Сыт голодному

Хорошая поговорка: «Сыт голодному не верит». Все знают ее значение, особенно те, кому пришлось однажды оказаться в роли униженного голодного перед сытым власть имущим. В этом случае гораздо больше подходит такой вариант народного афоризма: «Сытый голодного не разумеет». На мою долю выпало «счастье» проверить его на себе. Чувствуешь себя раздавленным, ничтожным, никчемным, даже не человеком, а существом хуже насекомого, пресмыкающегося, одноклеточного. Кто знает, тот поймет, кто не испытал, тот не поверит.
Видя, как несправедливо поступили при распределении квартир с женщиной, участником войны, имеющей сына, инвалида первой группы, стоящей первой на очереди во всех льготных и обычных очередях, я обратилась во все, какие только можно, инстанции, вплоть до Кремля, с просьбой рассмотреть вопрос о предоставлении жилья человеку, заслужившему его.
Письма подобного рода возвращаются из Москвы в край, из края на места, чтобы там те же люди, которые совершили нарушения, разобрались в них и приняли соответствующие меры. Так происходило всегда и со всеми жалобами, то же произошло и с моей. Меня приказали разыскать (я в это время находилась в декретном отпуске) и передать мне, чтобы я немедленно явилась к заместителю первого секретаря райисполкома.
Явилась. В приемной мне показали, в какой кабинет войти. Я вошла. За столом сидел огромный человек, сытый дородный, прилично одетый, как и полагается лицу, занимающему высокий пост. Мне показалось, что даже сидя он был выше меня. Он указал на стул. Я села на краешек, как воробей на веточку, готовый при малейшем неосторожном движении вспорхнуть. На мне было пальто неизвестно какой давности, верх его был потертым, но целым, а подкладка расползалась на глазах, благо, она не на виду. Что-то очень скромное было и под пальто, на ногах. Ноги я прятала под стул, чтобы не показывать сношенных и залатанных сапог, пальто не снимала — впрочем, такого предложения и не поступало — и не расстегивала, чтобы нищета меньше бросалась в глаза.
Мне сказали, по какому вопросу меня вызвали, и начали «проработку». Оказывается, мои действия в отношении беззащитного, несчастного человека, сражавшегося на передовой в годы войны, были неправомерны и, более того, преступны. Такой красивой, правильной, гневной, умно построенной речи я еще не слышала. Его возмущало мое недостойное поведение и еще что-то, что никак не вязалось с их высокой нравственной коммунистической идеологией.
Руководители того времени говорили так умно и пафосно, что ты искренне верил в правильность того, что они делали — а делали они все исключительно для народа, забывая о себе, — и считал себя преступником, совершившим страшное деяние против этого народа. Правда, народ был чем-то мифическим, к чему отдельно взятая личность не могла относиться. Я тоже не чувствовала себя его представителем. Этот легендарный народ обитал на Олимпе, ниже находились его слуги, а потом те, к которым относились такие, как я. Странно, но этих последних было гораздо больше, чем тех, кто служил и тех, кому служили.
Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел сам первый секретарь. Он остановился рядом со мной, и его огромный живот, выпирающий далеко вперед, оказался на уровне моих глаз. Сытый, холеный, туго стянутый ремнем, белой накрахмаленной рубашкой, чуть прикрытый дорогим пиджаком, живот олицетворял того, кого я не могла видеть, так как для лучшего рассмотрения стоящего мне надо было поднять голову, а я не имела на это права, я могла только сидеть, опустив смиренно голову, не поднимая виноватых глаз.
Я шевелила пальцами в кармане с дырками и думала о своем нищенском положении: одеть нечего, есть тоже, но более всего волнуют дети, которые обречены на такую же участь. Приготовишь ребенку две-три ложки чего-нибудь, кормишь, а сам надеешься на то, что если он не доест, то эти остатки можно вытереть с тарелки хлебом и пообедать. Муж питался в рабочей столовой за тридцать копеек, и это его спасало. Скудные зарплаты и отсутствие пособий доводили многих людей того времени до состояния крайней безнадежности, безысходности, впрочем, и сейчас обстановка не лучше: кто-то жирует, а кто-то голодает, впадая в невыразимое отчаяние.
В то время, как меня вразумляли, я думала о сапогах, которые текли. Чтобы спасти ноги от воды, которая хлюпала в так называемой обуви, приходилось обматывать их в целлофановые пакеты, так как дождь в наших краях является делом обычным.
Я думала и о недоедающем, слабом, болезненном ребенке, до которого сытому дяде, чей живот плавал перед моими глазами, нет дела.
Я думала и о них, власть имущих, которые провернули махинацию и сделали все так чисто, что даже представить себе не могли, что какой-то сверчок вылезет из-за печки и разрушит их планы.
Собираясь уходить, сытый живот спросил, наверное, сам себя: «Как она могла?», дал поручение заму меня проработать и удалился.
Многое было в этом вопросе: как я могла решиться на подобный шаг, как я могла осмелиться писать в Москву, а может, как я вообще могу жить, мешая им набивать карман?
После этого я лишилась работы. Это произошло чуть позже, когда я уже вышла из отпуска по уходу за ребенком, и тем не менее, решение было принято после моего посещения самого главного человека района, мне оставалось только в добровольно-принудительном порядке написать заявление, чтобы все выглядело законопристойно.
Куда бы я ни обращалась по вопросу трудоустройства, везде получала отказ, так как была меченой. Только год спустя я смогла устроиться в учреждение, которое являлось филиалом краевой организации, и не подчинялось местному руководству. Меня и моих детей обрекли на нищету, ведь я относилась к народу, «несчастными» слугами которого они являлись и вместе с которым «бедствовали», опухая, видимо, от истощения.
Еще тогда я сказала себе: «Я никогда не буду в ваших рядах, чтобы не совершить преступления перед собственной совестью, перед Богом, который выше всех нас».
Прошло много времени, дети стали взрослыми, я снова была безработной, но уже по другому поводу. Власть слуг народа на меня уже не распространялась, потому что я была далека от жизни, бурлившей за окнами моей квартиры. Да и я была теперь другой: меня уже не волновало мое по-прежнему нищенское материальное положение. Как и прежде, на все не хватало денег, но меня больше не смущал чужой костюм, не огорчала ветхая от времени мебель и квартира, долгое время не видевшая ремонта, не угнетал потрескавшийся линолеум, отклеивающиеся, потемневшие от времени обои, холодильник с дверью, закрывающейся на крючок, капающий кран и тысячи других мелочей, которые многим мешают жить. Я была далеко от этого, потому что жила уже в другом мире, мире творчества. Это вечная, прекрасная сказка со счастливым концом, там есть великолепные дворцы и замки, шитые золотом наряды и счастье, которое может быть только в сказке. Я была полна другим и не верила в счастье тех сытых, которые жили своими мелкими интересами: купить шикарную квартиру, поесть в дорогом ресторане, попасть в бомонд и доказать всем, что он сытее самых сытых. Меня вполне удовлетворяло то, что я имела, а еще больше то, чего не имела: слуг народа над собой, потому что я более у них не служила. Я давно поняла, что сытый голодного не разумеет, то есть его нужду в разуме своем не имеет, разумом своим не приемлет, разумностью своей не достигнет, а потому обратилась к творчеству, дабы быть полезным не горстке слуг, а великой массе народа. И неизвестно, кто более сыт, — имущий и вечно жаждущий или неимущий и довольный тем, что имеет. Мне кажется теперь, что я сыта, и хотя моя сытость выражается в духовной удовлетворенности, я богаче тех, кто видит ее в материальном благе.
Чтоб стать богатым истинным богатством, не надо драгоценности иметь, достаточно до высшего созреть, чтобы презреть с материальным братство.
P.S. Я уже закончила рассказ, поставила точку, как вдруг произошло то, что вновь всколыхнуло меня. Мне на глаза попалось несколько абонентских книжек. Они лежали стопочкой на столе, где мне заполняли бланк оплаты коммунальных услуг. «А что мне с этими освобожденными делать?» — спросила одна из работниц и взяла со стола книжечки. «Отложи в сторону. Они сами себя освободили от уплаты коммунальных услуг. От каких уплат они еще себя освободили? — зло сама себе сказала ее напарница. — Малоимущие нашлись! В десять раз больше нас получают и все бедствуют!» «И кто это?» — осторожно спросила я. «Наши мэры, сэры, пэры…» — бросила женщина и скрылась в другом кабинете. Я догадалась, о ком шла речь. Слуги народа. Они так преданно служат ему, что не знают, с какого конца кровь из него пить. Бог им судья. Они не ведают еще, что их ждет. Но сейчас они хотят взять все.
Можно привести еще не один пример. Жил в нашем городе и трудился на благо народа один врач. В те далекие, застойные времена он жил так богато и так независимо, что позволял себе иметь домработницу, на что не осмеливался даже первый секретарь партии. Прошло время, он вышел на пенсию, положение семьи с каждым годом ухудшалось и дошло до крайности. Бедность постигла семью, когда врача с его пенсией не стало. Его красавица жена — первая леди города — превратилась в старуху с безобразной прической на голове, ярко накрашенными губами и подведенными глазами, в заношенной одежде. Думала ли она в лучшие свои времена, что ждет ее такая ужасная старость?! Об этом не думает никто, особенно те, кто обманом наживает богатство. Если бы я даже сказала им об этом, они бы не уразумели, потому что сытость делает людей без совести глухими, слепыми и бессердечными. Сытый голодного не разумеет, да разумеет все Бог, но они об этом не ведают, ибо своя рубашка ближе к телу…