Друг заболел

 Алексей КОЛОСОВ
 ДРУГ ЗАБОЛЕЛ
Все мыслимые неприятности обрушиваются на меня скопом. Если бы гадости чередовались с радостями – жить было бы можно. У всех моих знакомых так и происходит: поражение – победа, взлет – падение, неудача – успех. Они и живут как люди. Годами живут, десятилетиями. Покупают квартиры и машины, рожают розовощеких потомков, делают в собственных квартирах ремонт, карьеру, играют свадьбы детям. А между всем этим иногда болеют гриппом, теряют кошельки с последними остатками зарплаты, изредка ломают руки или ноги и кое-кто из них раз в год напивается. К такой жизни я готовлю себя всю жизнь. Подготовка мне вполне удается, но обязательно накануне новой жизни на меня обрушиваются все гадости сразу. Теряю зарплату вместе с заначкой и долгожданным гонораром из приличного издания, что-нибудь ломаю, разбиваю машину, продаю за бесценок новенький гараж, потому что он мне теперь не нужен и ухожу в запой. Да, еще я узнаю, что жена подала на развод окончательно. Не верите? Правильно делаете: машины и гаража у меня отродясь не было. А все остальное – сущая правда.
Первые лет двадцать, в течение которых все мировое зло гонялось за мной по шестой части суши, еще встречались люди, мне сочувствующие. Меня иногда выслушивали, утешали, не давали впасть в уныние и умереть с голоду. В некоторых приличных домах угощали водкой, ночи напролет разделяли мою тревогу за будущее нашего многострадального народа, под утро укладывали в чистую постель, а к завтраку обязательно подавали холодное пиво. Когда я уходил, меня безо всякой опаски спрашивали, не могу ли я остаться еще на денек.
Вот уже лет пять я замечаю, что в мире значительно прибавилось зла и равнодушия. Даже самые терпеливые и гостеприимные люди стали суше и рациональнее, а водка, тем не менее, перестала быть дефицитом. Мне все еще не надоело притягивать к себе все напасти, но совсем не осталось приличных семей, в которых рискнули бы попросить меня задержаться еще на денек. Поредели зубы и волосы. Вкус корвалола стал хорошо знаком, но еще не окончательно близок. Безразличие к одежде сформировалось, но еще не переросло в неряшливость. Утренняя зарядка осталась в коротком ряду приятных воспоминаний. Одним словом, я сильно устал, слегка постарел и начал готовить себя к новой жизни. В который раз? В последний.
Утром в редакции тихо и несуетно.
-Очень хорошо, старик, что ты зашел. Прочитал твою заметку и собирался обижаться на тебя по телефону. Ты хоть понимаешь, что написал? Когда мы с тобой эту бодягу обсуждали, ты изъяснялся очень понятно и лаконично, вполне понятно для любого нашего читателя. А что написал? Неужели ты думаешь, что читатели будут тратить свое драгоценное время на этот научный трактат?
-Когда мы обсуждали, я, в основном, матерился, а…
-Ну что ты несешь? Самое-то обидное - ты можешь все это написать так, как надо. Ума не приложу, что с тобой случилось.
-И я не приложу…
-Хочешь совет, старик? Возьми свою заметку и перестань выёживаться. Сколько дней тебе надо?
-Ты меня огорошил, не знаю.
-Ты меня тоже огорошил. Пиши хоть неделю, но сделай вещь, ты можешь!
Знакомое посасывание под ложечкой сменилось мощным тремором, когда я нащупал в левом кармане куртки аккуратный след от лезвия и пустоту вместо бумажника. «Пра-а-щай ра-дость - жизнь моя!» Так-так-так… Не суетись… Не су-е-тись! Теплый ручеек пота, побежавший по спине, уперся в резинку и стал остывать. Правый карман с ключами в неприкосновенности. Уже славно. В заднем джинсовом кармане должна быть пятисотка – собирался уплатить за телефон и квартиру. Тоже на месте. Совсем не плохо! Какая-то внимательная старушка приостановилась около меня:
-Молодой человек, вам нужен валидол? У меня есть, не ищите!
-Спасибо, да, что-то прихватило… А валидол остался дома.
-Вы такой бледный, может вызвать неотложку?
-Уже лучше. Спасибо за валидол. Сейчас пройдет. Спасибо.
Постоял минут пять, пока не скрылась из виду бабушка, проглотил остаток валидола и поискал глазами дверь гастронома. Благодать. Ни тебе народу, ни тебе пустых прилавков. Водка без пива – деньги на ветер…
За третьей сбегал Витек. Мы давно не виделись, а чтобы наговориться двух нам не хватило.
-Ты – гость. Сиди, будь как дома. Я недолго. Да кури ты, не стесняйся, меня это совершенно не смущает.
Витек надел куртку, сунул в карман пакет с портретом Пугачевой и щелкнул замком.
Сколько раз в жизни слышал и говорил сам: «Будь как дома!» А как дома? Что значит, быть как дома? Дома у всех разные. И мы все разные. И если я начну здесь, у Витька, вести себя так, как у себя дома, значит его дом перестанет быть его домом. Я пускал струйки дыма в жерло вытяжного шкафа и горящими ушами, мокрой спиной, подрагивающими коленками, притихшей от ужаса душой чувствовал вокруг себя нарастающую концентрацию мирового зла.
Витек появился бесшумно:
-Не заждался? Ну и правильно. Давай, за твое здоровье!
-Я что, так плохо выгляжу?
-В том смысле, чтобы ты никогда не болел…
-И ты тоже…
-Ты где сейчас обитаешь? Тут недавно кто-то из наших общих знакомых сказал, что ты сменил дислокацию?
-Так и есть.
-Не хочешь говорить – твое дело. Я в чужие дела не суюсь, тем более в семейные. В семье третий - лишний. И советы никогда не даю насчет семейной жизни. Все без толку. По себе знаю. Тут у меня одна пара есть семейная – и смех, и грех. Меня с ними моя Татьяна лет двадцать назад познакомила. Так они в году мирно живут месяца три-четыре, а все остальное время делят имущество и разводятся. Поначалу я пытался их мирить, а потом понял, что такая жизнь им нравится.
-Ну как же такое может нравиться?
-Сам не пойму. Может, ни к чему другому у них душа не лежит…
-Я пойду, пожалуй. Спасибо.
-Ты не обижайся только, ладно? Можно бы и еще одну взять, да скоро Танька с работы придет, не охота скандалить.
-А что, она стала на кир обижаться?
-Да нет, ты понимаешь, как бы тебе это сказать-то…
-Скажи проще, не мучайся.
-Ты вот как-то живешь запросто: разошелся, сошелся, опять разошелся. А у нас семья. Плохой для меня пример – это не мои слова, сам понимаешь…
Всю гадость вселенной я вел за собой темнеющими улочками по скользким тротуарам. С гадостью разговаривать бесполезно. Ложь, цинизм и провокация – чего еще от нее дождешься, от гадости? Уж лучше поговорить с собой. Когда нет никого поблизости – можно и вслух. Тогда на самую малость отодвигается одиночество.
Вот твердят все, кому не лень: «В твоем возрасте не иметь чувства дома – это плохо!» Это страшно, я вам скажу. В правом кармане согрелись в мокрой ладони ключи от квартиры, от дома. От дома, которого нет. А почему это нет у тебя дома? Ты что, бродяга, вечный странник, путешественник? И дом стоит на месте. Все пять этажей. И окна светятся теплом и уютом. И сорок процентов тепла уходит наружу через эти самые окна. Много ли одному человеку надо? Отсюда сорок, оттуда сорок, еще вот из этого окна – тоже сорок. Куда с добром! А мне теплее не становится. Не греет чужое тепло? Еще как греет. Всех греет, одного тебя не греет. Все согревают друг друга, радуются. Одного тебя, скотина безобразная, никто согреть не в силах. Сам-то ты многих обогрел? Если честно – нет. Молчи тогда, не скули, не дави на жалость. Не за что тебя жалеть. Напился опять, за телефон не уплатил, а сегодня был последний день. Отключат завтра телефон и никто тебя не достанет. Отоспаться, принять горячий душ, отпиться кефирчиком. Ага, переделать заметку неизвестно как и непонятно для кого, попросить прощения у всего прогрессивного человечества…
На самом скользком косогоре силы мирового зла нанесли удар в спину. Падая в холодную лужу, успел вытащить руку с ключами из кармана. Совершенно напрасно: ключи отлетели в сторону, руку основательно располосовал о разбитую бутылку.
Рану, как мог, затянул носовым платком. Передвигаясь по луже на корточках, здоровой рукой ощупывал дно в поисках ключей. Хорошо хоть стемнело.
-Как клюет, дядя?
Трое акселератов остановились с явным намерением развлечься. Этого мне как раз и не хватало. До полного счастья.
-Клюет отвратительно, мужики, на всех может и не хватить. Ключи обронил – присоединяйтесь к поискам.
Толи мировое зло они заметили и решили с ним не связываться, а, может, просто драться расхотелось. Ушли. Вполне допускаю, что это были приличные ребята с отменным чувством юмора.
Шапку выжать досуха не удалось. Ключи нашлись, слава Богу. Обернул раненую руку мокрой шапкой и похлюпал в сторону дома. На мировое зло стало как-то наплевать. Не то гутаришь, братуха! Тебе просто неловко тащить в дом все это дерьмо. Сам – не подарок. Факт. Огляделся в поисках нечисти по сторонам и не обнаружил её. Может, сгинула она, отступила? Отшатнулась от мокрого чудовища? Так вот она, разгадка века! Вот почему на вечерних улицах так много пьяных и чумазых мужиков! Они все не хотят тащить за собой в дом мировое зло. Нет, брат, не выходит обмануться. Внутри оно у тебя, чуешь? Чу-у-ю-у-у! Залезла, мразь, внедрилась до самых печенок, осваивает пространство на полную катушку.
-За телефон ты, конечно, не уплатил.
-Уплачу завтра.
-Ты себя в зеркале видел?
-Сейчас посмотрю.
-Мне все понятно, но перед тем, как вести под венец, надо было предупредить, что ты алкоголик.
-Я тебе всё сейчас объясню!
-Посмотри на себя в зеркало… Впрочем, это уже не важно. Ты всё разрушил своими руками, понимаешь? Абсолютно всё. И сил моих не хватит, чтобы тянуть этот крест. Даже если очень сильно захотеть. Очень жаль, но ты ничего не понимаешь. Всё, хватит…
Минут пятнадцать было слышно, как в темноте сдерживает слезы жена. Бывшая жена. Теперь наверняка – бывшая. Она совсем не переносит алкоголя. Алкоголиков ненавидит с детства. И я обманул её надежды, когда решил для себя, что тоже ненавижу пьянство. Выходит, мне нравится моё нынешнее состояние?
Сейчас! А почему тогда нажрался? Только не говори, что думал, будто от водки станет легче. Себе не говори, по крайней мере. А если действительно так и думал? Кто? Ты так думал? Только не ври себе, умоляю. Хорошо, я знал, что от водки не станет легче. Но мне нужно было время, чтобы осмыслить всё происходящее со мной и вокруг меня. Тебе, дураку, надо осмыслить происходящее внутри тебя? А что там неясного? Там скопище посланцев ада – у них сегодня праздник. Вот-вот. А ты им сдал себя в аренду. Как банкетный зал.
Куда-то завалился потолок. Я увидел себя со стороны, скрюченного, больного, наглого и несчастного. А ещё через минуту услышал собственный храп.
Сначала какие-то абреки отрезали головы невинным жертвам и складывали их у моих ног. Потом я убегал перелесками от банды анархистов. Несколько раз срывался в пропасть, орал, звал на помощь…
Проснулся в поту затемно. Закрылся в ванной комнате в попытке быстро и тихо привести себя в порядок. Когда мне это не удалось и я вышел, оказалось, что жена уже сварила кофе.
-Какие у тебя планы на день?
-Забегу в редакцию, а потом уплачу за телефон и квартиру. К обеду вернусь домой.
Еще я соврал, что у меня остались деньги.
Обувался в мокрые башмаки под пристальным взглядом. Выпрямился с трудом. Еще труднее было удержать равновесие. В глазах потемнело мгновенно, но чуть погодя темень сменилась вереницей красных огоньков. Перед выходом, похожим на бегство, доломал дрова окончательно: потянулся с объятиями к жене, но она отпрянула. На меня смотрели совершенно чужие глаза, залитые слезами и ужасом. Так-так-так, - говорит пулеметчик…
Как же замечательно, что есть на белом свете художники! Как же здорово, что некоторые из них имеют свои мастерские! Сколько в каждой из них прекрасных полотен, как упоительны запахи холста и красок, какие чуткие и понимающие люди трудятся в мастерских, не покладая кистей! А какие уютные диваны и топчаны ждут своего часа в самых укромных уголках мастерских! Лишь бы Женька был в мастерской, лишь бы Женька был в мастерской, лишь бы Женька был в мастерской…
-О-о-о, какие люди! Проходи и располагайся как дома.
-А можно, как в гостях?
-Как угодно. Ты в порядке?
-Не совсем. В общем-то в порядке, но не совсем. А что, заметно?
-Следы вчерашнего веселья, старичок, в наши годы скрыть практически невозможно. Увы!
-А следы ужаса?
-Мы ведь друг друга давно знаем. Как следует. Я и сам не замечаю, как правило, когда веселье оборачивается ужасом. И наоборот. Привык к тому, что они неразлучны.
-У тебя можно одолжить денег? Ты торопишься?
-Через полтора часа мой паровоз отбывает в Москву, но денег одолжить у меня можно. А до паровоза мы еще успеем принять на грудь. Я так думаю…
Где я? Какой сегодня день? Почему так тихо и пусто внутри? Очень холодно. Холод-д-д-но… Пить хочется. Очень хочется пить. Совсем не чувствую правую руку. Её нет на месте. В затылке кузнецы-маньяки приступили к адской работе. Надо затаиться и прислушаться… Где-то внизу за окном прошелестел по луже автомобиль… Надо открыть глаза. Страшно. Наполовину чужое тело содрогнулось в ознобе. Стала появляться из небытия правая рука. Холодная и совершенно непослушная, она лежит рядом, игнорируя сигналы головного мозга. Какого мозга? Откуда он у тебя? Из полумрака огромного пространства вытаивают незнакомые силуэты. На потолке колышется светлый прямоугольник. Мольберт, стол, холодильник. Ага-а!
-Женя! Женька! Перестань дурачиться, ты здесь?
Что за наваждение? Господи, вразуми, прости, помилуй, не обессудь!.. Не отнимай разум, Всевышний, благослови на мыслительный процесс…
Женька уехал в Москву. Перед отъездом мы выпили. Он обещал денег дать. Почему я не помню, как он уехал? Как я отсюда выберусь? Что сейчас - ночь, вечер, утро? Пора завязывать…
А он психолог! И замечательной чуткости человек. В дверце холодильника – пузырь водки и пара пива, на самой верхней полке – ключи и деньги на белом листочке, чуть глубже, за ключами, сыр и колбаска на выщербленной тарелочке. Листочек, впрочем, не совсем белый, что-то там нацарапано. Длины руки уже не хватает, чтобы читать без очков. Где очки, кстати? «Старик, ты вырубился на полуслове – это тревожный симптом. Длинный ключ – от мастерской, короткий – от входной двери. Вода бывает только по утрам. Как очухаешься – позвони домой, а еще лучше – сдавайся. Вернусь через неделю.»
Рассвет наступил с окончанием водки. Вместе с рассветом и пивом вливалась в меня абсолютнейшая безысходность. Заявился еще один день, который надо было прожить во вранье и безумии. Или плюнуть на всё. И на всех? А кому какое дело, что от жизни я устал? Ба-рах-ло! Полнейшее. Кому ты нужен, пёс смердящий? А кто нужен тебе? Сейчас мне нужен покой. Надо просто поспать без спектакля «Угрызения совести». Тем более, что у тебя её нет, дерьмо…
Где-то за стеной разрывался телефон.
Сколько же можно ставить эксперименты над собой? Огорчать друзей и близких мне совсем не нравится, но именно это получается у меня блестяще. Почему? Да вовсе не в водке дело! Ага, скажи еще, что ты отпетый трезвенник, убеди себя в этом, мученик, поплачь, пожалей себя, скажи вслух, что тебя никто не понимает и не любит, выкури сигарету и сходи в гастроном. Иначе подохнешь тут от сердечной недостаточности. Или избыточности.
Пухленькие заспанные продавщицы смотрели на меня с едва скрываемым презрением до тех пор, пока я не достал деньги. Презрение сменилось равнодушием, как только я попросил водку, пиво и сигареты. Я стал таким как все. Перешел в категорию понятного каждому большинства.
«К исходу день. Хлеб черный есть на ужин. Я никому и мне никто не нужен: ни друг, ни враг, ни раб, ни господин. Я в этот мир, прекрасный и позорный, распяленный свободой поднадзорной, пришел один и отойду один.» Твержу последнюю строку Мишкиного стихотворения. И я один сегодня. Пью один, понемногу. Как лекарство. Как яд. Ад!
Миша лежит в кардиологии. Когда я был у него последний раз? Какой сегодня день? Надо что-нибудь проглотить, если получится. Или выпить. Нет, надо выпить еще немного, покурить и поговорить с собой. Пока никто не мешает.
Любви нет. Есть взаимные обязательства и физиология. Есть чувство неловкости за тех, кому удается сохранить семью любой ценой. Даже если сегодня остановиться, что невозможно в принципе, завтрашний день уйдет на реконструкцию. А кому это надо? Неужели на всей земле нет ни одного человека, кому я был бы нужен больше, чем себе? А нужен ли я себе? Нужен ли я себе такой – ведь другим я быть никогда не смогу? Почему же все так нелепо заканчивается, так и не успев начаться? Господи! Вразуми же ты меня, умоляю! Зачем я мучаюсь и мучаю всех вокруг себя? Хочется ли мне жить по-другому? Не знаю. Не знаю, хочется ли мне жить вообще. Знаю – не могу я больше жить. Не мо-гу-у-у!..
Телефон зазвонил совсем рядом, под столом, кажется. Откуда он взялся? Булькающие сигналы заполняли мастерскую бережно и обреченно.
-Я вас слушаю…
-Милый мой! Любимый! Ты не представляешь, как без тебя плохо. Только не бросай трубку и никуда не уходи! Ты хочешь домой? Родненький, ты только никуда не уходи, мы сейчас за тобой приедем. Мы тебя обыскались. Я так много поняла за эти дни! Ты слышишь? Ты хочешь домой? Ради Бога, скажи мне, ты хочешь домой? Я люблю тебя, слышишь!…
-Я очень хочу домой. Это правда. Я совсем не в форме – это тоже правда. Я… люблю тебя… Сейчас я выйду на улицу и буду ждать, сколько потребуется…
Господи! Ну за что мне такое счастье?
...В больнице битком народу. Пахнет хлоркой и гречневой кашей. Сердце колотится так, что пульсирует рубаха на груди.
С усталого серого лица смотрят в пространство виноватые голубые глаза. Пространство ограничивается стеной палаты. В углу на тумбочке полудохлый телевизор с недораскрытым экраном сообщает о начале нового передела собственности. Мишка положил руки на худые коленки и взглядом отодвигает стену. Ему нечем дышать. На круглой столешнице из белого пластика стоит бежевая тарелка с остывающей кашей.
-Привет.
-Привет.
Напротив Мишкиной палаты – реанимационное отделение. Кто-то стонет там надсадно и невыносимо. Этот стон определяет настроение слякотного февральского утра. Раздражающе звонко и мажорно звякают в коридоре больничные склянки на тележке. Еле слышно шаркают по линолеуму тапочки. Ватный больничный шелест внезапно разрывает пронзительный звонок, напоминающий рёв магазинной сигнализации.
Мишка смотрит на меня так, будто это он пять дней беспробудно гудел, забыв обо всём на свете. Мне становится легче и спокойнее. Слышу, как за спиной приоткрывается дверь.
-Сопин! На кровь из вены!
Мишка дышит со свистом. Часто и неглубоко. Взглянул как больной на больного:
-Ты посиди тут, если не торопишься.
Он понял меня мгновенно. Мы сравнялись. Моя деформированная совесть перестала напрягаться. Да есть ли она у меня? Должна быть.
-Я не тороплюсь. Тебя проводить?
-Я сам. Посиди.
Он вернулся минут через десять с еще одной тарелкой каши.
-Давай завтракать.
Смотрим телевизор, глотаем кашу, молчим. За пять дней мы оба сильно изменились. Мне очень хочется чем-нибудь реальным помочь Мишке и я боюсь, что он это заметит. Бойся, не бойся – он заметил.
-Сейчас Виктор Саныч должен прийти – поговори с ним, если получится… Я хотел бы поучаствовать в собственном оздоровлении – не знаю, как. Прислушиваюсь, а понять ничего не могу. Бывает… Возраст, наверное, но и кроме возраста есть что-то непонятное. Пока не пойму – нам с этой бедой не справиться.
-Постарайся понять.
-Стараюсь – не выходит. Курить бросил совсем, а воздуха не хватает. Кашель душит. Кровищу каждый день по четыре раза сдаю…
-Не паникуй.
-Ага.
В палату с огромным фанерным подносом, разделённым перегородками на квадратики, вошла медсестра. В каждом квадратике – перевёрнутые пластиковые пробочки. В пробочках таблетки. Посмотрела на меня с недоуменным интересом:
-Как фамилия?
-Да я не ваш.
-А тут чего делаешь?
-Сижу пока.
Фыркнула и молча вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Мишка попытался проглотить все таблетки сразу и без воды. Кадык несколько раз дернулся туда-сюда и застыл. Мишка берет стакан с водой и делает несколько маленьких глотков.
-Знаешь, как они мне надоели? Ох-о-о!.. А как мы им надоели! В тридцать три наворота больше мы им надоели. Вот работенка! Не приведи Господи… Привыкаешь ко всему. Не потому, что становишься равнодушнее, но к боли привыкаешь. И к своей, и к чужой. Столько её тут!.. А чем мы от них отличаемся? Как представишь себя на их месте – страшно становится. Это надо же так, прожить всю жизнь, измываясь над собой, чтобы в конце надеяться на чудо. Ладно бы только сам измывался!.. Ты не забывай меня, ладно?
На улицу выскочил, ничего не видя от слез. На перекрестке едва не угодил под машину. Добежал до тротуара, подгоняемый матюгами водителя, ухватился за березку и разрыдался в голос. Как однажды в детстве. Господи! До чего же мы все неуклюжие! Фальшивые, отвратительные в стремлении только болтать о совершенстве и добре. Господи Милосердный, помоги Мишке понять себя. И мне помоги, пожалуйста...
Запрыгнул в полупустой автобус, забился в уголок на тёплое сиденье и мгновенно уснул.
На огромной тёмной доске, в самом центре её, золотистые силуэты Богородицы с Младенцем на фоне непрерывно клубящихся облаков. Они расположились не так, как это бывает на иконах, а рядышком, плечом к плечу. Словно на семейной фотографии. Доска висит передо мною в воздухе, слегка наклонённая назад. Вниз из-под силуэтов, вдруг, начинают сползать маленькие ароматные капельки. То ли смола, то ли еще что-то с запахом очень знакомым и приятным. У меня в руке оказался кусочек белого хлеба. Кто-то вполголоса советует: «Ты собирай, собирай капельки-то на хлебушек, обязательно поможет Михаилу!» Аккуратно прикладываю кусочек хлеба к доске, старясь не размазывать янтарные капельки. Они медленно впитываются, и хлеб, кажется, начинает светиться изнутри…
Чьи-то цепкие руки, вдруг, стали сильно трепать меня за плечо. Совершенно никого нет рядом, но плечо так дергают, что вот-вот голова оторвется. Мне очень не хочется отрываться от сбора капелек, но меня тянут куда-то все бесцеремоннее. Кручу головой, прячу хлебушек в карман, оглядываюсь на Богородицу с Младенцем, соображаю, как бы побыстрее к Мишке вернуться и отдать ему светящийся кусочек…
-Нажрутся с утра, ни стыда, ни совести! На вино у них деньги находятся, а билет купить – пустые карманы. Или бери билет, или выходи, слышишь?..
Знать бы, куда...