Остановите звездопад

 Он приехал в поселок глубокой, как погреб для хранения овощей и тайн, ночью, когда единственными живыми казались только звезды на небе - "Нет ничего удивительнее морального закона внутри человека и звездного неба над головой" пробормотал он "Иммануил Кант" - серебро на небесной черном атласе, витрина ювелирной мастерской; поезд стоял на станции всего пять минут, он тоже стоял и ждал на перроне, пока прежняя жизнь не уедет, мигая рубиновыми и золотыми огнями; и тоже побрел - спустился с бетонной лесенки, узенькие железные перила, на тропинку, размытую слякотью - видно, ясно наступило недавно; долгие дожди. "Надеюсь, дом мой не смыло". Он купил его через агентство в городе - теперь далеком и большом, как "Титаник"; и хотелось жить, как спрятаться. Что он и собирался делать. Тридцативосьмилетний мужчина синих, как сумерки, глаз и смуглого рта; неудавшаяся жизнь похожа на эликсир бессмертия - цвета красных лилий; никак не доживешь; и он шел и шел по размякшей, как шоколад на солнце, дороге, слушал шелест ветра в ночных тополях по краю дороги. В поселке не сияло ни одного огонька, только залаяла одиночная собака хаты с краю; когда он вошел в одну из улиц. Он нащупал ключ в кармане - от дома; одного из темноты, похожей на черный атлас роскошного женского платья - вроде всё просвечивает, но что конкретно - не рассмотреть, одна похоть...
... Дом стоял в середине, между хибаркой какого-нибудь деда; и огромным по-настоящему домом - резные венчики, флюгер Жар-Птицей; веранда из цветных стекол - потрудился старинный мастер. Его же дом был небольшим - как и надо человеку, приехавшему мастерить и охотиться и забывать войну; огород, пчелы прежних хозяев - и его нынешнее увлечение; через забор - крепкий, ладный, как породистая собака - свешивалась половина соседского сада: вишня, яблоня, груша, облепиха, жимолость. Он усмехнулся, открыл калитку, потом замок, вошел в прихожую и щелкнул выключателем. Свет загорелся. Всё работало. Дом сразу с мебелью; две комнаты; полосатые половички, цветы полуувядшие в коричневых глиняных горшках - хозяева уезжали в Москву; ничего не взяли. "Собаку надо завести" подумал он, снял сапоги и поставил чайник; и словно в ответ на мысли залаяла соседская в саду; он посмотрел в окно - в соседнем огромном доме загорелось одно окно: силуэт невысокой женщины с талией отодвинул шифоновошафрановую занавеску. "Вот забавно" подумал он "если она не замужем. Найти здесь свое счастье" женат он ни разу не был, женщин было много - и хороших, и не очень; а вот любовь, когда звезды в руки падают, он считал выдумкой Александра Грина; свет в соседском окне погас; он попил чаю - сахар и апельсиновый "Ахмад" из чемодана - и пошел спать, на скрипучий клетчатый диван...
... Утром, когда еще клубился туман, он проснулся от проходящего мимо стада коров, окриков пастуха и колокольчиков разных голосов. Он встал босой, взъерошенный, на ресницах - белые хлопья сна; посмотрел в окно - соседка в синем пальтеце выгоняла свою - рыжую, с белой звездой на лбу.
Он распахнул дверь - холод обхватил белыми руками.
- Здравствуйте, соседка. Я ваш новый сосед.
 Она обернулась, улыбнулась, помахала в ответ рукой...
 Весь день он ковырялся по хозяйству - обустраивал новую жизнь. Развесил на стенах два своих охотничьих ружья; дошел до конца деревни - дальше трава, как рыжие волосы утопленницы и болота - "точно собаку нужно, охота здесь что надо"; разгреб подсобные помещения - погреб для хранения овощей, нашел прошлогодние картофель и морковь в страшных количествах; сарай, в котором валялись плотницкие инструменты, которыми он не брезговал, два тулупа и валенки, подшитые шинами - на случай скользкой зимы. Потом вышел в огород. Его размыло дождями; росли сорняки и иван-чай цвета печали. "Да, работы прорва, как в старинной Голландии плотину строить" и тут его окликнули через забор.
- Эй, сосед, может, на обед зайдете?
Смуглый рот тронул солнечный луч.
- Так сразу? - когда подошел ближе и наконец увидел цвет её глаз. Она тоже улыбнулась - все женщины, когда хотят нравится, похожи на цветы - смотри внимательнее, на какой - тот и дари... "Лилия. Удлиненная и бледная. Не оранжерейная - полевая; огородная; продают острым летом на городских улицах; и пахнут они в городских квартирах как ненюфары в книжках про вампиров - удушающе и сладострастно - как нафталин..."
- Просто я привыкла готовить на двоих, а теперь одна - а по привычке... - начала оправдываться она.
- А кто был второй? - он вынюхал воздух, как озон после грозы.
- Сын. Он сейчас в лагере, - он рассмотрел её лицо: бледное, удлиненное, с твердыми чертами и глазами цвета севера; мужское лицо; и если б было мужское - очень нежное, тонкое, на грани нестерпимо классической красоты...
 Дом и внутри был огромным. Полы выкрашены в голубой - не яркий и не тусклый, а как раз точно небо; сверху, словно для усиления, облака - пушистые белые коврики ("вот она с ними мучается"); восемь комнат; две веранды; одна с постелями - "здесь сын летом спит"; в другой - кресло-качалка и её вязанье; две кухни - летняя, где был накрыт стол, и зимняя - с погребом, камином и шкафом для посуды из мореного дуба с резьбой, что и снаружи дома.
- Мне дом от мужа достался; фамильная драгоценность, - она усмехнулась; в черном, только воротничок и манжеты белые - на крючке вязанье - "вдова"; "давно?" "три года" "очень любили?" "да как вам сказать, он в последние годы пил всё, как сын родился, так почему-то и запил; решил, видно, что его долг исполнен, дом и имя есть кому оставить"; на обед были: куриный суп с вермишелью в огромной фарфоровой с золотом супнице; овощной салат в алого стекла салатнике, приправленный перцем и майонезом, и все приборы блестели, и у каждой тарелки - белоснежная салфетка и стакан с минеральной водой. Он подумал было, что у него грязные ногти, потом вспомнил, что куда его только не заносило, как любимого героя Джека Доусона из "Титаника" Камерона - из разорившейся банкирской семьи он учился на философском; на исходе третьего курса ушел; бродяжничал, работал в сапожной, потом в столярной мастерских; наконец, закончил - аспирантура; проработал год преподавателем в элитном колледже; подался на войну, где молодые гибли, как птицы; вернулся с медалью, пенсией и болью в левой руке перед дождем; ушел в леса с артелью валящих лес; охотился, жил дикарем в лесу года два; вернулся в город и узнал, что умерла мать; пожил немного с одной женщиной; ушел с потемневшим сердцем; уехал на море, работал в санатории спасателем; опять вернулся на похороны - уже к отцу; и купил себе этот дом на оставшиеся деньги. Он рассказывал ей это не спеша, аккуратно проглатывая и хваля; она слушала ясно, как отражается луна в спокойной воде; потом стала заваривать чай.
- Я испекла кексы - с изюмом и вишневым повидлом. Льё такие любит.
- О, апельсиновый "Ахмад" - мой любимый чай, - воскликнул он, вытирая руки об салфетку, отдавая ей свою смуглоту.
- Ах, и мой...
Они обменялись взглядами, как кошка и кот, раздумывающие кто на чью крышу прыгнет.
- Кстати, - сказал он, встав позади и вдыхая запах её густых темных волос "ненюфары" в шпильках, - я даже не знаю, как вас зовут?
- Жанна, - она поставила заварник под стать супнице - набор, и подала чинно тонкую сильную руку.
- Влодек.
- Поляк?
- Отец...
Потом он помог ей наладить умывальник в летней кухне; потом они садили вместе огород - сначала его, потом её - огромный; "Тут на десять семей хватит" она откидывала назад волосы, смеялась, а белые зубы "жемчуга, как в старинных русских песнях, или Эдгар По одержимый"... Однажды она убиралась в комнатах, когда он в черной подсобке чинил систему отопления, и появилась растерянная на пороге "Ничего не понимаю" "Что случилось?" зажимая в зубах ключ "На столе письменном стояла фотография Льё, маленькая такая, где он прошлым летом у бабушки, на качелях, в матросской курточке - ты не помнишь? Исчезла куда-то..." Он помотал головой "Не видел, не помню" "Исчезла куда-то, обидно, такая красивая..." "Я знаю" заговорщически прошептал он и поманил пальцем, она наклонилась, и он прошептал в самое ухо, как самую страшную тайну из погреба или соблазняя "у тебя барабошка завелся - они как крысы" отодвинулся и еще более серьезно "полтергейст, понимаешь". Она замахала на него руками и засмеялась. "Тебе всё шутки, а я переживаю" "Да ладно тебе. Сама переставила куда-нибудь; пошарь под подушкой или в портмоне" и отвернулся к работе...
 На исходе месяца они стали любовниками.
- Ты скоро уедешь? - спросила она внезапно, словно махом выпивая стакан холодного молока. Он хмыкнул, нашарил сигарету на ночном столике. В окно сияли звезды.
- С чего ты взяла?
- Не знаю. Ты такой... непознаваемый, словно закрытая дверь... из сказки "Синяя Борода".
- Ну, спасибо. Никуда я не денусь.
- Я не верю.
- Ну, хочешь - женюсь на тебе...
Она лежала, откинув голову на белеющую в атласе темноты подушку; темные волосы казались медузой.
- Хочу, - сказала она вдруг страстно, - хочу, да, хочу...
 Через месяц они съездили в город и расписались. Она была в синем платье до колен; ноги у неё были красивые; осанка статная, и в городе она не казалась поселковой. Он же был прост - в клетчатой рубашке и черных джинсах, после ЗАГСа поехали в клуб выбирать охотничью собаку...
 А еще через месяц хлопнула стремительно калитка, сразу же - входная дверь, зазвенели стеклышки на веранде, рассыпая радугу, как неуклюжий ребенок коробку с акварелью, и звонкий возглас в дом:
- Мама, мама, я приехал!
 Он сидел в подсобке, возился с новым ружьем; резное, красивое, как накладные ногти, к делу оно оказалось совсем не приспособленным; и замер. Сердце закололо так, что во рту появился ледяной привкус мяты. "Черт" он услышал, как зазвенела мутностеклянная дверь летней кухни и её крик: "Льё! Приехал, мой мальчик!" "Запоздает с обедом" и ему захотелось бархатную шубку крота и коготки, чтоб закопаться и света белого не видеть. Он сидел и молчал и не выходил; слушал их звонкие ("семейное") голоса, стук ног, лай новой собаки - Апельсина - дорогого рыжего лабрадора; пока не услышал свое имя - древнее, как женщины на крепостных стенах.
- Влодек! Влодек!
 Он вышел с перегнутым через руку ружьем. На голубом полу стоял мальчик семи лет - "этой осенью ему в школу, мне на охоту" - стройный, тонкий, как лучинка. Волосы и глаза темные, цвета коричневого атласа - как на подклад черных щегольских пальто; белая футболка с аляпистым полуцветком, полузвездой; и блестками - глаз-паук внутри; голубые шорты, колени исцарапаны; у порога - сумка и рюкзак. У Жанны в руках - полевой букет; "нарвал дорогой".
- Познакомьтесь, Льё, - мальчик стоял бледный, выпрямившийся, будто налившийся осеннего ветру. - А это дядя Влодек. Он теперь... теперь твой папа.
- Привет, парень, - он протянул мальчику смуглую грязную руку "Всё равно не пожмет, барвинок" мальчик резко развернулся к матери, словно синяя лента вокруг талии гимнастки:
- Мама! Ты... как ты... Мама! А как же папа?!
Жанна вздохнула и села на уровень его глаз; казалось, от Льё летят белые искры, как от бенгальского огня. Платье Жанны расстелилось картинно по полу, цветы дрожали пестрыми головками у подбородка.
- Льё, милый, пойми; с папой не было мне счастья; и папы нет на свете; долго нет; и не будет; а я... я взрослая, ты тоже уже большой, чтобы понять...
- Ты предательница! - крикнул мальчик. Жанна взмахнула белой ладонью - и вкатила сыну звонкую пощечину. Он ожидал, что склонный к мелодрамам мальчик взревет, как молодой голодный телок; но Льё вскинул голову; на щеке его острой заалел отпечаток ладони, как тень алой лилии. Влодек смотрел и чувствовал такое счастье от красоты происходящего, как от картины Да Винчи; потом Льё схватил букет из рук матери, растоптал его голубыми кроссовками и бросился в дом. Влодек поймал его за талию; каждая мышца в мальчишке ходила ходуном, как у припадочного; Льё укусил Влодека за руку и убежал в свою комнату; слышно было, как он подпирал дверь стулом и ночным столиком.
- О, боже, прости, - сказала тихо она. - За что? За что он ко мне так несправедлив? Я что теперь должна и не дышать?
- Да всё в порядке, - он сел рядом, положил ружье на голубой пол. - Перебесится.
- Он спокойный и нежный, просто котенок; а тут как взбесился, - она не продолжала, не обращая на объятие внимания, словно четки вместо слов перебирала.
- Отца сильно любил?
- Да он умер, ему три года было. Не помнит совсем. Тот пил, скандалил; я Льё всё время у бабушки держала... Сейчас она умерла...
Так они просидели на белом коврике до сумерек. Потом она собрала цветы и выкинула их в ведро; он включил свет везде и ушел в свой домик, который превратил в кабинет и мастерскую; жил он у Жанны. В окно ему было видно, как мальчик наконец вышел из заперти и подался к матери на кухню; Жанна прижала его к себе "плачут" налила молока, достала замороженные кексы; потом ему захотелось мучительно курить - много, без остановок, сигарет пять; в конце пятой калитка хлопнула, и сзади остановилось тихо дыхание. Он молчал, нарочно сидел спиной, и смотрел на сияющие, мигающие звезды, пытаясь угадать, какая из них планета, а какой уже давно нет...
- Мама сказала мне, чтоб я извинился перед вами. Я не хочу. Потому что считаю, что не за что; но раз мама так сказала... извините...
Он продолжал молчать. Голос мальчика напоминал ручей в глубине леса, прозрачный и ледяной - ломающиеся зубы о край железной кружки, которую привешивают на куст для других опытные охотники; и на дне растут фиалки - синие, розовые, шевелятся от воды, кажутся русалками.
- Понимаете, ведь папа... ведь вы не папа...
И не выдержал, и сел на скамейку рядом, на другом конце. Влодек украдкой, как в замочную скважину, покосился. Мальчик был уже в джинсах и белом свитере - осень надвигалась из лесов...
- Ничего, я понимаю, - наконец, сказал он сквозь сигарету.
Они продолжали молчать, словно в темноте кто-то сосредоточенно вязал. Вдруг небо прочертила бриллиантовой дугой упавшая звезда, за ней - еще две, держась за руки, прыгая с шестнадцатого этажа. Он вскочил.
- Загадай желание! - крикнул он мальчику. Льё же не шелохнулся.
- У нас такое всегда, в конце августа, - спокойно, как застилая постель. - Звездопады. А вы что, не видели никогда?
Он обернулся и посмотрел на мальчика; тот сидел руки в карманах; и на секунду в глазах его, вечером черных, Влодек увидел отражение всего звездного неба, как в колодце, где хранится клад; и снова посмотрел вверх.
- Видел, но не так много.
Льё кивнул.
- Это наше небо. Все удивляются.
- Как будто в сердце падают, - пробормотал, и услышал, что Льё встал; "уже уходишь?" приготовился, как Льё прошептал совсем рядом:
- Вы тоже так чувствуете? - совсем рядом: протяни руку - и поймаешь бабочку; загасишь пламя. Он обернулся; и они встретились глазами; глаза мальчика блестели, и непонятно было, что ярче - небо или... Влодек шагнул к нему; но Льё отпрыгнул, крикнув: "Мама зовет вас ужинать!" и убежал. Хлопнула опять калитка, залаяли собаки. Влодек немного подождал.
 Упала еще одна звезда, унося чей-то мир.
- А я загадаю, - потушил в земле сигарету и пошел ужинать...
 Яблочный пирог пригорел. Ужин прошел в тишине, похожей стуком вилок на капли дождя по черепичной крыше - когда вечер осенний, сырой и серый, и нет ничего дороже огня и близкого по интересам сердца. Так проходили ужины по жизни и дальше, проселочная дорога со множеством луж без отражений; за окном словно вечно дождь - паззлы складывает; люди молчат; и только лопаются минеральные пузырьки, поднимающиеся со дна стаканов - каждый из них серебрист; и ему кажется, что это тоже звезды. "Везде" и Льё; поднимает синие глаза на; Льё же встает, утирает розовый рот ладошкой, благодарит мать и уходит в свою спальню - рыжеуший Апельсин бежит вслед за ним, и спит у кровати; от чего в комнате пахнет псиной; Жанна жалуется. В её порядке - изменения: стол Льё завален тетрадками и книгами - в сентябре мальчик пошел в школу; сельская - два этажа, белый кирпич, гладиолусов букет; стены обвесил пейзажами из журналов - озера, горы; и репродукции мастеров эпохи раннего Возрождения - Фра Анджелико, Филиппо Липпи; где тонкий наклон головы и прозрачно-серые руки; на спинках стульев, подоконнике, полу - пестрая мальчишеская одежда - и - розовая в рюшечках постель - он засмеялся и сказал Жанне-жене: "Не подобающая мужчине..." Она покраснела. А ночью он проснулся от тоски. За окном и вправду шел дождь. Наступила осень. А в его сердце - свет. Он встал тихо, тихо, как мыши шуршат; посмотрел на жену - по её бледному лицу, словно из камня изваяние, бежала сверкающая тень дождя; нашарил в темноте тапочки и прошел по мягко коверному коридору к спальне Льё. В его комнате шумно посапывал лабрадор. Форточка была открыта, и шум дождя пах фиалками. Дыхания мальчика слышно не было. В ночь зайти он не решался. Всё также тихо сполз по косяку на пол и зашептал горячо кому-то на небе:
"Ведь я же не извращенец, я не люблю детей и мужчин..." закрыл глаза и глухо зарыдал; лабрадор засопел громче; он умолк и задремал, и ему снился шоколадный торт; под рассвет он проснулся, исполненный злости и боли в ногах, тридцативосьмилетний мужчина синих, как сумерки, глаз и смуглого рта; и вернулся в супружескую постель. Вечером он ушел на охоту. Так и повелось - молчаливые вечера; Льё в школе; он - на болотах с лабрадором; Жанна пашет по хозяйству. Она располнела, не сильно, но так, чтобы выглядеть счастливой перед соседками. Те не осуждали - красавец-мужчина. Льё же похудел, и рос не по дням, а по часам; помогал матери по двору - корова, свиньи, огород; но казался при сходстве черт таким далеким от неё... Впрочем, ей близость сына и не требовалась. Она пекла ему кексы; следила за учебой и одеждой. Льё учился на пятерки и четверки, если приносил трояк, то оставался без ужина. Так решила Жанна. Он не вмешивался в воспитание Льё. Он давно понял, что мальчик уже вырос; и Жанна с большей пользой окучит картошку...
Свой дом он превратил в уют; полное мужское царство. Курил сигары - пахнущие сухим деревом, пил в одиночестве коричнево-оранжевый чай; на стенах висели ружья - он пополнял коллекцию, выписывал журналы и бандероли из далеких городов. Шел дождь, когда в хибарку постучали.
- Кто?
Ответил голос Льё.
- Мама вас зовет.
Он по-прежнему называл его на "вы" и "дядя Влодек". Он открыл дверь. Льё стоял в куртке из синей болоньи и рабочих джинсах; за прошедший год он сильно вытянулся и доставал ему почти до плеча темной душистой макушкой. Волосы его шелковистые слегка примокли и облепили худое бледное лицо.
- Срочно?
Качалось спертое с веранды кресло-качалка.
- Заходи.
Льё ступил с собачьим любопытством оглядел помещение. Он никогда здесь не был.
- А что в тех комнатах?
- Кухня и спальня.
- Можно?
- Да...
 Льё прошел кухню с полосатыми половичками и черным свистящим чайником на плите.
- У вас кипит...
 Еще чуть-чуть - и он станет подростком и будет всё запоминать, и очутится в спальне. Он подобрался и встал за спиной мальчика. Льё же продолжал глазеть.
- А в спальню можно?
- Там только старая мебель...
 Нога Льё ступила на порог, и тут он ударил его в спину. Льё полетел и прямо на кровать. Ударился пребольно лицом и застонал. Он навалился сзади на тонкое тело, которое помнил на изгибе локтя весь год. Вжал голову Льё в покрывало, шелковистые волосы скользили под пальцами, напоминая самую раннюю траву. Он пытался и удержать Льё, и содрать с него джинсы. Льё вырвался и вскрикнул коротко, как птица. Он пережал ему рот, Льё вцепился в пальцы зубами. Боль пронзила огненная, старинная; раскаленные каминные щипцы; секунд сорок прошло, как он целовал Льё в бешено колотящуюся на шее жилку и дрожал сам; а потом отпустил, свалился на пол, будто отдав всю кровь, а не выпив. Льё вскочил и натянул джинсы; глаза его темные сверкали почернело, хоть и не вечер; два колодца с мертвецами на дне; а лицо - белое, не тонкое, не нежное, как шиповник, а страшное, как у падших ангелов на картинках с его стены; и губы выпачканы кровью. "Разве я его бил... нет, это же моя кровь... он мне руку грыз..."
- Ну что ты на меня вылупился?
 Льё задыхался, будто понял, что с ним сделали, бросили в грязь к другим, невинным, откуда не растут розы. "Сейчас заноет: я маме всё расскажу".
- Пошел вон! - закричал он и кинул в мальчика ботинком и не попал. Льё уклонился; нашел стену, нашел по ней дверь; толкнул её и выбежал, оставив открытой. Он же остался лежать и слушать шум дождя. Задремал. Через час пришла Жанна.
- Ты спишь? Я послала за тобой Льё, но он сидит уже полдня в туалете; видно, опять сливового варенья из погреба наелся... Или что-нибудь случилось? Вы опять повздорили?
Он потянулся, встал и обнял её.
- Надоели?
Она кивнула и прижалась к нему щекой; всем телом - женским; мягким, темным, как покрывало, в котором еще блестела слюна Льё...
Он не задумывался над моралью. Думать над ней, что гадать по звездам - полно сомнений, проще выпить чашку крепкого чая и смириться с тем, что есть вещи, которые не прощаются - их проще забыть; запереть в нижний ящик стола; забыть, как о завещании; тем более, когда тебе восемь и плюс тридцать... "Он вырастет; вырастет и умрет". С Жанной они ждали второй, третий, четвертый класс, когда же Льё влюбится и заведет друзей; но Льё молчал и на дни рождения был одинок, как волк из поэзии; будто у него не было страшных секретов, которые интересны другим. Зато Льё много читал, оставлял на ночь включенным свет - вдруг проснется - книга рядом: приключения на море, девятнадцативековые детективы, серьезная, как нахмуренные брови, проза - и боялся темноты; и он уже не решался спать на его пороге, как тысячу лет назад; а потом Жанна забеременела и уже не было времени следить за развитием и ростом. Бросили, как сад...
Родился - осенью - тоже мальчик. Он чуть не заболел от счастья. Назвали Ваней. Пригласили всех соседей; полдеревни; другие полдеревни гуляли на чьих-то похоронах; стол, цветы, фрукты, мясо, овощи, водка и вино; белая колыбелька в родительской спальне, на тюле - луна, тучки и звезды - и никто в суматохе не заметил, как исчез Льё. На пятый день поисков уже всей деревней, после первого снега у Жанны началась истерика и пропало молоко. Поймали мальчишку на сороковом километре от села, в белом поле. Льё стоял, худой, черный, и ловил снежинки языком. После того, как Льё поел, отчим выпорол его охотничьим хлыстом для собак.
- Снимай рубашку и портки, - приказал он.
- Еще чего, - ухмыльнулся Льё, двигая обескровленным ртом, как замерзшим.
- Снимай; мать твоя на нервы извелась; и заказала тебя проучить.
Разговор и экзекуция происходили на зимней кухне. Жанна сидела рядом на диване и кормила то грудью, то смесью из бутылочки капризничающего малыша. Льё посмотрел на голую грудь матери, на камин; повернулся к отчиму спиной и снял рубашку. Лопатки, позвонки, ребра - слоновая кость и перламутр, белый шелк, яблоневые лепестки; древнее искусство красоты; подросток, хрупкий и ломкий, как засохший стебель; полная мадонна на диване - соприкасаются пальцами через стекло - плохие дети и родители в аду. Он размахнулся и ударил. Малыш закричал - смесь была слишком горячей; Жанна загугукала. Кровь проступила с четвертого удара, немного, как из носа.
- Ступай, - он опустил хлыст.
- Всё что ли? - Льё напоминал своих любимых средневековых серых мучеников.
- По количеству дней, - и в восьмом классе Льё снова сбежал из дома. На этот раз деревня его не нашла. Школа отправила вызов в город; а Жанна позвонила своему брату - Жану; тот держал в городе собственную автомастерскую. Казалось, прошла еще тысяча лет - ничего не жалко на память. Через полгода Льё привезли. Крашеный в синее пикап остановился у заснеженных ворот. Залаял один из пяти уже лабрадоров. Он вышел из своего когда-то домика с ружьем и увидел второй раз в жизни, считая свадьбу, Жана - абсолютно некрасивого и потому привлекательного мужчину; та же порода - узкое бледное, словно из камня выбитое лицо; серый плащ - и под руку черной вороной Льё...
- Ты сошла с ума, - сказал он жене. Брат молча отогревался сливовой наливкой. Ваня носился где-то по дому с лабрадорами, ничего не зная о возвращении старшего брата. Жанна замотала головой. Лицо её, с красными губами (краснели, когда она злилась) на бледности, казалось японской куклы - и халат в крупный цветок, волосы в пучке.
- Не понимаю, почему тебе его жалко; знаешь, откуда извлек его Жан: из дома - развалин, где живут, не имея другого места жительства, профессиональные нищие, грошовые проститутки и куча наркоманов всех особенностей... И это мой сын!
- И кем же был он? И ты думаешь, что проучишь его после этого ада, держа в подполье с картошкой?
- Нет, но это наказание-символ, понимаешь? Из деревни он никуда не денется теперь; постоянно глаз да глаз; огород, колодец, коровы; будет работать как проклятый...
Она замолчала, потому что он засмеялся. Она размахнулась и ударила мужа по лицу. Жан пролил себе на грудь сливянку.
- Вы что, драться?! - и отбежал к двери.
Он пожал плечами и вышел сам, отодвинув от двери Жана, как стул; надел сапоги, накинул куртку, взял ружье из домика и ушел на болота. Они не замерзали зимой, грязь чавкала под ногами. Он ни о чем не думал и не стрелял; и вернулся в самый вечер, когда пошел снег - крупными, как лоскуты, хлопьями; Жан уже уехал, Жанна готовила ужин - пекла блины; "Он в подполье?" "нет, на веранде; пел в начале песни про любовь, а потом потерял сознание"; он вышел на веранду - где разноцветные стеклышки; разбитое детство и прочий мелодраматический бред; Льё лежал на животе на одном из старых клетчатых диванов, бледная рука лентой висела до пола и пел - вправду пел; "и не было и нет любви сильнее нашей; день застыл, мы не стали старше..." - тоненько так, фальцетом совсем детским; рядом сидел на полу Ваня - огромные синие глаза, запястья хрупкие, как у девчонки, тяжести не может поднимать - поздний ребенок, стеклянный; и предлагал старшему брату стакан апельсинового сока, как бессмертие. Увидев отца, Ваня вскочил и убежал в дом, оставив сладкие лужицы; Льё умолк, прислушался и повернул голову.
- А, это вы...
И продолжил повторять одну строку, словно дальше слов не знал, ковырялся в запекшейся ранке: "день застыл, мы не стали старше". Он сел на диван рядом с узким черным бедром.
- Что ты будешь делать дальше, Льё?
Льё вновь умолк, повернул голову и посмотрел черным глазом. Ресницы прогнуты почти до бровей, как ажурный чугун; вместо нижних бровей - фиолетовое. Скулы заострились до лезвий, губы - белые, как у старой актрисы, когда она поздно вечером снимает жидкобриллиантовую помаду.
- Сбегу еще раз...
- Мать тебя не пустит.
Льё дребезжало рассмеялся, хруст раскалывающихся под каблуками лужиц.
- Мама?.. Да она будет рада-радешенька, будто ей цветов надарили. Она видит, как вы иногда задумчивы, думает, оттого, что я вас злю, и потому душу готова заложить, чтобы я исчез, испарился, распался на молекулы. Она вас любит больше, чем меня... Знаете, страсть зрелой тетки, - и умолк, будто знал, что это такое.
Он знал. Опустил голову и смотрел на голубой пол, в наступающих сумерках кажущийся синим, как сны. Льё тем временем повернулся на бок и попытался встать, наткнулся на его плечо. Немного потолкался и прошептал глухо, словно уткнувшись в носовой платок:
- Отпустите.
 Он не расслышал и не шевельнулся. Льё ерзал, дыхание его стало испуганным.
- Отпустите.
 Он молчал. Льё тонкий, как стебель, был рядом, пригнись - в его объятиях, как в пледе; пахло от него сыростью погреба; и потом - юно, остро, как красным перцем и морем - от шелковистых и грязных волос; прилипших к вискам. Каждая косточка Льё, казалось, прижималась к нему - тело хрупкое, как бумага - нерастущий и испорченный подросток. Он сидел спокойно, как в маске. И сумерки накрыли их от людей.
- Отпустите, - и не выдержал, уткнулся в плечо - свитер грубой вязки; а он поцеловал Льё в щеку - горячую, худую, нежную, как осенняя вода; прижался тихо губами, и время потекло, темные воды над затонувшими кораблями, желтые листья несут - как китайские стихи в три строки. Льё тоже затих, будто перестал дышать, зарос паутиной; потом дернулся, выдавил:
- Вы...вы... - сломанный тюбик зубной пасты; поднял лицо - глаза уже блестят, как женские при виде нового кольца, рот красный, семейное, аленький цветок; вытер медленно рукой след поцелуя, стряхнул брезгливо и выпалил, - я вас ненавижу! Отпустите немедля!
Он внезапно разозлился, как на луну, похожую на сыр; толкнул Льё с дивана - не в силу; но Льё полетел, стукнулся об пол, собрал кости в неуклюжую, неловкую позу и закричал:
- Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу! - словно сломанные часы; потом усмехнулся, зашипел на четвереньках, - пидор, грязный извращенец, - плеснул в окно грязью и смотрел, как она стекает; и засмеялся-заплакал ломающимся льдом.
Он сбежал с веранды.
- На ужин! - позвала Жанна, женщина, которая полюбила его больше собственного сына.
- Оставь меня, - сказал он ей.
- Ты уходишь?
- Да.
- Куда?
- На охоту.
- На ночь глядя?
- Мне всё равно.
- Я хотела попросить тебя вынести из того маленького домика всё оружие и запереть там Льё.
Он повернулся к ней и закричал. Ваня, евший за столом, залез под.
- Дура ты проклятущая! Надоела! Уйду от тебя хоть на болота! Стерва жестокосердная! Хоть бы раз спросила, что с ним! Сука, тебе только от меня одно и надо...
И убежал. Ночью пошел дождь; он стоял под ним и мок, и смотрел, как вдалеке идет, сияя огнями золотыми и рубиновыми, поезд. Лабрадор рядом жалобно заскулил. Он пожалел пса и пошел обратно домой.
Дома не спали.
- Где Льё?
- В погребе...
Он сорвал сердце; побежал в маленький дом; дождь мелко моросил, а он, проклиная и обзывая Жанну, вытаскивал все ружья, охотничьи ножи, порох и патроны; под рассвет спотыкающегося Льё перевели в дом и закрыли; судя по звукам, он тут же за порогом рухнул на пол спать...
Мужчина и женщина легли в разных комнатах. Он смотрел в окно, как становится светлее; потом услышал, как она крадется по коридору к нему; притворился спящим; она со своим одеялом и сердцем прилегла на край. Утром они проснулись поздно, от шума некормленой скотины. Жанна вышла во двор и вскрикнула. Дверь домика была открыта. Льё выпустил Ваня...
Он не стал наказывать сына; убрел на болота, подстрелил двух птиц, принес и подарил сыну перо. Ваня молчал, весь повинный. Жанна тоже. А когда они вновь легли, она заплакала, тихо так, застонала.
- Ты... ты ненавидишь меня...
- Нет, что ты...
- Д-да... Я плохая мать.
- Какая есть...
- П-плохая. Льё ненавидит меня, т-ты н-ненавидишь... я просто подумала - он тебя з-злит, он между нами... Он такой злой, весь в отца, того... тот меня бил... Я смотрю на Л-Льё и вижу того... Ч-что же мне делать теперь? Ведь ты от меня уйдешь...
- Не уйду, ну, куда я уйду, - он шептал ласково, как первой любви, и целовал её в нос и щеки, - ну, обещаю, не уйду... Я просто вспылил, сгоряча...
Они занялись любовью, потом тихо лежали и слушали дождь.
- Куда же делся Льё? - прошептала она. - Опять звонить Жану...
- Знаешь, - сказал он, - у меня в детстве была кошка... Я шел по улице со школы и увидел прямо посреди дороги котенка. Машины ехали с двух сторон, а он даже не чесался. Я пробежал на "красный", спас его чуть не ценою собственной жизни; а он по дороге домой искусал меня всего и исцарапал, неблагодарный. Злющий был котенок, просто жуть; всё время рвался вывалиться из форточки или удрать в приоткрытую дверь. Я ему орал: "дурак, здесь же куча еды, тепло, блохи не кусают" а однажды он таки удрал... Я так плакал. А через год встретил его на березе; ободранный, тощий, без уха, он крутил хвосты белой кошечке и был страшно счастливый... Может, Льё просто не хочет жить - знаешь, как все, как положено, приличиями, картами, незнакомыми людьми: образование, квартира, жена, машина; и ему нужно совсем другое...
- Вся эта грязь? Ты же слышал, откуда его Жан вытаскивал, - Жанна резко повернулась, и кровать скрипнула, как старая. - Он продается на улицах, как безвыходный. Как это может быть нужно... Боже, я не понимаю; у меня ощущение, что со Льё что-то ускользает от меня, сквозь пальцы, как деньги, как песок; будто я за молоком недоглядела...
Он же смотрел на тень деревьев на потолке, потом прошептал, словно двигался на ощупь по комнате без света и заполненной мебелью.
- А может, мы ошибаемся? Может, он наконец делает то, что хочется - смотрит на звезды сколько влезет и разговаривает... Может, так и надо - вырасти, пережить, умыться и стать святым, знаменитым художником, поэтом, синей розой...
"из предательства матери... и кое-что еще" как старая рок-н-ролльная песенка, синие замшевые туфли...
Жанна слушала, слушала как сказку и заснула.
- Спи, милая, спи... Пусть тебе будет всё равно - пусть всё будет как будет...
 Ветер налетел за окном на тени...
 А через полгода - точно установленный астрологами срок - позвонил Жан и сказал, что Льё умер.
- Я опознал его в морге. Везти тело к вам или похоронить в городе?
 Гроб привезли закрытым. Жанна стояла на ветру, бледная и каменная, лицо её стало совсем мужским. Некрасивым мужским. Льё отомстил - забрал её молодость. Ваня рыдал на веранде. Льё было всего шестнадцать и на его похороны пришла вся деревня. В самую ночь он вышел во двор. Постоял - посмотрел в небо. Был опять звездопад.
- Пошло всё в жопу, - сказал он небу, - понимаешь? - и свистнул собаку, лабрадора во втором поколении. - Пойдем на охоту? Смотри, звезды, август - само тепло, самые утки...
 Он вошел в домик, взял ружье, надел куртку и сапоги. Он сознавал, что пьян, но знать, что Льё нет на свете, было так жутко, что хотелось петь, говорить, идти, жить - жить стремительно, как учат приключенческие книги. В большом доме горели все окна. Там пили и ели, на зимней кухне стыл шоколадный торт с белым кремом сверху; обсуждали, кто кому родня, обиды и роды; а он вышел в огород, помочился и вновь посмотрел на небо. Сзади раздался шорох. Собака вдруг взвыла, прижала рыжие уши к голове и попятилась по земле. Он вздохнул и переломил ружье.
- Здравствуй, Льё... Ты... ты пришел...
- Да, - ответил Льё.
Он опять вздохнул и посмотрел на небо. Звезды на нем дрожали, как перед глазами в слезах; белые-белые и что-то пытались сказать - на языках, забытых... Одна сорвалась и полетела, оставляя бриллиантовый след.
- Как в чей-то карман... Знаешь, почему я так любил ходить на охоту? Потому что у меня в подкладке зашита твоя фотография. Та, детская, где ты в матросской рубашке, на качелях летишь; с материного стола... Она пригласила меня на ужин в первый вечер; я даже имени её еще не знал; смотрел дом, а увидел тебя - и словно звезда сорвалась, как эта, как истеричная женщина, и упала в самое сердце... Разве так можно? Не на Рождество. Больно, остро... У Андерсена просто злые осколки были - и всё от них казалось уродливым... Я стал уродливым; спер со стола портрет; в свой карман; и зашил в подкладку; идешь, вокруг дождь - а мне тепло, сяду на корточки, отпорю и любуюсь сколько влезет, а не украдкой, когда ты мелькнешь в огороде или саду... Зачем ты пришел - утащить за собой в ад?
 Он услышал, как Льё улыбнулся за спиной, словно два хрустальных колокольчика из игрушки для младенцев столкнулись, а не лужи треснули.
- За любовь, - сказал Льё сквозь звон, - за любовь полагается рай...
Он заплакал. Тяжко так, по-мужски, со стоном, сквозь зубы и ладони; прислонил ружье к колену. Упала еще одна звезда. Через минут десять, ружье упало и стукнуло пребольно по ноге, он подобрал и произнес со злобой:
- Так ты за мной или прошлое ворошить, как листья?
- Как хочешь, - ответил Льё. Он, наконец, обернулся. Льё стоял легкий и молодой; челку вил ветер, а звезды сияли сквозь него, как в сачке.
- Хочу, - и Льё кивнул головой, - да, хочу, - и торопливо захлопал себя по куртке, - черт... Подождешь немного, я, кажется, в доме их забыл... А, нет, вот, с прошлой охоты остался, - и вытащил из верхнего кармана патрон.