Ночь в белом бархате

Трэвис шел по берегу моря, по белому, как жемчуг, песку, а море ложилось к его босым ногам серебряными монетами. Большие коричневые ботинки, как нашкодивших щенков, он нес за загривок; было холодно, над портом вдалеке, как над белыми горами вуалью траурной собирались тучи - "не жди ничего хорошего, город" словно хотело сказать небо; а Трэвис всё шел и шел, и с ним мир разговаривал по-другому. "Эй, Трэв" шептало море, словно соблазняя на самоубийство "здесь неподалеку от берега две сотни лет назад галеон потонул - сколько там вещей!.. и все красивые, ручной выделки, резьба и всё такое - как комнатка красивой девушки... Хочешь?" Но Трэвис не хотел сокровищ - истории про утопленников и далекие маяки ему нравились больше; "нет, расскажи, почему он затонул" море зашипело, словно чайник "Тифаль", но не рассердилось - как можно сердится на своего повелителя; и покорно повело свой рассказ, будто кот Баюн пошел по цепи. На каменной набережной же о Трэвисе шел посторонний разговор.
- Видишь того парня? В шарфе красном до пола и босой еще, совсем с ума спятил, - спрашивал неказистый молодой человек с пекинесом у бармена последней летней торговой точки - синие зонтики, пиво и пицца.
- Но, - сказал тот, протирая стаканы, как смысл жизни обдумывая. - Он каждый день здесь гуляет...
- Это сын Януса Сибелиуса, - произнес молодой человек с пекинесом, словно открывая дверь воздуху в горящей квартире. Бармену это ничего не сказало - самое большое, что он прочитал за жизнь, был Стивен Кинг "Роза Марена". С пекинесом опешил, будто его не узнали. - Ты что, это же композитор киношный, самый богатый и знаменитый; за каждую свою мелодию он получает статуэтку в золоте... А сын у него - вон тот - единственный. И слабоумный.
- Да ну, - стаканы засверкали без солнца, как самодостаточные вещи. Бармен посмотрел сквозь них на владельца пекинеса, увидел без искажения, как глаз без осколка из "Снежной Королевы", и решил, что его долг на день перед миром по красоте выполнен.
- Да правду тебе говорю! - молодой человек очень нервничал; во-первых, потому что боялся грозы, а на горизонте она обещалась, как роковая женщина в груди каждого мужчины; а во-вторых, не любил, когда не слушали единственное интересное, что он увидел в жизни. - Его зовут Трэвис. Он ни разу не ходил в школу, а ему семнадцать; и почти ничего не говорит. Я всё знаю, потому что три месяца им продукты привозил; сейчас женился, новая работа; он все дни только и делает, что гуляет по морю, смотрит телевизор - одни мультики, и играет со слугой в шахматы.
- А отец? - наконец, снизошел бармен. История его не интересовала, но делать-то всё равно было нечего; а молодой человек уже две кружки пива купил, и хот-дог своему пекинесу.
- Он ему дом построил - специально для того, чтоб на море смотрел; врачи сказали - успокаивает; тот, на Черной скале, знаешь?
- Из стекла который?
- Ну, - молодой человек оживился, почувствовав интерес, как другие чувствуют деньги, - а сам там редко живет. Приедет, книгу почитает; походит с сыном по пляжу - а тот всё молчит; и уезжает через неделю. Я же говорю - слабоумный...
- Шахматы вообще-то сложная игра, - заметил осторожно бармен, словно складывая башню из карт.
- Ерунда, - и молодой человек, рассказав весь сюжет, подмахнул третью кружку пива; бармен задумался о несправедливости даров; а Трэвис тем временем дошел до конца пляжа - дальше начинался порт, корабли, запах рыбы и много людей, которые будут спрашивать, что семнадцатилетний мальчик в старом плаще и длинном шарфе делает не в том, где ему положено месте; потому он повернул назад; опять прошел вдоль старой набережной, где уже с наступлением зимы не стало цветов и туристов; и возле Черной скалы надел ботинки - Кармен терпеть не могла, когда Трэвис гулял босиком. Она шумела, как готовящийся гуляш; всплескивала руками и охала, а потом тащила пить чай с медом - а он сладкий, как боль от несбывшегося; оттого противно; и шума Трэв не любил. Он крался по пляжу к камням; потом играть ему надоело, и он просто нашел лестницу среди скал, и полез по ней в дом.
Скала называлась Черной от цвета. И еще раньше на ней стоял маяк; говорили, что на нем кого-то убили хорошего, и с тех пор огонь не горел, сколько бы его не разжигали; маяк снесли, и место стояло пустым, пока пятнадцать лет назад участок не купил городская и мировая знаменитость композитор Янус Сибелиус. И построил на скале дом, о котором говорят в городе и по сей день. Дом был из стекла - как и вспомнил бармен. Стен в нем не было - только крыша из сверкающего легкого металла, словно летела серебряная птица да решила отдохнуть. Вместо стен были огромные окна - и виден в них был не мир, а только море. Когда Трэвис родился, его мать была в самолете на Вену, а самолет, как серебряная птица, был точнехонько в серединке над северным морем. Оттого, может, и глаза у Трэвиса странные - и не серые, и не синие, не зеленые и не карие; а словно меняются от погоды за окнами - какое море, такой и цвет.
К дому вела длинная железная лесенка; в бурю слуги боялись, что её снесет; но она только дрожала и звенела жалобно, а на утро была на месте. Ноги Трэвиса скользили по ней, морская соль; а в доме пахло гуляшом и пирогом со специями.
- Явился, - сказал Кармен, - ну-ка быстро руки мыть...
Остальных слуг Янус Сибелиус подбирал долго и не по объявлениям. Кармен служила еще его матери; стара она была невероятно; смуглая, огнеглазая, из цыган, что гадают всю правду; муж её был намного младше. Внуков было у неё не перечесть. Но Трэвиса - она боялась себе в этом признаться, как и в том, что замуж пошла не девственницей - она любила больше всех своих отродьев. "Никакой он не слабоумный" твердила она мужу, когда тот так хотел посидеть и спокойно почитать газету "умнее нас с тобой вместе взятых".
Трэвис мыл руки - широкие, как пристань для рыбацких лодок - тающие на воздухе медузы, и скользкие, как банановая кожура - да только не смешно; рябь между досками, и еще запах - рыбы, соли, далеких, как большие корабли и легенды о них, голосов - свежести пронзающей шпагой - похоже пахнут еще розовые розы; вода падала с рук, звеня северным ветром.
- Твой любимый гуляш, Трэвис, - Трэвис стоял в ванной, обитой кафелем под стекло уже полчаса, словно молился; а время для него текло водой, как для других песок; в голосе Кармен слышался упрек, стук ногой о пол, будто он - мужчина, и не выполнил своего обещания - жениться, вынести мусор, - по мнению Кармен, есть холодную пищу - первый грех; а убийство и прелюбодеяние извиняются слабостью человеческой, - укроп, душистый черный горошек и самые красные томаты... А мясо, Трэвис! м-м, - она словно пела из Пуччини, и поцеловала в воздухе свои золотые пальцы. Трэвис улыбнулся. Так море расступалось перед Моисеем и его народом, не верящим по сей день в людей. На самом деле гуляш он не любил, как и пирог, и салат, и яблочный пудинг, и прочие вещи, приписываемые ему Кармен, и Маркусом, который как раз только что вошел в дом с северного ветра - старый финн, выполняющий при мальчике обязанности управляющего, камердинера, сторожа и посыльного. Но людям нравятся их придумки - это Трэв знал; про то, что он слабоумный, нежный и не умеет размышлять, как обыденный; и только у моря и его отца не было иллюзий о нем, цветноглазом...
- А мне, Кармен? Мне что-нибудь достанется от этого пиршества королевского с твоих слов и стола? - старый Маркус выматывал себя из шарфа и многочисленных шерстяных платков - очень простуды боялся; больше, чем темноты и смерти.
- За поцелуй, - сказала Кармен, и это тоже было традицией в стеклянном доме - как море и шахматы. Они пообедали; потом Трэвис включил себе мультики - специальный канал на трех языках - да только слова мальчик не слушал - иначе в них сам превратишься - весь мир - ничего кроме слов; а вот море описать невозможно. Наступил вечер - в дом он входил полной грудью - как поле грозы вдыхают озон - всеми оттенками; немало художников мечтало об этом доме - один вид; Кармен засобиралась домой.
- Трэвис, ночью будет буря? а то я тюльпаны на балкон выставила, - Трэвис поднял от шахматного столика тонкое и грубое лицо. Столик был из восемнадцатого века, настоящее черное дерево, золотой лак, ножки в виде львов с глазами из мелких рубинов; Янус Сибелиус увидел его в антиквариатной лавке в Испании; за стеклянными дверями бушевала коррида, а он вспомнил северные глаза своего сына и купил не торгуясь. На нем в шахматы из черного дерева в тон и слоновой кости каждый вечер играли Трэвис и Маркус - порой до утра, слипаясь глазами; Кармен тоже дивилась - "вот ты - два высших, а в шахматы ни бум-бум" говорила она мужу "какой же он идиот? Достоевский твой идиот" муж не отрицал, истории о Трэвисе превратились в фольклор. Над столиком висела розовая лампа - с берега снизу казалось - звезда. В комнате - роза. Что пахнет морем; а лицо Трэвиса в её свете казалось перламутровым.
- Нет, - коротко ответил он, и опустил вновь к шахматам, словно ушел в другую комнату.
- Спокойной ночи, Кармен, - крикнул Маркус, - привет мужу и детишкам!
- У меня внуки уже, - и дверь, впустившая ветер, соленый, как сентиментальная книга, закрылась за женщиной, не зазвенев - такое уж было стекло - не бьющееся, как молодые сердца.
...Играли Трэвис с Маркусом до полуночи. Получив шах и мат, Маркус сказал: "ну всё, шабаш, мыть руки и спать" и посмотрел испуганно на мальчика - не обиделся ли тот; но Трэвис хотел спать - партия была скучной; похожую они разыгрывали позавчера; и хотелось полежать в белой, как снег, постели и послушать, что там - с морем? Маркус вырубил везде свет - а вдруг гроза, запер двери, проверил сигнализацию и тоже лег; но спать ему было страшно - хоть Трэвис и знал погоду наперед, может, по птицам, может, по цвету моря, как ни одно радио - но в шторм Черная скала дрожала, что крепостные ворота под бревнами; а с ней должно было бы смыть и дом - наконец, старик заснул и ему снилось, как это всё происходит; и дом звенел, и сыпалось стекло, и женский голос, молодой и красивый, похожий на шелковое платье, кричал: "Трэвис! о, нет!"; Маркус подскочил в неприятном поту и услышал мужской, очень знакомый, орущий сквозь море как сквозь оркестр тенор свою партию: "Маркус, старый идиот, да проснись же! отопри нам дверь!". Маркус схватил фонарик, всегда лежавший рядом, халат шерстяной забыл; собачья преданность; и открыл, в лицо хлынуло пасмурной ночью:
- Хозяин, вы приехали? Простите меня, но не телеграммы... Ничего не сказали, я не ждал...
- Знаю, Маркус, это ты прости меня, - Янус Сибелиус, отряхивая волосы от соли и воды, как от перхоти, вошел в дом, а за ним - тонкий силуэт в длинном, словно средневековье, плаще. Старик закрыл дверь за их спинами, рев моря оборвался, будто пьяным уронили граммофон с бетховенской симфонией; силуэт снял капюшон, улыбнулся, и оказался девушкой, молодой и хорошенькой, как всё сладкое.
- Ну, здравствуй, Маркус, - Янус обнял старика, - ты в одной пижаме, простынешь.
Янус знал все их слабости и тонкости. Старик поежился, засуетился у рубильника; а сам всё оглядывался и оглядывался, как птенец - такой чудесной девушки он не видел никогда; просто красивую - это да - Кармен в молодости; он был влюблен в Кармен до боли в руках, лет десять, пока у Кармен не родился первый внук; а Маркус понял, что умрет одиноким. И еще жена хозяина, от которой Трэвис, и которая от Трэвиса же спустя восемь дней умерла. Она была похожа на мадонну; Кармен бормотала "Аве Марию" всякий раз, как спускалась вниз с подносом; длинноногая, смуглая, как золотая; манекенщица - не профессия и не призвание; а так - чтобы выйти замуж - так говорили они с Кармен на кухне шепотом, когда хозяин привез её еще в другой - из нормальных дерева и камня дом - словно тысячу лет назад ... А эта девушка словно ребенок, которого нарядили в честь праздника во всё кисейное и белое, а он забыл и играет в луже лунного света; положила зефирную ладошку на стену, будто проверяет на прочность абстрактное понятие; и стекло мгновенно, покоряясь, запотело в виде сердца...
- Да, Маркус, познакомься - это Дагни, моя жена, - свет в прихожей включился - мягкий, зеленоватый, сразу превратив комнату в аквариум; видно было, как в отражении глаз людей стекают струи дождя. Маркус охнул про себя, но виду не подал - будто не знал ничего о любви и золотых рыбках.
- Очень приятно, барышня, - солидно, словно адвокат. Янус засмеялся, снимая перчатки и помогая Дагни с длинным сверкающим от соли плащом; мантия не королевы, но принцессы, уехавшей из своего королевства на западе - виноград, костры весной и осенью от старых листьев; в страну, полную снегов и горячего грога.
- Какая она тебе "барышня", болван? Она теперь "мадам"; и подай нам чаю в гостиную. А где Трэвис?
"Она знает о Трэвисе?" и вдруг у Маркуса, как у обыкновенного старого человека, начался приступ ясновидения "это к несчастью; и с ним и с ней - к несчастью, когда они познакомятся" лучше б желудочные колики.
- Спит, - и тут же отпустило, словно ошиблось.
Янус кивнул и опять повторил о чае. Прошел молча в гостиную. Дождь лил и лил за стеклами, словно рассказывал длинные истории - одну за другой - одна капля - одна история - честный бартер; шоколад на пиво; да только не для них - "Трэвис" подумал мужчина; и обернулся на молодую женщину с волосами цвета ясеня и глазами, полных северного неба. "И Дагни". Теперь, если прислушаться, за извечным шумом моря - как зла, можно было различить шелест трав без камней, и полет над ними птиц - неведомых, белых, словно сшитых из бархата... Женщина из сказки - королевская дочь...
В год, когда родился Трэвис и умерла Пенелопа, он получил первую золотую статуэтку - за фильм об убийстве: красивая девушка шла домой, и её настиг человек, возверивший, что он - дьявол; заключительный кадр - дождь ночной улицы, отливающий радугой огней, и красная туфелька с поломанным каблуком; и перестал верить в счастье. Трэвис рос не таким как все; оттого Янус привык скрывать и быть одиноким. Он получал награды за каждую мелодию - и это было странно, как продать душу дьяволу за бесценок пьяным, а потом думать, что же взамен: сидеть у белого рояля в темноте в дорогой гостинице незнакомого города и не знать, наказан ты и за что, или наоборот - благословлен - и на что... Сейчас Янусу было пятьдесят; но выглядел он на старые тридцать; седые волосы и синие глаза - людям казалось, что он ослепительно красив; и ему порой тоже - в приемном зеркале, полном других гостей; Маркус принес чай - любимый хозяина - зеленый "Ахмад" с жасмином. Горький и зеленый, что море за стеклом; без сахара; кроме как здесь, Янус больше нигде его не пил. "Ты не хочешь есть?" спросил он у жены.
- Совсем чуть-чуть, - произнесла первые слова в стеклянном доме Дагни. Маркус вытянул из кухни сморщенную шею, чтобы посмотреть, какая она, когда говорит. "Как жемчуг. Похоже, что в жизнь нашего хозяина внесли лампу..." и нашел в холодильнике тунца, салат из кальмаров, яиц и желтого майонеза, хлеб с отрубями и золотой лимонный сок; подал всё сразу на большом хрустальном блюде в гостиную, где они сидели. Потом пошел набирать ванны; готовить постель; и остановился у комнаты Трэвиса, рука полна белья. У кровати мальчика всегда горел ночник - такая же нежно-розовая, как в гостиной, как южный цветок, лампа; не то, чтобы Трэвис боялся темноты; вскрикнул однажды в пять лет - море как раз назвало его своим повелителем и раскрыло дно, как шкафы; а Маркус решил, что это кошмары; Кармен принесла лампу - да так и повелось: знать о Трэвисе то, что придумали сами. Старик стоял и смотрел на мальчика, так смотрят на любимую книгу; пещера, где спрятаны драгоценные камни - а потом обернулся продолжать обязанности и столкнулся лицом с воротником Януса.
- Спит? - негромко, так пробуют клавишу на белом рояле в чужом городе в незнакомой комнате - настроен ли... Маркус знал - сейчас Янус войдет, стараясь не шуметь; сядет у кровати, за лампой, и будет смотреть на Трэвиса час-два; словно в ручей. "И чего он там выглядывает?" повторял он из года в год Кармен; а та пекла какой-нибудь торт; но в этот раз Янус обернулся и позвал: "Дагни..." Она вошла. И Маркус опять ощутил сдвижение вселенных, и испугался "она же чужая; незнакомая; испугает; сломает" и застыдился; она прошла в дверь, благоухая вдруг цветами, и старик увидел чудо ...
А Трэвису снился корабль, большой пассажирский лайнер, тонувший в нескольких километрах отсюда. Маяки города рыскали по мрачному морю, пугая верхних рыб; но не доставали буквально пары метров; а корабль тонул, и море спрашивало Трэвиса, кого будем щадить. Трэвис колебался - корабль был полон плохих людей; наконец, остановился на молодой женщине с грудным ребенком; ребенок был незаконный, а девочка - католичкой; но глаза у неё были серые, как туман, и такие беззащитные, что хотелось приютить, простить и дать куриного супу. И когда он начал обдумывать предмет спасения - дверь из ясеня, отплывшая в сторону шлюпка - как почувствовал розовый свет. "Что это?" спросил он у моря - оно всегда знало ответ, или, по крайней мере, делало вид; но море плеснуло в лицо пеной, горькой от придуманных вместе смертей, и погнало на единственную оставшуюся целой белую шлюпку девятый вал; "я сказал, спаси её!" прокричал мальчик, и вылетел из сна; словно выплюнутый; и открыл глаза, и увидел над собой чужие - странные, тоже серые; но по-другому, как бывает разным небо. В этих глазах Трэвис увидел незнакомый город; ничего не знающий о море; полный церквей и розовых, как его лампы, цветов на алтарях; в нем шел снег, похожий на бриллианты в свете старинных ажурных фонарей; и под ним танцует другой мальчик...
- Кто ты? - спросил Трэвис.
- Я - твоя мама, - ответила женщина.
- У меня нет мамы, - сказал Трэвис; и глаза их странные - одни цвета моря, другие цвета неба смотрели друг на друга; а потом мальчик сел на постели и увидел, какая она вся - незнакомая - в черном длинном платье из мягкой ткани; сидит на стульчике у края кровати; волосы цвета светлого дерева струятся по спине, как у святых на больших картинах; и такая она вся красивая; юная; нежная; а кожа у неё - как бархат. Белый-белый бархат...
- Ты - красивая, - испуганно шепчет Трэвис, и понимает, что есть что-то красивее - моря... и это неправильно, нескладно, будто не выходит партия в шахматы; будто фигурки из слоновой кости и черного дерева сами убегают с поля, не желая сражаться и умирать; а Трэвис остается один, а на другом конце поля их двое - розовая лампа и эта девушка. "Это Дагни, Трэвис" произносит Янус, его голос слышится издалека, будто он машет с берега. Девушка смотрит на мальчика и улыбается. Он нравится Дагни. Правда, она не ожидала, что он такой взрослый; все относятся к нему, как к ребенку. Пижама в розовые цветы; волосы густые и темные, и пахнут не шампунем, а настоящим морем - солью и слизью, ветром в лицо; темные ото сна глаза; и печальные, будто он видит за её спиной призраки любимых поэтов. Некрасивый, но нежный, стремительный и крупный; принц-рыбак. Дагни наклоняется и целует его в лоб, высокий, что скала, полная ветра и мха.
- Да, я - Дагни. И теперь я всегда рядом, мой чудесный мальчик... А теперь тебе пора спать. Закрывай глаза, - Трэвис послушно закрывает, - спокойной ночи, Трэвис - имя слетает с её губ, как благословение, как читают "Аве Марию" в старинных церквях; и они вышли с Янусом, закрыли стеклянную дверь. Трэвис заснул, Маркус заперся в своей комнатке и переживал свержение; а они, как молодые, сидели в гостиной на столе и ели из хрустального блюда.
- Вкуснятина, - Дагни мастерит из всего салат, Янус улыбается, будто она не жена, а котенок; "Молодая и моя ровесница; так настаивается под солнцем виноград" Дагни девятнадцать; Янус верит ей, и чудо свершилось - Трэвис сказал с ней больше слов, чем с ним за всю их вместе жизнь.
- Ты ему понравилась.
- Он мне тоже. Только он ведь совсем большой.
- Остальные привыкли, что меньше.
- И ты? - и Янус понимает, что нашел свое счастье.
- И я...
Они целуются - долго-долго; море успевает успокоиться и рассказать Трэвису пару агоний; потом на него выплывает луна, и мир кажется сшитым из белой ткани.
- А как вы с ним проводите время? - они уже лежат на диване, полном подушек, алых, малиновых, вишневых; словно оттенки человеческих губ.
- Гуляем по пляжу; он снимает ботинки и идет, молчит, словно слушает волны; а я смотрю на него украдкой. Ты заметила - он словно и красив и некрасив одновременно? Так звучит порой несочиненная музыка; вечерами я смотрю на него прямо; когда он спит; как мы сегодня; Кармен и Маркус сплетничают на кухне, обсуждая, почему - мол, в отцовстве сомневаюсь; а я ищу эту несочиненную музыку...
- Долго ты здесь живешь?
- Дня три-пять; не выдерживаю тишины...
- Разве здесь тишина? прислушайся - море... - Дагни встала, платье прошелестело по ковру; этот звук Янус услышал, а море - нет; море молчало для композитора; и погасила свет. И в дом вошли небо и море - серые, серебряные, сверкающие, как дождь, как драгоценное платье из парчи; и такая красота вошла в дом, что сердце у людей замерло. "О, Янус..." "Что?" шепотом "Давай останемся здесь жить..."...
- Так значит, они здесь надолго? - Кармен печет лимонный торт; белый кухонный стол в виде огромного сердца - ножки из алюминия - Янус привез десять лет назад с выставки авангардистской мебели в Испании; завален цедрой, в мерных стаканчиках из цветного стекла сахарная пудра, сахар, мука, ванилин; Маркус, уронивший эту фразу, как кусок своего сердца, сидит на белом стульчике рядом, насупленный, сгорбленный; похож на чучело хищной птицы, запыленное, из музея, куда мало кто ходит; в плохом настроении, как нынче с утра, сразу видно все его одинокие, как у подростка, годы: мечта о страстной женщине, несостоявшееся отцовство, северное море.
- Ты просто ревнуешь, - отвечает Кармен; руки у неё по локоть в муке. Ей не до мучений Маркуса; в конце концов, он вечно недоволен, когда приезжает Янус, отбирает у него Трэвиса; вечная трагедия - считает себя настоящим отцом; а Кармен, например, счастлива - Янус мужчина хоть куда, дарит ей подарки, и конфеты обязательные каждый вечер её детворе; и даже сейчас - "с женой" непривычно на язык - как щепоть лимонной кислоты; не забывает коробку - трюфеля в шоколадной крошке или со сладким коньяком внутри. Да и давно пора - сколько можно мотаться по свету со случайностями; пусть и славу, и богатство наживать; дом есть дом. Пусть и на краю света, Черной скалы, и из стекла; уже три недели Янус и Дагни жили в стеклянном доме; правда, почти каждый вечер уезжали в город - светские люди: на приемы, в рестораны, театр... Нет, что до Кармен - она в восторге; такие платья у этой Дагни; она актриса, ну, бывшая; театральная, а ни какое-то там вам варьете; снялась в эпизодической роли у дяди в фильме - все остальные актеры знаменитые; и вот главный герой, преследуемый полицией, забегает в маленькое кафе, хватает хорошенькую официантку и пять минут фильма головка Дагни крупным планом на его плече с пистолетом у виска; сережки из жемчуга, огромные серые глаза; журналистов рвало прилагательными. На приеме в честь премьеры они и встретились - Янус написал музыку к фильму; а она была в белом бархатном платье - вот здесь вырез, где грудь, но ничего большего, чем нужно; никаких украшений, блесток, ничего - только белый бархат и Дагни внутри; и Янус влюбился; ну, а Дагни решила, что он просто идеал мужчины - это она сама всё Кармен рассказывала; никаких сплетен; всё из первых уст; и платье Кармен видела - какое богатство; какая красота; как белые ночи. А Маркус со своим нытьем только навевает плохую погоду; приближается зима, ветер, как выйдешь за скалу, словно лезвие; но каждое утро они втроем - Янус, Дагни и Трэвис идут гулять - по пляжу, по всей длине; вдоль старой набережной; говорят, из неё камни уже падают; администрации, конечно, наплевать, пока не зашибет кого-нибудь... Берут с собой фотоаппарат, плед, ветчины, кофе в термосе, хлеб белый и варенье из айвы - Дагни его обожает, и Янус покупает где-то в городе; маленькие баночки, крышка тоже стеклянная, и написано золотом не по-нашему. Будто не конец осени, а начало лета. Ну, да ладно. Погода плохая. Море всё время серое, словно сердится - с Маркусом в один цвет.
- Что я, женщина что ли, - бурчит себе. Конечно, раньше он всё с Трэвисом; а теперь даже в шахматы с ним Янус играет - и хорошо; проигрывает Трэвис постоянно, вскидывает глаза свои необыкновенные - теперь тоже всё время серые; словно серебристые порой; лунные; и черные ресницы вокруг кружевами; и кажется под розовой лампой почти красавцем; снова опускает вниз, к доске; запоминает партию, как рисунок на песке, и крупными пальцами составляет фигуры заново. Наполеон и его маленькая игра...
- Конечно, ревнуешь, - и есть теперь для кого готовить. Трэвис молчит всегда; Маркус всегда хвалит; а Янус и Дагни избалованные, забеганные по ресторанам - для Кармен это тоже, что сироты; по утрам же Дагни приходит на кухню - в белом пеньюаре: атлас, мягкий-мягкий, а не тот, что на подклады зимних пальто покупают, а вместо кружева серебряная вышивка по краю - две сплетенные розочки и птицы с огромными глазами; садится на край белого стула и кажется эльфом, если б не гренок в одной руке и кофе в другой. "Простая" повторяет мужу Кармен по вечерам, а тот недоволен - слишком много героев в этом стеклянном доме, он не успевает запоминать; "та была похожа на мадонну, а эта - простая, как ангел".
 Ангел...
 Кто-то в доме из стекла на Черной скале думал так же.
 "Просто ангел" думал Трэвис и объяснял морю, почему так редко с ним бывает наедине "Меня не отпускают" "Уйди сам. Ты же мой повелитель, зачем тебе кого-то слушаться?" "Но ведь он же мой отец" "А кто тебе она?" Трэвис вздыхал "Я не знаю. Но она так прекрасна" "Знаешь, сколько таких красавиц мы с тобой утопили?" "Но ведь она живая..." "Стоит тебе только захотеть" "Я не хочу" "А чего ты хочешь? Не знаешь? В этом -то всё и дело... Ты ничего не хочешь; хочешь вздыхать рядом с ней, смотреть на её противные серые глаза; она даже по морю не плавала никогда; и играть с ним в шахматы. Ты совсем забыл обо мне" и кидало к его ногам пену серебряными монетами...
 В стеклянном доме Янус и Дагни жили уже три недели. Слишком долго, думал про себя Янус, свет словно лишал его сил; пусть пасмурный все время; серый, серебристый, молочный по утрам, словно кисель, он словно видел пальцы тумана, тянущиеся из моря по стеклу, закрывал глаза, считал до десяти по-фински - его научил Маркус, открывал и видел медленно раскрывающиеся, словно бледная роза, утро... А однажды он, стоя на террасе - перила из черного металла, хрупкие, но прочные, как всё вокруг, как любовь Дагни, услышал издалека музыку - тихую-претихую мелодию - словно пел кто-то сквозь стиснутые зубы. Он напел её Дагни за обедом; "мне кажется, я слышал её раз сто; но очень давно - может, в детстве; может, это Моцарт; похоже на его "Колыбельную", да?". Но Дагни никогда её не слышала; тогда Янус подобрал на рояле - его привезли из Италии; красное дерево, подсвечники из золота; девятнадцатый век; сразу, как только построили дом; в прошлые приезды, напоминающие дождь, Янус наигрывал на нем свои песни из фильмов - но ничего нового; Дагни сидела на диване, вышивала, в белом свитере и брюках из мягкой шерсти, серого, как тающий снег, оттенка; ноги маленькие босые, ноготки накрашены розовым, незаметным; подняла светлую голову и воскликнула: "Боже, как красиво, Янус" и шепотом, словно знала, что море наблюдает за ними "как в ту ночь, помнишь? серебряную и белую..." когда они только-только приехали, и казалось, будут счастливы...
Янус заволновался. Он всегда искал мелодию - но не все, а одну-единственную; с которой можно получать не славу, а бессмертие. "Я слышу её" говорил он Дагни "вот здесь скрипки, тихо так, будто крадутся; а потом нарастают, и взрыв, что-то страшное случилась - страшное и прекрасное, как когда люди плачут..."
- Она тоже на фильм?
- Не знаю.
- А ты как хочешь?
- Хочу услышать её наяву, потрогать руками... - и глаза его синие так сверкали, что Дагни смеялась вслух, а внутри у неё всё сжималось, и она не верила в будущее.
- Для этого нужно уехать, да?
 Янус опускал голову. Он понял, что Дагни хочет остаться здесь навсегда...
 А Трэвис стоял за стеклом стены и слушал. Лицо его напоминало первый снег.
- Где Трэвис? - спросил Янус Маркуса, они просидели с Дагни у тарелок полчаса, а Трэвис так и не явился. Янус заглянул в комнату Трэвиса, полную розовых вещей; постель была смята, как будто на ней лежали, задрав к небу ноги и читая безмятежно любимую книжку; но Трэвис не умеет читать.
- На море, наверное, гуляет по пляжу, - Маркус смотрел в сторону; где от Януса была только тень.
- Поздно уже, - Дагни стояла светлым призраком в серебристом платье, белая рука на косяке двери, - и хмурится.
- Ничего, Трэвис всегда знает, какая будет погода, он с морем запанибрата, чего ему боятся.
- Запани... как вы сказали? - и Дагни смеется, будто жемчужное ожерелье рассыпают. И тут входит Трэвис, молча - он всегда молчит, но его молчание чувствуется, в отличие от людей, умеющих хорошо говорить; волосы у него мокрые и блестят от соли; пальто тоже мокрое, будто он стоял в море по колено и о чем-то просил. Все начинают суетиться, хлопотать, сдирать с мальчика одежду, тащат сухую; Янус надевает сыну белые шерстяные носки, Дагни держит толстую керамическую чашку с раскаленным чаем, лимон и малина; Маркус гладит пижаму. Потом Трэвис сидит у телевизора и смотрит мультики...
- Я не могу, - говорит ночью взрослый мужчина с синими глазами; девушка тоже не спит; слушает его дыхание; а он - её; будто прячутся; потом Янус садится на постели и включает ночник - цвета желтого чая, бахрома золотая. Дагни слушает его спиной.
- Я не могу, - повторяет Янус, - какой в этом смысл? Он всё равно не разговаривает с нами; ни с кем не разговаривает. Только смотрит иногда на тебя, словно видит; но этого мало... А я хочу неба, синего неба, Дагни, милая, пойми, прости; я не могу жить здесь; я построил этот дом не для себя; а для него - сына покойницы; он молчит всегда и смотрит на море; врачи сказали: "слабоумный" - да какой же он слабоумный? в шахматы играет, одевается сам, ест тоже; я думаю, он просто злодей; просто скрывает что-то, что нам не дано; может, он подменный - эльф там или инопланетянин; однажды за ним прилетят и унесут; может, тогда он скажет что-нибудь, прокричит, пойдет бриллиантовый снег... Не смейся надо мной; я боюсь своего сына. Я рассказал тебе, что у меня такой сын; что он живет на краю земли в этом странном доме; ему нравится море - рассказали мне; он родился над ним, в самолете; и в роддоме над кроваткой висела картинка - копия Айвазовского; тоже ночь - как та, что ты любишь вспоминать; полная белого бархата и серебра; и он не плакал, всё время смотрел на неё, и глаза его были цвета теней; когда он спит, я наклоняюсь над ним и пытаюсь угадать - что в нем? о чем его лицо?..
Он молчит и сидит растерянно, весь в белой постели; а Дагни слушает его дыхание, потом поворачивается и улыбается - словно это фильм, прекрасный фильм, где люди встречаются, дарят друг другу цветы, целуются под дождем, ссорятся из-за места свидания, тоскуют друг без друга, пишут великолепные стихи; и всё заканчивается белыми буквами на черном фоне; и мелодия поверх словно подсказка моря...
- Я хочу написать эту музыку, - наконец, говорит желание; и девушка-возлюбленная обнимает, и говорит: "всё будет хорошо; мы уедем, хочешь? конечно, уедем" прижимает голову к груди; и так они сидят ночь при свете желтого ночника - что свечи...
"Какая странная она, эта музыка, ни на что не похожа; будто твои волны; будто сотни страдающих душ" говорит назавтра утром морю Янус; старый композитор; "отличная" отвечает море "что тебе еще нужно? только убирайся побыстрее отсюда"...
Янус в городе, покупает билеты; до большого города, где сейчас весна; тысячи сладко пахнущих роз; как роковая женщина. У Кармен там родственники, она просит передать письмо. Дагни складывает платья; обычные в чемодан; нарядные на постель: серебряное, из парчи, легкой, как роса, и вырез на спине; шелковое, синее, яркое, словно смотришь на мир сквозь цветное стекло, к нему сапфировый набор - свадебный подарок Януса - серьги и колье; черное с отделкой из куницы - вокруг открытых плечей; красное-красное, как сердце - огонь и рубин, двойное - снизу блестящее плотное, сверху шифон; золотистое, словно желтая роза, со шлейфом и специальным для шуршания приспособлением внутри складок - "называется фру-фру"; и самое красивое - из белого бархата; рядом стоит Кармен.
- Какое самое красивое, Кармен?
- Вот это, - смуглая женщина указывает на белое.
- А я думала, вы страстная женщина, что вам понравится красное.
- Самое красивое то, что напоминает.
- Да вы и вправду цыганка, славная цыганка, - говорит Дагни и складывает длинные рукава крестом, где вырез сердцем. - Иногда мне кажется, что я в нем - Жанна д`Арк, - но это глупости; она носила доспехи... будто свадебное из средневековья - в таких короновали.
- Вы грустите, - понимает Кармен, - вам уезжать не хочется?
- Не хочется, Кармен.
- Странная вы девушка, госпожа Дагни.
- Почему, Кармен? Мечтаю стать Жанной д`Арк?
- Это странное место; здесь мало кому нравится.
- Почему? Дом словно из сказки; и такой вид на море...
- Море - это еще не любовь.
Дагни перебирает складки платья; словно ищет ниточки; и вдруг озаряется.
- Кармен, я придумала. Мы грустим; потому надо совершить необыкновенное - искупаться в холодной воде, прыгнуть с крыши; а лучше мы с вами приготовим прощальный ужин. Вспомните всё, что знаете самого острого и сладкого; а еще - есть в этом доме свечи? Витые такие, желтые или розовые - не лампы, Кармен, свечи - и пахнут ли они? О, Кармен, пусть этот вечер будет похож на нежность; пусть будет лучше моря...
Когда Янус приехал домой - поздно вечером; на большой черной машине, оставил её внизу, на берегу; всё равно к Черной скале никто не ходил; говорили, что там живет сумасшедший или того хуже - его призрак; всю дорогу радио бормотало о плохой погоде: "сидите дома, будет шторм"; ветер рванул плащ, будто сам мерз; "отдай, отдай" ледяными руками; и в лицо пахнуло сыростью; каплями солеными; Янус вытер лицо носовым платком. Но окатило снова, и понял, что бесполезно; зима; набрал из багажника пакетов с покупками - всякие мелочи, нужные женщинам, изящным во вкусе и тонким в талии; и цветы - хорошо, что завернул в целлофан. Потом начались ступеньки; потом он поднял глаза и увидел, что в доме темно, словно никто его не ждет. И стало Янусу страшно-престрашно; а потом грустно - а потом он снова посмотрел вверх, на дом из стекла, и увидел, что свет есть - слабый-слабый, мерцающий, словно не в доме, где люди живут с душой и красивыми вещами; а море светится изнутри от разноцветных рыб и существ в самую ясную погоду...
- Дагни? - дверь закрылась под его рукой. Как от него самого тянуло сыростью - будто спасал кого-то, а тот всё равно утонул. Но никто не отвечал. Янус сложил покупки в угол, на темный стеклянный столик с черной икебаной под зеркалом; их было около десяти здесь - зеркал; тонких, прозрачных, словно не из серебра и стекла, а воды - текучей и стоячей; у каждого своя история; они отражались друг в друге, создавая огромный сказочный коридор; стеклянную залу без вида на море - а только вошедший и потерявшийся человек.
- Дагни? - снова повторил Янус, и в плаще и перчатках двинулся по дому. Дом слегка звенел - словно море в эту пасмурную ночь решило расшатать Черную скалу; соленая вода разбивалась о стены и стекала медленно-медленно, будто хотела получше рассмотреть, что внутри.
- Дагни? - в третий раз повторил Янус и, наконец, увидел её - в гостиной был накрыт стол: белая скатерть до пола, цветы по её складкам; мерцает, словно подмигивает, хрусталь; цветы и на столе; серебро и фарфор; запахи ему напомнили юность, когда он учился в консерватории в огромном городе, тоже на берегу моря, только желтого, южного; и рядом с его домом, в подвале старинного кирпичного дома, находилось китайское кафе; с самого утра там начинали готовить соус для мяса - кисло-сладкий, из овощей, сои и сахара; он просыпался, слышал этот запах, и мечтал о том, как станет богатым и всевластным...
- Дагни, - она сидела за столом, к нему спиной, и пила по глоточку из хрусталя желтое, как южное море, шампанское; волосы цвета светлой коры текли по спине; на голос медленно обернулась - и он не узнал высокую стройную женщину в белом платье; похожую на богиню рассвета.
- Янус, - сказала она словно приказала идти за собой, покорять миры, дождалась, пока он её узнает, и совсем нежно, - здравствуй, милый, как тебе наш сюрприз? прощальный ужин при свечах...
Но Янус не узнавал её. Девушка стала выше, вся её хрупкость стекла в складки платья; длинного, из белого бархата; ни блеска, ни прозрачности, ни луны; на волосах жемчужная сетка, закрывающая половину высокого, словно скала, обдуваемая ветрами, лба. Он стоял и смотрел, не моргая и не шевелясь, и Дагни стало страшно-престрашно.
- Янус, - повторила тихо она, и протянула руку, белую, со спадающим до пола белым рукавом, - Янус, это я, твоя Дагни...
- О, боже, - мужчина очнулся и провел по лицу мокрой и соленой ладонью, - прости меня, Дагни; просто я не узнал тебя, как шекспировский герой... Что это за платье?
- Ты... ты не узнал? - Дагни растерялась, потому как весь сюрприз пропал. - Это то, из белого бархата; ты еще говорил, что его нужно надевать в темные ночи, как эта... Я была в нем, когда мы встретились...
Янус же молчал, потрясенный, словно слушал часы. Потом очнулся и понял, что ведет себя просто ужасно; пробормотал: "я сейчас" и умчался в прихожую за цветами. В прихожей по-прежнему же было тихо и темно, сияние свечей не доходило, словно в толпе прикосновение, которого жаждешь; целлофан запотел; цветы поникли; "черт" подумал расстроено Янус, но Дагни они понравились.
- О, Янус, розы, - она поняла, как они дорогие в наступившей за окнами зиме; красные, как сердце, рубин и огонь; все оттенки красного; и поставила в одну из белых ваз на столиках за спиной. Потом Янус переоделся в темной комнате, не зажигая света, по привычке пальцев, как тысячу раз перед концертом: фрак и красная бабочка; взял Дагни за тонкие пальцы и подвел к столу...
"Это был такой красивый ужин - не просто при свечах, а при самой луне; да куда тебе понять" говорил тысячу часов спустя Янус своему двоюродному брату, Расмусу Сибелиусу; старше его на двенадцать лет и адвокат; в черном костюме, рубашке и ботинках. Гробовщик, а не защитник обиженных; но глаза необыкновенно светлые, словно топазовые; он помогал рассказывать, выслушивать, забывать и прятать истории от журналистов. Расмус усмехнулся; романтики он был лишен - в значении "Ромео и Джульетты"; умереть за женщину - это ничего не стоит; качественнее для чувств подарить ей дорогое жемчужное ожерелье. Тысячу часов спустя - это был огромный корабль - белый лайнер "Моргиана" с черной полосой ниже названия медью; он шел от огромного порта Гель-Грин, где его построили, в тот самый южный город юности Януса, где уже растут розы и пахнет повсюду восточной кухней. Расмус и его жена, знаменитая прима Ла Скалы, коричневое, как выдержанный коньяк, меццо-сопрано Изабелла, составили им компанию. У Изабеллы был контракт на три спектакля в театре южного города; и Янус во время первого ужина согласился написать для неё, и только для неё арию о ночи; да и с Дагни они, кажется, подружились - как по-разному красивые женщины, по-разному одевающиеся и думающие; но обе не глупые и тонко чувствующие окружающих.
- Значит, вы сидели, ели мидий в томатном соусе и пили под них шампанское; а что потом?.. - блокнот на коленях у Расмуса; "Моргиана" гудит, и ночь взлетает, словно птица напуганная; скоро еще один порт...
"Хочешь, я сыграю тебе?" спросил Янус у Дагни; и та улыбнулась, будто музыка и разговоры не надоели ей на всю оставшуюся жизнь. Янус сел за рояль, и сочиненная здесь мелодия походила на шифоновую косынку, которой машет девушка, провожая парня в далекий северный край - находить удобные бухты, рыть золото и мрамор в серую прожилку; ждать его тысячу лет и не стареть, а потом снимут фильм и поставят балет. "Красиво" сказала Дагни, и музыка таяла в их телах, как мороженое; а потом раздался шорох, они подняли глаза и встретились ими с глазами Трэвиса, черными, как ураган.
- Я спросил, почему он не спит, он молчал и смотрел на Дагни; так же, как я, не узнавая в этом белом платье... А потом протянул руку к Дагни и сказал: "пойдем со мной"...
- Что, Трэвис? - Дагни испуганно посмотрела на Януса; но тот тоже ничего не понимал. Словно все переоделись в эту ночь - Трэвис был не в пижаме, как полагалось, а в пальто, длинном своем, и с шарфом в красную клетку, до самого пола. Огромные коричневые ботинки он держал в руках, как подравшихся щенков за шкирку, и смотрел на Дагни огромными глазами. И повторил:
- Пойдем, Дагни...
Он слушал голос сына - низкий, хриплый, будто надсаженный табаком, и вдруг, словно ударили в грудь, Янус понял, откуда мелодия - это было лицо Трэвиса, рассматриваемое ими долгими ночами; когда за стеклами море шумело и раскачивало дом; вдруг Янус понял, почему всегда плохая погода, когда он приезжает и живет здесь, в стеклянном доме.
- Дагни, - сказал он негромко и твердо, и привстал со стульчика у рояля, - Дагни, только не бери его за руку...
Но Дагни смотрела на Трэвиса, как на Деву Марию; белое платье её сияло при свечах.
- А куда, Трэвис? - вдруг произнесла она, словно пропела. Трэвис услышал её голос и шагнул ближе. Янус вскрикнул.
- Нет, Дагни! Не говори с ним!
Но Трэвис обхватил Дагни, высокую белую женщину, словно свою собственность, и прижал её голову к своему плечу. Януса ударила не ревность, но отчаяние.
- Дагни! Дагни! - закричал он, словно бежал по зеркальному коридору и искал, не мог найти; свечи вдруг все погасли, ветер пронесся, ледяной и соленый, роняя цветы и салфетки; "откуда он?" подумал Янус, стул под ним упал, и он пытался найти в темноте жену и сына; как вдруг дом зашатался, и в стекло ударила волна. Янус услышал, как Дагни тоже закричала; "не бойся, Дагни, оно не бьется"; и в ответ на слова стекло зазвенело и рассыпалось с грохотом падающих камней. И в лицо ударило море. Черное и холодное, как; жестокая женщина в черном платье из холодного шелка, размахнулась и дала пощечину. "Но как же так..." Янус почувствовал, что одежда промокла; ковер поплыл; он начал звать Маркуса, не зная, что Дагни отпустила того на ночь. Вода всё хлестала и хлестала через разбитую стену; Янус не мог понять, уворачиваясь от брызг, как волны поднимаются на такую высоту; потом нашел свет; он не включался; телефон тоже не работал.
- О, боже, - простонал Янус; стоя по колено в ледяной воде, и дом рушился на его глазах. И снова закричал сквозь шум, - Дагни! Трэвис!..
 Они исчезли, словно их унесло водой.
 Янус зарыдал. О, как было страшно; стоять по колено в воде, бурлящей и черной, сверкающей, словно в ней утонула тысяча звезд; и не слышать собственного голоса. Потом он содрал мокрый фрак, раскисшую бабочку, бросил их, как прошлую жизнь; и пошел бродить по дому. Вещи крутились в воде, как игрушки; мир рушился. Он толкнул дверь в комнату Маркуса; кровать была заправлена идеально; но с тумбочки уже сбило вещи, и было непонятно, чем он живет. Янус ползал и ползал, вымок и ослеп, но нашел фонарик; и вот он работал, старый, как сам Маркус. Белый луч прошил темноту, словно меч джедая; Янус отправился на поиски...
 Лесенка еще держалась. Янус цеплялся за неё, словно за мечты; пригибался, когда море накрывало волной; словно горечью; перила дрожали и скрипели, как струны; а за спиной одно за другим лопались стекла. Но Янус даже не оглядывался на стеклянный мир; ему важны были живые.
- Дагни! - кричал он сквозь море, как оркестр, - Трэвис!
Голос его рвался, как изношенные паруса. От соли становилось плохо, голова кружилась. "Ну же" слышал он голос сильнее своего "давай, сдавайся. Кто ты такой против меня? Жалкий композиторишка..."
- Дагни! Трэвис!
"Не найдешь, не найдешь. Они уже умерли, они уже рассматривают моё дно... Хочешь? Там жемчуга; ты таких и не видывал в своих ювелирных..."
- Дагни! Трэвис!
"Дагни-Трэвис, Трэвис-Дагни" оно словно передразнивало "славно; а может, они любовники? не задумывался никогда?.."
- Дагни...
И когда он приготовился умирать; сел, обессиленный солью, на песок, днем такой белый, такой нежный, словно руки любимой; и снова повторил бессмысленно: "Дагни"; словно "ботинки" или "сахар", повторенное множество раз; и вдруг услышал: "Помогите, помогите!" и секунду спустя: "Он уносит меня!.." Янус вскочил:
- Дагни!
 Вспомнил, что это имя любимой; и увидел сквозь молнию в бешеном прибое Дагни и Трэвиса. Трэвис тащил Дагни вглубь моря; море крутилось вокруг них пеной; а Дагни вырывалась и звала на помощь. "Он хочет убить её; умереть сам и забрать её с собой" будто разгадал детектив; Янус бросился в воду. О, какая холодная и как рычит! заступается за своего повелителя. "Оставь их" зашипело в его голове "пусть делает, что будет. Она ему нравится; пусть умрет"
- Нет! Дагни! Дагни! - и он пробежал по волне; от холода раскаленный; схватил Трэвиса за волосы; тот вскрикнул и обернулся, ослабил хватку.
- Янус, - прошептала Дагни, и протянула ему руки, словно звала с собой на корабль; но Янус закричал грубо:
- Беги, я сказал, немедленно, слышишь!
И тут Трэвис ударил его в лицо, кулаком тяжелым, как якорь. Янус упал в волны, кровь потекла по губам, и защипало нестерпимо.
- Что ты делаешь, идиот, я твой отец!
Трэвис наклонился над Янусом, и Янус услышал его голос, слова, впервые для него:
- Не ты мой отец... Мне имя море... - и раскинул руки широко, и за его спиной поднялся огромный вал сверкающей воды. Янус попятился, пополз по песку.
- Трэвис, беги...
А вал поднимался всё выше и выше, и казалось, над Трэвисом зависла целая башня. Трэвис поднял руки, и башня стояла в воздухе; вокруг грохотало и билось; а внутри башни стояла тишина, вода засияла изнутри; и осветила Трэвиса; и Янус увидел его - своего сына - истинным - и красивым, как бога; и глаза его - цвета воды; а потом Трэвис опустил руки, и вал обрушился на Януса...
- Но ты остался жив, - заметил, как хирург, Расмус.
- Да, - растерянно, словно потерял очки, прошептал Янус. Он и постарел, и помолодел от рассказа - и всё лет на двадцать; в разницу с Дагни.
- А зачем Трэвису нужна была Дагни?..
- Трэвис, зачем я тебе? - шептала Дагни; ясное небо в её словах; Трэвис несет её на руках; сильный, юный; и Дагни порой забывает - своё имя; историю города, в котором родилась; от него пахнет солью и потом, как яблоками; и губы у него тонкие, словно лезвия. - Трэвис...
Он же несет её и молчит; только дышит часто; не останавливается; а девушка слышит, как ревет море - всё ближе и ближе. Ей холодно в платье из белого бархата.
- Трэвис, тебе тяжело, оно намокло...
Он опускает её на ноги на пляже; Дагни помнит его - днем - белый, словно жемчуг, песок; она не может от страха встать и сидит на нем, мелком и холодном. Трэвис садится рядом.
- Зачем я тебе, Трэвис, милый, скажи...
Трэвис смотрит на море; оно черное-черное, и только в глубине светится, словно там кто-то живет - зажег свечу и сидит ужинает; Дагни старается быть веселой и нежной; но как же страшно - Трэвис сидит спиной и молчит, ветер треплет шарф в красную клетку.
- Трэвис, скажи, - и тянется к нему рукой; кладет на плечо, мокрое и со слоем соли, как камень. Она думала, он вздрогнет, повернется, покраснеет, признается в любви; он разумен, знает Дагни; но Трэвис молчит, словно не слышит, и только незнакомый голос, сильный и страстный, шепчет в Дагни, словно призрак "Ты думаешь, ты ему нравишься? Как бы не так - понравилась, отпустил бы; мне ли его не знать... Он убить тебя хочет; с собой ко мне взять. А ты хочешь - умирать? быть его невестой на дне моем; смотреть на смерти и жемчуг; девушка в белом бархате..."
- Трэвис, - она поворачивает его к себе, и вдруг видит глаза, до того серые, как свои, черными с сияньем в глубине; понимает и ползет по песку назад. Трэвис бормочет:
- Я не знаю... Но у неё кожа как бархат... белый бархат... такого нет в море...
И волны обрушиваются на них двоих. "Трэвис!" кричит она "мы утонем!" и вдруг губы, руки Трэвиса рядом; и он совсем не мальчик; он знает, чего стоит любовь... жемчугов или жизни... Этого Дагни никогда не расскажет Янусу - он страдает и так; не спрашивает ничего; и Расмус говорит только о погоде и качестве чая; где-то, в самом мраке, где колдун и кристалл, с Трэвисом Дагни стала женщиной, ночью в белом бархате...
- Трэвис хотел, чтобы она утонула вместе с ним, - Расмус молчит, чиркает в своем блокноте; настоящая кожа; у него много денег. Янус знает, что он не пишет - рисует - профили; тонкие носики и локоны вокруг; тургеневские девушки - любимый писатель Расмуса.
- Кожа белая, как бархат; такого нет в море... Поэзия, - заключает Расмус. Наливает им обоим по джину на палец, разбавляет грейпфутовым соком. - Я всегда тебе говорил, зря ты его не поместил в специальное заведение. И дом этот - кого угодно сведет с ума вид на одно море...
Утром Янус очнулся, и нашел Дагни недалеко от себя; у подножья самой Черной скалы. Песок был в стекле и разбитых вещах, которые он собирал, как коллекцию. Платье на Дагни было разорвано; висок рассечен. Она пролежала в больнице три дня; а когда вышла, он стоял на крыльце с огромным букетом - красных, как кровь... Дом разбился. Как стеклянный шар; такие любят дарить склонные к мечтам - внутри обязательно домик среди леса или церковь крошечная; встряхнешь - и закружится крупный снег хлопьями. Что-то унесло морем - шахматный столик с золотыми ножками, розовые лампы; "странно" сказали люди из страховой компании "будто выбирало"; Кармен и Маркусу Янус пообещал пенсию. Вот только Трэвиса так и не нашли...
Дагни гуляла по палубе. Заглянула в иллюминатор - стилизацию под него - первый класс; и увидела - мужчины пьют; Янус много пил с тех пор. Будто злился; будто это была просто история; просто смерть; просто скандал, который надо заминать и нанимать кузена для рассказов. Когда Расмус купил билеты на корабль, Янус закричал: "Ты с ума сошел?! Она только что не утонула..." и Дагни взяла его за руку и прошептала: "Всё в порядке" "Ты не боишься?" "Нет" "И тебе не нужен психолог, врач, подруга и всё такое?.." "Нет" и он медленно залился краской, будто цветок распустился; и она поняла, что очень сильно его любит; как можно вообще женщине любить мужчину. Расмус усмехнулся - он не улыбался, а усмехался именно; не противно, а так - жалостливо, будто приговаривая "ах, боже мой, эти люди...". Изабелла же была настоящая красавица; "почему ты вышла за него?"; вот она-то улыбалась, словно дарили роскошный пион. Пышногрудая, златоволосая; платья от Версаче, а не от театральных швей; и голос словно полный меда: летнего, жаркого, с кусочками воска. "С ним не страшно" и это главное в жизни - не страшно; как другие чувства - не менее важные - грусть, радость, счастье, надежность. "Не страшно..." повторила Дагни, коснулась пальцами перил; скользких от соли, как те, на скалу; "у вас нет огонька?" "не курю" молодой человек, нос орлиный, челка светло-каштановая; привлекательный, как хорошо оформленные обложки: книг, видеокассет, дисков с неизвестной музыкой... "А другого?" "Я замужем" юноша смеется и кладет сигарету обратно в карман.
- Э, да я вас знаю...
- А я вас нет; это не в моих манерах.
- Нет, нет; конечно, не лично; не думайте о своей памяти плохо. Я журналист, собиратель сплетен; и вот сплетня про вас - Дагни Сибелиус; в девичестве - Григ; актриса театра; хорошая, позвольте заметить, актриса - это кусок не сплетни, - юноша поклонился Дагни, и она рассмеялась от сладости, - рассталась со сценой, когда вышла замуж - за композитора всех оскароносных мелодий Януса Сибелиуса; путешествует, я так понимаю, вместе с мужем?..
- Да, - ответила Дагни, - второй медовый месяц.
- Везет, - сказал юноша, - я и первого-то не протянул; честно-честно; развелись на третьей неделе, где-то в Париже; ужасно романтично... Блин, этот корабль полон знаменитостей; утром на верхней палубе я встретил Изабеллу Аззуро; меццо-сопрано Ла Скалы; а вечером здесь всегда гуляет Анжела да Меричи; знаете, кто это? - Дагни помотала головой, юноша подумала про себя: "до чего хороша, простая такая, как ангел", а вслух продолжил, словно расписывая товар - единственная из пассажиров, кто спасся в жутчайшем крушении "Джесси" - неужели не слышали? сестренка-близнец этого лайнера...
- Когда гуляет?
- Каждый вечер, я всё пытаюсь спросить её, что же она видела, да она шарахается от меня, как все от журналистов, - Дагни рассмеялась и пообещала ему интервью о бывшей театральной карьере; юноша, довольный и влюбленный, отправился спать в свою каюту; "надеюсь, эта красотка не затонет"; а Дагни осталась на палубе; море было ясное, как кофе в чашке; луна отражалась в волнах, словно училась вальс танцевать.
- Прохладно, - сказала она, когда шаги, тихие, как капли, замерли рядом.
- Это хорошо, - ответил нежный девичий голосок. Дагни почувствовала, как рукав простого синего, словно сумерки, платья лег возле её светло-кремового; и спросила самое главное:
- Вы не боитесь воды с тех пор?
Девушка задышала часто; взглянула на Дагни - волосы ясеневые, собраны в пучок; линия профиля тонкая и чистая, как умелый рисунок.
- Вы же не журналист?
- Нет; а почему вы так боитесь ответить?
- Я видела чудо; а они хотят сенсации...
- Вы видели море?
Девушка - красивая, но словно болела долго, приблизила свои губы к уху Дагни; и положила жемчужину в раковину:
- Я видела ангела...
- Ангела? - тоже прошептала Дагни; и сердце её заколотилось, словно влюбленное.
- Ангела, - повторила убежденная в свете Анжела, - он стоял на волнах и смотрел, как все гибнут; а потом увидел меня и прокричал: "я хочу, чтоб она осталась в живых, слышишь..."
Сердце Дагни вскрикнуло, словно получило письмо. Она повернулась стремительно к девушке, схватила её за лицо и посмотрела в глаза. "Серые, серые! словно дождливый туман...", а потом показала девушке пропасть под ними.
- Его глаза, какого цвета? - девушка глянула вниз, под перила и зажмурилась; начала вырываться из крепких рук Дагни.
- Черные, синие, золотые, зеленые, - назвала она все цвета бури; а море под "Моргианой" было черное и спящее; и вдалеке на нем плавали огни приближающегося порта.
- Это не ангел, - сказала Дагни, отпуская, девушка рыдала уже в голос, - это Трэвис. Не бойся, он умер; он не придет за тобой.
Анжела же мотала темнокрасной косой и повторяла: "нет, нет"; потом затихла. В тишине ночи послышался плач - далекий, далекий, словно свет маяка.
- Это дарлинг плачет, - всполохнулась она, кусок света, - проснулся; я побегу...
- Анжела, слышишь, - Дагни помогла ей встать и повторила, словно стучалась в дверь, - он умер, он не придет за тобой...
Но комната в глазах Анжелы была пустою; Дагни смотрела, как та идет по палубе, легкая и волнистая, словно вышитая люрексом и мулине; "красивая" и ревность уколола её; а Анжела вдруг обернулась - у самой лестницы вниз, во второй класс; и сказала из темноты:
- Он утонул, не так ли? только вы это зря так - не думаете о нем; он же ангел - он просто ушел - домой. Понимаете? Мы с вами разговариваем о странностях; вы ведь тоже тонули? - а он слушает - там, - и опустила руку над морем...