не зная, женишься ты или нет. (Молчание).
Алисон: Я просто подумала, как вернусь сюда завтра вечером. Я знаю, что это такое, когда уезжают. Неделю умираешь, неделю просто больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что и ничего и не было. Так уж устроена эта глупая жизнь.
Николас: Я не забуду тебя.
Алисон: Забудешь… И я тебя тоже.
Николас: Мы выдержим. Как бы печально это не обернулось.
Алисон: Да ты и знать не знаешь, что такое печаль.
Конец 3 картины
Картина 4
Комната Николаса в школе на острове Фраксос. Николас читает письмо Алисон. На экране Алисон в форме стюардессы.
Голос Алисон: Люблю тебя, хоть ты и не понимаешь, что это значит, ты никогда никого не любил. Я всю неделю пыталась до тебя достучаться. Бесполезно. Что ж, как полюбишь – вспомни, что было сегодня. Вспомни, как я поцеловала тебя и ушла. Как шла по улице и ни разу не оглянулась. Я знала, что ты смотришь в окно. Вспомни всё это, вспомни. Остальное можешь забыть, но это, будь добр, вспомни. Я шла по улице и не оглянулась, и я люблю тебя. Люблю так, что с сегодняшнего дня возненавидела.
(Стук в дверь. Входит Димитриадис).
Димитриадис: Разрешите, коллега. (Николас прячет письмо). Вы ещё не скисли от нашего климата?
Николас: Ещё месяц и скисну.
Димитриадис: Позвольте Вам не позволить этого. Я невольно чувствую себя виноватым перед Вашим предшественником Митфордом.
Николас: А с ним-то что?
Дмитриадис: Скис. Целый год никуда не выходил из деревни.
Николас: А что Вы можете мне предложить?
Димитриадис: Официально. Ключ от школьной библиотеки.
Николас: А не…? Послушайте, Димитриадис, пока не забыл: с кем Митфорд тут поцапался? Коллаборационист какой-то, вроде.
Димитриадис: Мне он ничего не говорил.
Николас: Что такое «зал ожидания»?
Димитриадис: Это на вокзалах. Но у нас нет вокзала.
Николас: Нет… Это что-то другое… А неофициально?
Димитриадис: Давно бы так. Мы с тобой на выходные едем в Афины. Пойдём туда, где самые красивые девушки Греции. Я тебя с такой нимфеткой познакомлю, что пальчики оближешь. Ну, как?
Николас: Значит, я не скисну?
Димитриадис: Скорее прокиснут все греческие вина.
Конец 4 картины.
Картина 5
Комната Николаса. Он лежит на тахте. Стук в дверь.
Николас: Заходите.
Димитриадис: Салют. Как себя чувствуем?
Николас: Был у доктора. Сдал анализы. Тот отправил в Афины. Говорит, что я не заразен, но с женщинами сейчас спать нельзя… Я так боюсь сифилиса.
Димитриадис: Да брось ты. Сейчас нельзя, потом можно.
Николас: Исчезни. Мне тебя видеть-то тошно.
(Димитриадис уходит)
Николас открывает письмо. На экране Алисон в форме стюардессы.
Голос Алисон: Дорогой Николас. Не могу больше врать. Придется сделать тебе больно. Я была одна, мне было плохо. Я не писала тебе, что мне плохо, просто не знала, как об этом написать. В первые дни на работе я и виду не подавала, но зато дома – в лёжку. Я снова сплю с Питом, когда он прилетает. Уже две недели. Поверь, что если бы я надеялась на… У меня с ним не так как раньше, и не так, как с тобой, ревновать нечего. Просто он такой понятный. Может быть мы поженимся. Кошмар. Мне всё-таки хочется, чтобы мы писали друг другу письма. Я ничего не забыла. Пока. Алисон. (Николас некоторое время лежит ничком на тахте, потом встаёт, берёт со стены ружьё и выходит из комнаты).
Николас на пляже. Здесь старинная статуя Посейдона, развалины старинной часовни, канализационный люк на холмике, на столбике надпись: «Salle d Atente»(зал ожидания).
Николас держит ружьё. Приставляет ствол к глазу, потом ко рту. Старается поудобнее спустить курок. Мощный гудок парохода. Николас от неожиданности отбрасывает ружье. Потом берет его снова. Долго разглядывает его. Наконец поднимает его к плечу и стреляет в небо. Падает навзничь и лежит некоторое время. Подходит Кончис в элегантном светлом костюме.
Кончис: Подстрелили кого-то?
Николас: (поднимает голову) Нет. Промазал. Была всего одна попытка. (Яркий свет на табличку «Зал ожидания»).
Конец 1 действия
Действие 2
Картина 1
Веранда в доме Кончиса, расположенного на берегу моря. Мария сервирует стол для чая. В плетеных креслах Кончис и Николас. В интерьере работы старых и современных мастеров: Роден, Майоль, Шагал, Модильяни и т.д. На стене большой портрет Лилии по моде 1914 года. Николас встаёт и подходит к отдельным работам, разглядывая их.
Кончис: Это Роден. Заготовка. А это «Моя мать».
Николас: Ваша?
Кончис: Это его мать. Я имею в виду Модильяни.
Николас: Вы знали его?
Кончис: Моди? Встречались много раз. С его другом Морисом Жакобом мы были знакомы гораздо лучше. Жить Моди оставалось недолго. Он только-только выбрался из безвестности. А эту работу можно не представлять. Я бывал несколько раз в гостях у Марка Захаровича (пауза). Хорошо я устроился?
Николас: (садится в кресло). Прекрасно. Я хочу спросить…
Кончис: (не разрешая спросить, представляет Марию). Моя прислуга Мария. А Вы новый учитель Николас Эрфе. Вы со мной, кажется, хотели познакомиться? Вот и познакомились. Морис Кончис.
Николас: Вы один здесь живете?
Кончис: (недобро с высокомерием). Для кого и один.
Николас: А что это за табличка у ворот: «Зал ожидания»?
Кончис: Её повесили немецкие солдаты.
Николас: Но почему эту? Да ещё на французском языке?
Кончис: Кажется, их перевели сюда из Франции. Они здесь скучали. От немцев я не ожидал такого юмора.
Николас: Вы хорошо знаете Германию?
Кончис: Германию нельзя знать хорошо. Можно только мириться с её существованием.
Николас: И каким же ветром Вас занесло сюда, господин Кончис?
Кончис: Не обидитесь, если я попрошу Вас не задавать никаких вопросов?
Николас: Конечно, нет (Молчание).
Кончис: Вы призваны?
Николас: Призван?
Кончис: Чувствуете ли Вы, что избраны кем-то?
Николас: Избран?
Кончис: Некоторые считают, что избраны Богом.
Николас: Я не верю в Бога и ничего не чувствую.
Кончис: Вас ещё изберут.
Николас: Спасибо.
Кончис: Это не комплимент. Нас призывает случай. Мы не способны призвать самих себя к чему бы то ни было.
Николас: А кто избирает?
Кончис: Случай многолик. У меня к Вам просьба. Никому в деревне не говорите, что познакомились со мной. Это связано с тем, что случилось во время войны.
Николас: Я слышал об этом краем уха.
Кончис: Что Вы слышали? У этой истории два варианта… Оставим это. С деревенскими я не вижусь.
Николас: Хорошо. (Встаёт и подходит к одному из подиумов).
Кончис: Джакометти. Этакий сюр. А клавикорды XVIII века. Плейель.
Николас: Вы играете?
Кончис: Как Вам сказать.
Николас: (перед фотографией Лилии). А это кто?
Кончис: Она была моей невестой.
Николас: Почему Вы не поженились?
Кончис: Она умерла.
Николас: Похожа на англичанку.
Кончис: Она и есть англичанка.
Николас: А Вы какое имя носили в Англии, господин Кончис?
Кончис: Не помню.
Николас: Извините.
Кончис: А Вы? У Вас есть невеста? Конечно же, симпатичный молодой человек в расцвете сил…
Николас: Была… Можно я попрошу вас о том же. Не задавать мне вопросов. Во всяком случае, на эту тему.
Кончис: Хорошо.
(Раздаётся странный жутковатый крик. Николас вздрагивает)
Кончис: Не бойтесь. Это сплюшка. Моя подружка. Птичка такая маленькая. Сантиметров двадцать.
Николас: У вас много книг о птицах.
Кончис: Интересуюсь орнитологией.
Николас: А медициной?
Кончис: Изучал. И не только её… Я духовидец.
Николас: Спиритизм. Стол крутите?
Кончис: Инфантилизм.
Николас: С моей стороны?
Кончис: Естественно.
Николас: Перевоплощение?
Кончис: Ерунда.
Николас: (пожимает плечами). В таком случае…
Кончис: Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остаётся единственный способ побывать в иных эрах. (За сценой раздаётся весёлый женский смех. Николас вопросительно смотрит на Кончиса. Тот никак не реагирует на смех).
Николас: На сумасшедшего Вы не похожи. Вы…Вы летаете на другие планеты?
Кончис: Да.
Николас: Физически?
Кончис: Я отвечу, если Вы объясните мне, где кончается физическое и начинается духовное. Не всё можно объяснить словами.
Николас: Извините, я никогда не общался с духами. Я вообще-то атеист.
Кончис: Разумный человек может быть атеистом и дрожать за собственную шкуру. Это необходимая черта развитого интеллекта. Но я говорю не о Боге, я говорю о науке. Хорошо. Лично Вы духовидцем себя не считаете.
Николас: Не считаю. А Вам теперь ничего не остаётся, как рассказать о себе. Вы обещали. (Во время рассказа Кончиса на экране идут любые кинокадры хроники 1-й мировой войны).
Кончис: Мой отец был англичанин, а в матери достаточно большая доля греческой крови. Она очень хорошо пела, и в первый период моей жизни музыка была для меня главным. Я был вундеркиндом. У меня был прекрасный преподаватель, и у меня выработалась особая манера с форсированным темпом, с мастеровитым, экспрессивным рубато. В 15 лет учитель перегрузил меня, и у меня случился нервный срыв. Пришлось увлечься птичками. Я хотел стать гением, но в 16 лет понял, что гением не стану. И тут я влюбился. В Лилию. Мы жили рядом. Собирались пожениться, но как-то всё это было по-детски. Телесное желание меня охватило потом. Днём и вечером Национальная галерея, Тауэр, Шаляпин в «Князе Игоре», а ночью она мысленно приходила ко мне в образе маленькой шлюшки.
(В этот момент в комнату закатывается огромный резиновый цветной пляжный мяч. Мария сразу же убирает его)
Николас: А Вы говорили, что живёте один.
Кончис: Я говорил, что хочу произвести такое впечатление в деревне… Война… Я считаю, всё это массовым идиотизмом. Но мне показалось, что Лилия презирает меня за это. Я пошёл добровольцем. Уже назавтра я понял, что разобщает не война. Она наоборот, как известно, сплачивает. На поле боя совсем иное дело. Каждый существует сам по себе. Появляется твой истинный враг – смерть. Кровь, зияющие раны, зловоние вывернутых кишок. Многих охватывает безумная жажда мести. У меня случилось наоборот. Я безумно захотел выжить. (Кончис встаёт и достаёт из шкафа небольшую шкатулку. Открывает её).
Николас: Что это за зубы?
Кончис: Их вставляли разведчикам, как нашим, так и немецким на случай провала. (Кладет зуб на блюдце и давит его). Чувствуете запах миндаля? Я предлагаю Вам пережить войну за один миг.
Николас: Русская рулетка?
Кончис: Даже легче. Эти зубки убивают за несколько секунд.
Николас: Конечно, мой труп не доставит Вам лишних хлопот.
Кончис: Абсолютно. Самоубийство. Вот кубик. Если выпадет «шестерка», то…
Николас: Я не хочу.
Кончис: Значит Вы трус, мой дорогой.
Николас: Уговорили.
Кончис: Я на «фу-фу» не играю. Поклянитесь, что, если выпадет «шестерка» разгрызете зуб.
Николас: Клянусь.
Кончис: (протягивает стакан с кубком).
Николас: (Трясёт стакан) «Шестёрка».
(Пауза)
(Улыбается и трясёт головой) Нет.
Кончис: (берет стакан и встряхивает его) Снова «Шестёрка» (берет зуб, кладет его в рот и давит оболочку. Выплевывает). Поздравляю Вас. Вы приняли точно такое же решение, что и я 40 лет назад. Так поступил бы всякий разумный человек. На сегодня хватит. Я предлагаю сегодня переночевать у меня, если вам не стыдно ночевать у предателя.
Николас: Род человеческий Вы не предали.
Кончис: Главное не изменить самому себе.
Николас: Гитлер себе тоже не изменял.
Кончис: Да. Но миллионы немцев изменили себе. Трагедия не в том, что одиночка стал проводником зла, а в том, что миллионы не осмелились принять сторону добра… Всё. Пойдемте. Я провожу Вас в Вашу комнату.
Конец 1 картины.
Картина 2.
Комнатка в доме Кончиса, где ночует Николас. Он ворочается на постели не в силах заснуть. Откуда-то возникают звуки патефона («Домовой» или румба «Инес»)
Николас: Жуткий запашина. Гниёт у него что-то где-то. Да ещё эта дурацкая музыка. Лучше бы сам хозяин что-нибудь сыграл. (Встаёт, идёт к двери. Музыка замолкает. Снова ложится. Музыка вновь звучит). Странно (Вновь идёт к двери. Музыка вновь замолкает. Ложится. Снова музыка.). Ну и Бог с ней. Музыка как музыка. Хотя иголку не мешало бы сменить. (Засыпает).
(Оживает экран. На нём человек в чёрном, одетый по английской моде XVIII века. Рядом с ним девочка лет 14. Они стоят застывши. Потом, раздвинув экран, становятся перед экраном).
Николас: (просыпается) Добрый вечер. А что Вы здесь делаете? (Парочка уходит за экран). Попал я, кажется.
(На экране девушка с зонтиком, одетая по моде 1914 года).
Конец 2 картины.
Картина 3
Та же веранда. Кончис в своём кресле. Мария сервирует стол. Входит Николас.
Кончис: Как спалось?
Николас: Этот патефон…
Кончис: У меня нет патефона. А я прекрасно спал. Выпейте рюмочку бренди и расскажите о своей девушке.
Николас: Не надо… Ничего особенного… Да и я не хочу.
Кончис: Что так?
Николас: Кажется, я схватил сифилис в Афинах.
Кончис: У врача были?
Николас: Да.
Кончис: Расскажите о симптомах.
Николас: (тихо рассказывает. Кончис внимательно слушает).
Кончис: Я Вас успокою. Это не сифилис. Мягкий шанкр. Всё скоро пройдёт. А девушке напишите.
Николас: Я писал. Не отвечает.
Кончис: Напишите снова. Вы всё бросили на волю случая… А я тогда в апреле 1915 года до Англии добирался без приключений. Врал напропалую. Всем. Лилия уступила мне… И призналась, что хочет за меня выйти. Я просил её чуть-чуть подождать. Я ведь наплёл ей, что у меня побывка. Напялил снова форму и уехал скрываться. Долго не проскрывался. Я мучительно хотел её увидеть и снова приехал в Лондон. Мы с ней говорили на разных языках. Она уговаривала меня вернуться в полк. Я был на другом полюсе. У меня уже не было долга. Я был свободен и собирался уцелеть любой ценой. Остались сумерки. Наши и чужие бледные лица. Запах сирени. Дальше – бездонная тьма. Я уехал.
Николас: Вы с ней встретились потом?
Кончис: Она умерла. Заразилась в госпитале брюшным тифом. Я уехал, а она пошла служить в госпиталь… Этот запах сирени.
Николас: Поэтому Вы не женаты?
Кончис: Мертвые живы.
Николас: Каким образом?
Кончис: Мёртвые живут любовью. ( В дверях появляется девушка в костюме 1914 года с патефоном. Её видит только Николас. Девушка прикладывает палец к губам и исчезает). После войны я не смог жить в Лондоне и переехал в Париж. Я иногда играл на этих самых клавикордах. Хотя уже не так, как хотелось бы. И вот однажды заходит ко мне с улицы некий господин и начинает хвалить мою игру. Оказалось, что это граф Альфонс де Дюкан. Он пригласил меня в гости, сказав, что за мной приедут. Через несколько часов я оказался в замке Живре-ле-Дюк. Какой там был парк! Множество всяких выгородок: античный храм, ротонда, английский сад. А в замке: севрский фарфор, руанский фаянс. Арсенал старинного оружия, богатейшая библиотека. А в потайной галерее главным экспонатом была Мирабель, нагая женщина с кожей из крашеного шёлка. Когда её заводили, она валилась на кровать и поднимала ноги. Де Дюкан ценил её за устройство, которое предохраняло хозяина от рогов. Если не нажмешь рычажок на затылке дамы, то эта красавица вонзит тебе прямо в пах стилет… Де Дюкан был женоненавистником. Нет, он не был голубым. Просто ненавидел их. (Раздаётся звук некоего странного рожка).
Николас: Что это?
Кончис: Рог Аполлона. Мы же с Вами в древней Греции. А она жива вечно.
(На экране обнажённая нимфа убегает от козлоногого сатира с огромным накладным фаллосом. Следующий кадр: Богиня Диана из лука поражает сатира стрелой. После этого все трое, вскинув в приветствии ладонью назад руку, прощаются со зрителями).
Кончис: (продолжает) Он был самый необычный человек, которого я знал. Совершенно лишённый чувства долга перед обществом. Я не мог его осуждать, хотя он и поставил под сомнение моё восприятие мира. Я сознавал издержки такого образа жизни, но не мог отказать ему в обаянии. Почему такое наслаждение жизнью можно воспринимать как зло? Потому что люди где-то голодают? Я начал сомневаться в его эгоизме. Его безразличие ко всему – поза, и поза эта – невинна. А может, он пришелец из более совершенного мира?
Кажется, мы с вами не верим в богов. Но они наказали гордеца. В один прекрасный день замок вспыхнул как свечка. Де Дюкан приехал, посмотрел на пожарище и уехал в Париж, чтобы заснуть навсегда. 20 таблеток веронала. Я был тогда в Италии. Приезжаю в Париж и узнаю всё от его адвоката. Оказывается, де Дюкан оставил мне изрядное состояние. И всё потому, что я когда-то играл на клавикордах у раскрытого окна.
(В дверях снова появляется девушка. На сей раз Кончис видит её).
Лилия (целует ей руку). Позволь представить тебе господина Николаса Эрфе. Мисс Монтгомери. Лилия, это молодой учитель, о котором я тебе говорил.
Лилия: Мы уже видели друг друга.
Кончис: Кажется, я утомил Вас, но если Вам интересно, что было дальше, заходите через неделю.
Николас: Если мисс Монтгомери не будет утомительно с нами…
Лилия: Нет. Я люблю слушать Мориса.
Кончис: Лилия всегда делает так, как удобно мне.
Николас: Вам везёт.
Кончис: Она не настоящая Лилия.
Николас: Ну да…естественно.
Кончис: Но и не играет роль Лилии.
Николас: Господин Кончис, я не понимаю Ваших иносказаний.
Кончис: Не делайте поспешных выводов. И как договорились. До свидания.
Николас: До свидания.
(Перед выходом, молча, появляются высокий чёрный господин в маске шакала и девушка-нимфа. Николас проходит мимо них).
Конец 3 картины.
Картина 4
Пляж. Лилия в новом старинном костюме по моде 1914 года. Появляется Николас. Откровенно любуется Лилией.
Лилия: Вам что, Нептун язык откусил?
Николас: Вы сногсшибательны. Как ренуаровская дама. В жизни не видел призрака симпатичнее. Вы давно здесь?
Лилия: Я нигде долго не задерживаюсь… По-моему, Морис просил Вас не задавать никаких вопросов. Это относится и ко мне.
Николас: Да ладно Вам. Сейчас-то его нет.
Лилия: И поэтому можно грубить?
Николас: Просто познакомиться поближе.
Лилия: Может тут и не все так уж… жаждут познакомиться.
Николас: Будьте добры. Хотя бы скажите, где Вы живете.
Лилия: (показывает зонтиком куда-то вверх) Вон там.
Николас: Но там небо, море. На яхте?
Лилия: На берегу.
Николас: Ни разу не видел Ваш дом.
Лилия: Я знаю, что Вы не умеете видеть, как следует.
Николас: И долго Вы меня собираетесь мучить?
Лилия: Возможно, Вы сами себя мучаете?
Николас: Ненавижу мучения.
Лилия: В таком разе я Вас помучаю. Нравится Вам Морис?
Николас: Я его всего-то три раза видел.
Лилия: А мы все его очень любим.
Николас: Кто это мы?
Лилия: Я и другие посетители.
Николас: Призраки?
Лилия: Морис не любит это слово.
Николас: А слово «актер»?
Лилия: Все мы актеры. Вы не исключение.
Николас: Я хочу спросить, а остальные девушки, кто они такие?
Лилия: Остальных девушек нет.
Николас: Ладно Вам. Я тоже люблю розыгрыши.
Лилия: Тогда не надо портить игру.
Николас: Я понял, что участвую в этом маскараде, чтобы ублажить старика. Если я должен Вам помогать, растолкуйте, во имя чего.
Лилия: Давайте лучше я Вам погадаю. (Николас даёт ладонь). Вы проживёте долго, и у Вас будет двое детей. В 40 лет едва не погибнете. Разум в Вас пересиливает чувства и обманывает их. Ваша жизнь состоит,…по-моему, из сплошных измен. То самому себе, то тем, кто Вас любит. Остерегайтесь обильной выпивки, старушек и чёрных собак.
Николас: Одну я уже видел. Хотя, кажется, это был шакал…Теперь моя очередь. Дайте Вашу руку.
Лилия: Не дайте, а разрешите (подаёт ладонь).
Николас: Я вижу только одно.
Лилия: Что?
Николас: Что Вы гораздо умнее, чем хотите казаться.
Лилия: Когда я умру?
Николас: Это не по роли. Ведь Вы уже умерли.
Лилия: А вдруг у меня нет выбора? (Пауза) Всё, что мы говорим, он слышит.
Николас: Вы всё ему должны передавать?
Лилия: Да, очевидно телепатически и…
Николас: И?
Лилия: Не могу сказать.
Николас: Вы его любовница?
Лилия: (смотрит на него с презрением).
Николас: Я просто хочу понять, что тут в действительности происходит.
Лилия: Зачем вам это понимать! Вы когда-нибудь слышали такое слово «воображение»… Я не любовница ему.
Николас: И никому, надеюсь?
Лилия: Весьма наглое замечание. Извините, я уйду на минутку за шалью и вернусь. (Уходит). (Появляется Кончис с мощным биноклем и кинокамерой).
Кончис: Как Вам Лилия?
Николас: Как Вам будет угодно.
Кончис: Ну что уж так-то. Ведите себя с ней как с больной амнезией.
Николас: К сожалению, я не общался с такими больными.
Кончис: Она живет сегодняшним днем и не помнит о прошлом. Его у неё нет. И, если Вы будете расспрашивать её о прошлом, она только расстроится и не будет с Вами встречаться… Вам принесли из деревни радиограмму. Вот она. Голос Алисон. Вернусь пятницу Афины. Останусь на три дня. Шесть вечера. Пожалуйста, встречай. Алисон. (На экране Алисон в форме стюардессы)
Кончис: Лилию следует развлекать. Ей это необходимо. Но не расстраивать.
Николас: Надеюсь, этим и занимается её сестра.
Кончис: У Лилии нет сестры. У неё просто раздвоение личности. Мне казалось, что Вы обо всём догадались. Ряд обстоятельств помимо почти что родительских чувств налагают на меня серьёзную ответственность за судьбу Лилии. Я думал, что Вы всё поняли.
Николас: Ещё как понял! Вы хотите сказать, что она сумасшедшая.
Кончис: Такого термина в медицине нет. Она страдает шизофренией.
Николас: И воображает себя Вашей невестой.
Кончис: Эту роль навязал ей я. Осторожно внушил. Вреда от этого никакого. А играет она с наслаждением. Другие личины Лилии не столь безобидны. Я это говорю с полным сознанием.
Николас: И всё-таки… Нимфа это сестра Лилии?
Кончис: Хорошо. Может это пойдет на пользу всем. Никому не рассказывайте то, что сейчас узнаете. Настоящее имя Лилии – Жюли Холмс. Уникальность её болезни заключается в том, что у неё есть сестра-двойняшка. То есть - идеальный контрольный аналог. Вечные споры между психиатрами и невропатологами: вызывается ли шизофрения физическими и наследственными или духовными отклонениями. Существование Жюли и сестры явно подтверждает второе. Жюли как неординарной пациентке грозила участь циркового урода… Теперь Вы знаете, если не слишком, то всё равно достаточно много.
Николас: А если она сбежит?
Кончис: Не сбежит. Санитар с неё не спускает глаз.
Николас: Санитар?
Кончис: Да. Он очень скрытный. Но Вы с ним познакомитесь обязательно.
Николас: А почему Вы их держите на яхте?
Кончис: На яхте?
Николас: Я думал, что они живут на яхте.
Кончис: Нет.
Николас: Она каждое лето сюда приезжает?
Кончис: Да. Она возвращается, и я Вас покидаю. (Кончис уходит. Появляется Жюли).
Николас: Я хочу предложить Вам встретиться где-нибудь в ином месте. Нейтральном.
Жюли: В следующие выходные. Слабо?
Николас: Идет.
Жюли: А я думала…
Николас: Что?
Жюли: Что Вам надо в Афины.
Николас: (после некоторого молчания) Не поеду я. Между нами всё кончено.
Жюли: Вы…жили друг с другом…как муж с женой.
Николас: Несколько недель. Да у неё кроме меня было мужчин десять. Не меньше.
Жюли: А может единственное светлое пятно для неё – это Вы?
Николас: За нами наблюдают?
Жюли: Тут за всем наблюдают. Нужно забыться и не высовываться, пока тебя не нашли. Таковы правила.
Николас: Вы не Лилия Мотгомери. Скорее, Вы её дочь. Да?
Жюли: Да.
Николас: Как и Ваша сестра?
Жюли: У меня нет сестры.
Николас: Ну, хорошо. У Кончиса свой спектакль, но нам-то с Вами зачем обманывать друг друга и кого-то изображать?
(Жюли плачет. Николас предлагает ей сигарету. Она закуривает).
Николас: Я не еду завтра в Афины.
Голос Алисон: Пожалуйста…Пожалуйста.
Конец 4 картины
Картина 5
Крохотная комната в туристической хижине на Парнасе. Входят Николас и Алисон.
Алисон: Это только ты мог такое придумать. Затащить меня на Парнас. Обидно, что все ноги в кровь стерла из-за этих кедов. Но всё равно. Это первый чистый момент за несколько месяцев. Этот день. И всё. И ты.
Николас: Прямо-таки. Я-то как раз лишнее. Ложка дёгтя.
Алисон: Я не хотела бы, чтобы рядом был кто-то другой. А ты?
Николас: Не знаю, какая девица могла бы так высоко забраться. На Парнас.
Алисон: Умеешь ты уходить от ответа.
Николас: Я рад, что мы здесь. Ты молоток, Келли.
Алисон: А ты ублюдок, Эрфе.
Николас: Какой уж есть. Я за водой схожу, а ты полежи на тахте. Ногам легче будет. (Николас уходит. Алисон снимает кеды, ложится. Через несколько секунд встаёт и начинает наводить порядок: затапливает очаг, достаёт закуски, ищет посуду и т.д. Входит Николас с ведром).
Николас: Келли, тебе было сказано лежать.
Алисон: А я захотела проявить свою женскую сущность. (Наливает воду в котелок, крошит туда шоколад и ставит на очаг). Потерпевшие кораблекрушение. Романтика…! Кажется, это изумительное консоме по-королевски поспело.
(Алисон, чуть прихрамывая, но, тем не менее, походкой стюардессы и с улыбкой стюардессы наливает бокал и подносит его Николасу). Не выпьете ли для аппетита, сэр?
Николас: Опять из супермаркета?
Алисон: Нет, каков подонок. (Пьют).
(Алисон идет к тахте, раздевается, заворачивается в одеяло как в саронг и снова подсаживается к Николасу).
Николас: Элли, я тебе говорил, что тут у меня кое-что приключилось, и я уже не тот.
Алисон: Да и я не та. С Питом я завязала. Николас, тебе уже можно. Можно.
(Затемнение)
Утро. Николас и Алисон лежат на тахте.
Алисон: Остаться бы тут насовсем.
Николас: Мне надо вернуть машину.
Алисон: Скажи: «Мне этого хотелось».
Николас: Мне этого хотелось.
Алисон: Скажи: «Я люблю тебя ещё немножко».
Николас: Я люблю тебя ещё немножко.
Алисон (щиплет его) Нет, множко, множко! И теперь я буду вести себя хорошо и не пойду больше к этим мерзким тёткам.
Николас: Не пойду.
Алисон: Глупо за это платить, если всё это у тебя есть задаром. Плюс любовь.
Николас: Знаю (отворачивается и вздыхает).
Алисон: Что-то не так?
Николас: Всё так. Теряюсь в догадках, что заставляет тебя, прелестное дитя, вздыхать по такому дерьму, как я.
Алисон: Ну и теряйся.
Николас: У тебя теперь такая интересная работа. Расскажи.
Алисон: Господи, что там интересного. Через пару рейсов всякий интерес пропадает. Мелькают новые места, люди. Новые подходцы смазливых лётчиков. Большинство из них считают, что мы входим в набор пилотских привилегий. Только и ждём, когда они осчастливят нас своими ветеранскими дрынами. А самолёт… Жестянка фигова. Иногда хочется открыть аварийный люк – и… Прощай, мама. Это у нас называется «кризис обаяния».
(Николас встаёт и растапливает очаг. Подходит к Алисон и целует ей пятки)
Николас: Если целовать-целовать твои мозоли, то они скоро пройдут.
Алисон: Ты лучше дорасскажи всё про себя. Ну ладно, от мужика этого исходит сверхъестественная сила. А девушка?
Николас: Не бери в кудри. Она просто часть всего этого.
Алисон: Она красивая?
Николас: Да. Она не похожа на тебя. Она вообще не похожа на современную девушку.
(Алисон молча начинает одеваться) Послушай, я впервые за всю свою гнусную жизнь пытаюсь быть честным. (Молчание). Познакомься я с ней завтра, я бы сказал ей: «Иди гуляй, я люблю Алисон, и Алисон любит меня», но я встретил её две недели назад и увижу завтра. Когда я ехал сюда, то чувствовал, что не надо мне это делать и нежных чувств к тебе я не испытываю… Рассказал всё, а мог бы не рассказывать, а продолжал бы водить тебя за нос.
Алисон: Нежные чувства! Господи, ты не только любить боишься.
Николас: Я не знаю, что обозначает слово «любовь».
Алисон: Так я тебе объясню. Любовь – это, когда делаешь вид, что отправляешься на службу, а сама несешься на вокзал. Поцеловать… Да всё, что угодно – напоследок. Меня бы в то утро ничто не смогло бы рассмешить. А ты покупал журналы в дорогу – и смеялся. Тогда я поняла, что значит, любить: видеть, как тот, без кого ты жить не можешь, с прибаутками от тебя сваливает.
Николас: Прости, что не угодил.
Алисон: Теперь он обиделся, кретин. Я же имею в виду, что любила тебя за то, что ты это ты, а не за размеры твоего члена. (Пауза).
Похоже, ты настолько туп, что даже не понимаешь, что совсем не любишь меня. Ты так устроился, что тебе всё нипочём. Познакомился на острове с девицей и хочешь её трахнуть. Вот и всё.
Николас: Элли, эта история – всё равно, что книга, которую дочитал до середины. Не выбрасывать же её в урну.
Алисон: Лучше меня выбросить.
Николас: (подходит к ней и пытается обнять). Элли.
Алисон: Пошёл ты на…(молчание). Ты всё время о той, с острова. Вот что я тебе скажу. Возможно на прощанье. У меня кое-что отложено. Да и ты не нищий. Скажи мне слово, и я брошу всё и куплю домик на Фраксосе. Ты это выдержишь, подонок? Выдержишь эту тяжёлую ношу – жить с той, которая тебя любит?
Николас: Или?
Алисон: Или откажешься?
Николас: Это что? Ультиматум?
Алисон: Да или нет? (Молчание) Да или нет?
Николас: Нет.
(Алисон пытается выбежать из хижины. Николас её удерживает).
Алисон: Пусти.
Николас: Ради Бога…
Алисон: Ты в него не веришь… Ненавижу (Пытается вырваться).
Николас: Едем. Я довезу тебя до отеля.
Алисон: Ненавижу! Дерьмо! Больше мы с тобой никогда в жизни не увидимся! Никогда! Ненавижу!
Конец 2 действия
Действие 3
Картина 1
Тот же пляж. Навстречу друг другу идут Николас и Кончис.
Кончис: Как отдохнули?
Николас: Так себе.
Кончис: В Афины ездили?
Николас: (после небольшой паузы) Моя подруга не смогла прилететь. Её перевели на другой рейс.
Кончис: (несколько иронично) О, простите. Я и не знал. Честно говоря, я надеялся Вас перехватить. Кое-кто ждёт Вас к чаю.
Николас: И как прикажете мне себя вести?
Кончис: Больная злится, что я узнал Вашу с ней маленькую тайну.
Николас: Какую ещё тайну?
Кончис: Гипнотерапия входит в курс её лечения, Николас.
Николас: С её согласия?
Кончис: С согласия её родителей.
Николас: Вот как.
Кончис: Я знаю, что в настоящий момент она выдаёт себя за актрису. Думаете почему? Чтобы угодить Вам. Вы обвинили её в лицедействе, и она с готовностью подтверждает Ваше обвинение.
Николас: Теперь она не поверит ни одному моему слову.
Кончис: Она и не верила. Вы же согласились помочь мне. А, следовательно, должны соглашаться с любым её наветом в мой адрес. Разоблачайте меня как обманщика. Но будьте настороже. Она может заманить Вас в ловушку. Не забывайте, что личность её расщеплена. Она попытается переманить Вас на свою сторону и сделать союзником против меня.
Николас: Но если она никакая не Лилия…
Кончис: Это пройденный этап. Теперь я миллионер-сумасброд, а они с сестрой начинающие актрисы, которых я заполучил с целями, далёкими от благих. Скажем, для плотских утех. Придумает что-нибудь… Только не надо её спасать, вызволять и т.д. В тот миг, когда она замрёт и скажет: «Это не реальность. Тут всё перевёрнуто с ног на голову» - это и будет первым шажком к её выздоровлению.
Николас: Велики ли шансы на это?
Кончис: Нет. Но не равны нулю. Многое зависит от Вас. Она Вам не доверяет, но Вы ей симпатичны.
Николас: Буду стараться.
Кончис: Я очень на Вас надеюсь (уходит). (Николас некоторое время остаётся один. Потом появляется Жюли. Она в блузке с короткими рукавами, мини юбке, с распущенными волосами. Николас её не видит. Жюли останавливается и не произносит ни слова. Николас оборачивается).
Николас: Она Вам к лицу. Современная одежда. (Молчание). Жюли, может Вы объясните, в чём дело.
Жюли: Ни в чём.
Николас: Я Вас не выдавал. Пусть он болтает, что хочет. Что поделывали?
Жюли: Ходили на яхте. Развеяться.
Николас: Я очень тосковал.
Жюли: Лилия очевидно, померла… Что-то Вы не слишком удивляетесь.
Николас: А меня здесь уже ничего не удивляет. И как называется Ваша новая роль? (Молчание).
Жюли: Хорошо Вам было в Афинах?
Николас: Нет. И подружки моей я не встретил.
Жюли: А Морис сказал, что Вы встретились.
Николас: Он ничего об этом не знал ещё пять минут назад. Сам у меня спрашивал.
Жюли: А почему не встретились?
Николас: Я уже говорил, что между нами всё кончено, и впереди у меня была встреча с Вами. Почему мы разговариваем как чужие?
Жюли: Мы и есть чужие.
Николас: Почему Вы не ответили мне, как называется Ваша новая роль?
Жюли: Потому что ответ Вам известен.
Николас: Я не верю, что у Вас хрестоматийный случай шизофрении.
Жюли: Я Вас ни в чём не виню… Если он мне лгал о Вас столько…То обо мне-то… я представляю… По-моему, Вам хочется меня поцеловать.
Николас: А что в этом плохого?
Жюли: И лечь со мной в постель.
Николас: Если получу Ваше согласие.
Жюли: А если не получите?
Николас: Неуместный вопрос.
Жюли: Так может и пробовать не стоит.
Николас: Так что же он наговорил?
Жюли: Не пойму чему верить, а чему нет.
Николас: Верить собственному сердцу.
Жюли: Как красиво. Он сказал, что Вы шлялись по девкам, подцепили заразу и целоваться с Вами не стоит.
Николас: Значит, Вы ему поверили?
Жюли: Я не сказала этого.
Николас: А ведете себя так, как будто поверили.
Жюли: Как мне себя вести, если я не понимаю, во имя чего он кормит и кормит меня своими небылицами.
Николас: И мы по-прежнему считаем его добрым человеком?
Жюли: Да. Несмотря ни на что.
Николас: А мой дух благодаря ему сподобился звёздного перелёта.
Жюли: Да. Он рассказывал.
Николас: Жюли Холмс – это очередная роль?
Жюли: Показать паспорт..? Извините, сейчас нет с собой. В следующий раз.
Николас: Но, по крайней мере, психиатр он всё-таки или нет?
Жюли: Недавно выяснилось, что да. Он то и дело говорит о моделируемых ситуациях. О формах поведения людей, которые сталкиваются с непостижимым. Он говорит, что неведомое есть важнейший побудительный мотив духовного развития. Мы не знаем для чего родились… Я ведь с перепугу вызубрила все подробности своей болезни… Зачем? Он говорит, что если он сообщит нам конечную цель, мы будем вести себя иначе.
Николас: Ясно только одно, что Вы такая же шизофреничка, как я сифилитик… Я чуть не спятил без Вас.
Жюли: А я… Вот сейчас Вы не пришли бы – я умерла.
Николас: Давай встретимся вечером здесь у статуи.
Жюли: Здесь больше чужих глаз, чем Вы думаете.
Николас: И пусть. В полночь. У статуи.
Жюли: Попробуем.
Николас: Жюли, Вы упоминали, что учились в Кембридже. Как это Вы там не ухитрились выскочить замуж?
Жюли: Чуть не выскочила.
Николас: Я почти не знаю ничего о Вашей настоящей жизни.
Жюли: Ничего интересного. Мама живет в Дорсете, а отец умер. Он был…
(В этот момент за спиной Николаса появляется Кончис с топором. Примеривает его по руке.). Морис! В этом нет ничего остроумного. Ты напугал меня. У тебя совсем нет совести.
Кончис: Марии нечем топить плиту, а я увидел здесь сухую сосну.
Жюли: (кричит) Ненавижу! Ненавижу!
Кончис: Ты возбуждена. Пойди к себе. Остынь.
Жюли: (кричит) Нет. Ты же знаешь, что я не могу сейчас туда пойти… Ненавижу!
Конец 1 картины
Картина 2
Там же. Полночь. Девушка в блузке, мини юбке с распущенными волосами. Появляется Николас. Девушка заключает его в свои объятья. Длительные поцелуи. Наконец Николас высвобождается из объятий и зажигает спичку.
Николас: Чёрт побери!
Джун: Николас…
Николас: Тут верно ошибка. Николас – это мой брат-близнец.
Джун: Я еле дождалась до полуночи.
Николас: Где она?
Джун: Кто она?
Николас: Вы забыли прихватить свой шрам на запястье.
Джун: Значит, Вы уже догадались, что он накладной.
Николас: И свой голос.
Джун: Сырость виновата. (Откашливается)
Николас: А может, хватит. Где она?
Джун: Не смогла придти.
Николас: Вы неудачно пошутили.
Джун: А, по-моему, так удачно. Аж голова закружилась. Да ведь и у Вас тоже.
Николас: Господи, я ведь думал, что… Вас зовут Джун?
Джун: Да. Если Вас Николас.
Николас: Почему она не смогла придти?
Джун: А Морис Вам не объяснил?
Николас: (молчит, обдумывая своё положение).
Джун: Мы Вас не виним. Жюли и не таких профессионалов обводила вокруг пальца.
Николас: С чего Вы взяли, что она обвела меня вокруг пальца?
Джун: Не будете же Вы так страстно целоваться с душевнобольной. Я-то знаю, как мастерски она умеет создавать впечатление, что все кругом психи кроме неё самой. Этакая оскорбленная невинность.
Николас: Лучше изображать невинность, чем порочность, как это делаете Вы. (Пауза)
Джун: Вы мне не верите..? У нас не получалось выбраться отсюда вдвоём. И потом, я хотела убедиться…
Николас: В чём?
Джун: Что Вы тот, за кого себя выдаёте. Учитель из деревни.
Николас: Я не вру.
Джун: Я начинаю понимать её…(сухо). После непосредственного контакта с Вами. Можете поклясться, что Вы не его помощник?
Николас: Помощник. Но только в том случае, если Жюли проходит курс лечения.
Джун: Можете поклясться, что до этого Вы не были знакомы с Морисом и не заключали с ним никаких контрактов?
Николас: А Вы, значит, заключали?
Джун: Да. Но там ничего такого не предусматривалось…На острове есть полицейские?
Николас: Сержант и двое рядовых. Зачем вам?
Джун: Так. Мы здесь как в тюрьме. Правда, тюрьма уютненькая.
Николас: Сообщить в полицию ничего не стоит. Было бы желание…Вы как думаете, что здесь происходит на самом деле?
Джун: Я у Вас о том же хотела спросить. Он часами расспрашивает Жюли после ваших встреч. Его так и подмывает влезть в чужую шкуру. Выпытывает всё.
Николас: Он её гипнотизирует?
Джун: Он нас как-то вместе гипнотизировал. Но меня всего один раз. А её часто. Жюли не рассказывала Вам про «Сердца трёх»?
Николас: Вроде нет.
Джун: Пусть расскажет.
Николас: Мы с Вами…
Джун: Он уже от этого отказался. И поэтому мне непонятно, почему я здесь болтаюсь. Вы меня всерьез не принимайте.
Николас: Я это уже понял.
Джун: (после паузы) У неё был тяжёлый роман. Недавно он кончился разрывом. Поэтому она уехала из Англии. У неё просто талант – цеплять не тех мужиков. Вас я не имею в виду, так как почти не знаю. Но её последнее достижение оптимизма не вселяет. Я хочу, во что бы то ни стало её уберечь. Это её беда – всю жизнь искать поэзии, страсти, отзывчивости. (С горечью) Мой рацион грубее. Я не жду, что у красивого мужчины и душа будет красивой. (Неожиданно появляется чёрный Джо в белом костюме)
Николас: Кто это?
Джун: Наш обожаемый надзиратель. Я пойду одна. Вы пока останетесь здесь, а потом пойдёте к себе.
Николас: А в шакальей маске ты гораздо красивее.
Джун: Он глухонемой и не может вам ответить.
Николас: А я думал, что чёрные евнухи умерли вместе с Оттоманской империей. (Джо молча стоит, скрестив руки на груди).
Николас: (к Джун) Вам ничего не угрожает?
Джун: Нет. Я ухожу, а Вы после меня. (Уходит).
Джо: (подходит к Николасу и ударяет его в лицо. Николас падает). Это тебе за евнуха. (Несколько раз пинает его). А это за чёрного!
Конец 2 картины.
Картина 3
Пляж. Жюли и Джун в простеньких платьицах с короткими рукавами и глубокими вырезами на груди, в гольфах и туфлях на низком каблуке. У ног девушек плетеные корзинки. Пляж студенток Кембриджа. На протяжении всей сцены Джун искренна, проста, непосредственна и кокетлива. Жюли наоборот: странно напряжена. Джун бежит навстречу Николасу.
Джун: Я ей сказала, что вам совершенно всё равно с кем сегодня гулять: с ней или со мной.
Николас: Очень мило с Вашей стороны.
Джун: Вот он, рыцарь наш в лучистых латах.
Жюли: (холодно) Привет.
Джун: Она всё знает.
Жюли: И знаю кто во всём виноват.
Николас: Что это за гнусный чёрный?
Джун: Морис называет его своим слугой. Его обязанность опекать нас, пока мы в укрытии. Нас от него уже воротит.
Николас: Он, правда, немой?
Джун: Чёрт его знает. Мы считаем, что нет. Всё время сидит и пялится.
Жюли: Он вряд ли соображает, какого мы пола.
Джун: (морщится и строит физиономию Жюли)
Николас: Ну, тогда он ещё и слепой вдобавок… Джун, а ведь, скорее всего, по плану нам с Вами не полагалось знакомиться. А?
Джун: Планы нарушены, и мне полагается вкручивать вам мозги.
Жюли: После очередного моего заскока. Шиза убогая.
Джун: Мы запутались и решили стать самими собой. Посмотрим, что из этого выйдет.
Николас: И никаких тайн?
Жюли: (холодно смотрит на Джун) Джун.
Джун: Значит, я вам тут ни к чему.
Жюли: Но мы потерпим твоё общество. За обедом. (Джун уходит)
Жюли: Сладко было с ней целоваться?
Николас: Я же думал, что это Вы.
Жюли: Долго?
Николас: Секунд десять.
Жюли: Врун…Ладно. Спрашивайте, что хотите (показывает на корзинку). Вот взяла кое-что из документов. Жутко тряслась, что заметят.
Николас: Что Вы изучали в Кембридже?
Жюли: Классическую филологию.
Николас: А Джун?
Жюли: Иностранные языки. Мы в прошлом году кончили. Я даже год успела в школе поработать. Вот. (Показывает фотографию).
Николас: (читает надпись) «Любимой учительнице мисс Джулии Холмс от её «балбесок».
Жюли: А вот моя школа. А вот мой паспорт.
Николас: (смотрит паспорт) А почему нет прошлогодней визы в Грецию?
Жюли: Потому что я не была в прошлом году в Греции.
Николас: Да?
Жюли: Да. Мы с Джун работали недолго в Лондонской любительской труппе «Трависток». Режиссер дал мне и Джун роль Лисистраты. Тут мы и начали получать букеты неизвестно от кого. Конечно же, это оказался Морис. Он нас очаровал. Наобещал. И предложил сниматься в кино. Пожалуйста. Из «Ирвинг стандарт».
Николас: (читает) «Везучие близняшки Джун и Жюли Холмс заняты в главных ролях в фильме студии «Полим». Окончили Кембридж. Болтают на 8 языках. К огорчению холостяков: замуж не собираются».
Жюли: Он показывал экспонаты декораций, познакомил с членами съёмочной группы, с актёром-греком, который будет играть поэта. Было чудное путешествие на яхте. Незабываемые вечера. А здесь мы вдруг превратились в его собственность. Никаких юпитеров, никакой подсветки. Одна кинокамера, да и та любительская. А как Джун надумала сходить в деревню, дорогу ей заступил этот чёрный.
Николас: А сценарий вы читали?
Жюли: Какое там. Вскоре Морис раскололся. Умолял выслушать. Сознался, что с кино он нас надул, но он увлекается театром, психиатрией. Он пытается связать науку с театром, и благодаря нам, актёрам, проникает в некое поле, где искусство неотделимо от науки. Единственная его страсть - открывать новое.
Николас: Мне почему-то вспоминается Станиславский.
Жюли: Да. Это парадоксальное развитие его идей. Вызываешь к жизни миры более реальные, чем мир существующий… В общем, мы поддались на эту удочку. Сценария нет. Он командует, когда нам входить и выходить. Он воспринимает нас троих как математическую формулу «икс»… Но я никак не могу примириться с Морисовой страстью подглядывать. У него мощная насадка на камере. Якобы снимать птиц.
Николас: По-моему, всё то же самое уже случалось на острове.
Жюли: (встрепенувшись). Откуда Вы можете знать? Значит Вы тут… не впервые.
Николас: Не я. Другие преподаватели английского.
Жюли: (с робкой улыбкой). Интересно, у него неисчерпаемые записи двойняшек? (Пауза)
Николас, о чём ты думаешь?
Николас: О том, что ты прекрасна.
Жюли: Ты, правда, не встретился со своей подружкой?
Николас: А если бы встретился, ты бы ревновала?
Жюли: Да.
Николас: Значит, не встретился.
Жюли: Встретился ведь.
Николас: Честно. Она не смогла выбраться. (Раздаётся звон колокольчика).
Жюли: Это Джун. Обедать зовет. Большинство мужчин считают, что она привлекательнее меня.
Николас: Они просто остолопы.
Жюли: Просто, то, чего они добиваются, от неё легче получить, чем от меня. (В глубине сцены появляется Джо. Останавливается, скрестив руки на груди).
Николас: Опять этот хмырь.
Жюли: Ничего не поделаешь. Не обращай на него внимания. У нас обед.
Николас: Интересно он один у Кончиса или нет?
Жюли: Хватает их. Пошли.
Конец 3 картины.
Картина 4
Тот же пляж. Николас в ожидании. Появляется Жюли.
Николас: Сбежала?
Жюли: Всё в порядке. Морис знает, где я. И не шпионит никто. Мы ему всё выложили. Да. Пока не забыла. Морис приглашает тебя. Говорит, что всё дораскажет.
Николас: Хорошо. (Заключает её в объятия). Жюли!
Жюли: (Отстраняет его от себя). Не сердись. Чёртовы сроки. В воскресенье побоялась тебе сказать. Он всё знает про нас с тобой. Я сказала ему, что в сценарии я может быть и не в своём уме, а в жизни здорова. Если бы ты видел его ухмылочку. Словно мы ему зачет сдали.
Николас: Какой зачет?
Жюли: Он объяснит. Мы должны следовать его указаниям. Скоро прибудет, как он говорит, «народ». Играть роли простаков.
Николас: Тебе снова придётся кого-то обольщать?
Жюли: Это первое, о чём я спросила. Не хочу. Особенно теперь.
Николас: А про нас ты всё рассказала?
Жюли: Да.
Николас: И он не станет…
Жюли: Побожился, что нет…(трется щекой о щеку Николаса). Старик хочет, чтобы втроём жили в его деревенском доме. Как будто мы с ним не знакомы. Он желает, чтобы перед новенькими мы притворились мужем и женой.
Николас: Я с этим не справлюсь. У меня нет такого таланта как у тебя.
Жюли: Не остри. Он сказал, что мы можем рассматривать это как психотерапию.. И добавил, что здесь присутствует новая научная дисциплина, которую нам предстоит только нащупать и назвать. Всё допытывался, почему я тебе поверила.
Николас: Ну и почему?
Жюли: Да потому, что некоторые чувства не подделаешь.
Николас: Иди ко мне (заходит в развалины часовни. Николас даёт волю своим чувствам. Объятия становятся всё откровеннее и откровеннее).
Жюли: Нет. Не надо.
Николас: Жюли
Жюли: Пожалуйста. Не сейчас.
Николас: Я так хочу тебя.
Жюли: Знаю.
Николас: Ты так прекрасна.
Жюли: Здесь нельзя.
Николас: А не здесь?
Жюли: Конечно, можно. Но не теперь. (Вырывается и убегает). Николас какое-то время находится в развалинах часовни один. Появляется Виммель в форме немецкого полковника СС с двумя солдатами.
Николас: А вот и народ (Пытается выйти из часовни).
Виммель: Хальт! (Солдаты направляют автоматы на Николаса).
Николас: Когда вам надоест выламываться, будьте добры, сообщите мне, чего это мы все здесь забыли?
Виммель: Швиг!
Николас: А режиссер где? Вы идеально подходите на эту роль.
Виммель: Гут.
Николас: Шпрехен зи инглиш?
Виммель: Ихь шпрехе дойч. (свистит). Появляются ещё два солдата, волокущие израненного в кровь молодого человека со связанными руками. Поравнявшись с часовней, раненый бросает Николасу: «Предатель». Внимание всех обращено на Николаса. В этот момент молодой человек убегает. Солдаты бегут за ним.
Виммель: Нихт шиссен. (Слышны крики избиваемого партизана)
Виммель: Это…Ещё…Не конец.
Николас: Чему конец? И что дальше? (Виммель свистит. Прибегают солдаты, выволакивают Николаса из часовни, связывают его и разбегаются. Николас пытается высвободиться от пут, и это ему довольно-таки легко удаётся).
Николас: Кажется, кто-то опять нарушил сценарий..
Конец 4 картины.
Картина 5
Веранда в доме Кончиса. Мария сервирует стол. Входит Николас.
Николас: Здравствуйте, Мария.
Мария: Добрый день, господин Эрфе, Вас просят подождать несколько минут. (Уходит и через несколько мгновений возвращается с пакетом) Почтальон говорит, что чуть ли не бежал за Вами до самого нашего дома. Вам. (Отдаёт пакет и уходит). Загорается экран. На нём коллаж из газетных вырезок: «Самоубийство стюардессы», «Несчастная любовь», «Гибель стюардессы», «Покончила с собой» и т.д.
Голос Энн: «Самоубийство стюардессы». Стюардесса Алисон Келли была найдена мертвой в своей квартире, которую снимала вместе с подругой. Труп обнаружила подруга Эни Тейлор. Врачи констатировали смерть». «Дорогой Николас Эрфе, прилагаемые вырезки объяснят, почему я решилась Вам написать. Мне тяжело сообщить Вам эту новость. Из Афин она вернулась совершенно подавленная, но не сказала ни слова. Так что мне не известно, кто из вас кого бросил. Одно время она поговаривала о самоубийстве, но нам казалось, что она шутит. Она была редкостным человеком. Неужели мог найтись мужчина, который не почувствовал её настоящую душу? Видимо, я ничего не понимаю в мужской психологии. С глубоким прискорбием Эни Тэйлор». (Николас плачет).
Кончис: У Вас какая-то неприятность?
Николас: Умерла Алисон, моя приятельница.
Кончис: (наливает бокал) Сочувствую Вашему горю, если Вы его испытываете.
Николас: Я хотел бы увидеть Жюли.
Кончис: Она Вам, похоже, пообещала.
Николас: Причём, её обещания убедительней Ваших.
Кончис: Её обещания для Вас- пустой звук.
Николас: Скажите ещё, что её зовут не Жюли Холмс.
Кончис: Её настоящее имя Лилия, и больше Вы ни с ней, ни с Розой не увидитесь. Они уже в Афинах. А мы, все остальные, уезжаем завтра.
Николас: Я так понимаю, что Роза это Джун.
Кончис: Давайте приступим. Сегодняшняя история потребует картинок.
Николас: А разве вчера вы мне их не показали? Эффект был о-го-го. (Зажигается экран, на котором во время рассказа Кончиса идёт любая кинохроника Второй мировой войны, снятая немецкими кинооператорами).
Кончис: Во время войны я оказался здесь. Никто не думал, что придут немцы. Но они пришли. Меня пригласил к себе на беседу лейтенант Клюбер, оказавшийся очаровательным молодым человеком. У него был красивый тенор и он, подобно многим дилетантам, пел Шуберта гораздо лучше профессионалов. Наша взаимная симпатия крепла, и я осознал, что лучше меня старосты в деревне не будет. Короче говоря, я согласился. Швейцарец Антон подчёркивал, что он окончил Сорбонну по специальности «Архитектура». Он прекрасно знал культуру Франции, и я всегда удивлялся, почему его из Франции перевели сюда. При немцах было терпимо целый год. «За укрепление морального духа» в нашем регионе отвечал полковник Дитрих Виммель.
Николас: Это он на экране?
Кончис: Да.
Николас: Знаю я этого фрица.
Кончис: Вы можете знать только актёра, похожего на полковника. Настоящий Виммель убит в 1944 году. Какие ублюдки были у него в подчинении! Ему под стать. Надо же так случиться. Именно в момент его приезда партизаны у часовни убили трёх немцев и скрылись где-то в деревне. Виммель вызвал карателей, собрал народ и объявил условие: он берет в заложники 80 человек, а все остальные жители в течение суток ловят партизан и выдают их немцам. Если нет, то заложники будут расстреляны. Греки целый день бегали по острову с косами и серпами: якобы ловили партизан. А поймали их сами немцы. В доме у двух девушек, их родственниц. Эти девушки с выпущенными кишками неделю потом висели на виселице. А меня и моего помощника Виммель повёл на экскурсию. Только врач удержался бы от обморока. Брат этих девушек лежал на столе и был сплошной кровавой раной. Ему оторвали пенис и мошонку слесарными кусачками. Они пытались заставить меня уговорить юношу и двух других партизан выдать сообщников и их базы. Я врач… Как пахла сирень. Убийственный запах… Я не смог уговорить. И меня сделали восемьдесят первым. И когда нас построили, мне объявили, что всем заложникам будет сохранена жизнь, если я возьму автомат и убью «бандитов». В руках у меня оказался «шмайссер». Я навёл ствол. Нажал курок. Щелчок. Не стреляет. Снова. И снова щелчок. И тут-то я понял, что мне предложили добить их прикладом. Я отказался. Нас всех расстреляли. Вечером меня вытащил из общей кучи доктор и выходил.
Николас: А что с Антоном?
Кончис: Застрелился на следующий день. То есть, история, которую я Вам рассказал, символизирует метание Европы. Вот что такое Европа. Полковники Виммели. Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются между теми и другими, а затем, проиграв, кончают с собой. Будто дети.
Николас: По-вашему, я второй Антон? Вы это хотели мне внушить?
Кончис: Вы человек, который не осознаёт, что такое свобода. Хуже того. Чем больше Вы её осознаёте, тем меньше ею обладаете.
Николас: Господин Кончис, мне кажется, что нельзя так обходиться с людьми только для того, чтобы Вы основали на этом своё учение о свободе воли…Скажите честно, Вы…считаете себя Богом?
Кончис: (после молчания) На утро намечен большой обряд прощания. Хотя можно и без него. До завтра.
Конец 5 картины
Картина 6
Пляж. Навстречу Николасу идут Кончис, Мария и Джо.
Кончис: Доброе утро. Нам пора отправляться. На прощание хочу представить своих помощников: Катрин Адриканис, актриса Национального театра… Джо Гаррисон, психолог из университета Айдахо.
Джо: (Николосу) Не сердись, старичок.
Николас: Хорош психолог. Да ладно, чего уж там.
Кончис: (своим) Я вас догоню. (Мария и Джо уходят)
Николас: Торопитесь опустить занавес?
Кончис: В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его доиграют, он принимается играть сам себя.
Николас: А девушки?
Кончис: Я возьму их с собой в Париж. Куклы богатым не надоедают.
Николас: Жюли и Джун не Мирабель. Больше Вы меня не облапошите.
Кончис: Ну ладно, ладно…Хотите знать, почему мы с Вами не виделись неделю назад? Лилии нужно было время, чтобы обдумать: стать ли ей женой нищего и бездомного учителишки или остаться там, где денег больше и жизнь веселее. Она колебалась. Это должно льстить Вашему самолюбию. Но у неё хватило ума понять, что всё дальнейшее слишком дорогая плата за утоление мимолетной телесной страсти.
Николас: А Вам не кажется, что афинской полиции здесь будет чем поживиться?
Кончис: Я расскажу об этом девушкам. Вот смеху-то будет. Прощайте. (Уходит) (Некоторое время Николас сидит на песке, опустив голову на колени. Вдруг сзади него открывается канализационный люк и оттуда наполовину появляется Жюли).
Жюли: Привет.
Николас: Глазам не верю. Только что он мне сообщил, что ты его любовница, и мы больше не увидимся.
Жюли: И ты ему поверил?
Николас: А Джун где?
Жюли: Угадай.
Николас: У меня угадай-ка сломалась.
Жюли: Морис сдал нам дом до конца лета.
Николас: А его эксперименты?
Жюли: Отложены… А тебе хорошо было в постели с твоей австралийской подружкой?
Николас: Про неё в другой раз.
Жюли: У меня вряд ли выйдет так. Я ещё ни с кем не спала по любви.
Николас: Это не порок.
Жюли: Незнакомая теория.
Николас: Ты покажешь, где вы прятались?
Жюли: Иди сюда. Это ещё от немцев осталось. (Николас и Жюли скрываются в люке. Зажигается экран. Уютное подземное гнёздышко девушек. Николас хочет открыть одну из дверей в подземелье. Дверь не поддаётся. Николас машет рукой. Улыбка Жюли. Экран гаснет. Николас вылезает из люка. Жюли снова высовывается наполовину).
Жюли: Ну вот. Посмотрели и будет… Николас! Николас! (Жюли проваливается в люк. Такое ощущение, что её туда затащили силой. Николас безуспешно пытается открыть крышку. Внезапно появляется Кончис, Джо, Виммель, двое солдат. Все в чёрных брюках и черных водолазках. Они скручивают отбивающегося Николаса. Виммель достаёт шприц и наполняет его).
Виммель: Молодой человек, будьте готовы к суду.
Николас: К какому суду? За что?
Виммель: Узнаете в своё время. И не мы Вам, а Вы нам вынесете приговор. (Делает укол Николасу) Не дергайтесь. Мы это делаем не для себя, а для Вас.
Николас: Кто это мы?
Виммель: Потерпите. Скоро узнаете. (Николас засыпает).
Конец 6 картины.
Действие 4
Картина 1.
На сцене длинный стол, за которым сидят 9 судей (они же подсудимые) в чёрной одежде и балахонах с капюшонами. Николас с кляпом во рту сидит прикованный к креслу, напоминающему трон. По бокам трона стоят в такой же одежде двое помощников судей.
Кречмер: Позвольте представить всех нас. Я, доктор Кречмер, когда-то работал в Штуттгардте. Возглавляю институт экспериментальной психологии в штате Айдахо. Справа от меня доктор Морис Кончис из Сорбонны. Правее доктор Мэри Маркус ( это загримированная госпожа де Сейтас). Преподаватель Эдинбургского университета. Рядом с ней наш талантливый художник Маргарет Максвел (Джун), дальше наш продюсер Янис Коттопулос. А это вас приветствует сценарист и режиссер Арне Халберстедт (Виммель). Им мы обязаны достоинствами и успешным завершением нашей постановки. (Аплодисменты). Мадам Кончис (Мария) – специалист по душевным травмам. Джозеф Гаррисон (Джо), мой ассистент, автор монографии «Души чёрных, души белых». Подчеркиваю: «души. А не души». И очаровательная доктор Ванесса Максвелл (Жюли). Без которой бы эксперимент не состоялся. Недалеко то время, когда величайшие психиатры-практики будут принадлежать к прекрасной половине человечества (Аплодисменты). Все остальные: студенты, аспиранты, коллеги, актеры – наши добровольные помощники.
Господин Эрфе, мы сознаём, что Вы питаете к нам глубокое чувство ненависти. Мы хотим, чтобы Вы сами рассудили нас по совести. А кляп во рту у Вас только потому, что правосудию не пристало болтать до приговора. Ознакомьтесь с характеристикой своей личности. Прошу Вас, доктор Маркус.
Г-жа де Сейтас: Объект относится к категории интровертов – недоинтеллектуалов. Истоки установки лежат в Эдиповом комплексе. Девушки не раз становились жертвами эмоциональной и сексуальной агрессивности объекта. Его метод обольщения основан на навязчивой гипертрофии собственного одиночества и невезучести. Объект апеллирует к подавленным материнским инстинктам своих жертв, на каковых и начинает паразитировать. Объект идентифицирует Бога с фигурой отца, яростно отрицая самоё веру в Бога. Ситуация одиночества инспирируется в карьеристских целях. Ни в рамках семьи, ни в рамках нации объект не сумел справиться со своими проблемами. Итог: в поведенческом плане объект – жертва неверно осмысленного рефлекса непреодолимых препятствий. В любой обстановке он выделяет исключительно фактор своего одиночества, позволяющий оправдать свою неприязнь к социальным связям и обязанностям. Как справедливо отметил в своей монографии доктор Кончис: «Бунтарю, который не обладает даром бунтаря от природы уготована судьба трутня». У меня всё.
Кречмер: Я попрошу доктора Максвел повторить то, что она сказала мне по поводу объекта вчера.
Жюли: Я считаю, что, если вынести за скобки сексуальный потенциал, объект не способен к семейной жизни.
Кречмер: Поддаётся ли объект психотерапии?
Жюли: На мой взгляд, нет.
Кречмер: А Вы как думаете, Морис?
Кончис: Для решения первоначальной задачи он подходил идеально, однако мазохическая часть его натуры извлекает удовольствие, на мой взгляд, даже из обсуждения его психических уродств. Дальнейшее внимание к объекту бесполезно, а для него ещё и пагубно.
Кречмер: Всем спасибо. Мы подошли к финалу эксперимента. Мы не утаили мнения о нашем судье. Ведь мы находимся в суде, и судья над нами – это Вы. Освободите судью.
(Помощники освобождают Николаса). Настал срок вынесения приговора. Мы озаботились поисками фармакоса - козы отпущенья. (Жюли встаёт и подходит к стойке напротив Николаса). Она в Вашей власти. Вы можете делать с ней всё что заблагорассудится. ( Помощники оголяют спину Жюли и ставят её в станок). Вот коза отпущенья, а вот бич. (Подаёт Николасу кнут). Доктор Максвелл наиболее олицетворяет тот урон, который мы Вам нанесли. (Николас взмахивает кнутом и резко ударяет им по столу. Жюли вздрагивает. Николас подходит к ней, замахивается, потом бросает кнут и снова садится в своё кресло). Оковы для судьи! (Помощники снова приковывают Николаса к креслу). Заключительная дезинтоксикация. Я с удовольствием представляю вам фильм студии «Полим» «Горькая правда».
Зажигается экран. Идёт фильм. Титры
ГОРЬКАЯ ПРАВДА
С участием легендарной шлюхи Ио, снимавшейся в ролях
Изиды
Астарты
Неотразимой Лилии Монтгомери
Бесконечно желанной Жюли Холмс
И отважного учёного Ванессы Маквелл
А ныне занятой в роли самой себя.
А также с участием Грозы Миссисипи
Джо Гаррисона
В роли самого себя.
Развратная барынька леди Джейн в гостиничном номере.
Жюли в пеньюаре с распущенными волосами, опираясь на спинку стула, поправляет чулок. Оборачиваясь к двери, что-то кричит. Появляется посыльный с подносом. Жюли берет с подноса письмо и читает.
…теперь, когда я узнал всю правду о твоих развратных наклонностях, между нами всё кончено. Твой пока ещё супруг лорд де Вир.
Жюли в постели в чёрных ажурных чулках. Появляется Джо. Раздевается. Падает на Жюли.
Черномазый жеребец и белая женщина. Слов не надо.
На экране крутое порно.
А пока развёртывается бесовская вакханалия, за стеной идёт обычная жизнь.
На экране Николас и хромающая Алисон спускающиеся с Парнаса.
Запретные ласки.
Крутое порно.
Соитие.
Экран – занавес раздвигается. Абсолютно голая Жюли лежит на кушетке, повторяя позу гойевской «Махи обнажённой». Над ней Джо. Они начинают обычный интимный плотский ритуал. Экран-занавес закрывается. Николас теряет сознание. Помощники освобождают его от оков. Николас падает.
Кончис: (подходя к Николасу) Учитесь улыбаться, Николас. Учитесь улыбаться. Инъекцию для господина Эрфе.
Конец 1 картины
Картина 2
Комната Николаса в Лондоне. Николас за столом роется в своих бумагах. Входит Митфорд.
Митфорд: Как я понял, коллега, Вы меня не послушались и были не только в «зале ожидания», но и у афинских девушек.
Николас: Кончай. Мы с тобой тогда так быстро распрощались, что я забыл спросить…
Митфорд: Давай.
Николас: Ты рассказывал, что поцапался с коллаборационистом, а я так понял, что он герой сопротивления.
Митфорд: Герой с дырой. Немцам прислуживал. Лично руководил расстрелом 80 крестьян. А потом фрицев подговорил, чтобы и его в список внесли. Ферштее? Получился и герой, и храбрец.
Николас: Но он был смертельно ранен.
Митфорд: Это же каратели. Не так уж и смертельно. Сам себе потом состряпал фальшивый отчёт об этой истории.
Николас: А ты-то что с ним не поделил?
Митфорд: Да так. Чушь собачья.
Николас: Не жмись. Раскалывайся.
Митфорд: Ладно. Школа меня достала. Пошёл на пляж как-то. Смотрю две голые бабы без ничего. Подваливаю. Шурли-мурли, лопс-дропс. Две симпатичные двойняшки. Оказывается крестницы старого хрыча. Я веду войну сразу на два фронта, а хрыч приглашает меня на чай. Почему бы и нет. Одна из девиц не в моём вкусе, а вторая Джун – то, что надо. На всё готова. Но другая на меня взъелась. Я её сразу раскусил. Шибко умная. Начала издеваться надо мной, передразнивать. А потом вообще фашистом назвала.
Николас: С чего?
Митфорд: (приосанившись). Я считал и считаю, что наш Мосли часто говорит по делу. Без балды. Страна здорово распустилась. Порядка нам не хватает. Национальный характер… Вот Франко в Испании…
Николас: А ты был в Испании?
Митфорд: Нет
Николас: Съезди, а потом говори. Мне эти фашисты вот где!
Митфорд: Хорошо. Ближе к телу. Пошли мы с ней купаться. Она говорит: «Я без купальника. Идите первым». Я и пошёл. Тоже в чём мать родила. Оборачиваюсь: ни одежды, ни Джун. Как последний кретин иду к их дому. Крестницы тоже мне! Никакие они не крестницы, а первоклассные шлюхи. Ну, я им всем отомстил как надо. Написал куда следует, что он коммунист. Ты же знаешь, как в Греции к коммунистам относятся.
Николас: Что-то я не заметил, что он от этого пострадал.
Митфорд: Пострадает ещё. Каков! Сам не фурычит и другим не даёт. Слушай, пойдём в кабак, у меня деньги есть.
Николас: Не могу. Ко мне должен зайти друг.
Митфорд: Как хочешь. Я к тебе ещё забегу, если не возражаешь.
Николас: Даже наоборот.
Митфорд: Тогда пока. (Уходит).
Некоторое время Николас сидит один, перебирая бумаги. Звонок. Входит Бен.
Николас: Наконец-то! Хоть что-нибудь узнал?
Бен: Долгие и пустые хлопоты. Если бы я делал это не для тебя бесплатно, а для кого-то за деньги, то этот кто-то меня давно бы кончил.
Николас: Хоть что-нибудь.
Бен: Пожалуйста. Фото могилы Мориса Кончиса. Похоронен в Афинах. 1896-1949 гг. Нет давно твоего Кончиса.
Николас: Ничего себе нет.
Бен: В Кембридже в эти годы двойняшки Холмс, Монтгомери, Максвелл не учились. В театре «Тависток» никаких близняшек отродясь не бывало. Был я и у «балбесок». Себя они узнали, любимую училку – нет.
Николас: Откуда же взялись эти близняшки?
Бен: А может ты их придумал?.. Насчет киностудии «Полим». Такой нет ни в Англии, ни в Греции, ни в Голливуде. Насчёт картин. Шагал висит в музее Гутенхейма. Значит, у твоего дружка копия. А мамаши у Модильяни нет и не было.
Николас: И как это он родился?
Бен: Такого портрета вообще нет. Так что будем считать, что сам он его нарисовал.
Николас: Хотя бы какие-то намёки.
Бен: И не только намёки. Пожалуйста. Твой фриц Игнаций Прушинский, актёр, участник Сопротивления. Сейчас лучший исполнитель всяких фашистов. В «Форуме» идет фильм с его участием. Хочешь, сходим.
Николас: Спасибо, нет. Насмотрелся. А сам-то он где?
Бен: Взял творческий отпуск на два года.
Николас: Монографии Кончиса, Гаррисона, Максвелл, Кречмера?
Бен: Нет таких монографий.
Николас: Значит полный вакуум?
Бен: Пожалуй, да. Хотя крохотные сомнения у меня возникли по поводу Алисон Келли. Газетчики набросились на неё после заметки в «Холборн газетт».
Николас: Ну и что?
Бен: Да ничего. Кроме того, что в газете сильные погрешности набора.
Николас: Не понимаю.
Бен: Тут и понимать нечего. Газета набиралась иначе.
Николас: Набиралась?
Бен: Да. Набиралась. Её уже несколько месяцев не существует.
Николас: Тупик?
Бен: Для меня да. А ты, если хочешь, можешь ещё подёргаться. Адресок подкину. Лилия де Сейтас, в девичестве Монтгомери. Устраивает?
Николас: Ты знаешь, сколько этих Монтгомери?
Бен: Ты совсем разленился, смотрю. Лилия! Да ещё Монтгомери.
Николас: Сколько ей лет?
Бен: Пятьдесят.
Николас: Ни с чем не совпадает. Ладно. Отмечусь. Всё равно больше идти некуда. За мной виски. А пока я хочу посидеть и всё это обмыслить.
Бен: Про виски запомнил. Пока (уходит). Телефонный звонок. Николас берет трубку.
Голос в трубке: Господин Эрфе? Подойдите, пожалуйста, к окну и обратите внимание на машину под ним. Не бойтесь. Ничего плохого с Вами не случится. Возможно, даже наоборот. (Гудки в трубке). Николас подходит к окну.
Николас: Алисон! Алисон! Куда же ты? (Шум отъезжающего автомобиля).
Конец 2 картины.
Картина 3
Квартира госпожи де Сейтас. Хозяйка, стройная женщина в брюках, красном платке и красной клетчатой рубашке, собирается уходить из дома. Звонок. Она открывает. На пороге Николас.
Николас: Я к госпоже де Сейтас.
Г-жа де Сейтас: Это я
Николас: Ваш адрес мне дала миссис Саймон. Вы можете мне помочь. Ведь Ваша девичья фамилия Монтгомери. Я пишу книгу. Ваш отец…
Г-жа де Сейтас: Но он давно умер.
Николас: Книга не о нём. Я работаю над биографией Мориса Кончиса.
Г-жа де Сейтас: Право, мне очень жаль. Но тут какая-то ошибка. Мориса…как его.
Николас: Вы могли знать его как Чарльзворта… или Хэмптона. Во время Первой мировой. Он жил рядом с Вами.
Г-жа де Сейтас: Как Вас зовут?
Николас: Извините. Николас Эрфе.
Г-жа де Сейтас: Но, мистер Эрфе. Знаете сколько мне тогда было лет?
Николас: Судя по Вашему виду очень немного. А все эти имена…Вам знакомы.
Г-жа де Сейтас: Боже мой, конечно же. А что, этот Морис у них бывал?
Николас: Возможно, он был сыном кого-то из них.
Г-жа де Сейтас: Боюсь, что Вы ошибаетесь. У Чарльзортов детей не было, а сын Хэмптона погиб ещё до войны.
Николас: Кончис был очень музыкальным.
Г-жа де Сейтас: (улыбается) У нас с сестрой Розой был чудный преподаватель музыки. Мы его очень любили. Он был итальянец.
Николас: А где сейчас Роза?
Г-жа де Сейтас: Она умерла в 1916 г. от тифа.
Николас: Потрясающе. Всё сходится. У него есть цикл стихотворений, посвященных Лилии и Розе. Она была старше Вас?
Г-жа де Сейтас: Мы погодки. Она была на год старше.
Николас: (достаёт блокнот) Разрешите Вам задать несколько вопросов.
Г-жа де Сейтас: Я чувствую, что Вы меня собираетесь обессмертить. Пожалуйста.
Николас: Учитель музыки. Вы не помните, как его звали?
Г-жа де Сейтас: Нет. Кажется… Гибеллино. У него были такие внимательные карие глаза. Нам казалось, что он был влюблен в нашу старшую сестру Мэй. Она сейчас в Чили. А какова судьба Вашего героя?
Николас: Он умер. Кстати, он был то ли полугрек, по ли полуитальянец. У него была трудная безответная любовь прямо именно где-то здесь. А к Вам итальянец высказывал особое расположение?
Г-жа де Сейтас: Он, что извращенец?
Николас: Вряд ли. А тот музыкант? Куда он делся во время войны?
Г-жа де Сейтас: Наверное, его интернировали. Мы его, во всяком случае, больше никогда не видели.
Николас: Спасибо за информацию. До свидания.
Г-жа де Сейтас: Если что, звоните.
Николас уходит. Г-жа де Сейтас некоторое время одна. Звонок в дверь. На пороге возбужденный Николас.
Николас: Госпожа де Сейтас, я просто вынужден вернуться. Когда я уходил, консьержка спросила меня, дома ли та дама, у которой очаровательные двойняшки. Так что простите, если отрываю Вас от дел.
Г-жа де Сейтас: Я жду уже не первую неделю, что именно Вы от чего-нибудь меня оторвёте.
Николас: У Вас шибко деловые дочки. Я хочу послушать, что Вы сейчас про них придумаете.
Г-жа де Сейтас: (с улыбкой) Придумывать мне нечего. Морис – крёстный отец двойняшек. Мой муж, он погиб в 1943 году, был первым учителем в школе имени Байрона. Его фамилия Хьюз. Де Сейтос – мой второй муж. Лилия и Роза были зачаты на Фракосе. Там мы и познакомились с Морисом. Можно называть вас Николасом? Я ведь о вас так много слышала.
Николас: Нельзя.
Г-жа де Сейтас: Вы не первый, кто выливает на меня свою злобу на Мориса…
Николас: Ваши дочери здесь?
Г-жа де Сейтас: Нет.
Николас: А Алисон?
Г-жа де Сейтас: С Алисон мы все очень подружились.
Николас: Интересно, что скажет на это полиция?
Г-жа де Сейтас: Она скажет, что у Вас не все дома… А с книгой у вас получилось убедительно.
Николас: Хоть я и глуповат?
Г-жа де Сейтас: Ум и глупость друг друга не исключают, особенно у мужчин Вашего возраста. Послушайте-ка меня, мой бедный сердитый юноша. Любовь – это просто способность любить, а не заслуга того, кого любишь. И у Алисон есть эта редкая способность к верности и преданности. Мне такое и не снилось. Алисон щедро одарена тем единственным качеством женщины, без которого бы мир перевернулся. А Вы упустили её.
Николас: С помощью Ваших дочурок.
Г-жа де Сейтас: Они для Вас - олицетворение Вашего собственного эгоизма.
Николас: В одну из них, я, между прочим, влюбился. Не обольщайтесь. Сдуру. Ваша подгулявшая дочка…
Г-жа де Сейтас: Зачем Вы так. Мне известны мотивы, которыми она руководствовалась. Но рассказать вам о них – значит рассказать всё.
Николас: Неделю со мной, неделю с негром.
Г-жа де Сейтас: Будь он белым, Вам было бы легче?
Николас: Возмущался бы так же.
Г-жа де Сейтас: Они довольно-таки давно спят вместе.
Николас: И Вы это одобряете?
Г-жа де Сейтас: Лилия взрослый человек. Я хочу Вам сказать, что секс не главная часть тех человеческих отношений, что зовутся любовью.
Николас: А что же главное?
Г-жа де Сейтас: Искренность, выстраданное доверие сердца к сердцу. Физическая измена – следствие измены духовной. Люди, которые подарили друг другу любовь, не имеют права лгать. У меня был муж, которого я любила, но я с его согласия отдавалась Морису… Вы уверены, что мы не причинили Вам ничего кроме зла?.. Мне так хочется помочь Вам.
Николас: Мне нужна не помощь, а Алисон, иначе я иду в полицию.
Г-жа де Сейтас: Не пойдёте.
Николас: Почему?
Г-жа де Сейтас: Вы же не ударили Лилию.
Николас: (внимательно вглядывается) Это Вы? Доктор Маркус?
Г-жа де Сейтас: Да, это я. И кажется «Игра в Бога» окончена. Во всяком случае, для Вас.
Николас: Хотя я и не верю в Бога, но то, что делаете Вы, это чудовищно.
Г-жа де Сейтас: Почему же? Если хочешь сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придётся пренебречь некоторыми условностями. В обычной жизни ими пренебрегать не стоит. Но «Игра в Бога» предполагает, что всё вокруг иллюзия, а любая иллюзия приносит лишь вред. Кроме всего прочего мы очень богатые люди, а богатые играют не только в теннис. Кажется, я копнула глубже, чем собиралась. Вот что, Николас, приходите через неделю в кафе напротив нашего дома в это же время, и я, очевидно, всё дорасскажу. Не ради Вас, а…
Николас: Я увижу Алисон?
Г-жа де Сейтас: Это теперь зависит только от неё.
Конец 3 картины.
Картина 4
Кафе. Посетители приходят и уходят. Это все участники спектакля в совершенно иных костюмах, где оставлена какая-то деталь персонажа. За одним из столиков г-жа де Сейтас и Николас.
Николас: Но почему вы избрали меня?
Г-жа де Сейтас: Никто вас не избирал. Основной принцип бытия – случай. На атомном уровне миром правит чистая случайность.
Николас: К будущему лету вы тоже готовитесь?.
Г-жа де Сейтас: Не знаю. Реакция Мориса непредсказуема.
Николас: А если бы Алисон поехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.
Г-жа де Сейтас: скажу только одно. Морис сразу бы видел, что подвергать каким-то испытаниям её искренность излишне.
Николас: Она знает о…
Г-жа де Сейтас: Она согласилась инсценировать самоубийство не сразу, и при условии, что обманывать Вас мы будем недолго.
Николас: Вы сказали ей, что я хочу с ней встретиться?
Г-жа де Сейтас: Моё мнение на этот счёт она знает.
Николас: При встречах с Вашей дочерью у меня всё время крутилась в голове одна байка, но к Вам она больше подходит. Во время Французской революции в первых рядах черни к Версальскому дворцу подошёл мясник, размахивая ножом и вопя, что он перережет горло Марии-Антуанетте. Мясник вбежал в королевские покои. Мясник с ножом и королева.
Г-жа де Сейтас: И что дальше?
Николас: Он упал на колени и разрыдался.
Г-жа де Сейтас: Бедный мясник.
Николас: Кажется, то же сказала и королева.
Г-жа де Сейтас: Главный вопрос: кого оплакивал мясник?
Николас: А, по-моему, не главный.
(За одним из столиков появляется Алисон. Она в изящном твидовом костюме с орнаментом: осенние листья и снег. Она садится за столик с безучастным видом, сложив руки на коленях). Извините меня (пересаживается за столик Алисон).
Алисон: (безучастно) я не хотела приходить.
Николас: Зачем же пришла? Заставили? (Алисон являет собой полную замкнутость) Куда ты поехала из Афин? Домой?
Алисон: Возможно.
Николас: Ты вспоминала обо мне?
Алисон: Иногда.
Николас: У тебя кто-нибудь есть?
Алисон: Нет.
Николас: Не слышу уверенности.
Алисон: Всегда кто-нибудь найдется…. Если поискать.
Николас: Ты искала?
Алисон: У меня никого нет.
Николас: «Никого» - значит и меня тоже.
Алисон: И тебя тоже, с того самого…дня.
Николас: Что я должен делать? Заключить тебя в объятья? Пасть на колени? Чего им надо?
Алисон: Не понимаю о чём ты?
Николас: Нет, понимаешь.
Алисон: В тот день я тебя раскусила. И конец. Такое не забывается.
Николас: В тот день, там, в горах, я в какой-то момент любил по-настоящему. Ты это поняла. Тут и гадать нечего. Я слишком хорошо тебя знаю и поэтому уверен, что ты поняла это. Я не секс имею ввиду. (Опускается на колени перед Алисон). Я чувствовал ещё с первого дня: мы одно тело, одна душа. Если ты исчезнешь снова и навсегда, от меня останется половина. Если бы я не был столь рассудочен и самодоволен, до меня давно бы дошло, что этот мой обморочный ужас перед тобой – любовь.
Алисон: Ненавижу тебя. Ненавижу.
Николас: Почему же ты не отпускаешь меня?
Алисон: Не знаю (закрывает лицо ладонями)
Николас: А я понял это только сейчас. Нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях. Того, кто без тебя не человек.
(Алисон по-прежнему не открывает лица).
г.Петрозаводск, 2001 год
В СТОРОНЕ (ОТ) АВТОПОРТРЕТА
СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ…
ПО МОТИВАМ ТВОРЧЕСТВА ХУДОЖНИКОВ
ГАЯНЕ ХАЧАТУРЯН И ЕКАТЕРИНЫ ПЕХОВОЙ
Действующие лица
Кето, художник. Под 40
Михуил, художник. Под 40
Еся, искусствовед. Под 40
Тетя Маро. За 80
Сережа, кинорежиссер. Под 50
Остальные
Тень прабабушки Лали
Кето в предыдущих возрастах
Ириська
Котауси кошки
Котенок
Действие происходит в большом городе в 1980-е годы.
Сцена 1.
Картира-ателье Кето. На стенах картины, расписные тарелки, на полках мелкая пластика. По стенам пустые рамы от зеркал-трюмо. Старинный комод. Небольшой столик с легкими табуретками. С правой стороны вращающийся круг с мольбертом, закрытым пледом, и кронштейном – подставкой для зеркала.
Входит Кето в повседневной неяркой мешковатой одежде и в меру элегантный Михуил.
Михуил: Кето, я очень дорожу твоим мнением, и мне интересно, что ты думаешь о том, почему у меня сегодня на выставку взяли только одну работу.
Кето: Мне кажется, что когда постоянно говорят, что ты делаешь мощно и красиво, то на такую похвалу ты должен обидеться.
Михуил: Мощь и красота! А! Чего уж тут обижаться.
Кето: Ты знаешь, мне кажется, что сейчас у тебя как-то все получается двухмерным. А мощь не может быть плоской.
Михуил: А «Черный квадрат» трехмерен? А Матисс? А Пикассо? Они что, трехмерны?
Кето: «Черный квадрат», если хочешь, необъятен. Вспомни, в твоем «Молодом автопортрете» было нечто сильнее живописной техники. Такими же были и «Соловецкие камни». У тебя была такая живопись, что дух захватывало. Теперь же у тебя, извини, Миша, то, что ты сам когда-то называл «салоном». Прости, я никогда бы не сказала тебе этого. Сам напросился.
Михуил: Бог простит. Зато я теперь нормально содержу свою семью, да и старшей дочери помогаю. Мне надоели постоянные ячменные лепешки, которые ты научила печь мою жену.
Кето: А я всегда искренне угощала ими вас с Еськой и старалась делать их разными. Чем богаты… Кстати, где Еся? Шел-шел и куда-то пропал.
Михуил: Да он в магазин забежал. За бутылкой. Отметим.
Кето: Что?
Михуил: То что есть. Я говорю о лепешках не на твоем, а на моем столе. К счастью, у нас дома их давно нет. А все потому, что мои работы висят в домах многих сограждан. И я горжусь этим. А ты…
Кето: Предположим, мои работы висят не только у сограждан.
Михуил: Конечно, конечно. Боччони, Феллини, Гуэрра, Бергман. И сколько они тебе заплатили?
Кето: Если бы мы с тобой не были однокурсниками, я тебя просто выгнала бы. Ты прекрасно знаешь, что таким людям я дарю свои работы.
Михуил: А я продаю. И поэтому мы давно уже не едим ячменные лепешки.
(Входит Еся в черном костюме с парой бутылок сухого вина. Кето ставит на стол стаканы и ячменные лепешки. Еся достает из кейса несколько груш и передает их Кето. Та красиво размещает их на керамическом блюде и ставит на комод).
Михуил: А почему не на стол?
Кето: Потому что эти плоды настолько красивы, что их можно только созерцать.
Еся: Вы объясните мне, почему как худсовет, так обязательно кретины?
В любом составе. Зарубить все твои работы, Кето! Придраться к тому, что кошки у тебя синие.
Кето: Они у меня не синие. Они просто кошки. Притом живые. (Садиться, и берет к себе на колени серую кошку). Правда, Ириська? Правда, моя хорошая?
Михуил: Прошлый раз у тебя, по-моему, была Катюшка.
Кето: Есть и Катюшка. А это Ириська. Они все на чердаке живут, а ко мне в гости ходят. Я им рыбки покупаю и молочком угощаю. У меня там Вахмурка, Мала, Мауси, Котауси, Колобоня, Черныш, Лева Гуткин и Путана Лаура.
Михуил: А ты не боишься их? Они ведь грязные.
Кето: Да ты что! Вот Ириська пришла ко мне в гости, так она полдня перед этим намывалась. Правда, Ириська? (Ириська довольно трется о щеку Кето).
Еся: Эти подонки не смогут понять того, что у тебя соотношения предметного и цветого кодов объектов, ритуальной функции цвета и предметов включаются, блин, в цветовую классификацию традиционной модели мира. Вот ведь фигня какая. Козлы!
Кето: Еся, я тебе так благодарна, что ты с таким восторгом, наверное, хвалишь меня. Но еще больше я рада тому, что ты промолчал на худсовете.
Еся: А о чем я буду с этими козлами говорить. Все равно не поймут. Ты и только ты вдохновляешь меня на шедевр. Для моей будущей статьи ты идеальный художник.
Кето: Еся, а может не надо всего этого.
Еся: Как не надо. Еще как надо. Ты в своих работах размещаешь достаточно много эмпирического материала, указывающего на связь семантики предмета с его цветом. Отсюда, блин, синие кошки. Вполне бы могли естественно предположить, что существует корреляция между кодами., хотя они отражают различные уровни реальности и ирреальности.
Михуил: (открывает бутылки, наливает) Аркадий, не говори красиво.
Еся: А ты, торгаш, вообще заткнись.
Кето: Мальчики, мальчики…
Еся: Тут есть еще одна фигня: различные способы дифференциации изображения. У тебя она существует, блин, в каждом конкретном проявлении как интегрированное целое, сформированное в границах единой логической модели. А они, козлы: кошки, кошки…
(При этих словах кошка, сидящая на коленях у Кето, наливается красным цветом)
Кето: Ну, Ирисенька, ну, маленькая. Дядя Еся все это говорит с любовью к тебе.
(Кошка снова приобретает естественный серый цвет)
Еся: Кето, я похожу по мастерской, работы посмотрю
Кето: Смотри.
(Пока Еся смотрит работы, Михуил достает из кармана маленькую и разбавляет водкой стакан Еси).
Кето: Зачем ты так?
Михуил: Затем. Он как выпьет, так сразу на нормальный язык переходит. Мне эта его погрузка – во! Достал.
(Еся подходит к закрытому мольберту и прикасается к пледу)
Кето: Еся!
Еся: Не хочешь показать?
Кето: Пока нет.
Еся: А что там?
Кето: Ничего.
Еся: Тем более.
Кето: Еська, не трогай. Лучше сядь и выпей.
Еся: (садится, потом встает) За тебя! (Михуил тоже пьет стоя). А скажи-ка ты мне, Михуилище, почему ты давно уже не пишешь автопортретов. Они у тебя когда-то мощные были.
Михуил: А черт его знает. Потребности нет.
Еся: А может с тех пор, как один твой портретируемый не взял твой шедевр, да еще и нос тебе пообещал расквасить?
Михуил: Еська, ты у меня сегодня с утра напрашиваешься.
Кето: Мальчики, мальчики…
Михуил: Это его портрет, не мой. Так что его и проблемы, а автопортреты мои… Не пишу да и все. А на зеркало неча пенять.
Еся: Мне тоже кажется, что тебя подвела тогда с этим мужиком именно твоя реалистическая мощь. Художник выявляет внутреннее. А оно-то у того мордобойца подлое и черное.
Михуил: Причем здесь автопортреты?
Еся: Ни причем. Ты видел когда-нибудь автопортрет художника, на котором он выглядит хуже всамделишного?
Михуил, Кето: Браво, Еся!
Еся: За что?
Михуил: За всамделишного. И что?
Еся: А то… У женщин, у тех, вроде бы сложнее. Если они не пишут автопортретов, то в жанре они всегда где-нибудь обязательно вставят себя. Причесанную.
Михуил: А вот у Кето ее самой нет в работах.
Еся: Стоп. Вот здесь-то я не заметил некоторую странность. Наливай.
(Михуил наливает. Снова незаметно плеснул Есе из маленькой).
Михуил: За всех нас! (Пьют). У Кето нет зеркал. Одни рамы.
Кето: Зато они такие красивые. Я специально зеркала пооставляла на своих старых квартирах. В них была другая я.
Еся: Так вот. Я сейчас окинул взглядом несколько твоих работ и во всех их обнаружил какую-то непонятную мне женщину, которую в жизни никогда не видел.
Кето: Я тоже.
Еся: Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что художница здесь изобразила себя. Но опять же. Красавицей ее никак не назовешь.
Кето: Я и есть не красавица.
Еся: Но ведь это не ты.
Кето: Не я.
Еся: Так кто же?
Кето: Не знаю. Я ее никогда не видела. Самое интересное, что я ее не пишу. Она как-то сама возникает на моих полотнах… Меня-то уж точно реалистом никто не назовет. Реальный мир всегда был для меня страшен. Возможно и без причины… Созерцание, самосозерцание, нереальная красота сочетания не сочетаемого… мир странствующей карлицы – вот что избрала я. Как это все получается в живописи, не мне судить. Да и декларировать тоже не мне… Избрала – не избрала… Миша, налей. (Выпивает). Я просто вижу мир. И в этом мире нет ничего страшного. Сочетается все… Ириська, пойдем наверх к своим и угостим их рыбкой. (Открывает холодильник, достает рыбу). А вы немножко посидите, поскучайте без нас. Пошли, Ириська. (Уходит).
Михуил: Допиваем. Как ты смотришь на то, что бы еще куда-нибудь завалиться?
Еся: Еще не сообразил.
Михуил: Соображай… Слушай, а неужели у нашей Кето мужика не было?
Еся: Не надо об этом. Кажется, она Кольку любила. Хотя я не уверен в этом. Чувак он был не бездарный, но как-то тихо слинял сразу после ВУЗа в Америку. Так что, было у них что-то или не было, не знаю. О нем я никогда больше ничего не слышал. Так что давай закроем тему.
(Входит Кето).
Кето: Не скучали?
Михуил: У нас с собой было.
Еся: И не стало.
Михуил: А может…
Кето: Да нет. Что ты, Миша.
Михуил, Еся: Ну, мы тогда пошли. Не забывай нас.
Кето: Взаимно.
(Михуил и Еся уходят. Кето идет к мольберту. Снимает плед. Берет кисть. Долго всматривается в зеркало. На кронштейне закреплена только рама от зеркала и поэтому мы видим лицо Кето. Бросает кисть и снова закрывает мольберт пледом).
Конец 1 сцены.
Сцена 2.
Вечер. Синие сумерки. На комоде рядом с блюдом груш сидит кошка.
Кето: Дорогой Котауси, ты, я думаю, разделяешь мое мнение, что именно сейчас для нас самое красивое в мире – это блюдо желтых груш с сидящей рядом кошкой. Можно и лежащей, маленький мой. Мы будем ждать с тобой, когда взойдет луна, потушит синеву, и через призму стекла мастерской мы увидим лунный город с прозрачным дном. Мы увидим дальние дворы с узорчатым дном, а внутри дворов вогнутые тени локоновых балконов. Это произойдет вот-вот, мой маленький Котауси. И мы полетим над городом со шкатулкой облаков. А потом нам всем будет сниться прозрачная зеркальная тарелка с пушистыми рыбками.
(Появляется луна)
Вот та, которую мы ждали. И как было бы хорошо, Котауси, если бы к нашей компании сейчас присоединились единорог, леопард и барс.
(Котауси жалобно мяукает)
Да, да, Котауси. Не Барсик, а настоящий барс. И мы все подружимся.
(Кето начинает ходить по мастерской около мольберта. Внезапно останавливается)
Созерцай-ка ты, Котауси, без меня, а я пойду немножко посплю. (уходит)
(Музыка лунного света, которую перебивают какие-то резкие и таинственные шорохи и звуки. Котауси изгибает спину дугой, шерсть у него встает дыбом, глаза начинают фосфоресцировать, он жалобно мяукает).
Кето: (входит) Не бойся, маленький. Пойдем со мной. Будешь спать у меня. А луна… что луна. Пусть отражает и этим светит.
(Забирает Котауси и выходит).
Конец 2 сцены.
Сцена 3.
Позднее утро следующего дня входит Кето с пакетами молока и рыбы. Она выходила кормить своих кошек. Видно, что она чем-то расстроена. Нет, не расстроена, а потрясена.
Кето: (Сидя на табуретке, прижимая к груди пакеты). Кому могли помешать кошки, и куда они могли их деть? И кто? И куда? Как теперь жить? О ком заботиться? Кто будет меня слушать? Кто будет делиться со мной своим теплом?
(Входит Еся).
Кето: Есенька, они убили кошек.
Еся: Кто они? Дети? Соседи? Кошкодавы?
Кето: Есенька, я не знаю Даже не могу предположить, кто Я не знаю никого, кто мог бы поднять руку на живое.
Еся: Кето, ты успокойся, а я попытаюсь узнать, что с ними случилось. Не расстраивайся.
Кето: Как ты можешь!
Еся: (Уходя) Я к тебе еще зайду.
(Кето некоторое время сидит неподвижно на табурете. Звонок в дверь. Кето открывает. На пороге очень пожилая женщина).
Кето: Тетя Маро! Откуда?
Маро: Кето! Я уже год живу в этом городе и только-только начинаю к нему привыкать. Когда внук привез меня сюда, я как проснусь, так сразу сяду на постель и сижу – сижу, не вставая. Во сне – горы, овцы, козы, родник у речки. А как проснусь, одни стены. Думала, умру. Как жить, когда ты никому не нужна… А они обо мне заботятся… очень заботятся.
Кето: В нашем ауле сейчас много народу живет?
Маро: Никого. Меня внук вывез последней. Он меня и привез к тебе на машине. Минут, сказал, на 10-15. У него здесь рядом дела какие-то. А я все время знала, что ты художница и живешь здесь. Я всегда хотела тебя увидеть. А он обещал позвонить тебе, как освободится, чтобы ты меня к подъезду вывела. Сейчас-то я уже привыкла к городу.
Кето: И не страшно?
Маро: Что страшно? Жить?
Кето: Нет. Просто ходить по городу. Дорогу переходить.
Маро: Сначала страшно было. А теперь привыкаю потихоньку. Да я дорогу- то почти и не перехожу. Все внук возит. Да с правнуком, он уже в 7 классе, под ручку. Человек ко всему привыкает. (Оглядывается). Как у тебя красиво! (начинает ходить по мастерской и разглядывать работы. Останавливается у одной работы). Здравствуй, Лали. Рада тебя видеть. Я уже почти и забыла, как ты выглядишь. Лет 60 прошло, если не больше. (Подходит к другой работе). И здесь ты как живая, тетушка Лали.
(Кето с изумлением следит за реакцией Маро).
Маро: И звери такие ласковые. И все дружат между собой. Как будто маленькие. Но на самом-то деле они большие. Так и надо. Меня недавно правнук в зоосад водил. Так там такой остров есть, где все маленькие вместе. И никто никого не обижает. Тигренок с козленком, а волчонок с олененком. Когда я была маленькой, а Лали уже старой, то все люди дружили. (Закусывает губу и что-то вспоминает). Хотя, наверное, я очень старая стала, а тогда очень маленькая была, вот мне и кажется… А может и, правда, все это так и было.
Кето: Наверное так и было. Тетя Маро, а кто такая Лали?
Маро: Как кто? Твоя прабабушка. Строгая и справедливая была женщина. (Вглядывается в одну из работ). Может, одевалась немножко не так. Да нет, пожалуй, так.
Кето: Я ее никогда не видела. Даже фотографий.
Маро: Вот видишь. Оказывается, мы не умираем, а носим всех своих в себе. (Вглядывается в Кето). Хотя, вроде бы, ты на нее совсем не похожа.
Кето: (Оживившись). Тетя Маро, давай чай пить. Я сейчас лепешек напеку. (Кето начинает суетиться с чаем, и в это время раздается телефонный звонок). Да… Здравствуйте… Сейчас выходим… Очень жаль. Приходите как-нибудь вместе. Я буду вас очень ждать… Хорошо, созвонимся. Мы выходим…
Маро: Мы придем обязательно.
(Уходят. Сцена некоторое время остается пустой. Входят Кето и Еся).
Еся: Очаровательное создание… Я все узнал. Приехали собаколовы, они же кошколовы и, по просьбе трудящихся, изъяли и ликвидировали.
Кето: Каких трудящихся?
Еся: Таких. По просьбе которых душатся не только кошки.
Кето: О чем ты говоришь?
Еся: В какой стране ты живешь?
Кето: В своей.
Еся: В этом и есть, наверное, твое счастье. А я в нашей.
Кето: Еся, а в этой даме, что у меня проявляется на всех работах, тетя Маро узнала мою прабабушку Лали.
Еся: (Садится на своего любимого конька). Потрясающе! Я всегда чувствовал, что твое почти константное рефлексирование, иногда на грани фрустрации неизбежно должно привести к супраморализму. Сначала к реминисценту витальности, а потом, блин, к супраморализму. А куда еще-то? Не в римэйк же.
Кето: (Умоляюще) Есенька у меня тут капелька водочки есть. Может выпьешь? (Наливает)
Еся: Остограммлюсь с удовольствием. (Вдруг он начинает как-то странно корчиться и ойкать). Ой- ой-ой! Совсем забыл. (Залезает к себе за пазуху и достает маленького пушистого котенка). Это тебе.
Кето: (Беря котенка и печально глядя на Есю) Спасибо.
Конец 3 сцены.
Сцена 4.
Кето за работой. Входит Сережа с невообразимой красоты дамской шляпой в руках. Он подходит к Кето и надевает на нее эту шляпу. Начинается преображение Кето.
Сережа: Здравствуй. Мы с друзьями договорились встретиться у тебя. Они мне дали твой адрес. Я пришел чуточку пораньше. (Застывшая Кето – сама красота. Сережа смотрит на нее в восхищении и, наконец, говорит) Пой.
Кето: Откуда ты знаешь?
Сережа: Я ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты…
Кето: Мне неудобно. Можно я уйду в ту комнату и спою там?
Сережа: Можно:
(Кето уходит. Звучит песня. Странная и необычная. Во время пения Сережа подходит к работам Кето и к пустым рамам от зеркал. В каждом зеркале начинает проявляться изображение прекрасной Кето в ее предыдущих возрастах. Когда Кето в светлой одежде и без шляпы выходит из комнаты, изображения исчезают).
Кето: Это древняя песня нашего рода. Я из вармов. Мы, вармы, жили на северном Кавказе. Теперь нас нет. Только я. Я, которая не стала певицей…
Откуда ты все знаешь?
Сережа: Это не знание. Просто я тебя вижу. Ты видишь мир, а я вижу тебя.
Кето: Ну, насчет мира… Ты его тоже видишь… Я знаю твой единственный фильм.
Сережа: Он у меня не единственный. Но ты права. Я видел только в том фильме. А дальше я хочу видеть тебя. А потом все остальное… Я хочу прикоснуться к тебе… Можно?
Кето: Можно.
(Сережа подходит к Кето и прикладывает ухо к ее груди. Так он стоит несколько секунд, потом отходит. Садится. Пауза.)
Сережа: Я думал, что фильм будет о городе. Но сейчас я смотрю на тебя и мысленно снимаю свою шляпу, в глубине которой покоится твой камушек с тайной орхидеевой живописи…
Кето: Молчи… Не говори дальше. Я скажу. А твой будущий город подобен грандиозной медленно вращающейся шкатулке с внутренним зрелищным буйством… Сереженька, ведь то, что ты говоришь, это все мои мысли, которые я не могу выразить словами… Вот Еся, тот сказал бы.
Сережа: Знаю я его. Лучше бы молчал. Слова, как и все остальное, должны доставлять человеку радость.
Кето: Не обижай его. Он мой друг и не умеет говорить иначе. Говори ты.
Сережа: Не будем о нем. Я хочу, чтобы в духовном излучении вглубь и ввысь рождался божественный свет, в котором проглядывали бы предметы, сразу обретая свои собственные наряды… Утра, сумерек, ночи… И вся эта процессия уплывает в зеркальную даль.
Кето: Я это вижу… Что я буду делать в твоем фильме?
Сережа: Делать? Наш мир. И петь. Я очень хочу, чтобы ты и играла в фильме. Я чувствую тебя. Но боюсь обнадежить… (Пауза). Я хочу остаться у тебя, Кето.
Кето (просто): Оставайся.
Сережа: (подходит к ней, обнимает, после небольшой паузы отходит). Нет. Я позвоню тебе завтра, и мы встретимся. До завтра. (Уходит).
(Телефонный звонок).
Кето: (Берет трубку). Здравствуй… Подожди минутку. (Уходит в другую комнату. Через секунду выходит оттуда в шляпе, подаренной Сережей. Снова берет трубку). Я слушаю тебя… Нет, не забыла. Хотя у меня такое чувство, что прошла целая вечность с тех пор как ты уехал… Вспоминаю… Спасибо. Я рада. Что твое творчество оценили… Жаль. Что творчество тут ни при чем… Коля, спасибо. Но если с не поехала тогда. То тем более сейчас не поеду… Что? Ячменные лепешки? Пеку. Столь же часто, как и тогда. Гости так же хвалят… Нет… Нет… Если можешь, не сердись на меня… Нет. Вызова не надо. Я не приеду. Я не мучаюсь, хотя все так же и не так же… Не так же! Прощай.
(Кето в танце по очереди подходит к зеркалам. В каждом из них строгое отражение прабабушки Лали).
Конец 4 сцены.
Сцена 5.
Кето в том же светлом прекрасном наряде сидит у телефона в ожидании. И хотя телефон молчит, ей несколько раз кажется, что он зазвонил. Секундный порыв и снова ожидание. Входит Михуил с коробкой конфет и бутылкой коньяка. Михуил слегка навеселе.
Михуил: Кето, что с тобой? Влюбилась что ли? В жизни тебя такой не видел.
Кето: Миша, вчера мои работы пришел и увидел Человек.
Михуил: Ну ты даешь, мать. А мы с Еськой что, не люди?
Кето: Миша, конечно, вам с Есей я благодарна, но мне кажется, что этот Человек, именно он, чувствует шуршание тишины, чего я пытаюсь сделать в своих работах.
Михуил: Да какая может быть тишина в праздничном балагане твоей живописи? Да еще шуршание?
Кето: (В отчаянии). Как вы не понимаете? Ведь все это внешне. Я не люблю слово «техника», но именно это и есть пресловутая «техника». Плохая ли, хорошая ли. Но моя. И, кстати, она мне уже не очень интересна. То, что я вижу, я воспринимаю как элегию откровения моего мира. Его вижу только я… Нет. Не только я, но и другие.
Михуил: Кто эти другие? Те, которые отравили твоих кошек? А насчет техники ты зря. Ты ей владеешь прекрасно. А то сейчас большинство гениев не владеют и не хотят владеть элементарным ремеслом.
Кето: Я не о том. Давай не будем.
Михуил: Давай. Я хочу выпить с тобой и за тебя. Неси стаканы. И лепешки.
Кето: Лепешек сегодня не будет. А стакан я тебе дам. (Достает стакан).
Михуил: А себе?
Кето: Нет.
Михуил: А под конфетку?
Кето: Миша, извини. Нет. Сегодня что-то ничего в рот не идет.
Михуил: (Выпивает залпом). Уф-ф… Ох. Какие сволочи, какие подлецы, какие выродки!… (Пауза. Кето внимательно смотрит на Михуила). Ты Сережку-киношника знаешь?
Кето: (Молчит)
Михуил: Сейчас мне мужики с киностудии сказали. Он как-то в Минске с трибуны выложил этим подлецам, чиновникам от искусства все, что о них думает. Одного придурка, который все мистику с мастикой путал «полотером» назвал. Самое смешное, что этот хмырь и оказался бывшим полотером. (Хохочет). Так эта сволочь написала заявление в прокуратуру. Мало того, в КГБ. Там, наверное, сначала посмеялись. А потом, как я понимаю, дали ход. В общем, мужики говорят, добрались до Сергея только сегодня утром на репетиции.
Кето: Как это добрались?
Михуил: Как-как. Пришли с ордером на арест и забрали.
(Кето цепенеет и долгое время сидит неподвижно. Жизнь кончилась, едва начавшись. Михуил пытается расшевелить Кето. Что-то говоря ей. Неважно что).
Кето: (после длительной паузы). Мишенька, не сердись на меня, если можешь. Уйди, пожалуйста. Я никого не хочу видеть.
(Михуил уходит. Кето сидит не двигаясь).
Эпилог.
Кето на вращающемся круге в своей старой мешковатой одежде у мольберта. Работает. Работает иступленно, с видимым удовольствием. Появляется Еся.
Еся: привет. Работаешь?
Кето: (Не отрываясь от работы, не обращая особого внимания на Есю). Угу.
Еся: Над чем?
Кето: Над автопортретом!
Еся: Ты?
Кето: А то!
(Еся уходит. Кето продолжает работать. Вдруг круг поворачивается, и мы видим на мольберте портрет улыбающегося Сережи. В зеркальных рама появляются изображения Кето в ее предыдущих возрастах. А сама Кето оказывается перед нами в светлых одеждах, в которых она разговаривала с Сережей.
Конец.
Посткриптум.
Кето в своей обычной затрапезной одежде моет кисти. Много кистей. Похоже, что теперь это стало ее постоянным занятием. На мольберте по-прежнему портрет Сережи. Новых работ нет. За сценой слышно тирольское пение. Входит Сережа в ватнике, шортах и тирольской шляпе с пером.
Кето: Ты?
Сережа: (После последней рулады) Ты давно была в Альпах?
Кето: И не упомню.
Сережа: (Жестом фокусника достает из кармана деньги и кладет их на стол). Собирайся.
Кето: А можно так?
Сережа: Можно.
(Вместе поют развеселую тирольскую песню).
г.Петрозаводск, 2002 год
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
КВАРТИРА НА САМОТЕКЕ
Это была грустная квартира, несмотря на постоянный смех и кучу людей в доме: бывали студенты театрального института, где учился Андрюша, забегали артисты цирка, где работала его жена Кира, подолгу засиживались за чаем актеры Центрального детского театра, слушая трагикомические истории из жизни хозяйки. Наталья Александровна всю свою жизнь работала завлитом этого театра. С Моргуновыми дружили режиссеры Анатолий Эфрос и Петр Фоменко; драматурги Виктор Розов, Александр Хмелик, Семен Лунгин; художники Юрий Васильев и Николай Эпов.
Своими людьми у Моргуновых были Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Михаил Анчаров, Роман Сеф.
Возможно, когда-то вся обстановка в доме воспринималась иначе. Но в конце 1960-х годов, когда я через Киру и Андрюшу познакомился с Натальей Александровной, квартира воспринималась загадочно и тревожно. В центре гостиной висела большая работа Юрия Васильева, которая всем, кто ее видел, врезалась в память на всю жизнь. Согнутый в вопросительный знак человек разбил арбуз. Дороже этого полосатого, судя по картине, у него никогда и никого не было. Это вся жизнь его разбилась на сочные красные куски с антрацитовыми семечками. На другой стене висел клетчатый муж Натальи Александровны, «пронзенный мечом искусства» все того же Юрия Васильева, причем прямо в горло. А вот и нефертитский наголо стриженный Андрюша, «рыбий король», и Наталья Александровна в виде русалки.
В затемненном кабинете Натальи Александровны старинный гобелен с мушкетерской гуляющей компанией, резные кресла, чугунный чернильный прибор, тяжелая портьера, почти никогда не открывающаяся (квартира на 1 этаже старинного двухэтажного дома), книжный стеллаж до потолка. Рядом с кабинетом Натальи Александровны почти всегда закрытый ход в парадное. Еще с 1920-х годов ходили обычно через черный.
Во всем чувствовалась какая-то настороженность. Объяснялось это просто. Наталью Александровну незадолго до этого покинул любимый муж, и она не шутя умирала от любви к ушедшему. Были и подметные письма, был и «черный человек».
Однажды пришел некий молодой гражданин, якобы Володя Чугунов, врач из онкологического центра, и сказал, что Наталье Александровне нужно провериться у них: подозрение на рак. И хотя Наталья Александровна последние годы жизни страдала астмой, она вняла голосу «Володи» и сходила в онкологию. Конечно, никакого рака у нее не обнаружили, как, впрочем, и Володи Чугунова среди сотрудников центра. Эта полная тайн 4-х комнатная квартира принадлежала отцу и деду Натальи Александровны, известным адвокатам Липскеровым, один из которых защищал в 1918 году Локкарта.
Как-то за столом Наталья Александровна сказала:
- Знаешь, Боря, у великих людей очень похожие почерки. К примеру, у Пушкина и Ленина в рукописях есть что-то общее.
Я, конечно, мог подумать о том, что Наталья Александровна знает рукописи Пушкина, но… Ильича. Откуда?
- Ах, Боря. У нас в 30-е годы в туалете стоял чемодан с ленинскими письмами, и мы их в унитаз по одному. И – за веревочку.
- Да вы что, Наталья Александровна? Им же цены нет.
- Неужели я не знаю. Но дело в том, что в этих письмах Владимир Ильич писал моему дяде, что ему с ним не по пути.
- Ну, и…?
- Дядя умер в своей постели.
Один из Липскеровых, Константин, был известным переводчиком. Ему русские люди благодарны за перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Накануне революции Константин со своими друзьями, Лилей и Осипом Бриками, совершил поездку в Среднюю Азию. У Константина Липскерова впервые читал в Москве «Белую Гвардию» Михаил Булгаков. Сама Наталья Александровна была человеком разносторонних талантов. По образованию она театровед. И если мы возьмем том БСЭ со статьей «Бельгия», вышедший где-то году в 1949-1950, мы в этой статье найдем великолепный раздел «Бельгийская драматургия», написанный Моргуновой. А было ей тогда 20 с небольшим. Бывая почти на всех репетициях Анатолия Эфроса, Наталья Моргунова стенографировала весь ход множества репетиций. Дай Бог, чтобы нашлись эти пропавшие стенограммы.
Она в совершенстве знала немецкий язык, и когда ЦДТ был на гастролях в Западной Германии, то немецкие театральные деятели принимали ее за агента КГБ, справедливо считая, что рядовая советская чиновница не может так в совершенстве владеть языком. Как они удивились, когда совершив ответный визит в СССР, увидели Моргунову на своем рабочем месте в театре. Наталья Александровна была яркой «шестидесятницей». И хотя она не выходила на площади с протестом против…, все прелести психушки она успела попробовать. И уже в конце жизни на вопрос: «Как живете, Наталья Александровна?», она отвечала: «Живу в нашем советском подвале». Сразу вспомнилась пьеса Жана Ануйя «Подвал». Много доброго, интересного, подчас забавного вспоминается о ней.
Сидим как-то ранним вечером за чаем в гостиной, Наталья Александровна и говорит:
- Боря, пойдем на Малую Бронную. У них сегодня премьера «Сказки старого Арбата».
А я в ответил:
- Наталья Александровна, до спектакля осталось часа полтора, у нас ни билетов, ни контрамарок.
- Ну и что. А это видишь? – Она достала из шкатулки какие-то удивительные переливающиеся драгоценности.
- Я не понимаю.
- Сейчас поймешь, - взяв стакан с водой, она положила туда драгоценности. Их сразу же не стало видно. Они как бы растворились. Это были бриллианты чистейшей воды.
Наталья Александровна надела бриллиантовые серьги. Причинно-следственные связи с билетами в театр до меня так и не доходили.
- Они же, подлецы, театральные администраторы, знают толк в бриллиантах. Я первым делом морду к ним в окошечко, и трясу башкой. Они таким бабам с бриллиантами никогда не отказывают (Н.А. иногда вставляла крепкие словечки).
Внешне все так и произошло. Я до слез хохотал в вестибюле театра. Понял после смеха, что в театре Анатолия Эфроса Наталья Александровна, конечно же, почетный гость.
Блистательно играли Тенин, Броневой (он еще не был так знаменит), Лакирев, Смирнитский. Я навсегда влюбился в Ольгу Яковлеву. После спектакля мы пошли за кулисы. Я, конечно, в тайной надежде на встречу с Ольгой Яковлевой (но, как потом выяснилось, с Натальей Александровной у них были прохладные отношения). Зато я был представлен Анатолию Васильевичу Эфросу и Борису Михайловичу Тенину. В первую же минуту нашли общего знакомого архитектора, долго работавшего в Кижах, А.В.Ополовникова, жившего чуть ли не в этом доме.
Талант Эфроса и Михаила Казакова потряс нас и через несколько дней в «Дон Жуане». Придя после театра, мы сразу полезли в мольеровский текст. Мне казалось, что монолог осовременен. Наталья Александровна меня убеждала, что Анатолий Васильевич никогда не меняет авторский текст. И верно, точно расставленные акценты создавали впечатления, что этот монолог написан прямо сегодня.
Стихи свои Наталья Моргунова никогда не печатала и читала крайне редко, только своим близким. Мне пришлось слышать их в исполнении самой Натальи Александровны. Жаль, что в сборнике далеко не все стихи. Некоторые, может, вообще пропали.
Все-таки очень хорошо, что Андрей Моргунов набрался сил и издал стихи своей матери: «Издано посмертно». М. 1992. Маленькая книжечка – но в ней вместилась вся жизнь хорошего, умного, интеллигентного человека, который заслуживает вашей любви даже на основании этой книжки.
Наталья Моргунова из того трагического поколения, которому было разрешено только одно: бросаться грудью на амбразуры фашистских дотов и получать только посмертную славу. Сколько талантливых людей погибло на войне, а скольким из них затыкали глотки в нормальной повседневной жизни не фашисты, а просто коллеги, ссылаясь на партию и КГБ.
Поэзия Натальи Моргуновой щемит сердце, она очень личная, дамская (в лучшем смысле этого слова), насквозь пронизана иронией.
Если А.С.Пушкин, говоря, что «поэзия должна быть глуповатой», подразумевал в этом иронию, то эта книжка и есть поэзия.
Наталья Александровна умерла очень рано, в 50 лет. У Киры и Андрюши новые семьи. Нет Анатолия Васильевича и Бориса Михайловича. Ольга Яковлева 5 лет не выходила на сцену. Хорошо, что сейчас она играет Жозефину в «Наполеоне I», спектакле – воспоминании об Эфросе.
Дом на Самотеке сломали перед Олимпийскими играми, хотя он никому не мешал.
А я все чаще и чаще вспоминаю глаза людей, глаза, в которых искрилась любовь.
1993год
Наталья Моргунова
ПЕСЕНКА
Мои волосы больше не глянцевы,
Белизной не сверкает кожа.
На меня никогда не оглянется
Утомленный и трезвый прохожий.
Не вините Иосифа Сталина,
Ни при чем здесь вражда поколений…
Где ты, талия, рюмочка-талия,
Где мои молодые колени…
Я у Бога прошу немногого:
Если надо, чтоб чувства умерли,
Дай мне честное слово богово,
Что оставишь мне чувство юмора.
Ты оставишь мне чувство юмора,
С остальным я справлюсь сама.
Я смогу не влюбиться в юношу,
Я смогу не сойти с ума…
***
Как жарко мы пощады просим,
Как жалко прикрываем проседь –
Неумолима наша осень
И паранджой своих морщин
Нас закрывает от мужчин.
ВЕСЕННИЙ МОТИВ
Мне б сегодня богу помолиться,
Да не знаю ни одной молитвы.
И гляжу, гляжу, гляжу на лица
Иисуса и мадонны Литты.
Мир мой обесточен, обезгрешен,
Обесчеловечен, обездарен.
Я на гвоздик возле вас повешу
Перстень, что отцом мне был подарен.
В ночь уйду,
Землей родной и талой,
А под сердцем (боже, дай мне силы)
Понесу я тяжесть нембутала,
Как когда-то сына я носила…
21-22 мая 1970
***
Жизнь моя ни сладка, ни горька,
Существую нелепо и странно.
Божий мир сокращен до мирка,
Ограниченного пространства.
Старый стол и старинный сервиз.
Помнят рюмки о древнем тосте.
Эй, живая душа отзовись,
Забреди ненароком в гости…
…Но ни стука и ни звонка,
Будто мир порос трын-травою.
Тишина хрустально-звонка.
Я завою. Волком завою.
Что-то в дом вползает шурша.
Мерзкий шорох слышу все чаще.
Почтальонша, святая душа.
С новостями всегда спеша,
Анонимку втиснула в ящик…
ТРИНАДЦАТОЕ БРЕВНО
Или Последний сезон клоуна Юрия Никулина.
…Жил в Москве не молодой, но очень обаятельный человек – Аркадий Борисович Немировский. Долгие годы он был тесно связан с театром Вахтангова: играл, помогал ставить спектакли, дружил с Рубеном Николаевичем Симоновым, а в конце 1920-х годов даже снялся с ним в ролях колоритнейших беспризорников в фильме «Весенние голоса».
До 1980-х годов Аркадий Борисович преподавал сценическое движение в ГИТИСе. Так что многие именитые актеры являются его учениками.
Зрители среднего поколения помнят фильм «Не самый удачный день», где главного героя, студента театрального института, играл молодой Никита Михалков. Там есть великолепно поставленный сценический бой, где Михалков расправлялся с огромным количеством студентов. Так вот, ставит этот бой прямо на экране персонаж, которого зовут Аркадий Борисович. То есть в фильме Немировский играет самого себя.
Учился у Аркадия Борисовича и мой друг Андрюша. В начале 1980-х он бросил свой театр и устроился на время личным шофером к Немировскому. В то время, бывая в Москве, я всегда останавливался у Андрюши с Кирой. По своей работе она связана с гастролями нашего цирка за рубежом. Со сценическим обаянием Киры, к сожалению, знакома не наша, но зато самая фешенебельная аудитория княжества Монако, где Кира частенько ведет программы русского цирка на французском языке во время знаменитых международных цирковых фестивалей.
И вот с моими друзьями я оказался в маленькой компании в крохотной квартирке Аркадия Борисовича в день его 70-летия.
Кира в разговоре упомянула идущую на Цветном бульваре программу, посвященную столетию Московского цирка, где участвуют Никулин и Шуйдин.
Аркадий Борисович заметил:
- Юра успел у меня поучиться, я его так ни разу и видел на манеже. Не был в цирке несколько десятков лет.
- Аркадий Борисович! – в этом возгласе Киры мы ощутили и уважение к юбиляру, и страшное негодование по поводу его «антициркового» поведения, и предложение взять Аркадия Борисовича под ручки и идти с ним сейчас в цирк чуть ли не прямо сейчас.
В ответ на это Аркадий Борисович только и мог вымолвить:
- Кирочка, когда?
- Завтра же.
Назавтра Немировский и мы вместе с ним пошли на Цветной. Цирк, как ему и полагается, блистал. Даже с фасада. Над главным входом, на балконе, где грациозно вздыбились неоновые цирковые лошадки, пыталась смешить людей, раздавая друг другу вечные тумаки и оплеухи, пестрая компания: белые и рыжие клоуны, Бим-Бом, Пьеро и Арлекины и даже дед-зазывала, словно пришедший с площадей перед старыми московскими цирками Чинизелли и братьев Никитиных. Традиционные клоунские наряды переливались в свете мигающих гирлянд.
…В цирке места у нас были, конечно же, привилегированные, близко к арене, но не в первом ряду.
Погас свет, ярко осветилась арена и начался парад-алле.
Вписываясь в этот блеск цирковой мишуры, в музыкальный ритм парада, Никулин, глянув на нашу компанию, негромко и без всякого выражения произнес:
- О, Немировский пришел.
В ту же секунду я понял, что все это великолепие будет работать сейчас на Аркадия Борисовича.
Первое отделение картинок старого цирка было красочно, зрелищно, но без изюминки.
Зато после антракта «изюм» обрушился на нас целой пригоршней. Никулин и Шуйдин начали разыгрывать лотерею на основании зрительских мест: 1-й приз – цирковой календарь с автографами всех участников представления; 2-й приз – опилки с арены Московского цирка в высокохудожественно оформленном фирменном пакете; 3-й приз – билет на 200-летие Московского цирка: «Если вы почему-либо не сможете прийти на наше торжество через 100 лет, то можете передать билет своим родственникам, которые будут более свободны».
Излишне подробно описывать то, как несколько изящных балерин припорхнули к Аркадию Борисовичу и вручили ему календарь, где Никулин приписал что-то еще по поводу столь долгого отсутствия Немировского в цирке.
Ну, а в конце представления нам пришлось смеяться так, как вряд ли еще придется.
На арену, где в это время находились Никулин с Шуйдиным, влетела компания суперэнергичных и супернаглых киношников, которых, как шепнула Кира, играли сплошь родственники клоунов. Ох, и поиздевались они всласть над своими именитыми родичами! Киношники буквально силой заставили коверных Юрика и Мишу сняться в крохотном эпизоде:
- Задача такая. Поднять бревно. Пронести его несколько шагов. Скинуть. Сесть на него. Закурить. Понятно?
Шестеро униформистов с трудом вынесли на арену огромное бревно. (Конечно, бутафорское). И вот начались дубли съемок. А всего их было тринадцать! Прежде всего Миша с Юриком засуетились, чтобы взвалить бревно и рвануть с ним так, чтобы торцом попасть прямо в Аркадия Борисовича, ну, в худшем случае, в меня, сидевшего рядом. Но все у них как-то срывалось. То с бревном крутился вокруг своей оси Юрик, то на арене лежал придавленный Миша, а Никулин никак не мог его оттуда вытащить, то лежал на арене один из пришибленных «киношников». Описывать все манипуляции с бревном сложно, это надо было видеть, мы буквально умирали от смеха. 14-е бревно я бы не перенес.
Сразу после «13-го бревна» начался финальный парад-алле. Никулин махнул нам рукой, приглашая присоединиться к ним, и мы со смехом, в хвосте веселой группы двинулись за кулисы.
Клоун Юрик обернулся, и мы увидели умное, очень доброе и страшно усталое лицо Юрия Владимировича Никулина. На несколько минут мы зашли к нему в актерскую уборную. Поблагодарили его и, что естественно в таких случаях, попросили поделиться творческими планами. Планы оказались невеселыми. Юрий Владимирович сказал, что они с Шуйдиным очень устают физически, и, наверное, этот сезон будет последним. Что же касается кино, то работа там возможна, но только не в комедийных, а драматических ролях, если, конечно, будут приглашать режиссеры.
Ближе к весне в Калининском цирке, где когда-то начинали Никулин с Шуйдиным, было их прощальное выступление.
Вскоре не стало клоуна Миши, а клоун Юрик перешел на руководящую административную работу. И очень веселые страницы моей жизни стали яркой страницей истории русского цирка.
А когда по телевизору показывают «13-е бревно», к моим глазам почему-то подступают слезы…
г.Петрозаводск, ноябрь 1994год
СЛЕЗЫ ФАИНЫ РАНЕВСКОЙ
«Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает».
Шекспир «Гамлет».
…Стоял морозный декабрьский день 1968 года. Парадный вход в театр на Малой Бронной был закрыт, и в темном фойе за стеклянной дверью не наблюдалось никаких признаков жизни. Тем не менее перед входом стояла внушительная толпа молодежи, и посторонний человек по отдельным репликам мог догадаться, что люди мерзнут с определенной надеждой, которая, правда, может и не оправдаться.
- Это уже третий просмотр. На двух предыдущих спектакль просто зарубили.
- Да что такого может написать Арбузов, что его могут запретить?
-Дело, скорее, не в Арбузове, а в Эфросе. Если уж у него Чехова запрещают, то Арбузова-то и подавно. Да еще с таким названием – «Счастливые дни несчастливого человека».
Мы с женой оказались у парадного подъезда, благодаря нашему знакомому Юрию Васильевичу Чернышеву, бывшему главному режиссеру Русского театра Петрозаводска. Главным он был всего несколько недель, так как наметил сокращение труппы, причем за счет тех актеров, за которых заступились (нет, не коллеги и зрители)… все органы разом, а его самого тотчас же отправили в почетную ссылку в Москву на Высшие режиссерские курсы к А.Н.Гончарову.
Из-под арки, ведущей во двор, вышел злющий раскрасневшийся Алексей Николаевич Арбузов и без слов одним взмахом руки пригласил всех в театр. А в зале чего не сидеть! Тепло!
Портал сцены был как бы оправлен в мрачную черную раму. Но когда начался спектакль, свет и костюмы, в основном светлых тонов, необыкновенно ярко контрастировали с этой рамой. Все ясно! Человеку два раза подвалило личное общечеловеческое счастье, а он по-советски, во имя якобы идей долга, чести и так далее, отказывается от него и еще считает, что этим-то он и кует счастье.
На всю жизнь врезалась сцена на берегу Рижского залива за котелком ухи: герой – А.Ширвиндт, врач-логопед Настенька – Ольга Яковлева (актриса, в которую я влюбился с первого взгляда), и ее отец – Ю.Катин-Ярцев.
Вот оно счастье любви, переданное странными словами:
- Эта рыба… наша… знакомая.
- А эта рыба… не наша… знакомая. (Как жаль, что не видел «Три сестры» А.В.Эфроса!).
Вот и невеселый конец.
Юрий Владимирович говорит:
- Должен же быть какой-то фольт в финале.
А вот и фольт. На цену выходят все персонажи. В руках героя большой яркий мяч. Он кидает его людям, которых вольно или невольно предал. Те пасуют ему. И вот герой размахивает мячом и кидает его нам в зал. Мы с благодарностью приняли этот пас. Анатолий Эфрос с этого дня стал любимым режиссером. Чернышев сказал:
- Анатолий Васильевич сейчас что-то в «Моссовете» поставил с Раневской и Пляттом, но туда можно не соваться. Все равно не пробиться… Смотрите-смотрите, вон Розов издали показывает большой палец Арбузову.
Через несколько вечеров мы были у театра Моссовета. На афише только название «Дальше – тишина». Обстановка странно тихая. Чинная. Администратор или выдавал конверты с билетами каким-то людям, или быстро и категорично отшивал остальных. Из подходящих людей излучалась холодная важность и сразу было понятно, что у таких, лишних билетиков не бывает никогда.
В театр мы, конечно, не попали.
Прошло лет 10-12. Я приехал в Москву на несколько дней и остановился у моих друзей Киры и Андрюши. А назавтра в «Моссовете» - «Дальше – тишина». Решили пойти. Спектакль старый, так что наверняка попадем. Через администратора: я командированный, Кира и Андрюша – члены ВТО.
Попали. И, о ужас! В зале одни пэтэушники. Мне показалось, что для учащихся ПТУ трудно подобрать спектакль нелепее. Какое им дело до восьмидесятилетних американских пенсионеров, о которых написана пьеса.
Андрюша сразу же сориентировался:
- Все. Уходим. Идем ужинать в «Софию».
Я отказался, объяснив, что больше 10 лет ждал этого спектакля. Кира меня поддержала, хотя, конечно, настроение у нас было неважное. Публика щелкала друг друга по загривкам и говорила в основном: «ну, ты…» и «вообще». Оглушительно громко шуршали бумажки от конфет. Часть зрителей ползала вдоль рядов в поисках оброненных номерков.
Начался спектакль. Но жизнь на сцене и в зале, к сожалению, протекала в двух измерениях.
У меня перехватило дыхание сразу же. 80-летняя героиня Раневской, трогательная беззащитная, интеллигентная, влюбленная в своего мужа (Р.Плятт), переживает расставание с ним. Одного из супругов ждет жизнь в семье сына, другого – интернат для престарелых.
Раневская почти в точности представляла покойную бабушку Киры Елизавету Борисовну., которую, мы все трое нежно любили. (Свои дни Елизавета Борисовна кончила в советском доме престарелых). Интонации, легкое западание памяти от прогрессирующего склероза, добро, исходящее он героини – настроили нас на встречу с любимым человеком.
Что касается остальных актеров, то они, мягко говоря, подыгрывали Раневской и Плятту. И вдруг на сцену вышла внучка героини Кора ( Ирина Муравьева), которой по пьесе было столько же лет, сколько сидящим в зале. Крепкая спортивная девица ничего не играла – как, кстати, и Раневская. Она просто горячо любила своих дедушку и бабушку.
И вот Ирина-то Муравьева своей пронзительной любовью буквально совершила переворот в настроении сцены и зала. На сцене бармен с возрастающим интересом и пробуждающимся уважением обслуживал героев. Дети уже не подыгрывали им, а всерьез решали их судьбу. На наших глазах на сцене возникал актерский ансамбль, каким он и был задуман Анатолием Эфросом.
В зале пэтэушники вовремя и как по команде всхлипывали и смеялись. Постепенно наступало полное соединение происходящего на сцене с живым сочувствием ребят и девчонок, то есть рождался идеальный зритель, о котором только могут мечтать актеры.
В финале – полная неожиданность. Раневская и Плятт вышли на поклоны. И на сцену рванула толпа зареванных девчонок и мальчишек. Рыд стоял такой, что не знаю, как у меня, а у Киры и Андрюши глаза влажно поблескивали. Девчонки чуть не сбили Фаину Георгиевну с ног, обнимали и целовали ее, размазывая грим своими слезами и помадой.
Раневская же, вся в чужих и своих слезах, потрясающе трогательно и нежно своим неповторимым баском говорила что-то вроде:
- Девочки, милые. Ведь это не я. Ведь это моя героиня. Успокойтесь.
Точно не помню, но мне кажется, что многие девчонки ушли с Раневской за кулисы и, наверное, потом пошли провожать ее до дома. Реакции столь потрясающей силы на актерскую игру мне больше не пришлось видеть никогда.
Андрюша предложил:
- Идемте за кулисы. Я вас познакомлю с Ирой Муравьевой. Мы с ней вместе в одном театре играли.
Но потрясенный увиденным, я отказался. Раневская заслонила на время все остальное.
А роскошный ужин в «Софии» был у нас назавтра. Жалко, что с Ириной Муравьевой так и не пришлось познакомиться.
г.Петрозаводск, 1996год
ЛЕГЕНДА О ХРУСТАЛЬНОМ ШАРЕ
Правда
В какой театр Москвы легче всего было попасть приезжему человеку в 1960-е – 70-е годы? Конечно же, на Таганку. Москвичу – еще бабушка надвое сказала. Поночуй-ка у подъезда, да поотмечайся раз десять в очереди за билетами. А гость – пожалуйста.
Столь же легко можно было пойти в ефремовский МХАТ. Туда еще лучше. Даже место на пропуске укажут, а то билеты хорошие продадут. (Столь уважительно к приезжим относились, пожалуй, еще только в одном театре – питерском БДТ). В остальных же приличных театрах – глухо. А в неприличный и сам не пойдешь.
Из этих трех «блатных» театров для провинциала в театре на Таганке существовала одна тонкость. Всем известный Валерий Павлович выдавая бесплатный пропуск, который позже стал стоить 30 копеек, специально для тупых разъяснял: «Заметьте, здесь написано: «На 2 лица, а не на две ж…». То есть мы, провинция в основном, стояли плечом к плечу, тесно набившись на балкон.
В то время я посмотрел более десятка спектаклей. Из них по большей части стоя. А изредка – с полным комфортом в 4-м ряду, пижоня перед своими приятельницами красивыми таганскими приглашениями от актрисы Ирины Кузнецовой, знакомством с которой я очень гордился. Почему с комфортом изредка? Да потому, что Ира могла сделать приглашение дней за 10, не раньше. А я чаще всего бывал в Москве не больше недели.
Однажды, приехав в Москву на пару недель, году, кажется, в 1969-м, я увидел на афише: «Театр драмы и комедии на Таганке. Б.Брехт. «Жизнь Галилея». Вечером получил у Валерия Павловича пропуск на 2 лица, провел по нему какую-то московскую даму с испепеляющими глазами, которая жалобна и нагло спросила у меня, нет ли лишнего билетика. Без всякого сожаления тут же на контроле я ее потерял. А знакомых дам я никогда не подвергал пытке балконом Таганки.
Заглянув в программку, я увидел напротив Галилея две фамилии: «В.Высоцкий» и «Б.Хмельницкий». Галочка стояла напротив второй.
На балконе было битком набито. Жарко и душно. Прошло полчаса, а спектакль не начинался. Раздались аплодисменты вперемешку со свистом. Бесполезно. По-прежнему в зале полный свет, а на сцене полный мрак. (Напоминаю, что на Таганке спектакли идут без занавеса).
И вот наконец минут через 40 при полном свете в записи пошел монолог Галилея. Знакомый голос был узнан сразу же. Зрители зашептали: «Хмельницкий, Хмельницкий».
Свет погас для того, что бы через несколько секунд ярко высветить коренастого невысокого мужчину в одних плавках, делающего стойку на руках спиной к залу. Вдруг мужик резко в прыжке встает на ноги и мощным хриплым голосом подхватывает магнитофонный монолог.
От неожиданности – несколько секунд недоумевающей тишины, и сразу же шквал аплодисментов.
- Высоцкий!
Не могу сказать, что я уж очень любил тогда этого актера, потому что с творчеством его был знаком чуть-чуть, в основном по нескольким приблатненным песням. На сцене же я его видел в «Антимирах». Имидж тот же: «В час заката возле чайной я лежал во тьме печальной». А вот в «10 днях, которые потрясли мир», я Высоцкого зауважал. Необычно и захватывающе пел он в фойе вместе с В.Золотухиным «Как родная меня мать провожала». А его Керенский поразил прежде всего внешней характеристикой и мизансценой, когда огромная пирамида народа, на вершине которой витийствует премьер, сбрасывает его, и он с огромной высоты летит на пол, на лету пытаясь высказать недоговоренное.
И вот сейчас Высоцкий-Галилей начинает вправлять наши мозги, давая урок географии мальчику Андреа, а заодно и нам, отдавая всю душу темпераментного 30-летнего мужчины, казалось бы такой элементарщине, которую нам талдычил географ еще в 4-м классе. Справедливости ради стоит сказать, что у Брехта эти прописные истины разжевываются несколько талантливее, чем у большинства школьных географов, Я не могу удержаться, что бы процитировать Б.Брехта: «Две тысячи лет кряду люди верили, что и солнце, и все небесные тела вращаются вокруг нашей Земли. Папа, кардиналы, князья, ученые, капитаны, купцы, торговки рыбой и школьники верили, что неподвижно сидят в этом хрустальном шаре.
Но теперь мы выбираемся из него, Андреа».
В бережных руках Гилилея-Высоцкого оказывается хрустальный шар, на котором концентрируется как бы весь свет рампы. И ко мне вдруг приходит ощущение, что я нахожусь внутри этого шара в руках Галилея и вместе с этим таким родным шариком-Землей я начинаю ВРАЩАТЬСЯ вокруг кресла-Солнца, а до этой секунды я ничегошеньки не слушыл о подобном.
В моем сознании происходит ощущение чуда.
Может, когда-нибудь ученые докажут нечто иное. А я до конца дней своих, как Андреа, останусь верным Галилею, и для меня этот хрустальный шар всегда будет вращаться вокруг Солнца.
«- До сих пор мы всегда были уверены в том, что небесные тела укреплены на кристаллическом своде и поэтому не падают. А теперь набрались смелости и позволяем им свободно парить в пространстве, ничто их не удерживает, и все они движутся по великим путям так же, как и наши корабли.
И Земля весело ВРАЩАЕТСЯ вокруг Солнца, и торговки рыбой, купцы, князья, кардиналы и даже сам Папа ВРАЩАЮТСЯ вместе с ней».
Допустим, вы много-много раз слышали первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. Но вдруг вы слышите его в гениальной трактовке, и энергия, заложенная в музыке, начинает наполнять все ваше существо. И вот здесь мощнейший энергетический сгусток Галилея-Брехта-Любимова-Высоцкого начинает наполнять ваши души и вас переполняет чувство любви к этому хрустальному шарику-Земле, который в эти минуты находится в руках гениального актера. А то, что актер гениален, все зрители поняли в первые же минуты спектакля во время этого монолога.
Невероятно! Ничего подобного в драматическом театре я уже никогда не увижу. После монолога с таким вот текстом (из учебника географии) аплодисменты не смолкали в течение минуты. «Бис» кричал чуть ли не весь зал.
И вновь хрустальный шар ВРАЩАЛСЯ вокруг Солнца.
Вы мне можете не поверить, но зал заставил Высоцкого повторить монолог и в третий раз! И, по-моему, он с каждым разом делал это мощнее и мощнее. Столь яркий энергетический заряд не ослаб ни на секунду на протяжении всего спектакля. Конечно, фантазия режиссера Юрия Любимова давала иногда передохнуть актеру, и нагрузка в эти моменты падала на хор монахов, хор мальчиков, сцену одевания кардинала, но Высоцкий в этот вечер затмил всех. После окончания спектакля его вызывали около 20 раз! Из театра никто не хотел уходить. Мы увидели гения.
Легенда
Прошло 15 лет.
Я вел пешеходную экскурсию по музею-заповеднику «КИЖИ». Публика в моей группе праздничная, ухоженная, столичная.
Вот только один мужик всю картину портит. В хлябающих резиновых сапогах, бородатый, в ковбойке, похмельный, все норовящий закурить в неположенном месте. Хоть бы отвалил куда-нибудь! Так нет же… Все три часа как привязанный таскается рядом и перегаром дышит. А мне так закурить хочется! Но ведь во время экскурсии не будешь…
Наконец-то кончил трепаться. Можно и в курилку сесть. Я уже предвкушаю большую затяжку во весь вдох. Со мной присаживаются несколько москвичей. И этот алкаш туда же. Завязывается светская беседа. Алкаша мы, конечно же, игнорируем. И вот кто-то роняет, что на Таганке теперь без Высоцкого настолько не то, что туда можно и не ходить.
В этот момент пьянь доверительно наклоняется к моему уху и спрашивает:
- А вы бывали в нашем театре?
Я никак не ожидал такой причастности и столь же тихо спросил:
- А вы с Таганки?
- Угу. Из геологоразведки я. В Великой Губе обосновался с геологами. Ездим на работу по утрам в Великую Ниву. Но сегодня с утра машина сломалась, а я в Кижах ни разу не был – дай, думаю, махну на остров, благо «Комета» вот-вот отчалит… А на Таганке я много лет был рабочим сцены.
Вокруг сидящий народ запрезирал нашу возникающую близость и начал потихоньку рассасываться. Мы закурили по новой.
- Да, я видел у вас ряд спектаклей: «Добрый человек из Сезуана», «Мастер и Маргарита», «Жизнь Галилея»…
- А «Галилея» вы когда видели?
- Зимой, кажется, 1969 года. Спектакль еще начался на час позже.
- Как вам повезло! Это была вершина всего того, что Высоцкий сделал как актер. У него темперамент мощнейший. А в этот вечер, именно в тот, когда в театре были вы, он сделал то, что повторить невозможно.
- А что там у вас случилось, почему спектакль начали так поздно?
- Вы, наверное, помните, что должен был играть Хмельницкий. Высоцкий в это время в психиатрии лечился. В театре его, конечно же, никто не ждал. И вдруг за полчаса до спектакля прикатил на такси в больничной пижаме. И сразу же к Хмельницкому: «Боря, я понял, как его нужно делать. Разреши мне сегодня сыграть». Конечно, там не только от Бори это зависело. К счастью, все были «за».
А спектакль позже начался по очень простой причине: Хмельницкий ведь длинный, Высоцкий среднего роста, коренастый, а костюм один. Его то растянут на Хмельницкого, то ушьют на Высоцкого. Вот на ходу и ушивали… Вам хорошо. Вы из зала Высоцкого видели, а я из-за кулис в основном… слышал, но понял сразу, что это вот сейчас… и больше вряд ли повторится, хотя я в Высоцкого всегда верил.
- А вы не знаете, почему Высоцкий умер? Молодой совсем. Столько версий ходит.
- Нет. Я не знаю точно, что случилось с ним июле 80-го, во время Олимпийских игр. Но помню, что в это время в верхах было предусмотрено все. Даже смерть Брежнева. Все у них расписано было, кому что делать, если что… А то, что может умереть Высоцкий, это предположить не мог никто. Могу сказать только, что хоронило его людей гораздо больше, чем на стадионы собиралось. Хотя стадионы в то лето в Москве были полны.
А вообще-то умер он от того, от чего я вот-вот сдохну, если вскорости 100 грамм не приму. Он ведь не пил последнее время, а тут взял и развязал. Выпить-то выпил, а своя же компания похмелиться и не дала. Нет и нет. «Нельзя тебе, Володя». Хрустальный шар помните? Всего-навсего и надо-то было 100 грамм.
- Да. 100 грамм, и хрустальный шар цел. Так мало. А иногда, чтобы этот шар не разбился, нужно потратить всю жизнь. И все равно ее может не хватить. Шарик вдребезги.
- Если вы не против, то я могу предложить нам, хрустальным, пройтись до бара и принять по соточке. Помянуть Владимира Семеновича.
- Пойдемте. Вам сегодня, кажется особенно необходимо…
г.Петрозаводск, 1998год
ДОБРЫЙ ВОЛАНД
Стояла жаркая весна 1967 года. Я заканчивал Петрозаводский Университет и вместе со своей женой Виолой устроился на работу в музей «КИЖИ» научным сотрудником. Только-только, с большим страхом стал водить экскурсии по музею. Боялся не без оснований, так как знания о Кижах были у меня самыми мизерными. К счастью, общение со многими людьми именно в первый год работы в музее помогло в познании Кижей и осчастливило меня на всю жизнь. Вот только некоторые из них, встречи с которыми оказали тогда на меня большое влияние. Искусствоведы Антонина Изергина, Морис Жарду, Энгелина Смирнова, Вера Брюсова, Савелий Ямщиков; архитекторы Александр Ополовников, Иван Маковецкий, Лев Лисенко; писатель Дмитрий Балашов; поэт Евгений Евтушенко; режиссер и актер Владимир Канделаки; фотограф-художник Вадим Гиппенрейтер; режиссер телевидения Владислав Виноградов.
Человек, о котором я хочу рассказать, на всю жизнь остался в памяти всех тех, кого он хоть как-то коснулся.
Я вел свою обычную плановую экскурсию. Экскурсанты с утреннего «Метеора» почему-то спешили вернуться обратно в Петрозаводск уже через час и попросили меня рассказать им о Кижах минут за сорок. Я согласился, и достаточно бодрым шагом мы начали «интеллектуально-эстетическую» пробежку. Рассказывая об иконостасе Покровской церкви, я обратил внимание на то, что к группе примкнули полная женщина средних лет и сильно хромающий высокий стройный мужчина с седой шевелюрой. В облике его было что-то и от интеллигентнейшего академика (каким я его тогда себе представлял), и одновременно что-то романтическое (скажем, от цветаевского старого Казановы, которого я прочитал именно той весной). Мужчина так внимательно слушал мой спринтерский лепет, что мне стало не по себе, и я быстро увел группу дальше. Через полчаса я окончил экскурсию и, проходя мимо скамейки у церквей, вновь увидел запомнившуюся пару и решил подойти извиниться за скоропалительную экскурсию. Дама оказалась Лидией Осиповной, ассистенткой Вольфа Мессинга, который приехал с психологическими сеансами в Петрозаводск, а сегодня у них свободный день, и они хотят его весь посвятить Кижам. Мессинг молча подал мне руку, а Лидия Осиповна попросила рассказать об истории Кижей, которые очень заинтересовали Вольфа Григорьевича.
Во время рассказа я заметил, что Мессинг заснул и даже сладко похрапывает. Я вопросительно глянул на Лидию Осиповну. «Продолжайте. Вольф Григорьевич отдыхает, но все слышит. Вы в этом убедитесь». Действительно, на протяжении рассказа Мессинг голосом бодрствующего человека несколько раз задавал вопросы, касающиеся истории и острова. После рассказа мы еще раз сходили в церковь, чтобы подольше постоять перед иконами. Потом снова сели на туже лавочку. Вскоре подошла Виола, и мы вместе забросали Вольфа Григорьевича и Лидию Осиповну вопросами. Отвечала в основном Лидия Осиповна, и делать ей это было не так уж трудно, так как незадолго до этого в журнале «Наука и религия» была напечатана (правда, в урезанном виде) автобиографическая повесть Вольфа Мессинга.
Необычные способности Мессинг заметил у себя в детстве. Как-то он ехал без билета в поезде и спрятался от кондуктора. Когда тот его выловил, Мессинг подал клочок бумаги, кондуктор как ни в чем не бывало прокомпостировал его и сказал: «Что же ты кондукторов боишься?».
В 1930-е годы необыкновенные способности Вольфа Мессинга хотел использовать Гитлер. Он не раз встречался с ним, но Вольф Григорьевич отказывался сотрудничать с фашистами и был заключен в концлагерь. После начала второй мировой войны, когда Красная Армия совершила так называемое освобождение Западной Украины и Белоруссии, Мессинг с перебитыми в концлагере ногами оказался в Бресте. На встречу с ним туда якобы приезжал сам Сталин. Вольф Григорьевич встретил его странными словами: «На днях я Вас на руках носил», чем очень насторожил и удивил Сталина. А всего-то на всего Мессинг имел в виду портрет вождя, который он нес на демонстрации 7 ноября.
Мессинга привезли в Москву и устроили там ряд проверок его способностям. Один из бериевских экзаменов заключался в том, что Мессинг должен был придти в сберкассу и получить у кассира без всяких документов один миллион рублей. (В предвоенные годы это была немыслимо огромная сумма). Вольф Григорьевич сделал это достаточно быстро. Уже после он узнал, что кассир, который выдал ему миллион по бумажке, даже отдаленно не напоминающей расходный ордер, умер от инфаркта. Мессинг понял, что его способности, которые он далеко не все продемонстрировал правителям СССР, могут быть использованы людям во зло, и поэтому он принял решение (а точнее, с трудом и упорством добился разрешения), демонстрировать свои необычайные способности только на эстраде во время психологических опытов. (Моя теща вспоминала, как во время войны, в эвакуации в Елабуге, она была на сеансе Мессинга. Несколько женщин тогда рассказали ей, что Мессинг заговорил их мужей-инвалидов, вернувшихся с войны, от пьянства).
Во время войны Мессинг на свои средства купил и передал Красной Армии самолет, а после войны содержал один из детских домов в Подмосковье.
Я сейчас постараюсь передать фрагменты того нашего разговора с Вольфом Григорьевичем, которые остались в памяти, к сожалению, уже трансформированные временем, так как записи этой беседы мы не делали.
- Вольф Григорьевич, а как Вы сам объясняете свои способности? Вот у Вас на афише упоминается учение об условных рефлексах Сеченова и Павлова и говорится, что чуть ли не каждый путем тренировки может стать Вольфом Мессингом, - спросил я.
- Это необъяснимо. Я чувствую себя единственным зрячим человеком в стране слепых.
- А как же Павлов с Сеченовым?
- Это для идеологии. Без этого мы выступать не можем, - добавила Лидия Осиповна.
Виола решила допытать у Мессинга, что же такое он видит, что другие не видят, и прямо спросила его об этом. Вольф Григорьевич ответил примерно следующее:
- Вот сегодня в Петрозаводске мы вышли с Лидией Осиповной из гостиницы, и я вижу: впереди нас идет красивая молодая пара, и я знаю, что он через несколько дней умрет. Об этом ведь никому не скажешь.
После такого объяснения волей-неволей разговор пошел в другом направлении:
- Вольф Григорьевич, а на эстраде вам интересно работать?
- Нет. У зрителей отсутствует фантазия. Спрячут что-нибудь и предложат найти. Все это так просто. А я могу сделать очень многое.
Незадолго до приезда Мессинга мы посмотрели фильм о таинственных явлениях человеческой психики «Семь нот в тишине» Киевской студии научно-популярных фильмов. Среди эпизодов фильма была игра в шахматы на нескольких досках вслепую, которую демонстировал Михаил Таль, вождение машины с завязанными глазами и т.д. Вспомнив фильм, Виола спросила Мессинга:
- А в кино Вас никогда не снимали?
Вольф Григорьевич начал что-то мучительно вспоминать и начал как-то странно Ыкать:
- Ы… Ы… Ы… «Операция Ы». В этом фильме есть обо мне.
Фильм мы видели, но Мессинга в нем никак не могли вспомнить.
- Да как же не помните? Там кто-то из героев фильма говорит: «Что я тебе, Вольф Мессинг, что ли?».
Мы засмеялись.
К сожалению, наверное, то была единственная связь Мессинга с кино.
К нашей скамейке подходили сотрудники музея, привлеченные странным обаянием и необычайностью нашего собеседника, легкостью и полной раскованностью беседы. Наша смотрительница-белоруска Мария Кондратьевна напрямик и сразу спросила у Мессинга, даже не представляя, кто он:
- А трэбахулит вы не лечите?
- Нет, тромбофлебит я не лечу. Хотя помочь человеку иногда могу.
- Вольф Григорьевич, а где в Петрозаводске Вы будете выступать?
- В Финском театре.
Мы все разом ойкнули, вспомнив ступенчатый зал театра. Лидия Осиповна спросила, почему мы так разволновались и успокоилась, сказав, что на Вольфе Григорьевиче эти ступеньки никак не отразятся.
Время близилось к обеду, и Лидия Осиповна спросила нас, нельзя ли накормить Вольфа Григорьевича ухой или отварной рыбой. В эти майские дни у нас в музее часто была коллективная уха, и я пошел узнать насчет рыбки. Оказалось, что именно в этот день рыбы в ловушках не оказалось и обедают как попало. Ресторан работал на острове буквально второй-третий день, и кроме макарон с консервами и рассольника из банки там ничего не было. Но мы все равно пошли туда, так, на всякий случай. В ресторане не было ни одного человека. Нас встретил официант при полном параде, в смокинге с полотенцем через левую руку, усадил за столик и сказал: «Извините, но у нас ничего нет. Только уха из сига и судак по-польски». Удивлению нашему не было предела. Порции были огромные. Вино, которое заказал Вольф Григорьевич, вкуснейшее. Мы долго сидели и слушали Мессинга, который вспоминал своих хороших знакомых – Илью Григорьевича Эренбурга, который умер всего месяц назад, и Соломона Михайловича Михоэлса, которому Эренбург посвятил теплые страница в своих мемуарах.
Мы проводили Мессинга на «Метеор», и перед расставанием он пригласил нас на свой вечер. Сказал, что когда мы подойдем к контролеру, должны сказать лишь одну фразу: «Нас пригласил Вольф Григорьевич», и нас пропустят. Через два дня мы поехали в Петрозаводск. Вечером пошли в Финский театр. В вестибюле набилась плотная толпа безбилетников. Мы с большим трудом протиснулись через нее, и я сказал билетерше:
- Нас пригласил Вольф Григорьевич.
- Пожалуйста, пожалуйста. Вам оставлены 15, 16 место с 10-м ряду.
Мы вошли в фойе и я подумал: «Нас даже не спросили, кто мы, и пропустили без всяких разговоров, можно сказать, не глядя. А ведь какая-нибудь другая пара могла так же сказать. Но ведь не сказала. Удивительно!».
В начале сеанса Лидия Осиповна рассказала о Сеченове с Павловым и чуть-чуть о Мессинге, объяснив, что в нашей стране Мессингом может стать каждый. Потом сказала, что зрители могут писать любые задания на бумажке и передавать их на сцену с указанием своего места. Мессинг вытаскивает их наугад, как в лотерее, и передает, не читая, ассистентке. Она вызывает на сцену автора задания, тот выходит и становится индуктором. То есть Вольф Григорьевич берет его за руку и со словами: «Думайте. Постоянно думайте о задании» предпринимает какие-то действия – в основном бегает по залу и чаще всего отыскивает какие-то предметы, спрятанные автором задания. Нам не хотелось давать никаких заданий Мессингу, так как мы чувствовали трудности его пробежек по ступенькам, хотя внешне Вольф Григорьевич легко порхал по залу (правда, тяжело дыша). Но, похоже, после выполнения задания напряжение сразу спадало.
Вольф Григорьевич выполнял задание, не касаясь индуктора, только идя рядом с ним. А одно из заданий он выполнил с завязанными глазами. Мессинг все время повторял: «Сложней! Сложней! Давайте сложные задания!». А похвалил он только одну компанию, которая предложила ему самую трудную задачу. Мессинг с индуктором вывели на сцену из разных концов зала пять человек. Потом из зала от одного зрителя Мессинг принес на сцену портфель. Из группы он выбрал одного и поставил его напротив оставшихся четырех, заставил его открыть портфель и достать от туда фотоаппарат. Вдруг Мессинг заметался по сцене, как бы улавливая какой-то последний штрих задания. Внезапно он остановился и сказал: «Я выполнил все, что вы написали. Но вы почему-то не успели дописать задание». Он встал в середину группы из четырех человек и сказал пятому: «Снимайте. Правильно?». Зал взорвался аплодисментами.
Не помню уж почему, но мы не подошли к Вольфу Григорьевичу после сеанса, и об этом приходится теперь жалеть.
Больше нам никогда не пришлось встретиться с этим необыкновенным, добрым, очень одиноким и не очень счастливым человеком.
Мы помним Вас, Вольф Григорьевич.
г.Петрозаводск, 1994г.
АРБАТСКИЙ ПЕЙЗАЖ С УТЕСОВЫМ
«Мы будем петь и смеяться как дети
Среди упорной борьбы и труда».
(В.И.Лебедев-Кумач «Марш веселых ребят»
из кинофильма «Веселые ребята», 1934 год).
«Товарищ, товарищ, за што же мы боролись?
За што же проливали свою кровь?»
(«С одесского кичмана». Песня из репертуара Леонида Утесова.
Год тот же).
Когда я говорю своим знакомым, что видел одну из первых программ оркестра Утесова «Музыкальный магазин», то реакция обычно бывает двоякой. Либо: «Столько не живут», либо – «Для первого зрителя Утесова ты очень хорошо сохранился».
Но тем не менее это так, и для подобного хвастовства у меня есть очень веские основания.
Шел 1954 год. Мне только что исполнилось 13 лет. Мы жили тогда в Умбе, поселке на южном берегу Кольского полуострова. Я окончил 6 классов, и папа с мамой повезли меня в Москву, где мы всегда останавливались у нашей чудесной знакомой, ровесницы ХХ века Елизаветы Борисовны, на Арбате, 51, в доме, где был знаменитый кинотеатр – маленький и уютный арбатский «Арс», в доме, где жили рыбаковские дети Арбата.
И если меня с очень большой натяжкой еще можно как-то «прицепить» к детям Арбата, то Елизавета Борисовна с ее происхождением из тверских купцов Алексеевых и постоянным скептическим отношением к любой действительности, в том числе и царской (но к царской – чуть получше: «А при Николашке в рыбном на Арбате вообще ничем не пахло, хотя рыба была любая»), никак не вошла бы в компанию этих деток. Для меня она была олицетворением Арбата, передававшим любовь к старой Москве своим ближним, да и дальним тоже. А скептицизм Елизаветы Борисовны тогда был безбрежен. Еще при «мудром, родном и любимом» я от нее услышал, что в нашей стране начали удалять гланды через задний проход, так как никто не смеет открыть рот. А когда незабвенный Иосиф Виссарионович умер, Елизавета Борисовна, разглядывая фотографию руководителей партии и правительства у гроба вождя, проговорила:
- Не нравятся они мне что-то. Все плохо кончат.
Как в воду глядела. (Если кто хочет проверить, найдите эту фотографию в старых газетах и вспомните, кто из этих людей как кончил).
Я не знаю, ощущала ли на себя Елизавета Борисовна «миллионы глаз» НКВД, но свойственный ей романтизм очень вовремя в 1937 году погнал ее на Камчатку.
Начала войны она встретила в Москве, участвовала в обороне столицы (даже была награждена медалью «За оборону Москвы»), а в конце войны добровольно уехала в Умбу, где работала экономистом в леспромхозе.
Нас Елизавета Борисовна принимала в своей маленькой комнатке трехкомнатной коммунальной квартиры и размещала на полу. Для нас тогда преимущества столичной жизни значительно превосходили легкие бытовые неудобства.
Арбат был режимной улицей. По нему проезжали вожди. Энциклопедией мрачных недостатков улицы, исходящих из этого фактора, и являются «Дети Арбата».
Я хочу вспомнить другие черты тогдашнего Арбата, о которых сейчас как-то не принято говорить. Черты, которые мне, тринадцатилетнему, безумно нравились.
Прежде всего, доброта, чуткость, внимательность, отзывчивость арбатцев. Только спросите, как пройти на Собачью Площадку, так вам объяснят столь подробно, что даже с экскурсом в историю.
Как-то мы приехали к Елизавете Борисовне, когда ей, накануне нашего приезда, срочно и неожиданно пришлось уехать на 2-3 дня в командировку. Так дворничиха разместила нас в этом же доме, в свободной комнате, у незнакомых нам людей, которые приняли нас без всяких отговорок. Елизавета Борисовна приехала на третий день, сразу же взяла паспорта, отпускные удостоверения родителей и через домоуправление оформила нам временную прописку.
Утром в квартире раздавались звонки. Приходил булочник. Приходил мясник. Приходила зеленщица. Приходила молочница. Приносили все, что вы заказали накануне. Наценка за эти услуги была относительно небольшой. Заметим, что услуги оказывались не кому-то особо привилегированному, а всем жильцам, кто того пожелает.
Конечно, начитавшись «Детей Арбата», мы поймем, что все эти молочницы и т.д. были агентами МГБ. Но, честное слово, я тогда этого не знал и, каюсь: ел пищу из их рук.
А выйдя через две арки из своего третьего корпуса на Арбат, я попадал в царство роскоши. Из кондитерской пахло ванилином и поджаренными орешками на темной корочке калорийной булочки. (Сейчас никто и не помнит, что это такое). А пирожных и восточных сладостей тогдашнего ассортимента мы, кажется, не успели перепробовать и за несколько лет. Дальше был магазин «Минеральные воды», в котором минералки вам могли налить с несколькими видами сиропа. А в Плотниковом в «Диете» - вкусные кремы, желе; масла – селедочное, сырное, фруктовое, шоколадное; паштеты; колбасы во главе с толстенной и вкуснющей языковой. Черная и красная икра на досках, и продавец деревянной лопаточкой накладывает вам ее в специальные баночки. А в «Гастрономе» на Смоленской то же самое – только еще больше. В «Консервах» ананасы, бананы, апельсины, груши, яблоки, виноград, соки в перевернутых конусах – и никаких консервов.
То есть все, как сейчас, включая покупательную способность людей. Только продукты были вкуснее – и почти все это было советское. Да покупали по 200 граммов колбасы и самое большое – полкило сосисок.
Между прочим, в Плотников переулок к «Диете» можно было пройти прямо через арку во дворе. Но очень часто кто-то перекрывал арку так, что двор становился глухим.
Дальше по Арбату располагались «интеллектуальные радости». По четной стороне «Зоомагазин» с живыми витринами. «На Арбате в магазине за окном устроен сад. Там летает голубь синий, снегири в саду свистят…». Можно еще вспомнить разноразмерных черепах в витрине.
А по нечетной стороне улицы – кинотеатр «Юный зритель», с каким-нибудь одним новым фильмом, идущим месяц, и достаточно обширным репертуаром фильмов 30-х – 50-х годов, меняющихся ежедневно или через 2 дня. А внутри роскошный буфет с мороженым, лимонадом, кофе, пирожными и бутербродами; библиотека с детскими журналами за многие годы, игротека; зрительный зал в фойе, где постоянно выступала детская самодеятельность. А на театральных афишах было сплошное буйство эстрады. Считалось, что главным событием весны и лета было открытие театра эстрады на площади Маяковского в небольшом здании, где до этого был театр сатиры, а позже будет молодой «Современник».
Эстрада начиналась представлением «Его день рождения». На сцене было засилье мастеров разговорного жанра. Патриарх советской эстрады Н.П.Смирнов-Сокольский, в блузе с большим бантом, был как бы председателем этого сборища и читал свои скучнейшие стихотворные монологи. Миров и Новицкий бросали в зал цветы: «Любимым зрителям от популярных артистов!» (Маме досталась огромнейшая роза).
Илья Набатов с братом (у рояля) оседлали своего любимого конька и исполнили «Не первую драпсодию империалиста на мотив первой рапсодии Листа». Я уже не помню, откуда драпал на сей раз ихний империалист.
Георгий Дудник уморительно пародировал популярнейших артистов.
А Михаилу Гаркави, человеку необъятных толщины и обаяния, казалось, места на маленькой сцене не хватало, да и слово вставить некуда было. Но он не терялся и обаял зрителей перед спектаклем и в антрактах в фойе, буфете, курилке и … пардон… в мужском туалете. В начале представления, когда он поинтересовался, насколько удобно расположились Вася с Петей и Наташей на галерке, а те ему что-то лихо и демократично ответили, зал зааплодировал.
Сестры Шмелевы пели «Уральскую рябинушку». Скоро мы их увидим в «Карнавальной ночи». («Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой…»). А Мирдза Озолиня исполняла малопопулярные эстрадные песни под мощный оркестр Николая Минха. С песнями пока была напряженка.
Но ничего. Скоро грянет «Мишка»! Уже в одном из парков Москвы гастролируют ленинградцы Павел Рудаков и Вениамин Нечаев и поют приблизительно вот так:
Заложили динамиту, чтоб разрушить
старый дом.
Заложили, запалили. Рухнул новый
за углом.
Еще немного – и в зеленом театре ЦПКиО имени Горького в программе «Есть о чем поговорить» выйдет на сцену с гитарой Павел Рудаков и доверительно тихо, с проникновенной грустью запоет:
Ты весь день сегодня ходишь дутый,
Даже глаз не хочешь поднимать.
Мишка, в эту грустную минуту
Так тебе мне хочется сказать:
«Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка,
То, что ты уходишь от меня».
Что тут началось! Назавтра «Мишку» пела вся наша советская страна. А композиторы и критики во всех без исключения газетах предлагали подвергнуть «ласкового, хорошего и простого» Мишку всяческим репрессиям. Лет 5 не разрешали исполнять его на танцплощадках. Но все знали «Мишку» наизусть, и если что, то пели хором.
Но это чуть позже. А сейчас на всех заборах – крупными буквами – «Серебряная свадьба» - Программа к 25-летию эстрадного оркестра РСФСР под управлением Леонида Утесова. Эстрадный театр сада «Эрмитаж».
Папа купил сразу и на «Его день рождения» и на «Серебряную свадьбу».
В то время Леонид Утесов был, пожалуй, самым любимым эстрадным артистом. Ну разве что еще Райкин, который каждое лето наезжал в Москву и выступал там же, в «Эрмитаже».
Успешная борьба нашего советского государства с джазом («Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»), дала на мой взгляд, более точное жанровое определение оркестру Утесова – эстрадный, а не джаз и не теаджаз. Хотя определение театру Утесова подобрать трудно. Утесов обладал редким на эстраде амплуа – комического певца. Кроме того, он был разносторонне талантливым актером: прекрасно двигался, мог исполнять мимические сценки, демонстрировал игру чуть ли не на всех музыкальных инструментах, свободно общался с залом. Его комическое дарование заставляло весь зал покатываться от хохота. Столь же хохмическим был и оркестр: то они в нужном месте уморительно шаркнут ножкой, то, наоборот, вроде бы не к месту, сделают ручкой. Причем часто все это было в словесном и мимическом контакте с Утесовым. Кроме всего, это был оркестр высокой музыкальной культуры: многие зарубежные гастролеры часто выступали с ним. В частности – Марлен Дитрих.
Утесов обладал редким обаянием. Он никогда не сбивался на пошлость, хотя иногда очень успешно и сочно балансировал на этой грани. Он был для всех своим артистом, от которого исходило душевное тепло.
Наверное, никому в голову не приходило назвать «своим» Аркадия Исааковича, Софию Михайловну или Аллу Борисовну со всеми ее домочадцами. У них совсем другая природа актерского обаяния.
А к утесовскому феномену я бы причислил Михаила Гаркави и Аллу Баянову.
Сад «Эрмитаж» с конца прошлого века с легкой руки антрепренера М.В.Лентовского стал очагом русской эстрады и оперетты. А в ресторане «Эрмитаж» его владелец Оливье изобрел всеми любимый салат под майонезом. Гульбу студентов и интеллигенции в зимнем «Эрмитаже» в Татьянин день помнит вся Россия.
Читайте Чехова, Гиляровского, Дорошевича!
… Мы пришли в театр точно ко времени и с трудом пробрались на свои места в пятом ряду за несколько секунд до того, как погас свет. Зал был переполнен. В проходах стояли и сидели на принесенных стульях.
Для своего юбилея Л.О.Утесов выбрал программу 1932 года «Музыкальный магазин» с текстом Владимира Масса и Николая Эрдмана, блестящих сатириков, которые после ссылки стали талантливыми юмористами. Музыку написал И.О.Дунаевский. Поставил все это отличный цирковой и эстрадный режиссер А.Арнольд.
Открылся занавес, и на сцене возник музыкальный магазин со множеством инструментов в футлярах и без. Надо открывать магазин, и директор Федор Семенович (артист Альберт Триллинг) избегался в поисках продавца Кости Потехина. Вдруг открывается огромный футляр от контрабаса и там оказывается завязывающий галстук Костя. Футляр – это его жилплощадь. Даже с телефоном. (Вообще, первое появление Утесова всегда было эффектным). Директор с Костей начинают перебирать новые ноты.
- «Митинг в паровозном депо». Соната.
Костя садится к роялю, и зал наполняет грохот идеологической музыки. Костя падает головой в клавиатуру, потом поворачивает ее всю в слезах к залу.
- Слона жалко! – жалобно говорит Костя.
- Какого слона?
- Представьте себе тропический лес. По нему идет молодой культурный слон. Вдруг ба-бах! Слон падает. Подбегают люди, вырезают из слона косточки, делают клавиши и на них такую дрянь играют.
Один из первых посетителей магазина (артист Орест Кандат) почему-то залез на балюстраду и пытается оттуда прыгнуть в воду. Кандат делает это уникально: баланс на одной ноге, почти что сползал вниз и снова вскарабкивался вверх, терял равновесие и снова его восстанавливал. Зал задыхался от хохота.
Федор Семенович с Костей спасают его от самоубийства. Оказывается, он кларнетист, его никуда не берут на работу, а вся его жизнь в кларнете.
- Как я вас понимаю. Сам живу в контрабасе, и то тесно.
Костя дает кандидату в самоубийцы кларнет и просит его сыграть. Услышав дикие звуки, они берут музыканта за руки и за ноги и сами бросают его в воду.
- Федор Семенович, что же мы наделали? Живого человека утопили.
- Ну и что?
- А вдруг он выплывет?
Всех покупателей магазина играли музыканты, блиставшие всеми гранями своего таланта. Даже внешне данные артистов удачно обыгрывались: колоссальных размеров вундеркинд в коротких штанишках и крохотный сухонький папаша.
А вот на препотешной норовистой лошади, которую изображали двое артистов (она и за ухом у себя чесала и ноги жгутом завинчивала), приехал крестьянин-единоличник. Фигура для 1954 года неактуальная, так как все единоличники уже были охвачены или схвачены. Но уж очень он был колоритен! Приехал то ли в «Торгсин», то ли в «Ювелирторг» сдавать золото. Правда, потом оказалось, что не золото, а навоз.
- Наш агроном говорит, что у тебя не навоз, а чистое золото!
Далеко не все зрители узнали в этом крестьянине самого Утесова. Мне тогда, правда, больше понравилась лошадь. Все это балаганное действо сопровождала музыка Чайковского («Евгений Онегин»), Римского-Корсакова («Садко») и Верди («Риголетто») в столь же забавном исполнении. Оркестр прекрасно и филигранно демонстрировал свои уникальные возможности. А Утесов в качестве продавца не играл разве что только на контрабасе. Он там жил.
Во втором отделении оркестром дирижировал Вадим Людвиковский. Утесов представил молодую певицу, которая в эти годы на короткий срок становится эстрадной звездой № 1 – Капитолину Лазаренко.
Любовь как жизнь на все дает простой
ответ
Улыбкой или строгим взглядом.
Не обижай меня, скажи мне лучше
«нет».
Молчать не надо.
Но колоссальный успех в этот вечер выпал на долю столь же молодой Антонины Коваленко, которая, выйдя на эстраду, весело выкрикнула:
- Джонни!
И понеслось!
- Джонни, ты меня не знаешь.
Ты мне встреч не назначаешь.
В целом мире я одна
Знаю, как тебе нужна.
Джонни, ты мне тоже нужен.
«Настоящий» американский Джонни, а не какой-нибудь румынский работяга-лодырь Маринике, песня о котором каждый день надоедала по радио. Каково же было наше разочарование через несколько лет, когда оказалось, что «Джонни» написан на мотив народной румынской мелодии «Сани с бубенцами»! Чечеткой братьев Гусаковых окончилось второе, последнее, отделение. На сцену вышел кто-то из артистов и сказал, что через полчаса будет дополнительное третье отделение: концерт по заявкам.
Леонид Осипович вышел в своем собственном обличье, при современном галстуке, и объявил:
- Джо Хилл. «Кейси Джонс», - и спел уже чисто американскую, но страшно прогрессивную песню о том, какова судьба штрейкбрехера в Америке. Конечно, незавидная. Много исполнялось и советских прогрессивных песен.
Но вот Утесов долго разворачивает записку из зала и медленно ччитает:
- Ли-мон-чи-ки… Кто написал эту записку?
Молчание.
- Кто?
- Ну я, - в зале встает с места очень простоватого вида дядька. Даже издалека чувствуется, что он него пахнет пивом.
- Что это за фрукты?
- А это вы, Леонид Осипович, пели в Ленинграде 1927 года.
- Неужели?.. Даже если я и пел, то оркестр не помнит мелодии, а я слов.
- Ну уж и слова. «Ах лимончики, вы мои лимончики. Выросли у Сони на балкончике».
- Поднимайтесь, пожалуйста на сцену и напойте оркестру.
И дуэт выдал такие «Лимончики», что зал визжал от восторга так, как он только мог визжать жарким летом 1954 года.
Зрители не хотели отпускать Утесова, я бросился к сцене и что есть силы хлопал в ладоши. До сих помню эту боль наутро в ладошах. Вокруг меня становилось тише, тише, а я все аплодировал. Вдруг я очнулся от голоса мамы:
- Боренька, пора идти. Мы уже последние.
А я еще несколько дней, а, пожалуй, даже всю жизнь ощущал это радостное чувство общения с любимым артистом мальчишек моего поколения.
Прошло 20 лет, и в Петрозаводск приехал утесовский оркестр, но без него самого. Леонид Осипович тогда болел. Зал ДК «Тяжбуммаша» был полон. Открылся занавес и явил в полном блеске оркестр. Началось замечательное ретро в исполнении молодых певцов и певиц:
Отчего, ты спросишь, я всегда в
печали,
Слезы, подступая, льются через
край?
У меня есть сердце,
А у сердца песня,
А у песни тайна –
Хочешь, отгадай.
К несчастью, этим все и кончилось. На сцену выскочил молодой человек и начал общаться с залом. Он доверительно заявил: «Лучше есть тюремную пищу дома, чем домашнюю в тюрьме».
В зале многие засобирались к выходу: наверное, готовить передачи этому молодому человеку. Оркестровое ретро становилось откровенно дремучим. Я чуть не плакал от обиды. Это был закат утесовского оркестра, о чем вспоминать не хочется.
А неприятный молодой человек позже превратился в прекрасного белого лебедя. Сейчас это один из лучших эстрадных артистов России. Значит, искра утесовского обаяния осталась в нем.
А об Утесове, если говоришь с людьми, которые его видели и слышали, у всех одно мнение: «Да что говорить! Таких артистов больше нет!».
г.Петрозаводск, 1995год
ЧУДНЫЙ ГОРОД КАНДЕЛАКША
Свою речь при вручении нам аттестатов в июне 1958 года директор Умбской средней школы Иосиф Иванович закончил так: «У нас были выпуски врачей, учителей, инженеров. Ваш выпуск – выпуск алкоголиков. Выпускного вечера у вас не будет. Вы и так достаточно за год выпили».
Не будет, так не будет. Делов-то. Подумаешь. И мы пошли на хату к Зойке, одной из нас. Без всякой обиды. Что было, то было.
В 10-м классе мы отмечали каждый день рождения всех 24 одноклассников, заранее грустя о скором расставании. Родители устраивали роскошный стол, а некоторые выставляли и спиртное, вполне от чистого сердца. Семьи почти у всех были обеспеченные, так как родители работали в леспромхозе. Не на лесоповале, но, тем не менее, в леспромхозе. А к леспромхозам в то время отношение было уважительным и обеспечивались они во всех отношениях довольно-таки хорошо.
Дорогой Иосиф Иванович, из всех трех классов нашего выпуска, кажется, никто не спился, хотя вкус спиртного, я надеюсь, никто не забыл.
… Маленький Зойкин домишко стоял в самом конце Комсомольской почти на берегу Большой Пирьгубы, во время отлива в нем пахло водорослями, и порой промозглые соленые ветры заскакивали в дом.
Нами было предусмотрено все. Родителей у Зои дома не было, стол ломился, девчонки даже что-то напекли. Не предусмотрели одного. Оказалось, что у Зои нет проигрывателя. Только старый патефон с ворохом пластинок, но таких, от которых уши вянут. Из этой кучи в тот вечер у нас не вяли уши только от двух.
Первая – «Тиха вода» Эдди Рознера:
«Ай да парень-паренек!
В этом парне виден прок.
Такого нет, чтоб сделать он не смог:
Он дом построить может
И обед состряпать тоже…»
И вторая:
«… И как весело поется за столом у нас:
Дай Бог, дай Бог, чтоб мы пили
Не в последний раз!»
Ее пел красиво, проникновенно, бархатным баритоном с легким грузинским акцентом, ну прямо по сегодняшнему поводу, Владимир Канделаки.
Мы с Ольгой сидели за столом в сенях, на плечах у нее был мой пиджак, и я что-то говорил ей, как мне казалось, хорошее…
А за стеной голос Канделаки красиво и убедительно пел нам о том, что, как говорится у грузин, все у нас будет лучше некуда.
Позже было по-всякому. Большинство из нас навсегда уехало из родной Умбы, но песня эта в душе у всех моих одноклассников и по сей день.
Прошло 16 лет. Я уже был женат и жил в Петрозаводске. Соседями по площадке у нас были артистки кордебалета и хора Музыкального театра. Отношения у нас были добрососедские. Хлеб, соль, спички всегда запросто одалживали друг другу. Когда бывали в театре, всегда отмечали наших соседок и говорили им об этом.
И вот однажды в обед заходит к нам соседка Люба и говорит сразу без особых предисловий:
- Вы вечером будете дома? Хорошо. Я зайду к вам в гости с Владимиром Аркадьевичем Канделаки.
Я было заикнулся:
- А почему…
- По кочану!.. Мы сейчас с Виолочкой сделаем пару остреньких грузинских салатиков, а ты подумай, что еще соорудить.
Я соорудил в жаровне курицу, которая оказалась вполне достойной, а острота любашинских салатиков оказалась для всех недоступной.
За приготовлением Люба сказала, что Владимира Аркадьевича она знает с детских лет, а в Петрозаводск он приехал ставить «Проделки Ханумы».
Сейчас Владимир Канделаки уже немного позабыт, а в 1930-1980 годах его имя было хорошо известно.
Владимир Канделаки (1908-1994) окончил Тбилисскую консерваторию и с 1929 года до конца жизни был солистом московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Кроме консерватории, он в 1933 году окончил ГИТИС. Его учителем и режиссером был Владимир Иванович Немирович-Данченко.
Искрометному веселому таланту Канделаки, наверное, было неуютно среди им же самим созданных монументальных мрачных образов: Сальери, Тарас в «Семье Тараса», Наполеон в «Войне и мире», хотя в театре изредка ставились оперетты и Канделаки был в них занят.
Всенародную популярность принесла Канделаки эстрадная деятельность и работа в кино. В 30-е годы он с коллегами организует «Джазгол», где наподобие братьев Миллс певцы голосом имитировали музыкальные инструменты.
Кинозрители запомнили Канделаки в «Цирке» - исполнение колыбельной маленькому негритенку вместе с Михоэлсом, Свердлиным и Володиным; в «Поколении победителей», где Канделаки играл нечто вроде вариации на тему Иосифа Виссарионовича (а известный и любимый в нашем городе З.Н.Эстрин исполнил в этом же фильме вариации на тему Льва Давыдовича); в «Парне из нашего города» - Гудишвили; в «Девушке с гитарой» («Два кувшина я купила. Вай-вай. С ушками – без ушками. Вай-вай…»).
А в конце 40-х начале 50-х годов в СССР не было, наверное, ни одного человека, который бы не знал Канделаки, веселого грузина, исполнявшего смешные песни с кавказским колоритом. Канделаки поставил и ряд оперных спектаклей в Москве и Тбилиси. В 1954-1964 годах он был главным режиссером Московского театра оперетты. Он там выходил на сцену в роли Чезаре в «Поцелуе Чаниты».
Вечером раздается звонок и вместе с Любой входит пожилой, симпатичный, очень живой, крепкий мужчина с несколько смущенной улыбкой. Смущение длилось всего несколько секунд, и в ту же минуту у нас создалось впечатление, что деликатный, интеллигентный, ироничный и остроумный Владимир Аркадьевич всю жизнь был другом нашей семьи и вернулся к нам после небольшого отсутствия.
Я почти сразу же напомнил ему умбскую пластинку. Он подхватил:
- «И как весело поется за столом у нас: «Дай Бог, дай Бог, чтоб мы пили не в последний раз…». А где эта Умба?
- На Кольском полуострове. 120 километров от Кандалакши на восток по Терскому берегу.
Владимир Аркадьевич несколько задумался и мечтательно произнес:
- Чудный город Кандалакша.
Я, вспомнив летнюю пыль и сажу рабочей Кандалакши, сказал:
- Что там чудного? Ну, разве что голубые сопки.
- Нет, Боря, не скажите. Это там поезд стоит чуть ли не час? Так вот. Мы как-то ездили на гастроли в Мурманск. И вдруг поезд останавливается и стоит… ну, не менее получаса. И все это время на перроне оркестр играет. Я выхожу из вагона и спрашиваю: «Кого это вы встречаете с оркестром?». А мне отвечают: «Сегодня через нашу станцию проезжает человек, именем которого назвали наш город. КандЕлакша». А вы говорите: «Что там чудного».
Тут мне вспомнилась шутка конца 1940-х – начала 1950-х годов о больших сборных концертах, в которых участвовал Канделаки. Если они были неудачны (что было очень редко), о них говорили: «Концерт был так себе, но зато он был покрыт канде-лаком». И я подумал, что, конечно же, автором этой шутки мог быть и сам Владимир Аркадьевич.
Канделаки с большой теплотой вспоминал концерты в Колонном зале и насмешил нас до слез, показав первое исполнение своего коронного «шлягера» «На-ни-на» («Жил старик в одной деревне…»).
Выйдя на сцену и уже начав петь, Владимир Аркадьевич забыл слова. Со второго захода, не вспомнив текста, он перешел на прозу, безмерно хваля старика, который допьяна напоил «Цинандали» смерть, пришедшую за ним. И уже с третьего захода в импровизированном танце он вспомнил текст и с блеском закончил номер.
- А утром… Часов в 6 раздается звонок в дверь. Открываю. Никого. Снова ложусь. Опять звонок. Выхожу. У дверей стоит ящик с винной продукцией «Самтреста» с открыткой: «Спасибо. Самтрест».
Весь вечер у нас был разговор об оперетте. Так получилось, что в своем позднем детстве и ранней юности я видел почти все постановки Канделаки с молодой Татьяной Шмыгой или с ее дублершей Анной Котовой в 1955-1960 годах в Зеркальном театре сада «Эрмитаж», где летом обычно «гастролировала» московская оперетта.
Мне очень было приято слышать имена опереточных кумиров юности: Михаила Шишкина, Василия Алчевского, Сергея Аникеева, Зои Белой; лучшей балерины, на мой тогдашней взгляд, Тамары Вишневой.
Владимир Аркадьевич сетовал, что сейчас нет ни одного опереточного композитора, равного по уровню И.Дунаевскому и Ю.Милютину, а, если ставить их оперетты, то надо в корне переделывать либретто. Даже, казалось бы, в безобидной «Белой акации». Китов-то теперь уже не бьют, а там с сюжетом тесно связана китобойная флотилия «Салют». А уж в «Вольном ветре» сплошь политика в стиле газет конца 40-х годов.
То ли дело в Америке. Там бродвейский мюзикл почти не политизирован, а, если иногда бывает скандален, то совсем по другим причинам. Владимир Аркадьевич рассказал нам о нашумевшем тогда мюзикле «Волосы», который он видел, и дал нам прослушать некоторые интересные фрагменты.
Правда, мы тогда больше восхищались не музыкой, а ее стереофоническим звучанием, исходившим из крохотного магнитофона «Сони», который до этого мы никогда не видели. После огромных стационарных магнитофонов «Сони» был для нас потрясением.
О работе в нашем театре Канделаки не говорил ничего, так как были это буквально первые дни его работы над «Ханумой». Он просто пригласил нас на будущую премьеру.
Владимир Аркадьевич оставил нам небольшую монографию Е.Фальковича о Татьяне Шмыге, тогда его жене, с трогательной надписью: «Славному семейству В и Б. Гущиных. За мной должок, а пока, дорогие друзья, оставляю вам свою родственницу. Вл.Канделаки 19.01.74».
Случилось так, что на премьеру мы не попали и увидели спектакль, уже прошедший до этого много раз. Позже возникли сравнения с товстоноговской «Ханумой», которую, правда, мы видели только по телевизору. Сравнение, конечно же, в пользу нашей карельской канделаковской «Ханумы».
Все наши актеры играли с уникальным для них грузинским темпераметром. А у Павла Паровишника (князь) и Раузы Сабировой – это были лучшие роли в их тогдашнем репертуаре. (Мне кажется, что в «Проделках Ханумы» в последний раз в огненной лезгинке вышла на сцену наша замечательная балерина Светлана Степанова).
… Окончился спектакль. Мы идем в раздевалку. А в фойе звучат записи наиболее популярных когда-то песен самого Владимира Аркадьевича.
И вот он чудесный подарок.
Мы уже уходим, но нас останавливают слова:
- И как весело поется за столом у нас: Дай Бог, дай Бог, чтоб мы пили не в последний раз.
Подарок, возвращающий меня в последний день умбского детства.
г.Петрозаводск, 1995год
ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ. КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ
МОЕЙ ЖЕНЕ ВИОЛЕ
… Летом 1964 года Москва была к нам ласкова и несколько авантюрна. Ласкова потому, что… ласкова. А авантюрна потому, что моя будущая жена Виола устроилась в одной из гостиниц ВДНХ, откуда ей из-за своеобразных нравов сразу же пришлось съехать в частный сектор, а из сектора из-за таких же нравов бежать в никуда и чуть ли даже не потеряться.
Но все у нас относительно наладилось, и жаркая Москва нам улыбнулась. Бульвары и парки столицы все были наши. И в саду имени Баумана мы увидели афишу: «Зеленый театр. Концерт выпускников эстрадно-циркового училища». Мы не прошли мимо. Концерт, который проходил на совершенно пустой сцене, понравился не особо. Но финал!
Голос по радио объявил: «Сейчас вы увидите новое сенсационное открытие советских ученых: материал, который может моментально менять свои свойства, материал, который опровергает все законы сопромата. Внимание!». На сцену выходят все участники концерта и поют новую тогда песню: «Присядем, друзья, перед дальней дорогой: пусть легким покажется путь. Давай, космонавт, потихонечку трогай и песню в путь не забудь».
Они себе поют и поют. Так себе поют. И больше ничего не происходит. Но вот они запевают припев в последний раз и располагаются в самых свободных сидящих и полулежащих позах на совершенно пустой сцене, не имею никаких опор, вопреки законам физики. После окончания песни артисты легко встают и убегают со сцены. В зале, по-моему не было ни одного человека, который не кричал бы «бис». Но конферансье, к сожалению, сказал: «Концерт окончен», и это потрясающее зрелище осталось в памяти на всю жизнью.
Мог ли я предполагать, что к этому эпизоду я буду возвращаться в своей памяти не раз, а с моей подачи этим феноменальным материалом всерьез заинтересуется один из самых уважаемых и любимых мною во всем мире людей.
**
Зимой 1974 года в нашей квартире раздался телефонный звонок.
- Борис Александрович? С Вами говорит профессор Петрозаводского университета Моисей Михайлович Гин. У нас в мае будут проходить Первые древнерусские чтения, которые мы проводим совместно с Пушкинским домом, и я подумал, что будучи научными сотрудниками музея «КИЖИ», вы с женой могли бы стать активными участниками конференции. Обязательно приедет Дмитрий Сергеевич Лихачев.
- Большое спасибо. Мы подумаем. Все дело в том, что наша повседневная работа не связана с древнерусской литературой. Но… очень хочется. Если можно, то мы вам перезвоним.
- Хорошо.
- Виола! Иди скорей сюда. Нам предлагают участвовать в «Древнерусских чтениях»!. Там будет Лихачев!
- А нам-то с чем выступать?
- Мы сейчас выискиваем разные сведения в Писцовых книгах XVI-XVII веков о сохранившихся церквях. Вот и придумаем нечто вроде «Писцовые книги Обонежской пятины как исторический источник для датировки памятников деревянного зодчества».
- Так это же сколько в центральных архивах сидеть надо, да скоропись средневековую разбирать, в которой мы не очень-то…
- Ну и что!. На 15-20 минут подготовим выступление на тех источниках, что у нас уже есть: Кижи, Юксовичи, Вегорукса и так далее. Виола! Мы сделаем так, чтобы всем было интересно! Выступим!
***
И выступили. На кафедре, конечно, был не я, а обаятельная улыбчивая Виола. Кажется , мы вписались. Это был счастливый май 1974 года.
Великолепный, полный артистизма В.Г.Базанов, казалось, перевоплотившийся в своих героев Н.Клюева и С.Денисова; Л.А.Дмитриев со своими северными святыми; А.М.Панченко со смехотворной культурой Древней Руси; О.Т.Творогов со «Словом»; и сам Дмитрий Сергеевич, который больше всего понравился нам на вступительной лекции по древнерусской литературе для студентов. М.М.Гин предварил лекцию такими словами:
- Петрозаводским студентам несказанно повезло, так как Дмитрий Сергеевич не читает лекции в ЛГУ, а вот для вас любезно согласился сделать это.
На лекции был весь цвет студентов всех факультетов всех вузов Петрозаводска. И уже здесь начались какие-то странности. Кому-то очень хотелось, чтобы Дмитрия Сергеевича услышало как можно меньшее количество людей. Лекция для студентов переносилась несколько раз. И самое интересное, что ее сделали не позже, а раньше объявленного времени. Не попало очень много желающих. Но аудитория была все равно переполнена.
На следующий день мы с Дмитрием Сергеевичем и его женой Зинаидой Александровной были в Кижах. Очень хочется написать, что Дмитрий Сергеевич вел себя так-то и так-то, говорил то-то и то-то. Но, к моему огромному счастью, говорил только я. (Вы сейчас поймете, почему я так пишу). От Дмитрия Сергеевича в ответ на мои излияния исходили теплая душевная энергия, доброта и желание сделать нам с Виолой столько хорошего, сколько сможется. Я испытал ту радость, когда тебя полностью понимают.
Дмитрий Сергеевич – один из тех близких мне людей, энергия доброты и участия которых согревают меня всю жизнь. И вот это ощущение счастья, причастности, желания помочь близким и мне самому так хочется передать другим (Получается, к сожалению, редко и не всегда).
Дмитрий Сергеевич попросил у нас статью о Писцовых книгах и пообещал со своей рецензией отдать ее в один из научных сборников. Запомнилось, что когда мы рассматривали вместе с реставратором И.М.Гурвич иконы под записью в церкви Воскрешения Лазаря (церковь предположительно датируется XIV веком), Дмитрий Сергеевич заметил, что иконы ему кажутся несколько более молодыми, нежели сама церковь. Как выяснила позже Ирина Гурвич, живопись оказалась XVI века.
Мы подарили Дмитрию Сергеевичу наш каталог музея «КИЖИ», составленный годом раньше. Он сказал:
- Я люблю эти старые крестьянские слова. Думаю, что их любят и такие писатели-деревенщики, как Белов, Распутин, Абрамов. Пошлите им каталог. Для них это будет и важно и приятно.
Мы так и сделали. Получили очень теплую открытку от Ф.А.Абрамова. А с Дмитрием Сергеевичем и Зинаидой Александровной мы провели тогда целый (!) день. И он был у нас одним из самых счастливых.
Вскоре после отъезда Дмитрия Сергеевича мы получили от него бандероль с книгами, рецензией и письмом (а какие автографы на книгах! Каждый с намеком на городской пейзаж Петербурга):
«24.VII-74.
Дорогие Виола Анатольевна и Борис Александрович.
Спасибо Вам сердечное за чудесные подарки. Книжки-игрушки очень хороши. Это чудесная инициатива петрозаводского издательства. Я знаю только еще очень хорошую инициативу: дома-музея Шекспира в Стратфорде. Они сделали экслибрисы: «Куплено в доме где родился Шекспир» и продают небольшие издания (например, сонетов) по повышенной цене. Предложите вашим ларькам сувениров – сделать книжные наклейки «Куплено в Кижах» (непременно красивые с видом Кижей и продавать издания с такими наклейками на 50 копеек дороже (цена наклейки). Это будет интереснее многих пошлых и безвкусных сувениров. Вашу статью я решил не посылать в ж.»История СССР», а приберечь для одного из источниковедческих сборников ЛО ИИ АН СССР («Вопросы источниковедения» или другой). Напечатают не так скоро, зато статья останется навеки, а не промелькнет в Журнале. Кроме того «История СССР» может и не взять статью (слишком специальна скажут). Но отзыв на статью я написал уже сейчас (буду разговаривать по окончании отпускного времени) и копию высылаю Вам.
Как Вы живете?
Что Вы думаете о теоретических (общих) проблемах реставрации деревянных памятников? Я формирую сборник «Восстановление памятников культуры» и просил издательство «Искусство» направить Вам приглашение – Вам и В.П.Орфинскому, который тоже (сверх Вас) очень мне понравился. Его я хочу просить написать статью о сохранении и поддержке лучших пейзажей в Карелии (священные рощи и пр.).
Сборник такой был бы очень важен. Будем у Вас в начале сентября (я думаю, на обратном пути из Горького, но, может быть, и когда поедем туда. Выезжаем из Ленинграда 27 августа на «Александре Попове». Увы – старость требует комфорта и с рюкзаком (а как бывало хорошо) не попутешествуешь!
Боже, сохрани русскую старину для более умных потомков.(…)
Ваш Д.Лихачев».
В конце августа Дмитрий Сергеевич Лихачев вышел к нам с теплохода с огромнейшей коробкой конфет. Таких коробок и не бывает-то!
А статья наша о Писцовых книгах, к счастью была где-то затеряна в редакции «Вспомогательных исторических дисциплин». К счастью потому, что подход-то к проблеме у нас был новый, но источников было использовано слишком мало. Позже историки И. и О.Черняковы более тщательно подошли к нашим Писцовым книгам. Но мы были первыми!
А к теории реставрации мы вообще не были готовы.
Но Дмитрий Сергеевич через два года написал рецензию и опубликовал следующую нашу статью «Новое о памятниках Кижского архитектурного ансамбля» («Вспомогательные исторические дисциплины» Л. 1976).
Летом 1975 года мы получили от Д.С.Лихачева письмо.
«Дорогие Виола Анатольевна и Борис Александрович.
Рекомендую Вашему вниманию милого искусствоведа из Грузии – Джильду. Я ей рассказал о Подъельниках, и ей очень хочется туда попасть. М.б. туда пойдет катер. Ваша статья идет, но медленно. Теперь ведает Археографической комиссией А.И.Копанев.
Я – главный редактор ежегодника «Памятники культуры». Новые открытия». Хотелось бы, чтобы там была какя-либо статья о новом памятнике деревянной архитектуры («новом» в том смысле, что на него обращено внимание), или о новой датировке старого, или о строителях, если их удастся установить. Достаньте в Петрозаводске I том ежегодника (за 1974) и посмотрите, как там написаны и какие темы статьи.
В ежегоднике я хозяин и непременно Вас напечатаю. (…)
Ваш Д.Лихачев».
С Джильдой мы, конечно же, приятно пообщались, и в Подъельники ее свозили. А статья наша о новых документах по Кижам вскоре была напечатана во «Вспомогательных исторических дисциплинах».
Мы пригласили Дмитрия Сергеевича пожить в Кижах недельку-другую в садовом домике, где у нас обычно останавливается всякое начальство. Об этом же написала ему и карельский историк Т.В.Старостина.
Я сказал насчет домика нашей директрисе, даме, брошеной из обкома КПСС к нам в Кижи, как на передний план идеологической борьбы. И опять начались странности.
Подымаюсь как-то на второй этаж своей конторы и совершенно нечаянно слышу голос директрисы у телефона:
- Фамилия… Лихачев… Это знакомый Гущиных и Старостиной… Академик? Хорошо… Хорошо… Так и сделаю.
(Оказывается, мы в разговоре с директрисой не упомянули, что наш знакомый работает академиком… Сама же она слушыла эту фамилию в первый раз).
А чуть позже она нам заявила:
- Наверное, лучше будет, если мы откажем Лихачеву. Он ведь, наверное, привык к комфорту. А здесь туалет далеко. Воды нет. Удобства не для академиков.
Мне со стыдом пришлось писать Дмитрию Сергеевичу, что, к сожалению, мы не можем его принять. Скольких счастливых дней мы лишились!
***
И снова приезд Дмитрия Сергеевича со многими сотрудниками сектора древнерусской литературы. На Вторые Древнерусские чтения в мае 1982 года. Огромная аудитория медфака битком набита людьми разных специальностей.
Ученые дамы из Пушкинского дома потрясли всех своей квазинаучной терминологией. (Лично я не понял ни одного слова. Ну, может быть, через одно).
И вот на кафедре Дмитрий Сергеевич с сообщением «Назначение Изборника 1076 года». Вначале буквально в нескольких словах он обрисовал проблемы, которыми занимается его сектор, и сотрудников, которые конкретно разрабатывают эти темы. Всем все стало понятно, и Дмитрий Сергеевич сорвал бурные аплодисменты. Воодушевленный аудиторией, Лихачев начал свое сообщение эффектно и завлекательно. О том, как по жутко грязному средневековому городу едет рыцарь и от всепроникающей вони опрыскивает себя духами, вспоминает о талисманах дамы сердца и предвкушает удовольствие, которое он испытает, открыв «Изборник», как только прибудет на место своего назначения.
Все слушали, разинув рты. А в конце – аплодисменты. Да такие, которые не снились ни одному актеру. Вечером ответы на вопросы, которые подавались в письменном виде. Это было блестящей репетицией будущих вечеров Дмитрия Сергеевича на телестудии «Останкино». Наша шестнадцатилетняя дочь с восторгом слушала Лихачева и на вечере, и на лекции для студентов.
… Странности становились уже однообразными. Лекцию опять сделали раньше, и на нее не попали студенты консерватории. А в Кижи свозить Дмитрия Сергеевича организаторы конференции не нашли времени, хотя он очень хотел снова побывать у нас.
***
Я тогда не понимал этой ненависти власть имущих к Дмитрию Сергеевичу, великому ученому, который является воплощением человечности, доброты и любви к людям.
Сейчас понимаю.
Всякий тоталитаризм не допускает мысли о существовании какого-то иного мира, иной системы. Допускают только отдельные памятники из какой-то другой эпохи: Венера, «Троица» Рублева, «Бурлаки на Волге», Софокл… Дмитрий Сергеевич может моментально переключиться в эпоху Древней Руси, Византии, России начала ХХ века – и, самое главное, мыслить и жить категориями этой эпохи, отрешась… нет, не отрешась, а используя все нажитое современностью.
Мне кажется, что встреться Дмитрий Сергеевич с Солярисом, они быстро нашли бы общий язык.
Тоталитаризм не прощает знания языка нетоталитаризма.
***
По Би-Би-Си услышали, что Дмитрия Сергеевича избили у дверей собственной квартиры. Меня охватил, и надолго, страх за всех любимых мною людей. И за себя тоже.
***
1986 год. Чернобыль.
В Кижах незадолго до этого в Преображенской церкви был смонтирован металлический каркас, для того, чтобы зафиксировать ее современное состояние и не допустить дольнейших деформаций.
Драма Кижей началась с того, что, монтируя сборно-разборный каркас, монтажники, получив «добро» проектантов и ответственных за работы, перепилили ряд конструктивных связей. В результате этого железяка встала на место, но изъять ее теперь из церкви невозможно без каких-то новых, совершенно немыслимых по трудоемкости работ.
В воздухе начали носиться совершенно фантастически-бредовые проекты спасения Кижей. И я, вспомнив о материале, который меняет свои физические свойства прямо на ходу (то, что мы видели в саду имени Баумана), написал Дмитрию Сергеевичу. Что же это такое? И нельзя ли у нас…
И вот однажды ранним летним утром к нам в домик прибежал дежурный по музею:
- Идите скорее на погост! Приехал на туристическом теплоходе Лихачев. Вас спрашивает.
Мы попросили сообщить о Дмитрии Сергеевиче молодому энергичному директору, чтобы познакомить их, но директор оказался слишком занят, зато передал, чтобы мы показали Лихачеву все и от себя попросил пообщаться с академиком зам.директора по реставрации.
Честно говоря, мы боялись, видя грустного похудевшего Дмитрия Сергеевича, вести его в церковь. (У него совсем недавно в дорожном происшествии погибла старшая дочь Вера Дмитриевна, видный ученый-византиевед).
Дмитрий Сергеевич, стоя внутри каркаса, сразу же все понял и печально сказал:
- В русской культуре это явление равно Чернобылю.
А при выходе из церкви у Дмитрия Сергеевича обострились морщины у уголков рта, и он, обернувшись ко мне, резко сказал:
- Это все цирковой трюк. К сожалению… То, о чем Вы мне писали.
И отвернулся.
Я не сразу понял, о чем это он. Потом вспомнил о «сенсационном открытии советских ученых», и мне стало грустно. Вот ведь как. Самые светлые надежды оказываются цирковыми иллюзиями. А действителен только Чернобыль. Всюду.
А наши музейные дамы устроили в доме Яковлева симпатичное чаепитие из самовара. И хотя на чай оставалось 20 минут, Дмитрий Сергеевич проявил себя потрясающим джентльменом и уделил внимание каждой даме. (Одна из дам до сих пор вспоминает, как элегантно ей поцеловал руку самый красивый и уважаемый ею человек. Она преподнесла Дмитрию Сергеевичу букетик и маленькую корзиночку земляники).
Мы с Виолой подарили Лихачеву только что вышедший в Петрозаводске альбом «КИЖИ» с нашей вступительной статьей. До сих пор гордимся этим изданием. Хорошая компания делала его с нами: В.Гиппенрейтер, М.Аникст, Д.Шехтер.
***
В 1988 году оживилась деятельность по спасению Кижей. Люди, давно связанные с Кижами и реставрацией деревянного зодчества, предлагали только один вариант – переборку сруба. Это предполагалось и ранее. Уже был заготовлен лес, Преображенская церковь была промаркирована и так далее. Казалось бы, общественность подготовлена. Но угроза переборки насторожила многих специалистов, связанных с Кижами. Тем более, что переборка грозила быть довольно-таки молниеносной. Архитектор-реставратор А.В.Попов, до этого перебравший церковь Дмитрия Солунского в Верхней Уфтюге Архангельской области, заручившись поддержкой самого высокого московского начальства, похоже, засучил рукава на Кижи.
Нам, работникам музея, в феврале 1988 года его представил министр культуры КАССР О.М.Стрелков на встрече-блиц, где реставратору задавались короткие вопросы и выслушивались столь же короткие ответы.
Результаты встречи были неожиданны для министерства. Работники музея оказались достаточно единодушны (пока что) во мнении, что столь поспешная переборка неоправданна. Открыто за переборку не выступил никто. Мы с Виолой пытались разобраться в чисто технологических тонкостях, взвесить все «за» и «против», но нам это было явно не по силам. Аргументы А.В.Попова в пользу переборки я записал на отдельном листочке. Меня он не особо убедил в срочности переборки.
Через день у меня была командировка в Ленинград в Музей этнографии народов СССР, и я предварительно позвонил Дмитрию Сергеевичу, чтобы договориться о встрече.
Прямо с поезда я отправился в Пушкинский дом, Дмитрий Сергеевич был уже на месте. Прежде всего он сказал, что такой памятник, как Кижи, принадлежит не только Министерству культуры Карелии, а всему миру, и поэтому судьбу Кижей должны решать специалисты всего мира по линии ЮНЕСКО.
Дмитрий Сергеевич начал диктовать секретарю письмо министру культуры СССР Захарову с просьбой созвать летом 1988 года в Петрозаводске и Кижах конференцию ЮНЕСКО, чтобы коллегиально решить вопрос о судьбе Кижей. Он взял листок с аргументами А.В.Попова, внимательно его прочел и попросил меня тут же позвонить в музей, чтобы получить столь же обстоятельные аргументы против переборки. Это мог сделать наш музейный архитектор, явный противник переборки. Ему я и позвонил. Трубку взял наш молодой энергичный директор и в свойственной ему жесткой манере поинтересовался, кто дал мне право и полномочия являться к председателю Фонда культуры СССР.
Я в ответ жалко заблекотал о том, что до сего дня я как-то ходил к своим знакомым безо всяких таких прав и так далее.
Секретарь Дмитрия Сергеевича смотрела на меня с нескрываемым омерзением. К моему счастью, трубку скоро взял архитектор и четко продиктовал мне аргументы против. Я подал Дмитрию Сергеевичу листок. Он взял два листочка с «pro» и «contra», положил их в нагрудный карман и сказал:
- Вот. До заседания ЮНЕСКО-ИКОМОС эти листочки для меня будут главными.
Письмо министру культуры СССР было отпечатано и оформлено прямо при мне.
***
А в Петрозаводске, да и не только, вся общественность успела разделиться на «переборщиков» и их противников.
Мы признавали и признаем, что сохранение Преображенской церкви в первоначальном виде – это идеальный вариант. Но, если все возможные способы укрепления будут исчерпаны и не дадут желаемого результата, то нельзя упустить и сроки переборки как самой крайне меры, чтобы не довести церковь до руинированного состояния. Мы не сочли возможным участвовать в критике идеи переборки, так как, на наш взгляд, она превратилась уже не в критику идеи, а в травлю личности талантливого архитектора-реставратора.
Мы пытались высказать свою позицию в прессе («Комсомолец»), но нас не напечатали.
И вот письмо от Дмитрия Сергеевича.
«16.V-88
Дорогие Виола Анатольевна и Борис Александрович. Спасибо за память, за письма. Я очень огорчен Кижами и общим подходом к проблеме.
Посылаю Вам два предложения. Они смогут быть опубликованы в Петрозаводской печати – от моего имени + Ваше. Не надо спешить. Приедут специалисты из разных стран. Пусть поспорят – исследуют.
У меня два предложения:
1) Должен быть собран международный совет (специалисты из Канады, Норвегии, Швеции и Финляндии), так как Кижи памятник всего человечества.
Кстати, в Финляндии мне говорили: у них есть средство, но его никак нельзя употреблять поверхностно (путем обмазки или заливки), так как все средства, введенные на поверхность, создают консервацию для внутренней гнили. Их средство вводится внутрь под давлением.
2) Попову предложить из заготовленного дерева восстановить Анхимовскую церковь (Покровская), церковь 1708 г. в с.Анхимове под Вытегрой. Предшественница Преображенской церкви. (Сгорела в 1962г. – Б.Г.) Если справится, и на ней научит свою бригаду, тогда только поручить ему Кижи.
А по Анхимовской церкви есть все обмеры.
Искенне Ваш Д.Лихачев».
Мы с Виолой полностью разделили мнение Дмитрия Сергеевича, хотя с оговоркой, что перебирать и строить по чертежам это разные вещи.
Я пошел с письмом в редакцию «Ленинской правды» к любимому журналисту. Отдал письмо и сказал, что его можно напечатать в нескольких вариантах (я имею ввиду форму публикации), но в любом варианте наше мнение полностью совпадает с мнением Дмитрия Сергеевича.
И снова глухие отголоски былых странностей. Уже в «эпоху пересстройки». (Многие успели забыть, что это такое). «Любимый» мурыжил письмо около месяца. Потом вернул в конверте, затертом чуть ли не до дыр, и сказал виновато:
- Знаешь, старик, Главный считает, что не стоит его публиковать.
Я не просил объяснений. Они не напечатали еще, может, потому, что мы с Виолой слыли тогда за крутых переборщиков.
***
А голос Дмитрия Сергеевича в защиту Кижей прозвучал не в одном коллективном обращении, подписанном совместно с видными людьми страны. К тому же хорошими людьми.
***
В сентябре 1988 года в Петрозаводске и Кижах состоялось выездное заседание ЮНЕСКО-ИКОМОС. Переборку Преображенской церкви признали преждевременной. И если бы не Дмитрий Сергеевич, то еще неизвестно, что было бы с Кижами.
***
А я вдруг неожиданно для себя стал писать. Какие-то новеллы мемуарного характера, театральные рецензии и даже, не отрывая пера от листа, историческую повесть «Отзвуки старых ярмарок». Ее газетный вариант опубликовала «Молодежная газета» летом 1995 года. Повесть несколько раз брал и снова возвращал мне журнал «Север». Газетный вариант повести я послал Дмитрию Сергеевичу.
И вот, будучи в Петербурге 1 ноября 1995 года, звоню по знакомому телефону:
- Да, я прочел «Ярмарки». По-моему, вы написали вещь прямо для журнала «Север». Он еще жив?
- Я специально для них и писал, но они то берут рукопись, то снова возвращают. А журнал жив, публикует много интересного, в том числе, любимого вами и мною Дмитрия Михайловича Балашова. Критика любопытная бывает.
- Я очень рад, что «Север» выжил. А сколько прекрасных региональных журналов погибло! Вы еще раз принесите им свои «Ярмарки». Я думаю, что напечатают.
Вернувшись, я позвонил главному редактору «Север» и сказал ему о разговоре с Дмитрием Сергеевичем. Реакция редактора была очень правильной:
- Борис Александрович, куда вы пропали? Мы по вас даже соскучились. Несите свои «Ярмарки».
Мои «Старые ярмарки», правда, в урезанном виде опубликованы в 8-9 номере «Север» за 1996 год. Первую свою повесть я посвятил Дмитрию Сергеевичу.
***
Первый свой анекдот я тоже посвящаю Вам, Дмитрий Сергеевич.
Вот он.
Где-то так через много-много тысяч лет сидят два историка культуры и рассуждают:
- Мы вправе говорить о расцвете русской культуры во II тысячелетии новой эры. Правда, в конце эпохи – революция, культ, война. Но русская культура выжила. Она на высоте. Но вот в самом конце тысячелетия…
- А что в самом конце? Вроде там все нормально.
- Да ты почитай их газеты! «Кризис культуры», «Образованщина», «Американщина», «Чернуха с порнухой». Нам, правда, так и не удалось выяснить, что это такое. Я имею в виду последнее.
- Да плюнь ты на все это. Слушай, у них там академик Дмитрий Лихачев жив, здоров, работает?
- Представь себе, да.
- Экие они, право, привередливые. У них Лихачев работает, а они о какой-то порнухе сокрушаются.
Все! Пишем: «Расцвет русской культуры на протяжении всего второго тысячелетия новой эры».
- А дальше?..
… Дальше…
г.Петрозаводск, 1996г.
БЕЛАЯ ЛОШАДЬ И РАНЕНЫЙ ВАЛЬДШНЕП
Те годы принято называть «застоем». Но для моих друзей – художников Александра Харитонова и Евгения Судакова – это были годы самого напряженного творчества.
…В залах было пусто. Я ходил по выставке с искусствоведом Серафимой, которая, разглядывая натюрморты нового для Карелии художника, вызывающе нескромные по цвету на сером фоне тогдашней общекарельской живописи и графики, достаточно абстрактно в потолок вопрошала:
- И чего надо художнику? Что он хочет? О чем думает?
- А мне кажется, можно понять, что ему надо. Рубашечка-то висит на стеночке, а бритва-то на подоконничке, а в рефлекторе-то наверняка отражается усатая и волосатая личность самого художника. Квартиру ему надо! Он об этом кричит!
- Красиво кричит. И не по-нашему. В краю карельском, краю лесном так не кричат.
- Сима, мне кажется, что по размещению цветовых пятен он очень напоминает Кандинского.
- Ну, Кандинского, предположим, в наших вузах не преподают… А ты откуда Кандинского знаешь?
- Мне просто повезло. Когда я бывал в командировках в Русском музее, мой знакомый Никандр Викторович, зная мою любовь к авангарду, просто закрывал меня на полдня в фондах живописи и графики начала века и 20-х годов. Официально в эти фонды, ты знаешь, попасть невозможно. Кроме того, не так давно искусствовед из Франции Морис Жарду прислал мне монографию о Кандинском.
- Вот тебе и повод познакомиться с художником Харитоновым. Дай ему на время подержать книгу о Кандинском и скажи ему сам, что о нем думаешь. А живет он с женой и малышом действительно в общежитии «Коммунжилпроекта», в крохотной комнатушке.
***
Александр Харитонов оказался изящным, худеньким, усатым и волосатым. Короче говоря, человеком с романтической, художественной внешностью. Такой он на своих автопортретах. Монографии обрадовался, хотя свои связи с авангардом не декларировал. Но сразу же было ясно, что идейным наследником передвижников он никак не является.
Мы перешли на «ты» с первых же минут знакомства.
Народу в комнатушке у Саши толпилось огромное количество. Если взять петрозаводскую интеллигенцию, то больше половины ее лично были знакомы с Александром Павловичем. И это несмотря на то, что характер у Саши был весьма задиристым, обидчивым, даже мнительным. Кого только он не называл «стукачом»!
Я бы легко представил его, фехтующего шпажонкой, где-то в средневековье, скажем, с Рубенсом. Довольно-таки поздно мною был прочитан «Ночлег Франсуа Вийона» Стивенсона, и когда я читал этот рассказ, то живо представлял Сашу.
Искусство Харитонова того периода было весьма веселым, искрящимся, ироничным. Казалось, вот-вот оно перейдет в сатиру. Слава Богу, этого не произошло.
У меня работы Саши середины 1970-х годов почему-то ассоциировались с Н.Заболоцким: «Народный дом, курятник радости…». Возьмем к примеру, «Дом на Красной улице», где мы видим среди многочисленных персонажей и самого художника, рисующего обнаженную натуру. (Почти на всех работах А.Харитонова есть он сам и его многочисленные друзья и знакомые). А в замочную скважину подглядывает один из его знакомцев. Туалет в коммунальной квартире не пустует. Там одновременно пользуется унитазом и читает газету тоже один из знакомых. Он же в своей любимой позе и за этими же занятиями будет изображен и на лучшей работе того периода – на «Бульваре».
Женщины в «Доме на Красной улице» хотя красивы, но тоже хороши: художник изображает их с легкой ироничной улыбкой. А на «Бульваре» - так просто с легкой издевочкой, в том числе и самого себя – такому на язык и на кисть не попадайся. На «Бульваре» все чуть-чуть шпанистые. («Бульвар» Саша писал не меньше 10 лет).
А вот на одной из работ ленинградский дворик с развешанным бельем. Этакая невеселая картинка в духе итальянского неореализма. Но Саша нашел редкую резную массивную золотую раму, вставил туда работу, и картина начала излучать тонкую харитоновскую иронию.
***
Саша работал по договорам через художественно-производственные мастерские Худфонда, и когда мне пришлось организовывать в Кижах фотовыставку под открытым небом «Сохраним навечно», я сразу же обратился к нему.
Саша согласился сделать эскиз конструкции, а все оформительские дела возьмет на себя Евгений Судаков – лучший художник Карелии, как его заочно отрекомендовал Саша.
- Я такого не знаю. Хотя на последней выставке был отличный натюрморт «Рыбы» Е.Судакова. Это он и есть? Молодой, наверное, парнишка. Ведь впервые выставился.
- 40 лет уже «парнишке» этому.
- А почему его никто не знает? Почему он до этого нигде не выставлялся? Где работает? Как выглядит? Может, я его когда-нибудь видел?
- Все-таки Боря, если ты и не стукач, то наверняка в КГБ работаешь. Столько вопросов… У Жени своя судьба и своя беда. Он не окончил даже и семи классов, в детстве был в партизанах. Поэтому коллеги его жалуют только званием самодеятельного художника. А он всю жизнь был выше большинства из них. Работает он в мастерской Худфонда художником-оформителем. А видишь ты его каждый день, так как живешь рядом с его мастерской. Мимо тебя ходит плотный крепыш-работяга с гладко зачесанной шевелюрой, иногда на голове пролетарская кепочка. Это и есть Женя Судаков.
***
Художники сделали эффектный эскиз: высокая стела с названием выставки, а по периметру как бы висит в воздухе широкое каре из фотографий. На углу фотокаре – яркая судаковская живопись на темы русских икон.
На худсовете, на котором я оказался случайно (там же, и тоже случайно, оказался министр культуры КАССР Л.Н.Колмовский), эскиз выставки единогласно провалили. Я тоже был против: столь яркая живопись, да еще на темы икон, здесь была неуместна, на мой тогдашний взгляд.
Так, в столь драматический для художника момент, я впервые познакомился с Евгением Судаковым. (До этого по работе над выставкой я общался только с Сашей).
После худсовета Судаков, как это ни странно, пригласил меня к себе домой посмотреть работы. Я, конечно, согласился, хотя, может, повод для знакомства был достаточно критическим.
Прежде всего меня поразило количество работ. Судаков оказался одним из тех художников, девиз которых: «Ни дня без строчки». И это при том, что он всю жизнь работал на производстве от звонка до звонка, а иногда и еще больше, особенно перед праздниками.
В этом количестве оказались работы, которые врезались в память на всю жизнь: «Раненый вальдшнеп», «Памяти Грабаря», «Памяти Сибелиуса». (Теперь эти картины в музеях).
Евгений Александрович (с ним мы перешли на «ты» несколько позже) оказался поразительно интересным собеседником, прекрасно знающим литературу, особенно советскую 1920-х – 1930-х годов, человеком тонкого художественного вкуса, хорошо знающим мировую живопись, даже с чисто технологической стороны.
В отличие от Харитонова круг общения Жени был небольшим: из художников – Саша, а незадолго до смерти – и тогдашнее руководство Союза художников.
***
У нас как-то сразу сложилась своя мужская компания: Саша, Женя, литературный критик Тармо, биофизик Лев, архитектор Лев, литературный критик Лев, писатель и искусствовед Гриша (несколько позже) и я. А примыкало к этой компании полгорода. Мы просто «разговаривали разговоры» за чашкой крепкого чая. Иногда в этой чашке были водка или вино, но не столь часто: когда у всех «совпадали биоритмы», как говаривал критик Лев.
Но уж если совпадали, то это запоминалось надолго! Правда, не целой картиной, а отдельными эпизодами, особенно начала.
День рождения архитектора Льва мы как-то отмечали в бане на Алка-Гоголя, потом в мастерской у Саши. Отмечали намного больше суток.
А то поехали как-то, взяв рюкзаки со спиртным, на биостанцию ко Льву – слушать, как лес растет. Послушали. В основном дятлов. Вконец задолбали – всю ночь спать не давали. Утром всей компанией пошли на этюды. Что-то вроде Клода Моне получилось у Льва-критика: то ли стог, то ли скала. Остальные спасовали.
***
А выставку мы все-таки поставили в Кижах именно в том виде, в котором ее задумали Харитонов и Судаков. Женя приехал, чтобы нанести последние штрихи уже после установки конструкции. Художники оказались правы. Выставка была несколько в стороне от основного маршрута, но большинство экскурсантов подходило к ней, привлеченные необычайно яркой и оригинальной конструкцией.
***
Саша устроился в реставрационной мастерской архитектором-реставратором. Часто ездил в командировки по Заонежью.
И вот однажды, ночуя в деревне Грязная Сельга в заброшенной избе, рано утром Саша проснулся от ощущения, что кто-то большой и тихий внимательно смотрит на него. В открытое окно, не мигая, внимательно смотрела белая лошадь…
С «Белой лошади» начался второй и последний период творчества Александра Харитонова. Ирония исчезла. Остались только печаль. (Мрачная элегантность Иркутска, ностальгия по старой Сортавале, эстетская неухоженность Валаама, слезы печальной сирени…).
Саша сделал несколько повторений «Белой лошади». И лошадь становилась все больше и больше похожей на автора. Это Саша-лошадь смотрит на вас вопросительно грустным взглядом и спрашивает, звучит ли в вашей душе музыка.
***
Чем отличаются работы Саши и Жени от других карельских художников? Обо всех других написана масса правдивых слов в статьях и монографиях: об идейном содержании, композиции, сюжете, героях, первых и последних тракторах на их полотнах. Нет только одного слова: «Красота». А именно это слово и говорят зрители перед работами Харитонова и Судакова.
***
Встретил меня как-то на улице Женя и приглашает к себе домой позировать. Мне, конечно, было лестно такое приглашение, и я пошел. В моей памяти было несколько портретов его работы, и они мне нравились своей красотой и одухотворенностью, хотя внешне сходство едва-едва улавливалось. Одним из них был портрет моей жены Виолы в каком-то подобии национального костюма.
Женя усадил меня на табуретку и, шлепая босыми ногами (дома он ходил только босиком), дымя «Памиром», кружил вокруг, объясняя как он меня видит. Я отдал Жене и свою фотографию: он работал с моделью и в натуре и по фотографии.
Женя писал портрет очень долго. Видеть его работу до полного окончания мне запрещалось.
И вот, наконец, готово!
Да… Красавец. Ну, прямо Дориан Грей… в последний день своей жизни. Я сказал: «Ну-ну», и ушел.
Потом долго вспоминалось то, что увидел. Портрет был достаточно большим. На почти черном фоне ярко выделялась моя фотографически точно переданная улыбающаяся физиономия.
Портрет был красив, но мне казалось, что я совсем не такой. Хотя улыбка была улыбкой черного пессимиста, каковым я и являюсь.
Очень хотелось снова увидеть портрет. С Женей мы долго не виделись, и вот снова встречаю его на улице.
- Приходи. Попозируешь.
- Женя, сколько можно! Да и портрет готов.
- Приходи, приходи. Да не тяни.
Я снова у Жени на табуретке.
В углу стоит заново загрунтованный холст, где красовался (а, может, наоборот) я. Наверное, все-таки мое «не я» оказалось сильнее «я», и Женя меня без сожаления замазал.
Он взял другой холст и положил на него первые мазки…
Был август 1976 года.
***
Вся наша компания встретилась как-то случайно на улице. Причем, биоциклы у всех совпали. Скинулись. Зашли в магазин и накупили всего, что там было. А было там: водка, черный хлеб и яйца. С этим набором мы пошли в огород к критику Тармо, зажарили там пантагрюэлевскую яичницу и запили ее водкой. Показалось мало. Еще скинулись. Нам с Женей выпало снова идти в магазин.
И вот на бульваре Женя говорит:
- Посидим немножко на скамейке. Что-то сердце сжало.
Посидели.
- Ну, что, Женя, легче?
- Нормально. Но я бы еще немножко посидел. Ты иди в магазин, а я побуду тут и двину к Тармо или домой, или дождусь тебя.
У меня не возникло особого беспокойства, так как крепыш Женя никогда на здоровье не жаловался.
Когда я шел из магазина, Жени на скамейке не было.
На следующий день я уехал в Кижи. Через два месяца, в октябре, когда «Ладога» ходила к нам через день, в газете я прочел, что Женя умер. Ишемия.
На похороны я не успел.
Прости, Женя, что тогда, в августе 1976 года, я так с тобой расстался.
***
А Саша уже работал в детской художественной школе. Всего один год. Но зато почти все его ученики стали профессиональными художниками. Случай достаточно редкий. Ученики стоят того, чтобы назвать их по именам: Дмитрий Учуваткин, Виктория Зорина, Михаил Симис, Маргарита Юфа, Артем Стародубцев, Людмила Новопольцева, Ирина Порошина, Ольга Карклин. (Последняя, правда, не художница, но человек, тесно связанный со многими видами искусства).
Всех их я встречал в мастерской у Саши. Его отношения с учениками были редкостные: он был для них и высшим авторитетом, мэтром (только на «Вы»), и старшим другом, с которым достаточно свободные дружеские отношения, а с Димой Учуваткиным иногда даже задиристые.
Хорошо, что его ученики выросли в интересных художников, и ни один из них не стал эпигоном Харитонова.
***
Незадолго до смерти были поданы документы на принятие Жени в Союз художников. Ответ пришел быстро: «Отказать в связи со смертью кандидата».
***
Выставка его работ заняла весь Музей изобразительных искусств Петрозаводска. Причем висели явные шедевры. А сколько самых разных картин не вместилось! При отборе работ искусствовед Н.Воронина и писательница Г.Скворцова проявили такт, достойный художника Е.Судакова.
Народу на открытии было, наверное, рекордное для Петрозаводска количество. Евгения Судакова провозгласили гордостью карельского искусства, а художники стали хвастать знакомством с ним, хотя при жизни Жени большинство признавало его только как маляра-исполнителя их гигантских панно на тему: «Слава…!». Андрей Вознесенский поспешил зачислить Судакова в прорабы – то ли духа, то ли перестройки.
***
Саша познал славу при жизни. Персональные выставки. Каталоги. Пресса. Банкеты со множеством людей, искренне его любящих. Редкие дорогие монографии о любимых художниках. (Они были украдены из мастерской через несколько дней после его смерти. Воров так и не нашли).
К блеску жизни именитого художника примешивалась горечь болезни. Саша все чаще и чаще вынужден ложиться в больницу.
Он умер, когда ему было всего 50 с небольшим.
***
Странно как-то. Вот жили талантливые люди. Ты их любил, спорил, пил водку и чай и думал, что так будет для тебя вечно.
И вот их нет.
А ты все живешь и становишься все более одиноким.
***
Я не люблю бывать в мастерской художников.
г.Петрозаводск, 1995г.
ЧАСЫ ЛЮБВИ В «ТАБАКЕРКЕ»
«Подъезжая к театру, я спросил
у гондольера: «Который час? И он
ответил мне: «Час любви».
(Алексей Богданович «Прощайте…
и рукоплещите»)
Наверное, сначала о сюжете пьесы Алексея Богдановича, на репетициях и премьере которой я присутствовал в театре-студии Олега Табакова, Театру исполняется скоро 10 лет. Зрители называют его просто «Табакеркой».
Пьеса имеет подзаголовок – «Месть Гольдони». По сюжету Гольдони пишет пьесы, пока еще тесно связанные с commеdia dell’arte для труппы Джироламо Медебака, где главные роли исполняют его жена, стареющая Теодора, и ее сестра, молодая восходящая звезда Мадалена, в которую влюблен Гольдони.
Драматург не может писать для театра, не любя актеров, и конечно, больше всех Мадалену, которая несмотря на свое замужество за актером их же труппы Джузеппе, является воплощением женственности, кокетства, желанием нравиться всем без исключения. В общем, настоящая актриса.
На сцене происходят репетиции с переодеваниями без малейшего стеснения, обычные театральные интриги, объяснения в любви и сама любовь в ее высшей стадии.
Мадалена, очевидно, остается верной своему мужу, который, бросив труппу и ее, возвращается в момент успеха актрисы у поклонников. «Обиженный» Гольдони «наказывает» ее пьесой «Кухарка», превратившейся в «Хозяйку гостиницы». Спектакль и Мадалена в нем имеют феноменальный успех, а драматург уходит в другую труппу.
Удар от его ухода ощущает в полной мере, пожалуй, только Мадалена. А Карло Гольдони влюбляется в другую актрису, работая над новой пьесой. Все понимающей жене Марии приходится терпеть это, как всегда, ради творчества, которым мы с вами наслаждаемся до сих пор.
А теперь представим «Табакерку». Крохотный подвал на Чаплыгина 1-А с зальчиком мест на 100. (наша «Творческая мастерская» - Большой театр в сравнении).
Достаточно глубокая сцена вся изукрашена тканью с каким-то крупным средиземноморским орнаментом (пол, «стены», «потолок»). Наподобие этакой молдавской каса марэ. Несколько по диагонали в центре сцены – подиум, откровенно демонстрационный.
Зритель еще будет реветь от восторга, когда в финале спектакля сюда по очереди в танце будут выходить на поклоны актеры в костюмах немыслимой красы. (Художник Сергей Бархин).
На сцене присутствует, иначе и не скажешь, телевизор. В спектакле еще раз нас долбанут современностью. Друг детства Мадалены Антонио выйдет в костюме от Версаче и с кейсом.
… На подиуме, репетирует поклоны с Мариной Зудиной (Мадалена) и Надеждой Лебедевой (Марина) балетмейстер Лариса Дмитриева. Балетная стать Дмитриевой сразу напоминает нам ее характерные танцы на сцене Большого театра, особенно в «Дон Кихоте». В спектакле же душа балерины воплотилась в финальной характерной тарантелле. А сейчас репетируются просто движения, в ритме, без музыки. Сама Дмитриева, конечно же, лучше всех.
В зале появляется Олег Павлович, усаживается на свое место в первом ряду, дамы кончают прыгать и… легкий втык кое-кому за опоздание.
- У нас в театре достаточно демократическая обстановка, я на многое не обращаю внимания, но творческая дисциплина не должна нарушаться. А мне опять вспомнились слова из пьесы: «Театр – это место любви и творчества». Счастливый человек Олег Табаков! Ведь пьеса написана его учеником для его театра, и, по сути, о его театре.
С первой минуты в этом крохотном зале я ощутил это счастье любви и творчества: чувствуешь полное единодушие заинтересованных людей. Наверное, здесь есть место и для театральных интриг. Но опять же, они угасают, наверное, не успев разгореться. Режиссерское и актерское обаяние Олега Павловича, его легкость, доброта, воспитанность, юмор, умение мягко направить актеров к желаемому результату и создают обстановку счастья творчества, которое делается, хотя часто и в муках, но эти муки – муки любви.
- В этом спектакле много физики, связанной с мышечной работой. У спектакля важная особенность. Он требует, как никакой, владения нашим ремеслом… все. Репетиция.
И вдруг резкий свист. Это Олег Павлович так демократично останавливает репетицию.
- Когда ты делаешь 7 необязательных движений, оставь 4, но только те, чтобы были твои, необходимые. (Говоря о речи актеров, О.Табаков вспоминает замечательного Франко Моретти – Арлекина в «Слуге двух господ»).
- А вы слышали, как Паша (Павел Кондратьев – Медебак) произнес слово «гондола». Очень похожее на совершенно другое русское слово. Снова. Выясняем, в чем вы все-таки приехали.
(Чувствуя радостную атмосферу спектакля и «хулиганистый» задор молодых актеров), на премьере я в этом месте захохотал. Четко услышалось, что актер приехал в том, в чем в театр во всяком случае приехать нельзя. А может мне показалось. Остальные-то не заметили.
Колальто (Сергей Угрюмов) после успеха «Хозяйки гостиницы» с радостью возглашает:
- После спектакля их Высочество приглашает актеров на ужин. Всех.
Табаков свистит, и не только по поводу Колальто.
- … Тоталитаризм рухнул. И это сладкое слово «халява»… Хоть под конец жизни чуть интеллигентности. И можно расстаться со старым способом саратовского дворца пионеров выходить лицом на публику?.. Legato… Legato… Предыдущее состояние переплавляется в новое. Я призываю всех вас в этом спектакле быть изящнее. Помнить об этом всегда. К свету и музыке это относится в такой же степени, если не больше…
А это уже Теодоре (Ольга Блок – Миримская) и Медебаку.
- Отход на заданные позиции должен быть грациозен. Даже скандал. Ну вот, а сейчас затор с музыкой. Она выходит на подиум. Музыка негромко, постепенно усиливается к концу ее проходки.
- Не надо presto. Снова пожалуйста.
… Да, кажется, этот музыкальный заскок продлится очень долго. Похоже, я сегодня не увижу в деле одну из своих любимых актрис Евдокию Германову, которая тихонечко сидит в последнем ряду и, наверное, матерится про себя, чувствуя, что ей сегодня не придется прорепетировать свой ввод на Теодору, которую на первой и второй премьерах будет играть Ольга Блок – играть хорошо, ансамблеево и в то же время индивидуально.
В этом спектакле у Табакова ансамбль ярких индивидуальностей. И, на мой взгляд, самое трудное - сделать это legato. Ну как вписать ослепительно яркого, подвижного молоденького Сергея Безрукова (Арлекин)! Вписался тем не менее. Мы еще услышим о новой звезде. Он уже получил звание лауреата конкурса «Московские дебюты» за Петра в «Последних». Сейчас снимается телевизионная версия этого спектакля.
А вот Гольдони (Виталий Егоров) пока не вписывается. Впишется, какие могут быть сомнения? А пока трогательно ходит с кружевным платочком в руке и уговаривает Медебака, что «на актеров нельзя кричать, их надо любить».
Да простят мне все. Гольдони Виталия Егорова мне ближе, чем Гольдони известного Бориса Плотникова, который будет играть на премьере. Плотников как-то очень уж мастит и любит Мадалену скорее по обязанности, такого вот писателя. А Егоров, хотя и не опытен, но и пишет, наверное, искренне, и Мадалену-то любит по-настоящему (как она только и устояла перед ним!), и жену любит беззаветно, даже к Теодоре не равнодушен, как к героине.
Снова свист Табакова. По поводу резкого диалога Гольдони с Медебаком. Егорову:
- Общайтесь с ним ухом, а не лицом. Он не заслуживает лицевого общения.
Безрукову-Арлекину, которого Медебак гонит вернуть актера, бросившего труппу:
- Даже от затылка идет такая отрицательная радиация, что надо сваливать, иначе лишишься способности к деторождению. А тебе еще даже по пьесе это пригодится.
Табаков выходит на сцену и начинает показывать Егорову и Безрукову. Это одновременно и черново, и точно.
Ловишь себя на мысли, что молодые артисты играют отлично, но, как говорится, «большим актером» можно назвать только Олега Павловича. Причем проявляется это постоянно, а не в какие-то минуты озарения.
- «Играет не костюмчик, а партнерчик», как говаривал портной Сокирко, который шил мне фрак.
Олег Павлович показывает радостную реакцию человека, сделавшего гадость. Он делает это в танце, часто притопывая. Одновременно и забавно и мерзковато.
Репетиция с Мариной Зудиной, Табаков вспомнил Абеля (разведчика).
- Кто это?
- Это наш Либерман, который долго выдавал себя за Смита.
Марина. Речь… Ты говоришь так, как … В цирке должность такая есть – шпрехшталмейстер: «Акробаты с подкидными досками - братья Запашные». А надо чего? Да ты и сама поняла. Все… Пошла сцена сексуальных догонял.
Начинается любовная предигра с веселой возней, сделанная тактично и иронией и кончающаяся довольно откровенными позами двух пар.
У Марлиани (Михаил Хомяков) не получается пока проход с Мадаленой на плечах. Олег Павлович поднимается на сцену, взваливает актрису на плечи (заметка для тех, кто не знает, что Зудина жена Табакова), а в зале раздается реплика: «Вот здесь и попробуйте, Олег Павлович, дома ведь Вам некогда».
Табаков волочит Марину, которой помогает найти нужное положение (достаточно эстетичное) еще и Дмитриева. Физически это довольно тяжело для обоих. Наконец, кажется, решение найдено. Режиссер с поникшей у него на спине актрисой, ноги которой у него на плечах, поворачивается к Арлекину, берет актрису за щиколотки и слегка раздвигает ноги. То что надо. Иронично и эротично. Арлекин делает в ответ фаллический жест. Табаков передает актрису из рук в руки Марлиани и устало спускается в зал. Один из актеров на сцене в это время забавно передразнивает его походку.
После любовной сцены и затемнения, которое наступило, конечно же, в самом интересном месте, актеры продолжают сцену постлюбви чуть ли не в том же ритме. Олег Павлович совершенно справедливо и откровенно упрекает их в не наблюдательности.
Потрясающая эмоциональная память у Табакова и на радостное и на печальное. В том числе и на неразделенную любовь. По поводу сцены с Гольдони и Антонио, неудавшимися (вроде бы) любовниками Мадалены он, говорит:
- Удовлетворенная любовь молодых жестока. Они его просто не замечают… Все это замедленнее… «Кататься на гондолах»… На чем, на чем?.. Четче.
Почему сейчас не устраивают открытые репетиции, которыми славился театр Мейерхольда? Да и у Любимова на Таганке они бывали. У меня полное ощущение, что я побывал именно на таких репетициях у Олега Павловича в последующие два дня.
Во время репетиций Табаков прекрасно читал Руставели, исполнил фрагмент «Дорожной» Глинки, высказал свои мысли о том, быстро или нет восстанавливал свои силы господин Бах. Причем, все это было по делу, вписывалось в ткань репетиции. Олег Павлович предлагал актерам массу настроенческих вариантов. И хотя редко, но бывало так, что вариант оказывался единственным:
- Либо так, либо никак.
Табаков – Виталию Егорову:
- Поэты знают, что они умрут. И поэтому поэт придает слишком большое значение тому, что происходит. «Хочешь я расскажу тебе о мере счастья. Ты знаешь, кто ты такая?». Упаси Господи, чтобы это была скороговорка. Слова любви… Они тяжелы…
И снова постановка света. Необходимо точное высвечивание актеров. В этом спектакле удивительно красивые синтетически и настроенчески сделанные световые эффекты: столбы света, дым, мыльные пузыри, бегущая световая полоса и т.д.
Актер:
- Мне тут как раз удобно, светло.
Табаков:
- А изнутри светиться? А?
Во время крохотного перерыва прямо на сцене разговор о мечте, большой и малой. М.Зудина рассказывает о малой. О том, как некий дворник нашел 2000 долларов, вернул их потерявшим и получил вознаграждение – 100 долларов. Все единодушно осудили «дурака». И почему-то никто не восхитился честностью человека. Неужели все это «проехало»?
… До Германовой очередь дошла только в конце репетиции. Сцена, когда Теодора хочет опозорить Мадалену и пишет от ее имени письмо Гольдони, чтобы он приехал в театр в то время, когда у нее там уже любовное свидание.
- Вспомним Екатерину Измайлову, как та утопила Сонетку. Поймала момент и с концами. Вот у тебя сейчас такой момент. Актриса-то ты, а тут еще какая-то Мадалена.
Твоя героиня как Евгений Онегин. Одной ногой стоит в прошлом, а другой смотрит в будущее.
И опять конец репетиции. Так быстро и неожиданно, к сожалению. Слава Богу! Завтра сразу же с Германовой.
- Во всем поведении Теодоры нет сиюминутных пошлостей. Невостребованность женщины – это объект повышенной опасности, как радиоактивные отходы. Если женщина невостребована, то у нее появляется масса каких-то щупалец. О.П.Табаков вспоминает одну актрису:
- Героиня ее была столь пошла, что вызвала сочувствие. От нее оставалось впечатление послевкусия дерьма во рту.
Наконец-то Германова начинает репетировать со всей своей мощью. От души. Хотя, наверное, я не прав. Где-то она себя все-таки чуточку давит.
Суть репетируемой сцены: стареющая героиня Теодора считает и говорит мужу и Гольдони, что «героиня в театре должна быть одна… я все сказала» и после ухода Гольдони пишет письмо, которое поможет скомпрометировать Мадалену.
Германова импровизирует при каждом повторе. Говорит, ходит совершенно по-разному, но точно в образе Теодоры. Причем, мне особенно нравится, как она делает уходы. Со спины. Вот она чуть спустила шаль и сделала одно плечо выше другого. Сразу стала напоминать Эдит Пиаф. А вот пошла чуть прихрамывая. Вот замедлила походку – и вполоборота: «Я все сказала!» Германова вносит в спектакль ноту высокого трагизма. А сейчас затерявшись в глубине дивана она выясняет отношения с Медебаком. Я насчитал 8 вариантов. И, на мой взгляд, приемлемы все (Правда, я, конечно, субъективен, так как неравнодушен к актрисе). А у Олега Павловича совершенно другое мнение.
- Дуся, ты полностью утонула своей крохотной попкой в этом диване. И уснула. Надо вот что. Сесть одной третью попы на подлокотник и проснуться.
Германова так и сделала. По-моему, лучше бы не просыпалась. Она ему выдала. Укрощением Германовой Табаков занимается с ее 1 курса. Похоже, это им обоим нравится.
В небольшом перерыве на сцене Олег Павлович говорит о современной критике:
- Самое горькое, что я прочитал за последнее время – это хулу в адрес Олега Ефремова и Гоги Товстоногова. И пишет-то шелупень всякая. Переписывают историю. Историю театра тоже. Похабнее ничего быть не может.
И опять Табаков наезжает на бедного Виталия Егорова:
- Приехал мальчик из самостийной Украины с цыганско-еврейской внешностью. И думает, что он вписался в квартет лучших актеров нашего театра. Актер, который все время себя сдерживает. А надо, «на разрыв аорты». Иначе не получится. Будет общее место. Виталий, я не о том, чтобы ты использовал какие-то штампы.
Сергей Беляев:
- Ну Ваши штампы, Олег Павлович, не самые плохие.
Евдокия Германова:
- Я согласна с этим.
Табаков об актерах в очередном крохотном перерыве:
- Весь итальянский неореализм – не актеры, а натурщики. «Похитители велосипедов» - это гениальный режиссер Де Сика. А кто помнит Антонио Риччи? Он натурщик. Останутся те, кто умеет «прикидываться» и «обливаться слезами над вымыслом». А натурщики… «Особенности национальной охоты» - это натурщики.
В конце репетиции Табаков входит на сцену, чтобы показать одному из актеров, как тот должен входить. Эта проходка вызывает восхищение и чуть ироничные слова С.Беляева:
- Какой художественный руководитель!
- Ой-ой-ой, - заявила Германова. И все, не сговариваясь зааплодировали таланту Олега Табакова.
На следующий вечер был успех. Яркий, видимый, о котором можно мечтать. Часы любви актеров и зрителей. Теодору играла Ольга Блок-Миримская.
Перед моим отъездом мы говорим по телефону с Германовой.
- Борис Александрович, ваша роза стоит уже две недели без признаков увядания. Значит, подарена была очень искренне.
- Евдокия Алексеевна, это еще и потому, что в Вашем театре я ощутил искренность во всем. Ни пуха, ни пера Вам на Вашей премьере, а я, к сожалению, в этот день буду уже в Петрзаводске.
P.S. Через несколько лет я узнал, что Теодору на всех спектаклях играла Ольга Блок. Так что мне повезло вдвойне.
г.Петрозаводск, 1996г.
ЧАЙ С НЕНОРМАЛЬНОЙ НАДЕЖДОЙ
…Я создам театр…Театр, который будет только радовать и развлекать. Поэтому развлечение – не пустяк; а огромная душевная потребность. Трибуна – политикам, кафедра – ученым, амвон – церкви. А театр – обывателю… Никогда на сцене моего тетра обыкновенный человек не будет унижен, осужден. Зло осмеян в своих слабостях. И никогда со сцены моего театра не ткнут зрителю – взгляни на себя, какое ты ничтожество… Лишь чувства добрые. Лишь веру в себя и любовь к себе, и восхищение собой у каждого человека пробудит мой театр. И жажду товарищества, и стремление к терпимости, и понимание другого человека.
Надежда Птушкина, «Плачу вперед»
Надежда моя была действительно ненормальной. Написать две вещи для театра и поехать в Москву, конечно же, с надеждой увидеть свои пьесы на московских сценах.
А что?
Ведь ходит по Москве байка, что в конце 1994 года по самым известным театрам столицы прошлась какая-то девчонка и наоставляла на вахте разные пьесы для директоров. Пьесы были подписаны: Надежда Птушкина.
Директор, получив пьесу, заглядывал в нее и тут же закрывал, испытывая некоторый шок. Передавал пьесу в свою очередь шокированному завлиту, а тот режиссеру, который, уставившись в текст, прочитывал его взахлеб до конца и говорил: «Да-а… Но в нашем театре это поставить невозможно».
А по радио режиссер Иосиф Райхельгауз, вспоминая о Птушкиной в связи с одной из сцен драмы «Овечка», сказал:
- Кто как, а я просто не представляю, как это показать на театре.
(От редакции. Здесь автор приводит отрывок из драмы Н.Птушкиной «Овечка». Честно говоря, мы не решились его публиковать… Лучше читайте саму Н.Птушкину).
К счастью, режиссер нашелся: Борис Мильграм поставил «Овечку» на малой сцене театра Моссовета. И это был один из лучших спектаклей Москвы. Надежда Птушкина сразу же стала интересна всем, кто как-то связан с театром.
…Добравшись до первого московского телефона, звоню ей:
- Надежда Михайловна, с вами говорит театральный обозреватель Борис Гущин. Он хочет с вами выпить… чаю.
И вдруг я чувствую, что меня начинает обволакивать что-то такое приятное. Из трубки изливается дыхание спокойствия, доброжелательности, теплоты и какого-то неожиданно дружеского участия в моих московских делах.
- Хорошо. Завтра в два часа я заварю чай. Вас устроит?
Творчество Надежды Птушкиной посвящено только одной теме – любви. Творчество, пронизанное высокой эротикой, иногда в несколько жесткой современной форме. А в итоге любовь у драматурга всегда парит и возвышается над всей будничной жизнью. Потому что любовь никогда не может быть пошлой.
Юрий: Простите, я ищу Любовь… Люба: (ошарашено) Вы кто? Юрий: Мне нужна Любовь. (Пауза) Я был сейчас в магазине, и меня привели сюда. Сказали, что мне нужна только Любовь. И только она одна может мне помочь. Что-то перепутал? Не туда вошел? Люба: (смущенно) Я не понимаю Вас. Юрий: Я ищу Любовь. Я не туда попал? Извините. Люба: Минуту! Немыслимая жара! Мозги плавятся. Что Вам все-таки надо? Что?
«Аргентинское танго «Ревность» (бульварный роман)
…Звоню в дверь. Мне открывает приветливая, стройная миловидная женщина, правда, уже вышедшая из девического возраста. Хотя что-то девчоночье сохранилось в Надежде Птушкиной навсегда. Атмосферой любви и доброжелательности наполнена вся квартира, где есть кому любить хозяйку. Трое взрослых детей. Ксения работает редактором в передачах Виктора Мережко. Женя – студентка юрфака МГУ, а Миша учится на психологическом в пединституте. Муж Михаил Григорьевич – актер театра имени Станиславского. Четыре норвежские лесные кошки, красы необыкновенной, постоянно проявляют к хозяйке то любовь с уважением, то дикий характер.
А больше всех любит и понимает Надежду Михайловну, постоянно глядя ей в рот, пес по кличке Чарльз Диккенс. Пока хозяйка открывала мне дверь, пирожные, купленные ею к нашему чаю, таинственно исчезли со стола. Подозрение пало, конечно же, на m-ra Диккенса. Надежда Михайловна, жалея пса, решила промыть ему желудок: 6 пирожных с кремом – это не шутка! Но зайдя к себе в спальню, дотронувшись рукой до подушки, она обнаружила все пирожные под ней. Вот такая любовь! Все только для хозяйки. Чаепитие было с вафлями.
На встречу я пришел в полной уверенности, что знаком с творчеством Птушкиной, прочитав две ее пьесы – «Овечку» и «Ненормальную».
Она: Мне нужны только Вы! И никто другой! Я знаю, что говорю! Он: Вы что. Действительно ненормальная? Она: Нет. Даже наоборот. Я врач. Он: Чего Вы от меня хотите? Ну? (пауза)
Она: Честно говоря… Я хочу, я хочу, чтобы вы со мной переспали. Он: Только и всего. Она: Да. Один раз. Он: за 100 долларов. Она: Да. Он: Один раз. Она: Да, мне кажется второй не понадобится. Он: А вдруг… Она: Если вдруг… Я обращусь к Вам второй раз. Он: И это еще 100 долларов. Она: Да.
«Ненормальная» (мелодрама)
… и соответственно задаю первой вопрос:
- Сколько у Вас всего пьес?
- Не знаю… Где-то больше 60-ти.
- А…, скажите,… с чего… Вы… начали. (Умнее вопроса не придумал).
Я был потрясен уже количеством. И хотя дальше надежда Михайловна спокойно и легко рассказывала о себе, потрясенный, я не смог записать ни слова. Поэтому рассказ Птушкиной о себе пойдет в моем пересказе.
Она ленинградка и свою первую пьесу еще в 9-м классе отнесла в Александринку. Там начинающего драматурга раскритиковали всласть и, конечно же, не поставили. После 10 класса твердо решила стать киноактрисой и поступила во ВГИК. Проучась пару месяцев, она вдруг поняла, что учится где-то не там, куда поступала. Оказывается, ее приняли на киноведческий факультет, а не на актерский. Надя бросает ВГИК, уезжает к себе в Питер и поступает на режиссуру к Г.А.Товстоногову, но родители переезжают в Москву, и она переводится в школу-студию МХАТ к О.Н.Ефремову.
После вручения диплома Птушкину направляют главным режиссером Новомосковского театра Тульской области. 101 километр! Сплошь «химики» (условно осужденные и досрочно освобожденные). Надежда Михайловна с двумя крохотными дочками живет в гостинице, которая по выходным вся дышит любовью зеков и приехавших к ним на свидание жен.
Птушкина имела к этому самое прямое отношение. Она по заказу «контингента» писала для их любимых письма в стихах. «Они прилетали на крыльях. Как бабочки».
После премьеры, когда режиссер выходила на поклоны, чего только ей не выносили на сцену: колбасу, мясо, сыр, а однажды целую овечью ногу (в застой было худо с едой).
В гостиничном ресторане ее с малышами кормили хотя и за деньги, но десерт был бесплатный, а чаевые официантки отдавали детям. Иногда кормили на кухне. Там бесплатно. Оказывается, Птушкина выпустила ресторанную стенгазету, и она заняла 1 место в СССР.
Всего полтора года пришлось поработать Надежде Птушкиной главным. Несколько лет был прикован к постели отец, и Надя стала постоянной сиделкой. После смерти отца такая же судьба постигла маму. И снова в няньках. Детей к этому времени было уже трое. А после смерти мамы остался еще малолетний брат.
Четверо детей и отсутствие постоянной работы. Печатала на машинке. Питерские друзья даже из Салтыковки присылали рукописи. Один раз Надежда оставила на машинке рукопись полулегального М.А.Булгакова, а сама побежала кормить ребенка. Что было!..
Одно время пришлось убирать загаженные подъезды на старой площади. Нет-нет, не в ЦК.
Но талант, если он есть, его ведь не спрячешь. И вот получены деньги за диссертацию, которую пришлось писать за одного партийного секретаря.
А если интеллигентный человек вынужден сидеть дома, то он из этого сидения даже обязан сделать деньги. И Надежда Птушкина делает для ТВ обзоры телевизионных фильмов. Пошли гонорары. В цирке попросили делать рецензии на их программы и внутренние, и в прессе.
Профессия режиссера помогла семейному бюджету, когда Надежда Михайловна стала руководить самодеятельностью в Управлении капстроительства Моссовета. Поставила 8 капустников. Огромный успех у зрителей. Хорошие деньги… Но нормированный рабочий день. Пришлось уйти.
Талантливый человек всегда многогранен. Надежда Птушкина ко всему прочему – прирожденный экономист. На курсах повышения квалификации работников культуры она развернулась необычайно широко. Создала коммерческую кафедру. Привлекла лучших режиссеров, дирижеров, искусствоведов. Сама подготовила курс на 64 часа «История и теория современной российской драматургии». Она четко продумала структуру, и кафедра стала приносить большие деньги. Это очень понравилось начальству, которое сочло свои большие заработки нормальным явлением. Только вот какая-то Птушкина получает столько же. Это, конечно же, ненормально.
Надежда сказала себе: «А на фиг они мне нужны», - и создала собственную фирму. Которая предлагала рабочему классу культурные программы: путешествие в театр, лекции в театре, приглашение актеров на заводы.
Предлагались интересные необычные экскурсии. В том числе по московским баням. Фирма брала ссуды. Возвращала их в срок и имела доход.
Все это время ежедневно писались пьесы. Исключительно о любви: к Богу, к людям, к детям, к животным, к природе, к Родине (к несчастью, редкостное чувство в наши дни), о любви во всех ее проявлениях.
Князь: Верно ли стремление к Царствию Небесному, покуда не знаешь, каково оно и где оно? И не должно ли создать Царствие Небесное в собственной душе? И если бы мог еще раз выбирать, то просил бы – дай мне, Господи, коснуться теплых ладошек дитя моего! И с этого тепла начал бы создавать Царствие!
Хозяйка: Выше справедливости любовь. И любовь – это свет в Царствии Небесном. А без любви и по Царствию Небесному во мраке блуждать будешь и не узнаешь Царствия Небесного.
«Князь и хозяйка» (драма)
Близкие друзья Птушкиной не были людьми театра. Когда она читала свои пьесы, они хвалили и удивлялись, почему она не предлагает их в театр. Правда, мужу, прочитавшему несколько пьес, они не понравились. Возможно, из десятков пьес, найдутся и слабые. Но остальные- то!
Утром звоню:
- Я понимаю, что Вы, прекрасно зная историю древней Руси, можете написать «Хозяйку и князя». Чувство русского фольклора помогло Вам сделать «Скоморошьего царя». Если какие-то знакомые уезжали за границу насовсем, то отсюда «Аргентинское танго «Ревность». Вам ничего не стоит перевоплотиться в Сафо («О, Александр!), но по моему, Вы никак не могли написать такую драму как «Шестерки». Вы не можете знать так психологически и в деталях этих подонков. А придумать это невозможно. Откуда это у вас?
Кирилл: Ты сейчас у меня сдохнешь! Ладно, вам! Все равно твою толстую харю видеть не могу! С ж… путаю! Уже блевать тянет. (Неожиданно Даше) А ты чего тут расселась? Считаешь, на курорт, б…, попала! (истерически орет) Встать, сука!
Даша спокойно встает.
Кирилл: Лечь. Я сказал.
Даша стоит.
Кирилл: (бьет ее по лицу) Лечь, сука! Б… з…!
Даша ложится. Ленка хихикает.
Кирилл: Встать, я сказал.
Даша встает.
Кирилл: Лечь.
Даша ложится. Ленка киснет от смеха.
Кирилл: (Лене) А ты чего рыгаешь? Заткнись. (Неожиданно бьет Ленку по лицу) Чего морду кривишь? Лечь, сказал.
Ленка ложится рядом с Дашей.
«Шестерки» (драма)
- Борис Александрович, я кажется забыла вам вчера сказать, что я ведь занималась серьезным бизнесом – машинами торговала. «Кидали» меня как хотели. Несколько раз пытались убить. Так что этих «шестерок» я знаю не понаслышке. Хотя, казалось бы, со мной ничего такого произойти не должно. В жизни я стараюсь избегать проблем. А для этого во все нужно вносить ясность. В бизнесе я умела зарабатывать и чувствовала конъюнктуру.
- Надежда Михайловна. Еще один вопрос, касающийся вашей творческой лаборатории. По поводу героинь мне все ясно. Ваша писательская фантазия может влезть в шкуру любой женщины. Но с мужчинами… У Вас были какие-то мужчины-натурщики? Модели?
- Нет. Никогда не было ни одного конкретного мужчины, с которого я писала бы своего героя. Но… Мужчины всего мира – они мои.
- Позвольте Вам не поверить.
- Как хотите, но это так.
- Я хочу напомнить: вечером встречаемся у театра Олега Табакова. Мы с фотографом Катей хотим посмотреть спектакль «Псих» и вас в фойе поснимать.
- Хорошо. Я буду за 10 минут до спектакля.
А вот теперь подошло время написать о совершенно необычной, на мой взгляд, внешности Надежды Птушкиной. Необыкновенной мне показалась внешность Надежды Михайловны из-за природного артистизма этой женщины.
Вот она смотрит не понравившийся ей чем-то эпизод спектакля. Сухая, надменная, недовольная дама. А вот она позирует на лестнице. Веселая, озорная девчонка. И так во многих случаях нашего общения. При всем при том она остается интеллигентной женщиной, обаятельной в своей естественности и доброжелательности, свет которой согревает окружающих. Интеллект писателя чувствуется в ней постоянно, но он не подавляет собеседника, а наоборот – подталкивает на общение.
… В свой последний московский день звоню:
- Надежда Михайловна, как у вас сегодня со временем? Помните, Евдокия Германова пригласила нас сегодня в ЦДХ на свой спектакль «Дохлая обезьяна». Придете?
- Боюсь, нет. Мне сегодня необходимо поработать.
- А помните, она упомянула, что на спектакль придут Константин Сергеевич и Всеволод Эмильевич .
В трубке недолгое молчание. А потом:
- Борис Александрович. А ведь мне это не надо.
Конечно. Триумфальное шествие драматурга Надежды Птушкиной уже состоялось.
Ее пьесы, несколько десятков названий, идут более чем в 100 театрах страны, в том числе в Петрозаводске.
Русская драматургия XX века достойно завершает свою историю творчеством Надежды Птушкиной, дает начало драматургии XXI века и служит своеобразным памятником всем нам. Обывателям советской и постсоветской эпохи.
Песков: Сейчас еду в Минусинск. Скоро там будет стоять монумент жертвам. Аня: Монумент жертвам? Жертвам чего? Песков: Жертвам времени, дочка. Бывает такое время. Когда лучшие люди становятся не героями, а жертвами. Незаметными, тихими и стойкими жертвами. Лиза: (обнимая их) Родные мои! Как я вас люблю, мои родные, мои хорошие, мои любимые. Как я вас люблю.
«Монумент жертвам» (мелодрама)
А завтра днем в квартире Птушкиной раздастся звонок. Она откроет дверь.
- Здравствуйте, Надежда Михайловна. Я хотел бы…
- Проходите. Константин Сергеевич. Я Вас давно жду.
г.Петрозаводск, 1997год
ЭЛЕВАЦИЯ В СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
«Элевация в собственном смысле есть взлет. Для полета необходимо волевое ощущение высоты…
Человек рождается с фаворскими кручами внутри, с куполами, с колокольнями и всякими-всякими верхами, и по кручам воля с детства ползет и карабкается все выше и выше, если дурным воспитанием и роковой жизнью не прерван преждевременно ее рост. Вот тот основной фонд художественной элевации, без которого не бывает великих артистов».
Аким Волынский «Книга ликований».
К счастью, естественный рост балерины Натальи Гальциной не был прерван. А если кто-то и пытался его прервать, то вся жизнь такого человека мира искусства как Гальцина делает эти попытки откровенно жалкими.
То, что делает на сцене (и не только) Наталья Гальцина, не балет: это синтетический театр жизни. Театр одного актера с ансамблевой поддержкой, независимо от того, хочет или не хочет этот ансамбль именно такой поддержки.
А просто балет – это когда школа, в смысле безукоризненной техники, как страница, испещренная вязью математических выкладок, красота которых не нуждается в расшифровке. Балет для меня – это Майя Плисецкая. Гениальная математическая формула Эвариста Галуа, которой восхищаются и, похоже, будут восхищаться еще долгие годы любители балетной алгебры.
Наталья Гальцина – это другое.
Вообще полет жизни в нем, в смысле элевации, пожалуй, больше свойственен мужчине – творцу прекрасного. Жизнь в «блистающем мире» так естественна для Александра Грина, для Вацлава Нижинского, для Мариса и Андриса Лиепа. Но для женщины…
Балерина чаще всего являет на сцене подобие элевации: строгая прямая спина, исполнение особого изящества взмахи крыльев-рук и создают эффект элевации. Но эта балерина абстрактна. А живая Гальцина… Вглядитесь в бездну печальных, устремленных в высь усталых глаз балерины, особенно на репетициях. Нет и не было веселой Гальциной в процессе подготовки ее к жизни в полете.
У меня на глазах Китри в «Дон-Кихоте» оторвалась от земли и…
Этих мгновений стоит вся наша жизнь: актрисы и меня, зрителя, для которого она была и будет самой любимой балериной. И все, что есть хорошего в искусстве балета, сконцентрировалось во мне навсегда именно в эти секунды.
Это было на дневном детском спектакле, первом после возобновления балета Минкуса. Как только после вечности полета Гальцина приземлилась, раздались бешенные аплодисменты, детский крик восторга. В зале не было ни одного, даже самого маленького ребенка, который бы не почувствовал, что столкнулся с подлинным искусством. И я уверен, что многие из этих детей, став взрослыми, особенно женщины, теперь приходят в этот же театр, скептически смотрят на сцену и говорят:
- А вот, когда я была маленькой, здесь летала какая-то очень красивая… красивее не бывает… балерина.
Актриса балета – это прежде всего, а иногда и исключительно, пластика тела. А на лице достаточно театральной символики ликов: застывающей масочной улыбки и опущенных уголков рта. Глаза соответственно. Как светофор: слегка зажглись, слегка угасли. У Гальциной же все наоборот.
Сценическая жизнь очей, которые выражают весь драматизм характера героини, всегда довлеет над арабеском и прочими шаманскими заклинаниями классического балета. Глядя в эти глаза, мысленно произносишь:
- Ну, заговори же! Ради Бога, заговори!
А режиссеры оперетты, драмы, телевидения с первых дней сценической жизни балерины понимали, что только в танце актриса раскрывает себя не полностью.
Глубокий психологизм, подкрепленный речевой характеристикой в сочетании со школой классического танца и постоянными отклонениями вправо-влево модерн-балета – такой в идеале является актриса Наталья Гальцина.
Когда смотришь любительские видеофильмы работ балерины, то прежде всего обращаешь внимание не на непрофессионализм съемок, а вдруг начинаешь замечать логическую закономерность, которая, похоже, прошла бы мимо профессионального оператора. Обычно в съемках балетных спектаклей преобладают средние планы. Здесь же крупные. Конечно, есть и ножки. Но чаще всего – лицо во весь экран: глаза, которые говорят в десятки раз больше текста либретто. И непонятно: или глаза подкрепляют пластику, или наоборот. По-моему, наоборот.
- Заговори же!
И она заговорила. Даже больше – запела. Явную бредятину, извиваясь в твисте, в оперетте В.Соловьева-Седого «18 лет» (режиссер И.Фаликов. Первый, кто вырвал Н.Гальцину из железной рамы балетного амплуа).
Для твиста танцплощадки
Не нужно никакой,
Трясись как в лихорадке
А сам на месте стой.
Ее Верку, несмотря на этот музыкально-поэтический кошмар, нельзя было не полюбить. Она была живой девчонкой с танцплощадки, а не опереточной дивой. А глубина огромных глаз актрисы поражала уже в этой девице.
С той поры мысль о Гальциной не дает спать режиссерам драмы. Зрителям запала в душу ее трогательная француженка-балерина, освобожденная из концлагеря (В.Ежов «Соловьиная ночь» в постановке И.Штокбанта).
А ее Гитель Моска в телеспектакле «Двое на качелях» по У.Гиббсону (режиссер С.Генкина) требует серьезного критического разбора: драматический образ героини, бывшей балерины, дает неограниченные возможности проявления синкретичности таланта актрисы, причем, на мой взгляд, не заземляя его, а наоборот, несколько приподнимая на романтические котурны.
Яркость театральной судьбы Натальи Гальциной не случайно поставила ее у истоков создания театра «Творческая мастерская». Еще до спектакля «А завтра была война» был «Очарованный круг», где Н.Гальцина с О.Белонучкиным выясняли отношения Натальи Волоховой с Александром Блоком. А позже была М.Цветаева – Н.Гальцина. Конечно же, больше Гальцина, чем Цветаева. То есть я хочу сказать, что звездность Натальи Гальциной проявляется во всем, чего бы она ни коснулась. Это особенность человека мира искусства серебряного, теперь уже неосеребряного века.
Но прежде всего она звезда балета. И здесь ей повезло. У нее был свой балетмейстер – Марк Мнацаканян, смелый, незашоренный постановщик, на костюм которого не осела ни одна пылинка вечной балетной рутины. Повезло и с «Сампо» в постановке Игоря Смирнова, где балерина сметает все условности балетного амплуа. На своем бенефисе она была и нежной трепетной невестой, и хищной угловатой Лоухи с руками-крючьями (зловещий характер образа усиливается и частыми низкими прыжками), и коварной соблазнительницей-дочкой Лоухи, и исполненной высокой трагедии матерью Лемминкяйнена. Пожалуй, самая выдающаяся партия в этом квартете, там где горе осиротевшей матери пластически передано пронзительной игрой рук от предплечья до кончиков пальцев.
Настоящим шедевром Гальциной-Мнацаканяна, конечно же, является «Анна Каренина» Р.Щедрина – начиная с либретто, где Анна загнана в угол не любовного треугольника, а гибельного квадрата, один из углов которого – сын.
Танцует балерина больших возможностей, но вот она реагирует на сплетню одним только движением плеч, и ты сознаешь что это не только танцовщица. Это большая актриса. Плечи врезаются в память. И в эти секунды сцену накрывает тень великого Льва Толстого.
Когда любишь актрису и видишь ее на сцене, обычно принимаешь талант и обаяние, не задумываясь над тем, что играет она вроде и не совсем положительных дам. А уж если она чувственна… Надеюсь, теперь, вы поняли, чем балет отличается от математики?
Чувственность пронизывает каждое движение Н.Гальциной на сцене. Какой чертовкой она была в «Сотворении мира»! Обольстительный костюм, если эту эфемерность можно так назвать, появился только перед премьерой. И когда она волновалась, что его не успевали сделать к спектаклю, друзья говорили ей: «Наташа, какой здесь может быть костюм!».
Мы смотрим с балериной по видео ее «Лебединое». Безукоризненная Одетта, этакая отличница с вымытой шеей из балетного класса. Только что бантиков не хватает.
Появляется Одиллия.
И мы с принцем сразу же лишаемся разума. Вот он, наша избранница. Одетта забыта нами напрочь. И если бы Одиллию не уволок Злой Гений, то, черт его знает, чем бы кончился этот балет.
- Наташа, а ведь в твоей Одиллии нет ни капельки отрицательности.
Балерина смеется:
- Пожалуй. Я теперь это вижу, а тогда мне казалось…
- А что, если с Лоухи снять эту ужасную маску? А?
И совсем ничего отрицательного (хотя здесь я уверен, что какая-то жестокость характера проявилась бы) во фрагменте, рассыпающем яркие искры находок модерн-балета «Екатерина Измайлова» Д.Шостаковича в постановке Вячеслава Шепелева. До слез жалко, что сделан и запечатлен на пленке крохотный кусочек, так много сулящий.
Поклонники балерины испытывают эстетический дискомфорт, глядя на сцену Музыкального театра без Гальциной. Но сама актриса, мне кажется, приобрела еще больший круг почитателей, благодаря другим сторонам своего серебряного дарования. Она беседует на «Площади искусств» с интересными людьми, пьет «Чай вдвоем» с приятными для нее мужчинами, в частности, с Геннадием Залогиным, Владимиром Мойковским. И все это нам показывают по телевидению. Она является единственным человеком в республике, который профессионально и интересно пишет о балете. Наталья Гальцина – одна из лучших преподавателей школы искусств. Она ведет мастер-класс за рубежом.
Творчество актеров уровня Натальи Гальциной испытывает ностальгию по серебряному салону начала ХХ века. В исторические периоды, подобные тому, который мы переживаем, салон является отдушиной для многих творческих людей и может принимать самые разнообразные формы.
В Петрозаводске на классическую форму салона претендует подвал Центра искусств «Лигея». Именно здесь явилась нам новая Гальцина в жестокой романсовой истории «Айседора и Сергей» напару с искренне влюбленным в Айседору Сергеем – Анатолием Медведевым. Пластика, танец, речь, мимика, костюмы говорят нам: это Айседора в понимании Натальи Гальциной. А наша Гальцина может все.
Трогательный ансамбль со своим преподавателем при появлении на сцене создают ученицы Гальциной по школе искусств. Звездность Натальи Гальциной временами в этом спектакле рушит и разметает вокруг себя все остальное, не оставляя камня на камне от всего антуража, припорошенного древней филармонической пылью. Я говорю это не в укор создателям спектакля, а в предубеждение, что таланту Гальциной нужна достойная рама, которую, будем надеяться, создадут хозяева «Лигеи».
Что же касается искусства новой Гальциной, то оно-то как раз излучает чистое серебро нарождающего неомодерна.
… Я стою на перекрестке. А по другой стороне улицы идет Наталья Гальцина. Идет своей выворотной балетной походкой в белом-белом пуховом платке. Я вежливо приподнимаю шляпу.
Что же это со мной? Я перебегаю улицу, не дождавшись зеленого света.
- Привет, Наташа. Нам, кажется, по пути?
Глаза Наташи излучают что-то такое, что меня всегда пронимает, и она спокойна говорит мне:
- А нам с тобой всегда по пути.
г.Петрозаводск, 1996год
НЕПРЕВЗОЙДЕННАЯ ВЕРА
Начало 1960-х. Я только что поступил в Петрозаводский университет, а у меня уже своя компания студентов старших курсов. Все мы что-то пишем, рисуем, где-то играем, бываем в ресторанах, бываем на «танчиках», то бишь на «скачках», где иронизируем по поводу малознакомых девиц.
Однажды идем из «Северного». Мимо проходит энергичной и в то же время удивительно мягкой походкой молодая женщина, красы такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
На секунду обалдеваю, а потом шепчу дон-жуану Лене:
- Какая женщина! Познакомишь?
- Ты совсем сдурел. Это же актриса Михайлина. Ты ее еще увидишь в «Последней остановке» по Ремарку.
«Последнюю остановку» вскоре из репертуара Русского театра драмы сняли, так что Михайлину я впервые увидел в «Коллегах» Василия Аксенова. Сейчас эти герои показались бы нам, пожалуй, чересчур дидактичными. А в то время малейшие проблески человечности в персонажах делали их сразу же любимыми.
***
А уж их однокурсницу Веру Веселину-то за что любить? Вышла замуж за доцента по расчету да еще пытается с коллегами в дружбе быть. Героинь такого плана тогдашний зритель не любил.
И вот первое появление Михайлиной. Всего-то три фразы:
- Привет, мальчишки.
- Вам не интересно, как я распределилась?
- Какой ты, Леша.
Дуэт Веры Михайлиной с с Георгием Ситко занимал в спектакле считаные минуты. Герой Ситко, вроде бы Пьеро, тайный воздыхатель. Но нет. Леха Максимов – красивый, сильный, обаятельный, язвительный. А стихи какие пишет! Не должна женщина устоять против таких стихов:
«Тефтели с болгарским перцем», -
Сказали вы свысока.
Хотите бифштекс из сердца
Влюбленного в вас чудака?»
Стихи были написаны около шести лет назад. А она оценила этот «бифштекс» только сегодня, и все полетело к черту. Все логические жизненные построения и вся ее реальная предыдущая жизнь. Это была любовь. Она таилась в ее сердце все эти годы и не думала никуда исчезнуть (Правда, доцент тоже был).
***
Нам нечего скрывать. Актриса Вера Михайлина всю свою жизнь играла не сцене исключительно любовь. Точнее, жила на сцене любовью своих героинь. И больше ничего. Поэтому зрители любили и продолжают любить актрису, хотя петрозаводский театр с колоннами навсегда сохранил, к несчастью, только память о ней.
Почему к несчастью?
Да потому, что иногда в зале вдруг чувствуешь какое-то ностальгическое дуновение. Обернешься и вдруг увидишь Михайлину, которая сидит и смотрит спектакль. Конечно же, ревниво. А как ей еще смотреть!
Я поклонник нескольких актрис Русского театра, которые по разным причинам и в разное время ушли из него. Никто их мне не заменит.
Но вот в зале сидит живая Вера Михайлина, лучшая актриса из всех, которые когда-либо работали на этих подмостках. И она не в театре!
Да, ей не 20 лет. Но – «любви все возрасты покорны». И, мне кажется, что молодое поколение зрителей еще может ощутить душевное тепло и любовь, исходящие от большой Актрисы – Веры Михайлиной.
Ее героини, все до одной, были привлекательны не только внешне. Таких-то в наше время хоть пруд пруди. Причем, эти современные красотки не всегда нравятся зрителям, особенно старшего поколения.
А в героинях Михайлиной были прежде всего ум, сердце и, конечно, женская прелесть.
Нежное искусство театра, к сожалению, подвержено влиянию времен. Спектакли довольно быстро устаревают. И поэтому, если нет возможности вспомнить зрительно прежнюю Михайлину, никто не может помешать нам помечтать о том, чтобы увидеть на сцене новую современную Михайлину и сказать: «Вот настоящая героиня! Мы так давно ее ждали. И она вернулась к нам».
Мне иногда кажется, что для Веры Михайлиной нужно специально писать пьесу, где, Бог знает, за какой словесной эквилибристикой должно пробиваться и расцветать чувство любви, которое в конце концов должно поглотить и растворить в себе все остальное.
***
Она родилась героиней. Это произошло 10 февраля 1947 года, когда выпускница театральной студии при Омском облдрамтеатре Вера Михайлина вышла на сцену в роли Марии Стюарт в пьесе Ф.Шиллера.
Через несколько дней в «Омской правде» Вера прочитала о себе: «Самое сильное впечатление произвела на зрителя игра студентки Веры Михайлиной» (класс Н.А.Шевелева)».
***
В Петрозаводск Михайлина попала в самый разгар «оттепели», когда стало можно играть и современные западные вещи. На сцене можно было побыть просто женщиной, а не героиней… «Трассы». Вспомним «Третью голову» Марселя Эме, где сцены с Михайлиной были пронизаны подлинным эротизмом, доселе чуждым Русскому театру. За что спектакль был и измордован критикой.
А «оттепель» - это время «производственных» пьес Геннадия Бокарева, Александра Гельмана, Игнатия Дворецкого. Мне всегда был чужд комизм распределения премий и заседаний парткома на сцене театра. (В жизни не всегда). Хотя надо отдать должное этим авторам, они воспитывали больше, нежели решения райкомов. «Производственные» пьесы всегда оживляли женские образы, а некоторые из них были подлинными подарками для актрис. По-моему, таким подарком для Михайлиной стала Катька во «Взрыве» Дворецкого, вроде бы шалавая буфетчица, о судьбе которой вдруг, казалось бы неожиданно, с горечью задумываются зрители. Вера Михайлина проявила себя здесь одновременно и как характерная и как лирическая героиня, хотя роль никак не назовешь главной. А самые главные сценические успехи Михайлиной создавались в том случае, когда в драматургическом материале угадывалась умная, сильная характером и страстями, трогательная в своей прелести женщина (эти черты свойственны актрисе и в жизни).
Для меня такими незабываемыми образами у актрисы стали два. Один из них Софья в «Зыковых» Горького, где В.Михайлина как-то странно тонка в передаче бурного комка противоречий, бушующего в душе героини, женщины исключительно сильного характера. Именно после этого спектакля актрису пригласили в Ленинград, в театр им.Ленсовета.
Для меня Вера Михайлина навсегда останется непревзойденной Патрик Кемпбелл из «Милого лжеца» Джорджа Килти, где вместе со Станиславом Карпанем (Бернард Шоу) они поразили петрозаводских зрителей внутренним аристократизмом и прекрасными манерами общения, которые уже в то время казались безнадежно утраченными и для жизни, и для театра. Словесная пикировка двух подлинных аристократов духа создавала какое-то зыбкое марево любви-нелюбви, легкое подтрунивания друг над другом и в то же время максимального уважения друг к другу. А может, и любви. Бог знает.
И вот однажды, вскоре после премьеры этого спектакля, ко мне в комнату влетает приятель Леня и орет:
- Вставай! Михайлина с Карпанем пришли к нам в общагу. Пошли знакомиться… (Я тогда так и не набрался смелости).
Знакомство состоялось только через несколько десятков лет.
***
Я не видел Михайлину на сцене театра имени Ленсовета у Игоря Владимирова. И ладно. С Алисой Фрейндлих соперничать, конечно, трудно, но можно. Наверное, в моем сознании мирно уживались бы эти две актрисы, а тайно я, конечно же, отдавал бы предпочтение моей Патрик Кэмпбелл.
***
«Соперничество» с Фрейндлих оказалось вполне достойным и в Вильнюском русском драматическом театре, где Михайлина через несколько лет сыграла роль Калугиной в «Сослуживцах» Э.Брагинского и Э.Рязанова («Служебный роман»).
Вильнюсский период – это парад совершенно не похожих друг на друга героинь: манерная, инфантильная, бывшая опереточная актриса Ада во «Вдовьем пароходе» Ирины Грековой, жесткая королева в «Барбаре Радвилайте» Юозаса Грушаса, актриса из актрис Жизель Монтень в «Публике смотреть воспрещается» Жана Марсана. (Кстати, именно эта пьеса идет сейчас на сцене Русского театра драмы в Петрозаводске. Увы, без Михайлиной).
Но, пожалуй, наиболее плотно актриса раскрыла себя в вильнюсском спектакле Ивана Петрова (в настоящее время художественный руководитель театра «Творческая мастерская» в Петрозаводске) «Без вины виноватые» А.Н.Островского.
Спектакль был поставлен 25 лет назад. Тогда же Вера Михайлина дала интервью Татьяне Юрна для вильнюсской «Комсомольской правды». Вот его фрагменты. Они столь современны, что не нуждаются в комментариях:
- Вместе с режиссером мы нашли тот нерв пьесы, который из глубины прошлого проходит и через наше время. У Островского сделан внешний акцент на страдание людей, придавленных тяжкими условиями жизни, в данном случае – артистов. И как следствие – разрушение личности. На место актеров можно было бы поставить кого угодно, результат был бы тот же. Мы же взяли именно факт, что это художники, люди искусства, которые всегда были и есть особенно чувствительными к мерзости, грубости и насилию. И тогда все встало на свои места.
Кручинина не противопоставляется другим. Ее объединяет с ним искусство. Главные ее черты – понимание и сострадание, причем (это очень важно) активные, действенные. Кручинина прошла круги ада морального, но страдания ее не только не сломили, но подняли, очистили, сделали ее именно такой. И отточили, обогатили ее талант. А могли сломить, будь она слабым человеком. Сила таланта Кручининой есть производное от силы духовной.
***
Провинциальная актриса прошлого века Кручинина любима и актерами, и зрителями именно за то, что в ней нет ни капли провинциализма.
Как и Вера Михайлина, актриса высочайшей театральной культуры уходящего века.
г.Петрозаводск, 1999год
РАЗВЕДЧИЦЫ
Это сейчас мы такие умные: знаем, что Сталин и Гитлер – близнецы-братья, что весь цвет Красной Армии был уничтожен накануне войны, что оставшиеся советские генералы откровенно проиграли кампанию первых месяцев Великой Отечественной войны, что «у войны не женское лицо» и многое другое.
А теперь на секунду представьте, что все эти сведения, снабженные множеством доказательств и деталей, обрушиваются вам на голову, скажем, в ноябре 1941 года. Если бы это произошло, то я сомневаюсь в том, что мы теперь праздновали бы 50-летие великой Победы.
То есть я хочу сказать, что всю правду о войне во время войны сказать невозможно. Вся правда без прикрас нужна нам сейчас. Нужна для того, чтобы учиться на ошибках прошлого и никогда в будущем не допустить их, а по большому счету – не допустить войны: ни большой ни малой.
К несчастью, сейчас мне кажется, что Россия не учится и никогда не училась на своих ошибках.
А в 1941 году многочисленные лики войны в СССР имели в своем арсенале и очаровательное личико по имени Машенька. Я пишу об этом без малейшей иронии, имея в виду одноименный фильм Юлия Райзмана с милой, наивной, женственной Валентиной Караваевой в главной роли. Фильм кончался утомительной, бессонной медицинской службой Машеньки на Финской войне 1939-1940 годов. Конечно, все это было сделано по киношному патриотично, героично, привлекательно и призывно. Можно вспомнить фильм «Подруги», песню «Я на подвиг тебя провожала» из «Острова сокровищ», которые прямым текстом говорили, что на войне найдется место и молодым женщинам.
В начале 1980-х годов мне посчастливилось познакомиться с двумя бывшими разведчицами Карельского фронта Марией Александровной Деллер и Ларисой Николаевной Богдановой. Мы в Кижах делали тогда экспозицию дома Сергина из деревни Мунозеро, где в годы войны была явочная квартира диверсионно-разведывательной группы Алексея Михайловича Орлова, радистками которой и были Мария Александровна и Лариса Николаевна. Так и стоят они у меня в глазах: улыбчивая, разговорчивая, открытая Мария Александровна, и загадочная, немногословная, таящая в себе колоссальную душевную энергию Лариса Николаевна.
Судьбу Марии Александровны можно воспринять как прямое продолжение экранной «Машеньки».
В 1939 году Маша училась в Сестрорецком станкостроительном техникуме, и, когда началась Финская война, она пошла на фронт санитаркой, выносила раненых с поля боя. Искалеченные тела молодых ребят, причем не только оружием, но и морозом, на всю жизнь остались в ее памяти. На этой войне она навсегда застудила ноги. (После войны – санаторий и практика на Кировском заводе). Затем осенью 1941 года вместе с заводом эвакуация в Свердловск. Там Маша вместе со многими девчатами постоянно обивала порог военкомата с просьбой отправить ее на фронт.
И вот в 1942 году ее направили в Центральный штаб партизанского движения, где группа девушек изучали тактику партизанской войны и вырабатывали навык владения многими видами оружия, в том числе и немецким. После окончания занятий Машу отправили в Беломорск в распоряжение ЦК комсомола Карелии.
Непосредственным куратором Маши стал Ю.В.Андропов, о котором Мария Александровна всегда вспоминала с большой теплотой. По ее словам к Андропову молодежь тянулась сама, видя его большие организаторские способности, доброжелательность, тактичность, вежливость и внимание к каждому молодому человеку.
Маша попала в спецотряд при НКГБ, где ее стали готовить как радиста-разведчика. В декабре 1943 года она получила задание подготовить «крышу» для группы Орлова, а позже принять еще одну группу. Ночью с самолета У-2 она приземлилась в четырех километрах от Мунозера. Причем попала в болото, которое плохо промерзло. Валенки сразу же обледенели. Ноги вновь оказались застуженными. (Под старость ноги из-за военных зим откажут полностью).
Маша замаскировала груз и с ледяными ногами начала ждать метели, чтобы пойти в деревню. Следов оставлять было нельзя. Главная мысль была о бане: освободиться от этого страшного холода.
Метель разгулялась на вторые сутки. Ночью Маша подошла к деревне. Убедившись, что вокруг все спокойно, постучала в нужную дверь. Открыла мама хозяина явки Николая Степановича – Сергина Александра Федоровна и сразу же провела ее в избу. (А баня в этот раз была не топлена). Очень хотелось горячего чаю. Согрели самовар. Но продрогшая Маша не могла его пить. Резкое тепло вызвало спазмы в горле. И отогревалась-то она на русской печке всего 3 часа, после чего Николай Степанович увел ее в хлев к корове, где в спальном мешке под сеном ей предстояло жить до апреля. К счастью, Маша не разболелась.
Каким мужеством должна обладать красивая молодая женщина, чтобы жить в таких условиях! Тепло только от дыхания коровы. Туалет тут же. Баня глубокой ночью и не каждую неделю. Обнаружить себя нельзя никак. Плена быть не могло. Только смерть. Постоянно напряжены нервы. Пистолет всегда, если не в руке, то под рукой. Выстрел мог быть только единственный.
А критических ситуаций, когда Маша могла быть обнаружена, хватало!
Во время одной из облав Александра Федоровна быстро привела Машу со всеми ее шпионскими причиндалами в избу, заставила спуститься в подвал, сама наложила на крышку тряпок, улеглась на них и начала громко стонать.
Приходят финны и спрашивают Марию Антоновну, жену Николая Степановича:
- Что у нее?
- Тиф. Давно уже болеет. Молочка не желаете ли?
Те со страху сразу же ретировались.
Александра Федоровна не раз спасала Машу остроумными, прямо сказочными методами. Однажды приехал поп, о котором заонежане вспоминают, что разговор он всегда начинал с того, что задирал рясу, доставал пистолет и клал его перед собой. И вот он начал выпытывать у бабушки, не видела ли она партизан. А та ему:
- А какого они цвета, батюшка?
Так и сошла за дурочку.
В другой раз было хуже. Поздним вечером Маша пошла в баню. Пришла из бани и пьет чай с Александрой Федоровной. И тут, постучавшись, заходит соседка, эвакуированная, жившая в этом же доме, на этом же этаже, дверь в дверь. (Какая была конспирация у Сергиных! Соседи так тогда и не узнали, что они жили вместе с разведчиками).
Александра Федоровна – Маше:
- Валька! Брысь под лавку! (Маша тогда звалась Валей).
А сама села так, что Маша оказалась под подолом ее широкого сарафана. Очень хотелось чихнуть и она постоянно сжимала себе верхнюю губу чтобы не расчихаться. Пистолет, конечно же, был при ней. Именного его стволом она и нажимала на верхнюю губу. А соседку как назло не выгнать. И бабусе никак не встать. (На этом месте рассказа Марии Александровны я спросил ее: «А если бы соседка вас увидела?» Она со вздохом сказала: «Пришлось бы уговаривать»). Наконец соседка убралась. Казалось, что прошла вечность.
Орлов появился в феврале.
А в апреле прибыли Николай Филатов и Лариса Карачева (Богданова).
Лариса встретила войну в Молотовске (Северодвинск) и в 1942 году окончила курсы радистов-операторов, чтобы скорей уйти на фронт. Но после окончания курсов ее отозвали в Управление КГБ Архангельска.
В декабре 1942 года она получила первое задание: жила в Каргополе, работала на рации в густонаселенной квартире, да так, что никто и не догадывался, а для видимости работала в магазине. (О сути этого задания старая чекистка не рассказала мне даже через 40 лет).
Через полгода Ларису отозвали в Архангельск: обучали владеть оружием, учили топографии, подробно рассказывали о методике перехода границы и линии фронта. Ежедневно были радиотренировки.
24 апреля 1944 года вместе с Н.И.Филатовым Лариса на десантном самолете полетела в Заонежье. Летела под крылом в специальном ящике, лежала и смотрела на глазок индикатора, где должна загореться лампочка, когда самолет приблизится к цели. Дальше должно произойти следующее: летчик нажимает кнопку, плоскость, на которой лежит Лариса, опускается, затем автоматически раскрывается парашют.
Наконец-то загорелась лампочка. Горела долго и погасла. Плоскость зависла.
Лариса поняла: что-то случилось. И вдруг летчик отцепил крючки плоскости, и Лариса камнем полетела вниз. Резким толчком раскрылся парашют и стропы начали закручиваться и вновь раскручиваться. Неправильно собран был парашют.
Внизу темнел густой лес, хотя их должны были выбросить на болото. Значит, почему-то не были зажжены костры принимающих и выбросили их приблизительно.
«Только бы не разбиться о деревья», - подумала Лариса.
… Парашют повис на дереве, она финкой обрезала стропы и закопала его в снег. Сделать это было трудно: ночью был очень твердый наст.
К счастью, быстро нашелся Филатов, и они вместе решили ждать Орлова на месте, никуда не уходя. Деревня была рядом. Но какая?
Ждать пришлось двое суток. Огонь не разжигали. Еле сухари, сало, консервы, шоколад, сидя на еловых ветках. Ходить нельзя. Можно наследить.
И вот настоящее счастье – Орлов нашел их, и привел в Мунозеро.
Устроили их на сарае под сеном, иногда переводя в верхнюю светелку.
В середине мая под видом проверки документов началась настоящая облава. Искали партизан. Все четверо были в этот день в светелке и были закрыты снаружи на ключ.
И чудо произошло.
- А что у вас в комнатке на чердаке? – спросил Н.Сергина финский офицер.
- Да так. Рыболовные снасти. Табачок – самосад насушил, так тоже там храню. Даже запах слегка слышен. Мама, принеси-ка ключ!
- Коля, может быть, этот?
- Да нет, в комоде в среднем ящике возьми.
- Вроде он у тебя.
- Это не тот. Видишь, не вставляется.
Финнам, наконец, этот спектакль надоел, они засмеялись, махнули рукой и ушли.
После этого пришлось перейти на несколько дней в чулан к старосте Самойлову.
И уже в начале июня все ушли в лес. Девушки никуда с базы не уходили, а Орлов с Филатовым постоянно встречались со своими связными.
20 июня финны начали эвакуацию. Разведчики вышли к Ламбасручью и с высокой скалы, видя всю суету, доложили об этом в центр. И очень скоро на причале Ламбасручья раздались взрывы. Наши самолеты не задержались.
Задание Центра было выполнено полностью. На протяжении 5,5 месяцев Центру систематически передались данные о жизни в оккупации, о перемещении войск и снаряжении через станции Лижма и Илемсельга, через связных А.М.Орловым велась разъяснительная работа с местным населением, проводились отдельные диверсии.
Радистки испытывали постоянное ощущение своей нужности и значимости в этой большой войне. Ведь сразу же через несколько часов после их сигналов нашими самолетами бомбились отдельные участки наибольшего скопления войск и железнодорожные станции.
После Победы они прожили еще достаточно долго, но все равно обидно мало. Слава коснулась их своим крылом. Они получили правительственные награды, стали героинями документальной повести Ис.Бацера и А.Кликачева «Позывные из ночи».
А самое большое счастье, которое они сами испытали, было счастье Победителей, которое пришло к ним уже в июне 1944 года.
г.Петрозаводск, 1995год
АВТОГРАФ ПИКАССО
Стояли жаркие весенние дни мая 1967 года. Я кончал Петрозаводский университет. Лекций уже не было. Госэкзамены еще не начинались. Жена уже полгода работала в музее «КИЖИ», потянулся на остров и я, где в то время подрабатывал на «птичьих правах» - формально числился художником-оформителем, а на самом деле готовил свою собственную экскурсию по острову. Однако, с дебютом в роли экскурсовода я осознанно затягивал, так как читая литературу по Кижам, все больше и больше понимал, что знаю о них ничтожно мало. Поэтому перед появлением любой туристической группы у меня начиналась дрожь в коленках и отнимался язык.
Но однажды в канцелярию, куда мы традиционно собирались на традиционную уху, вошел директор и ткнул в меня пальцем.
- Хватить сачковать! Приехал какой-то француз с переводчицей и с ними молодая пара. Забирай ключи от памятников и покажи им все, что можно.
Француз оказался всемирно известным искусствоведом Морисом Жарду, переводчица – не менее исзвестным советским искусствоведом А.Н.Изергиной, вдовой академика Орбели, сопровождал их ее сын Дмитрий с женой Татьяной.
Делать нечего, оставив мечты о щучьей ухе, я отправился к гостям и сразу взял быка за рога: сообщил, что экскурсия у меня первая, но в общем-то кое-какое отношение к искусству имею, так как совсем недавно на практике в школе вел уроки новейшей истории и даже касался темы современного западного искусства. Показывал детям репродукции трех тогдашних официально признаваемых в СССР «китов» западного искусства: Пикассо, Гуттузо, Мазерееля. Похвастался, что даже приносил детям репродукции Дали и Поллака. Мои собеседники удивлялись, что я давал эту тему, так как хотя она и была в школьной программе, но обычно ее никто не затрагивал.
Постепенно между нами возникла сразу какая-то особая доброжелательность. Бразды правления разговоров деликатно взяла на себя Антонина Николаевна. Я понял, что не только надо знать что-то о Кижах, но надо уметь их еще и видеть. Месье Жарду и Антонина Николаевна это умели, я пока еще нет. Хотя, конечно, какие-то хитрые детали в памятниках я уже мог показать, начитавшись А.В.Ополовникова, реставрировавшего деревянный ансамбль.
Уху мне пришлось есть с моими экскурсантами в ресторане «КИЖИ». За обедом месье Жарду рассказывал о новых выставках современной живописи в Париже, которые он в это время организовывал. Упомянул он и о своей дружбе с Пикассо. Вскоре я проводил своих новых друзей на «Метеор».
Через несколько дней пришла открытка без подписи и обратного адреса, на котором была изображена работа Сальвадора Дали «Интерлюдия с монстрами», а на ней – четверостишье:
«Вы вероятно угадали,
Кто, вспоминая Вас в дали,
Шлет в полюбившиеся дали
Открытку с опусом Дали»
Угадать было, конечно, нетрудно. А месяц спустя в Кижи пришла бандероль с двумя монографиями издательства «Скира» о Клее и Кандинском. Книги были завернуты в толстый гофрированный картон с размашистой надписью черным фломастером: «Picasso». Картон я хотел выбросить, но потом до меня дошло: ведь это его автограф! Знающие люди позже подтвердили мою догадку.
А через три дня после приезда Жарду в Париж в еженедельнике «Монд» было впервые опубликовано знаменитое письмо А.И.Солженицына к IV Всесоюзному съезду писателей, в котором он говорил: «Я предлагаю съезду принять требования и добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист…». Передал письмо в «Монд» мой новый знакомый. Услышали и мы на острове Кижи письмо Александра Исаевича. Конечно же, по «Би-Би-Си».
Началось новое осмысление реальной действительности, в которой мы жили.
г.Петрозаводск, 1992год
КАБАЦКИЕ МЕМУАРЫ
ЗЛАЧНЫЕ МЕСТА ДЛЯ СТУДЕНТА-ШЕСТИДЕСЯТНИКА
I.
Кормилица.
Сейчас этого нет, а вот в конце 50-х – начале 60-х годов третьим родным домом для петрозаводского студента после общежития и университета был ресторан. Ресторан вообще. А если конкретно, то – «Онега», ресторан третьего класса (т.е. последний «шалман», на наше счастье оставшийся от первых послевоенных лет), находившийся в полукруглом здании на улице Анохина – там, где сейчас промтоварный магазин.
Студенты жили небогато, имея стипендию в 22 рубля, получая небольшие переводы из дома и изредка подрабатывая на погрузке-разгрузке. Постоянно работали дворниками и кочегарами единицы.
Готовить в общежитии никто не готовил. Самое большое – чай вечером. Завтракали в университетском буфете, а обед и ужин, когда были деньги, - в ресторане. В студенческой столовой подешевле, но там калории считаны-пересчитаны. А в «Онеге» - всего за 70 копеек – биточки «по-казацки» - два больших мясных битка, запеченных в духовке, с рисом, под сметанным соусом и посыпанных тертым сыром!
«Еще можно взять полпорции картофельного супа с фрикадельками и стакан чая», думал я, подходя вечером к ресторану, сжимая в кармане мятый рубль. Конечно, если там сидит хорошая компания, то придется пойти по портвейной части: триста граммов «Алабашлы» и винегрет. Так и есть, не видать мне биточков!
За столом у колонны, как всегда, преподаватель с лесоинженерного – «Колесо» с Евгением Павловичем. И примкнувший к ним умнейший, вечно какой-то дерганный, шмыгающий носом аспирант Славка Баранов, которого все зовут просто Бараном, причем им самим это воспринимается без малейшей обиды.
Баран на спор выдает им биографии тридцати деятелей Великой французской революции. Эти заняты надолго, но от следующего столика мне не отвертеться: мои однокомнатники Витя и Леня. С ними медик и поэт Валера и заочник, «сталинский сокол», капитан морской авиации Говоруха. Витя хорошо поставленным голосом (сам в черном костюме при галстуке-«бабочке») говорит официантке:
- Четыре холодца, четыре соляночки, четыре ромштекса, четыре черных кофе. Бутылочку армянского. И лимончик порежьте, пожалуйста.
Увидев меня, поправляется: «Всего – по пять…» И мне: «Давай сюда. Потом раскидаем. Должен будешь мне». (Тогда платил каждый за себя. В том числе и студентки, если попадали в мужскую компанию).
…Витя подходит к радиоле и ставит одну из немногих пластинок «онежского» репертуара: «лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…». А перевернешь пластиночку – тот же мрак, только в бодром темпе: «Нам бы, нам бы, нам бы все на дно, там бы, там бы, там бы пить вино…». И чего торопились? Кто до жил до пенсии в 90-х, тот и попал на это самое дно (интересно: чем веселее время, тем мрачнее песни. И наоборот). Появляются еще двое наших преподавателей. Огромный, угрожающей внешности, оригинал Иван Иванович, слывший националистом только потому, что люто ненавидел тупиц славянской национальности и ехидно спрашивал у них:
- А Вы знаете сколько ВУЗов в Киеве (Минске)?
Впрочем, к тупицам карело-финской национальности у него было такое же отношение. Иван Иванович бочком-бочком пробирался к буфету, чтобы там хлопнуть свои сто грамм и исчезнуть. А его друг Юнкерс зорко оглядывал зал.
Наш «сталинский сокол» четко по-военному произносит:
- Воздух. На горизонте Юнкерс.
Так и есть, Юнкерс плюхается на стул у соседнего столика и спрашивает:
- Что пьем? – едим?
Заказывает на всех коньяк и закуску. Юнкерса мы любим. Он хороший компаньон, а когда при деньгах, платит самый большой пай. Одно плохо, что придется петь его любимую древнюю студенческую песню «Через тумбу-тумбу раз, через тумбу-тумбу два».
Да, ладно. Кто платит, тот и музыку заказывает.
- Капитан, запевай…
В общежитие заявляемся не раньше часа ночи… Поздним утром Витя предлагает зайти в гастроном на … алкоГоголя (существует и поныне) и выпить по бокалу шампанского. Тогда в кафетерии гастронома это можно было запросто…
Первую лекцию читает декан. Лекция давно началась, но вдруг дверь в аудиторию открывается и появляется наш однокурсник Толя.
- Обухов, почему опоздал?
- Сергей Павлович! Согласно вашему приказу № 58 от 20 сентября 1962 года мы учимся во вторую смену, и поэтому у нас совмещенный завтрак-обед. Сегодня я решил позавтракать в ресторане «Кивач». Заказал мясной салат, солянку, антрекот и кофе по-фински. Вот кофе и пришлось ждать очень долго.
- Эх, Обухов, Обухов… Бывало мы, в войну – схватишь корочку черного и на лекцию А ты – антрекотик…
Было попито-поедено, было хожено в кабак.
… «Онегу» вскоре перевели на площадь Гагарина, там, где сегодня «Блинная». Мы по инерции продолжали ходить туда, привыкнув к недорогой, но вкусной кухне, однако новое поколение студентов уже обживало «Шпиль». Мы и раньше туда хаживали, но очень редко. Ах, какие там были зразы «по-петрозаводски» из тонких отбивных кусочков мяса, перевязанных тесемочками и набитых внутри чем-то очень вкусным! А биточки «пассажирские»! И только под «Шпилем» ранней весной можно было отведать салат из свежих огурцов!
«Кивач» же вспоминается тем, что там впервые появились официанты-мужчины: Боря Черный и Боря Толстый. Мы всегда садились только к ним. К их чести, они не обсчитывали, во всяком случае, нас – никогда. Один раз наша компания все свои стипендии вручила одному из Борь, чтобы когда бы мы не пришли в ресторан, нам был бы готов «и стол, и дом». Предусматривалась только еда. Неудобство заключалось в том, что надо было являться за стол всем четверым.
Для похода в ресторан надо было иметь, как минимум, рубль. Если только 20 копеек – лучше всего в столовую железнодорожного техникума, где бесплатно на столы выставляли не только хлеб, но и квашенную капусту. На 20 копеек заказывали оладьи и два стакана чая. Или четыре пирожка с мясом.
С 50 копейками шли в «офицерскую» столовую – полпорции мясного супа и большая, с верхом, тарелка дежурных макарон по-флотски.
Вообще, в некоторые столовые мы ходили с единственной целью: отведать фирменное блюдо. Скажем, в «двадцатке» - рыбные котлеты – «дальневосточные», в 26-й – специальные колбаски, а в самой зачуханной, напротив «Онеги» - вечное баранье рагу, стоившее гроши.
Вернемся к ресторанам. Престижным считался только один ресторан – «Северный». Он был самый дорогой и в нем, пожалуй, была и самая лучшая кухня. Причем то, что было объявлено в толстенном меню, можно было заказать в любое время.
В «Северном» мы бывали редко. Заранее готовились, договаривались о том, какую сумму желательно потратить, одевались поприличнее (в «Онегу» ходили кто в чем).
Реже всего нами посещался ресторан-поплавок «Волна». Наверное, потому, что работал только летом – сессия, каникулы, совхоз… Но салат из крабов и рыба под польским соусом из «Волны» - вспоминаются…
Вечер с Ниной.
А с «Северным» у меня связан и еще один незабываемый ужин.
Сижу я как-то у себя в комнате один и думаю, где бы рубль раздобыть, а то под ложечкой ужасно сосет.
А тут Баран вваливается и сразу:
- Боб, выручай. Хоть сколько. Сегодня у нас, аспирантов степуха была, а я опоздал получить.
- Ты настоящий Баран. Ни копья. Не видишь, злой сижу. Значит голодный.
И, о! Счастье! Явилось нам в образе простоватой, но страшно умной (правда, только в своей области) аспирантки Нины.
- Мальчики, так в ресторан хочется! Не составите мне компанию?
Баран сразу же:
- Нинка, куда?
- В «Северный» хочется.
- Ща. Иди переодевайся. А мы галстуки завяжем и ждем тебя внизу.
Пришли. Сели за столик. Нина с помощью Славки выбирает: рыбку заливную, мясное ассорти, отбивные, кофе с каким-то десертом и бутылочку коньяка.
Оркестр играет. Выпьем, закусим, потанцуем. Дама наша в своей простоте стесняется, когда ее приглашают, поэтому Баран в основном с ней танцует.
Наступил час расплаты.
Официант подает Барану счет. Тот мне:
- Боб, у тебя есть деньги?
- Не-а. А у тебя?
Тут наша дама голос подает.
- Мальчики, у нас сегодня стипендия была. Я угощаю, - и начала рыться в сумочке, - Ой, я деньги в общежитии забыла. Славик, сбегай. А? В нашей комнате в тумбочке у моей кровати на верхней полочке деньги. Ты их возьми все и принеси. В случае чего, объясни Светке, с которой я живу, что к чему. А мы с Борей пока кофе с мороженым выпьем.
Сидим, пьем, едим фирменное мороженое, разноцветной, такой высокой горкой на вазочке.
Барана нет, как нет.
Уже к 12 где-то совершенно протрезвевший и бледный Славка явился и говорит трясущимся голосом, почти не дергаясь:
- Прихожу к вам в комнату – и первым делом в тумбочку. А эта… ну, в общем Светка, понесла на меня: «Куда лезешь, пьяное Баранище! А то, что у меня ни в одном глазу, ей, конечно, ноль внимания. Я пытаюсь ей что-то сказать, а она и слушать не хочет. Выставила меня и дверь изнутри на ключ закрыла. И еще орет: «Если ты не врешь, пусть Нинка записку напишет».
В зале уже погасили большой свет. Народ стал по-немного расходиться. Нина пишет записку. Славка снова исчезает. Кофе нам уже не подают.
К счастью, на этот раз Слава обернулся моментально. Почти вся Нинина стипендия была нами потрачена.
Мы с Бараном, конечно, мелким бисером рассыпались:
- Нинка, да мы… да в следующий раз… да мы для тебя…
Следующего раза не было.
Очень скоро я покинул на полгода университет, а Слава уехал на год в Ведлозеро преподавать историю. Нина в это время вышла замуж и все трое мы больше никогда не встречались.
Нина, если ты прочтешь эти строки, ужин в ресторане за нами. Правда, куда Баран подевался, до сих пор не знаю.
Богема.
И первые литературные опыты (чаще всего неопубликованные) многих студентов тех лет связаны с ресторанами. Вернее, с одним, который, как мне кажется, не помнит никто. Существовал он в 1962-1964 годах на Первомайском проспекте, там, где сейчас 27-столовая. Работал только вечером и назывался без претензий – «Вечерний».
Он считался железнодорожным, но железнодорожников мы там никогда не видели, как, впрочем, и людей других профессий. Этот ресторан облюбовали мы, студенты, которые что-то там писали и собирались издавать альманах «БЛИН» (Братство литераторов или непризнанных). Нас в «Вечернем» всегда встречали «Лидия» и ее сестра «Изабелла», а еще – куски отбивного мяса, которые вызывающе свешивались через края тарелки. Стихи были у всех столь же вызывающими и «непроходными». Особо выделялись поэты-медики: два Валеры и Валя. Любовное послание одного из Валер начиналось так: «Я хочу тебя видеть, зараза, и плевать в твой накрашенный рот…». После ряда заседаний с «Лидией» и «Изабеллой» «БЛИН» тихо прекратил свое существование.
Все это вспоминаю только для того, чтобы выразить слова любви и благодарности от студентов 60-х годов всем работникам общественного питания Петрозаводска тех же лет. Все, что было хорошего в наших с ними отношениях, - шло от них, а плохое (иногда ведь и перепивали) –только от нас. Так что огромное спасибо за внимание.
II.
НАЧАЛО «БАРСКОЙ» ЖИЗНИ
Мои воспоминания носят, скорее, историко-этнографический, нежели рекламный характер. Автор прекрасно сознает вред алкоголя, но питейные традиции на Руси имеют глубокие исторические корни, поэтому мемуарист, внеся свой посильный вклад в дурные традиции, вспоминает о малоизученной странице этой области человеческих отношений в городе Петрозаводске.
Бином Ньютона
… Все началось летом 1973 года на острове Кижи. Когда там вставал на длительную стоянку основательный ресторан-поплавок «Кижи», заменив собой славно послуживший деревянный двухэтажный ресторан-дебаркадер, работавший на острове летом, а в межсезонье успевавший «пофункциклировать» в Петрозаводске.
Как до этого пили в предприятиях общественного питания? Приходишь, заказываешь горячее, и только тогда, в зависимости от твоего состояния, тебе принесут 100-150 граммов водки или коньяка. Вино можно было взять с закуской попроще: кофе, бутерброд, конфеты.
А в баре можно без всякой закуски. Хочешь чистой, хочешь коктейль через соломинку…
Дремучие провинциальные стиляги 50-60-х годов, конечно же пили с отвращением «Кровавую Мэри»: смесь водки и томатного сока, куда небрезгливые эстеты плюхали еще яичный желток. А публика посолиднее смешивала коньяк или «Столичную» с шампанским, и называли все это коктейлем «Северное сияние». Хлебалось оно через настоящую соломинку из охапки сена.
Редкие счастливчики со слезой в глазу вспоминали цветную пластмассовую соломинку и кусочек лимона на обсыпанном сахарном крае бокала в «Лире» на Тверском бульваре в Москве или в «Севере» (бывшем «Норде») на Невском в Питере.
И вот нам в «Кижах» подвалило подобное счастье: стойка, высокие круглые табуретки перед ней, а сбоку небольшой прилавок, куда можно поставить бокалы и наслаждаться «барской» жизнью стоя. Первые бармены по части напитков не особенно мудрствовали: наливали, что попросят, в чистом виде.
Встреча с подлинно новой, «барской», культурой произошла позже, когда появился новый бармен: элегантный, артистичный, остроумный, смешливый, быстрый, услужливый (в самом лучшем смысле, необходимом для этой профессии).
Явление мастера
По штатному расписанию он многие годы числился буфетчиком, потому что в то время в СССР барменов, как и секса, не было.
Валерий Ярвенсиву сразу же начал создавать обстановку настоящего бара: кофеварка, свет, посуда, музыка. «Пласты», которые сразу же стали «дисками» и тут же начали вытесняться кассетами, Валера ухитрялся доставать сразу же после их выхода. Звучали «АББА», «Бони М», «Иисус Христос – Суперзвезда». А для любителей блатной музыки была пленочка с вечными одесскими хитами.
У Валеры часто были интересные иностранные журналы, а сотрудницы музея, знающие язык, рассказывали ему о сути наиболее интересных материалов. На финском и английском же языках с посетителями он расправлялся сам.
Фантазия Ярвенсиву в приготовлении коктейлей была безграничной: крепкие, слабые и фантазийные (особенно экзотические). Названий существовало огромное количество: от «Олимпийского» до «Лунного света».
Надо было видеть, как Валера колдовал с шейкером: каждое движение точное, красивое, выверенное, работающее на публику. От его работы исходили радость и красота. Он незамедлительно вносил в свой арсенал множество деталей западных баров, почерпнутых, конечно, из кино и телевидения.
Приходим как-то в бар втроем, заказываем по 50 граммов водки. Валерий на другом конце стойки наливает три стопарика и резким движением пускает их по стойке к нам. Стопки останавливаются точно перед нами.
- Валера, «Пепел и алмаз»?
- Конечно. Сегодня вы встретились с киноклассикой.
Нынче для меня классикой уже стали приветственные слова Ярвенсиву, которыми он встречал своих знакомых.
Если мы приходили большой компанией после получки, то:
- Большой праздник пришел в маленькую карельскую деревню. Как я понимаю, ваш коктейль сегодня будет содержать повышенную дозу «конины» (коньяк), а на закуску вам полагается «верблюжатина» («Кэмел», тогда страшно дефицитный).
Или если до получки было далеко:
- Пиво есть – ума не надо.
- Могу предложить рублевый вариант. (Бокал сухого вина с капелькой ликера и большим количеством льда).
Если Валера готовил какой-то новый коктейль, он проверял его на своих постоянных посетителях, давая пригубить напиток. И если состав отгадывался, то тебе бесплатно предлагался полноценный бокал.
- «Воспоминания о старом Таллинне». Попробуй и отгадай, что там.
- «Медвежья кровь», коньяк, лимонный и ванильный ликеры.
- Получите премиальный бокал.
Коктейль этот у Валеры был недолго, пока имелись составные, и назывался «Таллиннский». Действительно, он напоминал «Старый Таллинн»…
Зимой ресторан «Кижи» стоял в Петрозаводске в порту и составлял конкуренцию «Фрегату», где был (и есть) роскошный бар. Но посетители обычно битком набивались к Валере, а во «фрегатском» баре было всегда пусто.
Как Ярвенсиву управлялся с таким количеством подвыпивших посетителей, время от времени говоря кое-кому: «Клиент созрел», уму не постижимо.
Двойная игра…
В последующие годы ресторан «Кижи» на зиму стали оставлять на острове. Зимой Ярвенсиву стал работать в баре ресторана «Калевала». Там возник настоящий не формальный молодежный клуб, благо рядом была консерватория.
В меню бара появилось множество вкусных вещей. Приготовлением десерта прославился напарник Валеры – Иосиф Эль.
Вечера в баре уже проводились по билетам и высоко котировались у молодежи.
Ярвенсиву не забыл и более старшее поколение своих постоянных посетителей. Специально для них оборудовал еще одно помещение. Там начал устраивать выставки знакомых художников. Первым был Александр Гурвич. Художники приглашали Валеру для организации банкетов после персональных выставок. Мне вспоминаются прекрасные фуршеты у Александра Харитонова и Михаила Юфы, где Ярвенсиву был и организатором, и дорогим гостем одновременно.
Говорит художник Михаил Юфа:
- У Валеры была потрясающе гениальная фраза. Точно я уже не помню ее, но смысл был следующий: доброта приносит больший экономический эффект, чем другие человеческие качества.
Валера проявлял это качество в полной мере. Он был меценатом, редким в то время человеком. Покупал наши работы, причем подбирал их с пониманием. И если бы не он, то в иные времена мне и хлеба не на что было бы купить.
Валерий Ярвенсиву участвовал в ряде конкурсов, проводимых ЦК ВЛКСМ, и был всегда в числе призеров. Иногда его слегка обставляли прибалты, а остальных он, конечно же, забивал.
«Барская» жизнь в Петрозаводске вступала в пору расцвета. За стойками баров появились бармены-личности: улыбчивый (всегда со свежим анекдотом) Юра; другой Володя; темпераментный, иногда впадавший в меланхолию Боря (Багадир); Володя, несколько мрачноватый, но всегда внимательный к посетителям.
В бармены шла и другая публика. Но о них и вспомнить то нечего…
Бары в Петрозаводске того времени всегда были полны народа. Просуществовали они ровно десять лет.
Борьба Юрия Владимировича, а позже Михаила Сергеевича с алкоголем оказалась, не в пример другим, успешной, и бары быстро захирели.
Вечное возвращение
Последний случай, ностальгически напомнивший мне былую «барскую» жизнь, произошел летом 1994 года, в последний год существования еще того бара «Кижи» на острове. Я зашел в него с сеткой-авоськой купить домой огурчиков-помидорчиков. В баре никого не было, кроме питерского предпринимателя, давно связанного с островом: он сидел и молча пил кофе. Барменша взяла мою сетку и пошла на склад наполнять ее овощами. Я присел на круглый табурет перед стойкой.
И вот в бар заходит очень милая дама, смотрит то на меня, то на Виктора, лицо ее все шире и шире расплывается в улыбке, а мы с Витей недоуменно переглядываемся. Не знаем мы такой. И в то же время чувствуем что-то смутно знакомое в этой незнакомке.
Тут даму прорывает:
- Мальчики! Вы что, так и сидите здесь? Никуда не уходили?
- Простите…
- Неужели вы меня не помните? Я Таня. Работала экскурсоводом здесь в 1976 году, а когда уезжала, зашла в бар – и вы вот так же здесь сидели.
Наверное, не надо особо рассказывать о том, что мы так втроем (точнее, вчетвером, Таня была с подругой) достаточно эффективно делились воспоминаниями в баре до последней «Кометы», на которой и уехали домой.
А вообще-то, с той давней поры я не бываю в барах. Разве что с авоськой.
P.S. Под занавес – рецепт от Валеры Ярвенсиву.
Коктейль «Ожерелье»
Поставьте на стол початую бутылку «Клюковки». Откупорьте бутылку шампанского. Налейте его в бокал… Да… Что там говорить… Шампанское есть шампанское… Выпейте его и помяните добрым словом Валерия Ярвенсиву, бармена-артиста, который и родился, и умер слишком рано.
P.S.S. Михаил Юфа вспомнил-таки, как звучала гениальная фраза. Он ведь был барменом, и в его устах она звучала так: «Доброта всегда рентабельна».
г.Петрозаводск, 1996год
КИЖСКИЕ БАЙКИ
1. Топонимист и ономаст.
Мой коллега, научный сотрудник Вячеслав Агапитов, личность творчески разносторонняя. Подготовил первую выставку своих работ. Я собрался в выставочный зал на открытие, чтобы поздравить коллегу и выпить с ним бокал шампанского.
Научные интересы Славы столь же широки, сколь и художественные, но в своих изысканиях он обычно отдает предпочтение ономастике и топонимике* .
На пути встречаю знакомую художницу. Разговорились. То да се. Куда да откуда.
- Иду на выставку коллеги Славы Агапитова. Приглашаю. Идем?
- Агапитов… Агапитов… Что-то я не знаю такого художника. Он кто? Пейзажист?
- Нет. Он топонимист и ономаст.
Художница на миг задумалась, потом посмотрела на меня с чувством собственной неполноценности, что было не совсем свойственно ей по жизни, и в некотором смущении произнесла:
-К сожалению, я сейчас несмогу, но вы меня очень заинтересовали. Завтра схожу обязательно.
На том и расстались.
2. Шок из голенища
Работал в музее когда-то один увлеченный сотрудник. Володя. Он хитросплетал свои околокижские монологи хорошо поставленным голосом и очень любил водить экскурсии с большими группами, весело размахивая перед ними указкой. Поставит человек сто перед церковью Лазаря, глянет на них орлиным взором и возгласит:
- Что-то мне не нравится композиция вашей группы. Так… Пятнадцать человек слева перейдите, пожалуйста, на правый фланг… Вот теперь композиция уравновешена. Можно начинать экскурсию. И еще… Всю группу попрошу сделать два шага назад, а то я во время экскурсии указкой машу, - при этих словах он делал нечто подобное фехтовальному выпаду. - Как бы глаз кому не выколоть.
Вся группа нога в ногу шарахалась назад.
Да. Чтобы не забыть. Володя очень часто ходил на экскурсию в сапогах.
Как-то он вместе с коллегой разбирал в кабинете последний экспедиционный привоз. Они до хрипоты спорили, сдавать или не сдавать в фонды (может, просто выбросить) донельзя грязный и затертый вышитый прикроватный подзор с плохо сохранившимся рисунком. Так ни до чего и не доспорили, как в кабинет вошла организатор экскурсий со словами:
- Володя! На экскурсию.
Володя, второпях, последний раз помахав перед носом коллеги вышивкой, машинально затолкал ее в голенище стоптанного сапога и пошел.
Уравновесив композицию группы, пропев гимн народным умельцам всех мастей, он вдруг вспомнил о вышивальщицах.
- А все они, они… народные умельцы. Не только топор пел в их руках, но и простая игла рождала неповторимые узоры!
В поэтическом экстазе он рывком выдернул из голенища шедевр, мягко говоря, не совсем товарного вида, и замахал им, как знаменем, перед изумленной публикой.
Шок благоговейного восхищения прошел по благодарной аудитории.
3. Гномы на экскурсии
Раннее утро было теплым и густо туманным. Метрах в двухстах от меня виднелись только кижские главки. На уровне земли, вдали даже не виделись, а чувствовались какие-то смутные фантастические силуэты. Я присмотрелся, но разумное объяснение виденному никак не приходило в голову. Узнаваемым был лишь силуэт нашего научного сотрудника Алексея Тихоныча, который что-то говорил, размахивая указкой. Слов было не слышно. А вот для кого он проводил экскурсию, для меня было загадкой и ставило в тупик. Даже не в тупик, а в полное недоумение, потому что в реальной жизни такого быть никак не могло. Рядом с экскурсоводом толпилось семеро маленьких гномиков, росточка пожалуй, чуть выше колен Тихоныча. Я сообразил, что даже детсадники и те будут повыше. Азартное любопытство обуяло меня, и я поспешил к Тихонычу.
Вот уже стала слегка различима речь экскурсовода. На экскурсию мало похожа. Сплошная ругань и нервный мах указкой на бедных гномиков.
Через несколько секунд я прозрел. Оказывается на территорию музея из деревни пришли козлята со своей мамой, и Тихоныч безуспешно пытается выгнать их за ограду. Стали гонять вместе. Долго мучились.
4. Не-а… Этого я читать не буду
Я сидел за рабочим столом и составлял по просьбе Министерства культуры Карелии служебную записку об этнографическом обследовании районов республики. Ко мне подошел Борис Васильевич, зам.директора по реставрации, добрейший человек, прекрасно ориентировавшийся в вопросах чиновного управления и согласования. Он мельком заглянул в мою писанину:
- Ты что это пишешь?
- Помните, на собрании с зам.министра я говорил о комплектовании фондов, так он меня просил написать служебную записку на имя министра.
- Ты что-то недопонимаешь. Наверное, потому что работаешь всего месяц. Еще раз тебя спрашиваю: кому ты все это пишешь?
- Я же сказал: министру.
- Да ты представляешь ли себе, кто это такой? Министр!
- Я Вас не понимаю.
- Сейчас поймешь. Ты сам ему понесешь бумагу?
- Конечно, сам.
- Так вот. Придешь к нему в кабинет, а там сидит такой толстый-толстый дядька.
Борис Васильевич надул щеки, взял двумя пальцами мои писания и с отвращением приподнял их над столом.
- Не-а…, - скажет он. – Этого я читать не буду. Напишите на одной страничке. Вот тогда я, может быть, прочитаю. Может быть…
Через несколько дней я пришел на прием к министру. Из-за стола навстречу мне вышел полный вальяжный мужчина:
- Присаживайтесь. Я Вас слушаю.
Я подал свою записку.
- Что это?
Я объяснил.
Он с деликатной брезгливостью двумя пальцами приподнял мою пухлую записку.
- А еще толще Вы не могли сочинить? Оставьте. Я Вам позвоню.
Позвонил. И в лице министра Льва Николаевича я приобрел надежного союзника по части сбора экспонатов для Кижей.
5. Смените вывеску
Музей готовился к международной конференции по проблемам химической защиты древесины. На полигоне испытания химических реактивов, которым руководил профессор С.Н.Горшин, Борис Васильевич остановился перед небольшой постройкой с устрашающей вывеской «Камера ускоренного гниения»».
- Сергей Николаевич, завтра ведь не только ученые будут. Половина публики – начальство из Москвы и Ленинграда. Перед этой надписью мы каждому должны объяснить, что мы не гноим древесину, а защищаем ее… Вот что… К завтрему смените вывеску.
- Хорошо, Борис Васильевич. Убедили. Сменим.
Назавтра Борис Васильевич в ужасе остановился перед знакомым сараем. На нем черным академическим шрифтом было выведено: «Провокационная камера».
6. Ну что он может поставить
Основатель музея «Кижи», доктор архитектуры Александр Викторович Ополовников был человеком независимым, крутым, часто жестким. Помню его фразу, сказанную в лицо тогдашнему карельскому реставрационному начальству:
- Болтаетесь тут, как букет в проруби.
Со мной Александр Викторович дружил и всегда приглашал к себе в гости, когда я бывал в Москве. Жил он тогда на Малой Бронной рядом с моим любимым театром, театром гениального Анатолия Эфроса.
Как-то, будучи в гостях у Ополовникова, я обмолвился фразой, что вечером иду в театр. Александр Викторович буквально ошарашил меня следующим высказыванием:
- Я не понимаю тебя. Что ты ходишь в этот театр? Толя Эфрос – мой друг. Мы с ним вместе по Италии ездили. Он такой чудный человек. Добрый, интеллигентный, мягкий. Очень впечатлительный. Ну что он может поставить?
7. Со своим переводчиком
В Петрозаводском порту есть небольшое комфортабельное судно «Инженер Пташников». Раньше на нем возили начальство. Теперь за хорошие деньги – небольшие группы туристов: в основном американцев и «новых русских».
Однажды музей получил телефонограмму о том, что на «Пташникове» две группы: одна американская – 10 человек и одна русская – семеро. Просят двух экскурсоводов.
Дама, организатор экскурсий, встретила теплоход на причале с двумя девушками - экскусоводками: одна с английским языком, другая с русским. Выходят американцы. Их экскурсовод:
- Гуд монинг. Плиз, - и уходит с ними.
Прямо в затылок иностранцам сходят наши, «новые». Этакая великолепная семерка. Оргнизатор представляет:
- Ваш экскурсовод Маша.
Маша здоровается и начинает что-то говорить. Один из «новых» останавливает ее и обрщается к организатору:
- Обижаешь, мать.
Та в полном недоумении. Что, да как, да почем! А мужик ей разъясняет:
- Почему тем на английском, а нам на русском?
- Так вы же английского не понимаете?
- Ну и что? У нас свой переводчик есть.
8. Нахапал
На острове недалеко от дома Яковлева стоит мемориальная доска, на которой искусными буками вырезано примерно следующее: «Здесь, в деревне Дудкин-наволок в июле 1871 года професср словесности А.Ф.Гильфердинг записал классические русские былины от кижского крестянина Трофима Григорьевича Рябинина».
Недалеко от этого места наш огород. Идем с женой как-то к себе на грядки и видим: стоят умемориальной доски двое новых русских и медленно по складам читают:
- Здесь… в деревне… Дудкин… наволок.
- Во, блин, дает! И чего он здесь сумел наволочь?
г.Петрозаводск, 1995год
Двое под дождёМ повести, рассказы, пьесы, мемуары
© Copyright: Борис Гущин, 2006
Свидетельство о публикации №206011000218
Свидетельство о публикации №206011000218
Рецензии