Борисоглебский небожитель

Много ли в России небольших поселков, как Борисоглебск Ярославской области, чье бытование было освящено жизнью в нем (и даже кончиною в нем) человека незаурядного: поэта, критика, чей дар был признан и в литературных столицах? И много ли таких литераторов, обласканных литературными премиями, публикациями в популярных литературных журналах, дружбой с литературными знаменитостями – и оставшихся верными своей провинциальной родине, не соблазнившихся литературным промыслом в городе областном, столичном или заморском? Оба эти явления на Руси всегда были равно редкими, а теперь – с кончиной поэта Константина Васильева, – может, этого нет совсем.
Можно ли думать, что прижизненное признание литературного дара К. Васильева в будущем обещает ему славу человека талантливого, достойного – человека, чья жизнь и творчество станут примером притягательной высоты человеческого духа? Я уверен, что будет так. Ибо знакомство ищущего человека с любой книгой, статьей, с любым стихотворением К. Васильева дает пример достойного отношения к собственной жизни и к жизни вообще. Потому что К. Васильев в каждом из своих произведений доверил читателю толику своих откровений, поведал свои наблюдения о мире, помог разглядеть красоту мира, его величие, и этим умножил к нему интерес.
Я перечитал шесть имеющихся у меня книг стихов Константина Васильева: «На круговом пути потерь», «Время», «Узелочек на память», «Покров», «Ночная бабочка в огне», «Зимняя ночь», вышедших с 1990 по 2001 г. И вот первое и главное впечатление: человек он был цельный, крепкий, зрелый. Хотя знаю, что в житейском смысле он мог и не производить такого впечатления. Что касается его творчества, то не секрет, что иные критики увидели поэта К. Васильева «идущим в русле декадентской лирики…». Э, нет… Неправильно было бы за декаданс принимать предельно трезвый взгляд на частные картинки жизни или принимать некоторые художественные приемы: гротеск, сарказм, экспрессию и т.п.:

«…. Но другой России не дано,
все – одно, и вновь поля пустые,
и найти хотя б одно зерно!
Где мой хлеб, и где мое вино? –
нету – и не надо. И темно,
я один, я вовсе не мессия…
Я и не ищу другой России.
К слову, мне и этой не дано».

Как будто бы, в приведенных строках есть обреченность и отреченность… Но если привести энциклопедическое определение характерных признаков декадентства: безнадежность, неприятие жизни, индивидуализм, отказ от гражданских тем в творчестве, мотивы смерти и т. д. – то, анализируя творчество Васильева, увидим, что в сопоставлении с истинными декадентами он выглядит их противоположностью, по всем пунктам, по сути своей.
При всей тяжести личного житейского существования интеллигента в разоренной России 90-х годов ХХ века, при всей трагичности морального и этического переворота жизни общества – Константин Васильев был истинный жизнелюб. Это можно видеть в стихах, обращенных к природе. Всегда обращение к природе обращало его к стремлению жить:

«Над белой массою тумана
себя достойно пронесли,
как старые аэропланы,
походным строем журавли.
И солнце светит, и не греет, –
встающее из-за бугра,
и медленно туман редеет,
и врут, что умирать пора»

Нигде в его стихах мы не увидим иной мотивации существования собственной жизни – ни подвиги, ни доблести, ни слава, ни дерево посадить… У К. Васильева обращение к природе – сокровенная, единственная и, утверждаю, самая естественная мотивация. Потому что он органичен в ощущении живой природы, он сам эта живая природа. Такой взгляд на жизнь нельзя назвать ни христианским (там права на жизнь переданы некому суверену – Богу), ни языческим (там и после смерти человек остается жить, лишь в ином пространстве), ни первобытным (там почти отсутствует понятие ценности жизни). Это взгляд человека, хорошо знающего (изучавшего) природу, влюбленного в нее. Потому, когда такой человек смотрит на природу, он выделяет, отмечает то, что союзно его мыслям о себе, о своем отношении к жизни: «себя достойно пронесли…». В своем ощущении жизни он равен журавлю.
Главная этическая ценность в жизни для К. Васильева – любовь. «…Но главное – не разлюбить».

«Это солнце и тропка песчаная,
и акация в летнем саду.
И ходить взад-вперед не устану я,
Ибо я никуда не иду.

Мною время напрасно не тратится,
Ибо я дольше времени жду:
Вот – мелькнет твое летнее платьице
В обнаженном осеннем саду…

Это то, что бессмертья бесценнее,
это все, что я вспомню в аду –
долгожданное встречи мгновение
в промороженном зимнем саду!»
Любовь у К. Васильева не чувственная, не игривая, даже не счастливая. Это разлука-любовь, но и готовность-любовь. Словом, это любовь взрослого человека. Ибо чувственная, игривая, страстная любовь обманывает нас уже в юности. Красота и великодушие мужчины – в том, что осталось у него от любви, есть ли у него сама вера в любовь. У К. Васильева – есть.

«…Вся она растворилась
горькой каплей в крови…
мне бы малую милость –
позабыть о любви».

«Мне холодно. На улице – теплее.
Накину плащ, порог переступлю,
и постою под мартовской капелью,
и вспомню то, что я тебя люблю…».

Можно ли объяснить трагическое положение сердца, готового любить, и любви, с которой расстался? Может быть, просто поэту в любви не везло? Нет, так думать не нужно. Нет в стихах К. Васильева упрека к Ней. Но есть другое, есть ответ:

«Тебе спокойней будет без меня.
Зачем делить обиды и невзгоды?
И только одиночество храня,
я личной не преследую свободы…».

Мог ли в перестроечной России К. Васильев жить без обид и невзгод, стать «богатым и счастливым»: «новым русским», журналистом, помощником депутата, священником? По способностям – да, но не мог бы по убеждениям. «Пустое дело – в море крови / лить воду: нет живой воды». Потому он раздал пару фраз – и левым, и правым: «Хотя и все сидели – но одни / в президиумах, в лагерях – другие…», «Ни в грязь не лезу, ни в князья: / калач я тертый: / – Беритесь за руки, друзья, / катитесь к черту!»
Демонстративный, декларируемый отказ от политики – извечная, горячая тема Васильева:

«Меня напрасно ты зовешь
за правду драться.
ведь не настолько ж я хорош,
чтоб отозваться.

Пусть правит армия пройдох
моей эпохой,
но не настолько же я плох,
чтоб стать пройдохой…».

Всегда в истории России социальные катаклизмы поднимали поэтов-трибунов: одни громили «за», другие клеймили «против». Константин Васильев то тихо, то едко, то горько, то громко говорил об одном – об отказе участвовать в политических дрязгах.

«Искусство должно быть левым,
когда нас лишают прав.
Искусство должно быть – гневом,
должно гореть, как жираф.
………………………………..
Но ежели все налево
глядят и идут, тогда
художник находит Еву,
лишает ее стыда.

И с нею идет направо,
в раздолье цветущих трав…
Отказываясь от славы,
он жаждет любовной забавы –
и он по-своему прав».

Так написал он ранее 1990 года. И кто через дюжину лет скажет, что поэт был неправ?
Между тем, как гражданин, как личность, К. Васильев был социален – он обладал обостренным чувством справедливости. И для такого человека неизбежной становится драма существования, которую приходится ежечасно переживать:

«Я шел к себе – от мира громового,
от суеты, тщеты и от тоски –
не пал в борьбе, но в мякоти былого,
как гвоздь, увяз – до гробовой доски!

Я в мир бежал от собственных несчастий,
и миру предлагал себя: «Лови»!
…А Идеал, разорванный на части,
лежал меж мной и миром, весь в крови».

Надо художнику обладать незаурядной силой духа, чтобы в эпоху перемен жить, издавать сборники стихов, редактировать книги. Однако не в литературном подвижничестве вижу осуществление духа поэта, а в том, что он остался среди простых людей. Он живет в своем доме, и дом «зимой и летом окном в ночи сияет» для других. Тезис Канта о двух главных вещах в мире – звездном небе над нами, нравственном законе в нас – Васильев не только цитировал, он по нему жил. Потому он не был одиноким, он был наедине с Миром. Таким я вижу его: отреченным, неустроенным, гордым – стоящим на Земле под Небом.
Обладая планетарным сознанием, К. Васильев не был ни в слове, ни в помыслах, ни по сути космополитом. У него, как он обмолвился о себе, было «врожденное чувство родимой земли». Много строк и стихотворений говорят об этом, но выше всего в разговоре о Родине звучит его сонет:

«Не только русских ледяных равнин
люблю я белый цвет и очертанья.
Желанье странствий. Радость расставанья.
Надолго еду. Далеко. Один.

Увидеть море, горы, свет Афин,
и в римские разрушенные бани
сойти, освободиться от руин,
увидеть мира облик самый ранний.

Язычником я не умею стать,
но эта красота, и тишь, и гладь
И мощь, себя познавшая не сразу –

все это мне родной земли родней…
Так погружаю в греческую вазу
я северную розу без корней».

Это шедевр патриотической лирики – по сути высказанной мысли, по способу ее изображения. Чтобы показать родную землю близко-близко, он ее несколько отдалил – и в пространстве, и во времени – а затем приблизил к глазам, дал пальцами ощутить стебель северной розы.
По стилю художественного мышления, по умению передать образы мира, поэт К. Васильев редок, уникален. Он сопрягает конкретный или образный предмет, абстрактное или конкретное понятие с его логической противоположностью. Василь- ев – диалектик изначально и навсегда. Такой способ видеть мир был у Пушкина. Слог Александра Сергеевича, представляющийся столь простым, оказывается волшебным и столь глубоким при его восприятии. Именно потому, что Пушкин сопрягает во всякой строке столь далекие и столь неразрывные в своем единстве противоположностей явления мира. «Во глубине» – «гордое терпенье», «скорбный труд – и дум высокое стремленье» или «люблю я в полдень воспаленный / прохладу черпать из ручья…».
Таков же Константин Васильев: «Златые наши дни остались в силе, / хотя в ночах исчезли эти дни…» Или: «Нет, не на белой площади Сената, / на Черной Речке будет смерть красна…», или «У каждого опять своя / всеобщая печаль… Разрушены препятствия – / зато пропала даль…». Потому чтение стихов К. Васильева так же дает воображению читателя самую головокружительную зарядку. Потому этим стихам уготована вечная молодость.
Святой долг всех, кто знал поэта К. Васильева, помочь его стихам выйти к читателям. Знаю, что такие друзья у него есть. Именно им – Козачуку, Грешневикову, Баеву, Щербакову, Волковой, Поморцевой и др. – он при жизни и дружбе своей сделал стихотворные посвящения. Стихи уникальны и примечательны тем, что в них говорится не о каком-либо частном прекрасном явлении, что связывало автора и его адресата, но всегда говорится о главном: о всей жизни, о месте в ней – собственно, о жизненном кредо поэта. В этих стихах он раскрывается, то есть полностью доверяется своим друзьям. Наиболее точно и ярко автопортрет К. Васильева прорисован в них:

Анатолию Грешневикову
«Мне некуда отсюда уходить,
мне некуда отсюда убегать.
Быть может, это время – время жить.
Быть может, это время – умирать.

Но только здесь: лишь здесь – или нигде –
так рвется одинокая душа
к вечерней – или утренней звезде,
листвою прошлогоднею шурша.

И только здесь струится с высоты
живой водою прошлогодний снег,
и от вечерней над землей звезды
до утренней – проходит целый век.

И только здесь – под россыпью огней
так холодно, так ясно, так темно.
И только здесь от юности моей
до старости – мгновение одно!»

В стихотворении-посвящении художнику Василию Козачуку есть строфа:

«…И ежели горит огонь подкожный,
то не страшна заоблачная мгла.
И дай нам Бог, чтоб на Руси безбожной
божественная искра в нас была».

Так написал атеист К. Васильев. Не ради красного словца, а написал на языке своего народа. И я верю ему в каждом слове. И верю в то, что будучи Человеком Духа при жизни, – после своей безвременной, нелепой, ранней смерти он воскреснет в вечности.
12.2001 г.