Современный казарин

СОВРЕМЕННЫЙ КАЗАРИН

Поэт Юрий Казарин в уральской поэзии есть фигура высокочтимая, неприкасаемая, а в последние годы – заласканная литературными премиями. После того, как он поработал в редакции журнала «Урал» и его вынудили оттуда уйти, имя его приобретает прямо-таки мученический ореол. Я не пишу «героический ореол», ибо считаю, что борьба его с редактором «Урала» окажется донкихотством. В создании литературного кумира «Юрий Казарин» определяющим мне видится не только и не столько влияние личности самого Казарина, а действие и влияние кризисного для литературы времени.
Да, Юрий Казарин был прекрасным, самобытным поэтом. Первая книга его стихов «Погода», вышедшая в Средне-Уральском книжном издательстве, показывает поэта Казарина фигурой мощной и уникальной в российской литературе. Всякое стихотворение книги – сплав мысли, образа, слова. Стихи читаются, выглядят, звучат очень плотно. Ни одного слова не убавить и не прибавить. Стихотворение – как слиток. Слиток литературного золота.
Именно о таком Казарине написал в 2000 году очерк в книге «О поэтах хороших и разных» критик Ю. Мешков. Хотя к тому времени уже были известны книги Казарина «После потопа» (1994), «Пятая книга»(1996), «Поле зрения»(1998). Их критик упоминает, но в разборе своем не касается. Наверное, потому, что в них Казарин – уже другой человек и поэт. В 1995 году на книгу «После потопа» я написал небольшую, достаточно критическую, рецензию. Но в екатеринбургской печати мне ее не удалось опубликовать. Потому что заведующие литературными отделами редакций относились с пиететом к поэту Казарину. Так и сгинула рецензия среди редакционной макулатуры. Но я помню главные впечатления о той книге. Во-первых, предисловие М. П. Никулиной, где она определяет Казарина настоящим русским человеком, этаким Василием Буслаевым, во-вторых, видит в нем язычника. Буслай – гуляка, разбитной малый. Есть такие среди русских людей, но не они определяют национальный характер. Так что здесь уважаемая Майя Петровна подметила частность. А в том, что Казарин не носит в себе христианское сознание и восприятие мира, а он скорее язычник, в этом я с Никулиной соглашусь. И третье, что заметил и буквально вычислил я в книге «После потопа», это 33 упоминания Бога в 100 стихотворениях. Всюду – через два на третий – у него Бог с большой буквы. Бог обиходный, многоликий, т. е. бог языческий, и рядом канонизированный, единый и высший, т. е. христианский. Так может ошибка вышла с определением религиозности Казарина? Ответ прост. Время – начало 90-х годов, – когда писал Юрий Казарин «После потопа», – это время смены всего и вся, время предприимчивости и предпринимательства. Инициативные и бескорневые люди открывали свое дело, приобретали круглую печать собственного предприятия. Вот и Казарин заказал себе печать со словом «Бог» и стал ею метить каждое третье стихотворение. Был он атеистом, остался атеистом, но захотел не отстать от времени, от литературной моды. Вот его первая попытка стать для всех близким и понятным современным поэтом.
Внимательно и с интересом я читал и «Пятую книгу», и «Поле зрения». Это два очередных шага от Казарина-классика к Казарину-современнику. Все больше стихи и больше стихов становятся литературными, филологическими. В чем же их литературность? В нарочитом стремлении не к красивости даже, а к необычности речи, образов. При составлении книги «Погода» Ю. Казарин сознавал, что всякое «виноградное мясо стиха» (О. Мандельштам) будет редактором безжалостно срезано. После потопа стало возможно все. Казарин признается в своих записках, что единственным и настоящим его учителем по жизни, а не в литературе, является М. П. Никулина. Мне представляется, что прежде всего – в литературе. В начале 90-х М. П. Никулина в лекции перед малоискушенными литераторами поведала одну из цеховых тайн: мол, некоторые поэты, написав стихотворение, позволяют себе его слегка «распушить», т.е. вместо эпитетов обычных к словам существительным поставить несколько необычненьких. В стихах самой Никулиной и в новых стихах Казарина пуха, порой, как в пуховой подушке. То, что Казарин верный ученик Никулиной, особенно заметно в книге избранного М. Никулиной «Стихи» (2002 г.), которую составил и издал (что делает ему честь) Ю. Казарин. Сам Казарин может написать так:

«Сегодня все на свете поле.
И отрывается от глаз
По вертикали русской боли
Снежок, летящий про запас…».

В приведенной строфе фабулой мне видятся не поле, вертикаль, снежок, а «поле – боли», «глаз – запас».
М. Никулина пишет:

«…в переулок непроглядный,
в опрокинутый чердак,
в тесный, влажный, виноградный,
темно-августовский мрак,
в треск цикад, в сухие звоны
невесомого труда…».

Такое скачущее, звонкое стихотворение Никулиной написано о ночи, где все должно быть приглушено. Никулина – как раз и есть тот поэт эстетической линии, что ценит и любит в стихе лишь словесный звон. Между прочим, там же размером написано Пушкиным «Сквозь волнистые туманы пробирается луна, на печальные поляны…». У Пушкина стихотворение печальное, как ему и положено быть. О наследовании Никулиной и Казариным пушкинской линии, о чем пишет Казарин в записках, мы поговорим чуть ниже.
Казарин во многом похож на Никулину:

«Как вино прикасается к глине,
недомученной пламенем в плоть,
так последний листок на осине
вырывает из ветра щепоть.
Прикоснись ко мне воздухом, Боже,
опусти меня в снег на аршин,
коли корочка крови без кожи
поцелуем легла на кувшин…».

В этом заглавном стихотворении книги «Пловец» (2001 г.) поэт ради звука поставил в речь стиха несколько слов, что нарушают либо логический, либо образный, либо этический смысл речи: «недомученной», «как прикасается – так вырывает», «корочка крови», «бессмертья короткое чудо». Уйма смыслов. Конечно, литературные эстеты засмеются над моими вопросами, возмутятся, что я ищу в лирическом стихотворении какой-то смысл. Отвечаю: ищу его здесь именно потому, что Казарин делает его нарочито неуловимым. Потому что ситуация смахивает на игру в три колпачка и шарик: «Макалай-бакалай – где шарик?» Здесь, как и у вокзала, нас хотят увлечь и обыграть. Мы проиграем, мы не получим ничего. Новые стихи Ю. Казарина – это игра современной литературы. Есть понятие «новая проза», где автор говорит (о себе) не умолкая, увлекая читателя, водя его за нос и в итоге не сообщая ничего, кроме того, что с читателем позабавились. Многие стихотворения Казарина я прочитал в положении читателя новой поэзии.
У М. П. Никулиной новый тайный литературный прием употребляется по-женски – манерно: «но так же весел и тревожен дремучий воздух вечных городов», «пахнет неожиданной весной», «вдоль берегов окаянных, дальше души моей полуживой, шелковой, злой, бездыханной». У Казарина по-мужски – сурово, определенно: «отрывается от глаз», «коли корочка крови без кожи». Но в целом этот прием в стихах Никулиной и Казарина столь част и узнаваем, что их литературное родство несомненно. Их стихи – как два плода с одного, выведенного ими гибрида. Гибрида, например, хлопчатника с виноградом.
И еще одна черта творчества Никулиной и Казарина крепко роднит их. В стихах Никулиной лирическая ситуация передана чаще всего неопределенно, безлично. Нет чувственности, волнения, чувств. Пожалуй, лишь в ранних стихах «крымского цикла» угадывается элегическое чувство утраты или обретения родства с той древней землей-родиной. И в стихах Казарина есть наблюдение, мысль, логический парадокс, но нет сожаления, боли, отчаяния, ожидания, удивления, радости… Нет проявления чувств. Никулина главным веществом, наполняющим истинное стихотворение истинного поэта, называет интонацию. Однако интонация – это и есть проявление скрываемого, неназываемого поэтом чувства. Я вынужден отметить, что у новых стихов Казарина нет интонации. Причину такой «бесчувственности» чуть позднее мы исследуем среди тысячи заметок Ю. Казарина в «Пловце». Но истоки утраты чувств можно увидеть даже в первой книге «Погода». Я перечитал два с половиной десятка стихов, открывающих книгу, и заметил, что гармония, приятие у автора были только к жизни сельской (поселковой), к близким ему людям: маме, деду. А город ему чужд. К городу у Казарина недоброе чувство. Да и к человеку стороннему у автора чувство не христианское, а чувство недоброе.
И вот в 2000 г. в трех номерах «Урала» были опубликованы пронумерованные Ю. Казариным краткие заметки по любому волнующему его во второй половине 90-х годов поводу. С малыми вычетами (иные номера не приведены) 1906 заметок! Через год заметки вместе с новыми стихотворениями опубликованы в книге «Пловец», за которую Казарин был удостоен Губернаторской премии. Наверное, премию Казарину дали за то, что он к началу XXI века окончательно стал современным писателем. Современными я называю тех, кто пишет о себе – главном герое современности, – пишет, не задумываясь о сюжете, не заботясь о этике и эстетике. Вен. Ерофеев, Лимонов, Сорокин, Курицын и прочая сюрприговщина. Тогда, в 2000 году, я в душевном смятении прочитал заметки, жалел Казарина, что он такое позволил себе говорить публично, не хотел его больше знать. Корил я Н. Коляду, главного редактора «Урала», за то, что он не отверг заметки Казарина, а принял. Наверное, с радостью принял Казарина в стан современных литераторов-чернушников, коим он является и процветает сам. Однако я пока оставлю свои сокрушения, оставлю рассуждения о вхождении и выходе Казарина из редакции «Урала», а поясню причину моего огорчения о «Пловце». Что же меня отвратило в нем в 2000 г., что я вычитал и вычислил в 2002 г., снова перечитав три номера «Урала», прочитав премированную книгу «Пловец»?
Я разложил заметки Казарина по полочкам. О чем хотел поведать своим тетрадкам и людям поэт, ученый-филолог Ю. Казарин? О литературе, о наиболее общих явлениях и законах жизни (философия), о себе, о народе, об обществе, о России, о плоти, о мате… Один раз он сказал о любви, употребив это слово. Именно в приведенном порядке располагаются заметки по частоте их возникновения и фиксирования. Числом от 256 до 1. Много заметок, которые я никуда не мог отнести, кроме как к разделу «штучки». Их – сотни. Потому что у современных писателей что на уме, то и на языке.
В книге «Пловец» перед заметками помещены – как щит – стихи, помещены – как буфер – перед столкновением читателя с откровениями Казарина. В книге исчезла нумерация заметок, но восстановлены десятки нецензурных слов, что ханжески в журнальной публикации обозначались начальной буквой и многоточием! Я, возможно, пристрастен, неправ, но все-таки уверен, что 90 % грамотных людей не станут читать «Пловца», споткнувшись о первые на долгом пути скабрезности. И только члены касты любителей современной литературы и ее поощрители будут сладостно потирать ручки вслед каждой странице. Уже сейчас, после анализа «Пловца», я понимаю причину своего бессознательного отвращения к заметкам при их первом прочтении. В огромной части своей заметки – не явление литературы, а явление творческой лаборатории как анатомии и физиологии человека. Возможно, это и станет будущим литературы. Пушкин создал современный русский литературный язык, Достоевский ввел психоанализ, Горький – социалистический реализм, а современные писатели создадут литературу физиологии плоти. О чем бы ни говорил Юрий Казарин в записках – думает он о плоти, видит плоть, сравнивает с плотью. Впрочем, не всегда. Есть еще островки консервативного отношения к некогда и теперь дорогому, святому для автора. О Пушкине, Мандельштаме он говорит как о явлениях самих по себе, позволяя их сравнивать разве что с другими литераторами. Прочие имена, события, понятия он запросто помещает то в висок себе, то в глаз, а чаще все опускает ниже пояса. Надо быть Фрейдом, чтобы с полным интересом читать «Пловца».
Значительная часть заметок о литературе приведена в оправдание, в обоснование подхода Казарина-поэта к написанию им новых стихов. Изречение № 46: «…мысль изреченная и есть поэзия; и чем туманнее и сложнее мысль – тем круче и метафоричнее («художественнее») речь. Метафора – прост…». Номер 286: «Попытка стихотворца вырваться из текста (? – К. А.) приводит, как правило, к голому комментарию незыблемости и закрытости смысла, непроницаемости текстовой». Сочинение 371: «Я сочиняю стихи, и они сочиняют меня. Биография, если не биология. В плане эволюции, естественно». 485: «Сочинительство стихов напоминает поиск блохи в обезьяньей шерсти – обезьяной же…». 529: «Стихотворец (как мне кажется) сам не до конца понимает записанный им текст: это уже работа читателя». 671 «…Поэзия – факт языка и Бога, потому что основа ее – в спонтанности, в неподготовленнсти и – главное – в непредсказуемости: куда же нам плыть…».
Здесь настало время поговорить об одной литературной вертикали, что выстроил Ю. Казарин в заметке № 535. Приведем ее дословно: «Парадигма поэтов классифицирующего типа (категориальная для истории и генезиса русской поэзии): «Слово о полку Игореве» – Державин – Пушкин – Баратынский – Лермонтов – Тютчев – Фет – Некрасов – Блок – Анненский – Мандельштам – Пастернак – Хлебников – Заболоцкий – Тарковский – Никулина – Казарин. Возможны другие (чисто синтагматические) варианты». О других вариантах промолчим, но о вершине следует пару фраз сказать. Если говорить об отношении Пушкина к русской культуре, народу, песням, языку, прозе, поэзии, то окажется, что по аналогичным понятиям (судя по откровениям) у Казарина взгляд не пушкинский. Наверное, Пушкин – это очередная круглая печать у Казарина. Казарин смотрит на Пушкина, Пушкин не смотрит на Казарина. Поэзия Казарина – при всем уважении к ее былой славе – не есть продолжение ясной, духовной, легкой, доброй, глубокой пушкинской линии. Как и поэзия М. Никулиной.
В вопросах философии Казарин прежде всего натурфилософ, точнее, философ плоти. Когда он определяет в своих записках, наверное, раз в неделю, Пространство и Время, он их просто олицетворяет и определяет их отношения «не по типу моно- и бисексуальных, а эдиповы отношения Пространства и Времени», то обзовет их двуполым существом, то родничком на темени младенца, то существом одноклеточным, то сравнит пространство с брюхом, то со взглядом. Впрочем, в философии Казарин на многое не претендует и в изречении № 264 говорит: «Занятие философией – это не поиск открытий, это попытка определения известного, т. е. своеобразное, достаточно нудное и затейливое создание синонимии понятийной, громоздкой и крайне редко приемлемой людьми, а особенно – предметами, явлениями и проч.». В окончании этой фразы Казарин виден философом весьма критичным к собратьям-философам, самокритичным, и к тому же философом-идеалистом. Чтобы самому Казарину занятия философией не показались скучными, он время от времени помещал в записки философские парадоксы. Заметка № 84: «Исчезновение – доказательство наличия и существования бытия», № 104: «Нет ничего тупее и непрогляднее процесса эволюции в природе», № 108: «Смерть скучна», № 124: «Исчезновение и селекция (нацизм, тоталитаризм, государство) очень близкие по форме явления. Разница в том …». И так далее, и тому подобное.
Я постоянно при написании этой статьи испытываю неловкость, что я к Ю. Казарину слишком строг, выбираю из его наследия не самое сильное. Но я же себя успокаиваю тем, что к заметкам Казарина надо относиться как к явлению современной литературы, не более. Если бы свои философские заметки Ю. Казарин опубликовал в журнале «Вопросы философии», я бы, пожалуй, оставил вопросы и замечания при себе.
Конечно же, в тех заметках Казарина, что я отнес к разделу «философия», есть интересные. Это, например, наблюдения о видах человеческого рода: о детях, о молодых, о стареющем человеке, о женщине… Здесь мне видится и ум Казарина, и его наблюдательность. Вот прелесть изречения № 317: «В течение дня дети проживают и проходят все стадии возраста человечьего: просыпаясь, рождаясь, лепечут, как младенцы; наедаются от пуза, как взрослые матерые мужики; крушат и ломают все, что под рукой, как мусульмане и крестоносцы; к вечеру же старятся, кряхтят, охают, еле ходят, покачиваясь и спотыкаясь, падают, стонут, брюзжат, канючат, жалуются на жизнь и засыпают. Все – тьма. А на рассвете – снова плач, смех, крики…». Если бы талант Ю. Казарина всегда проявлялся в этической строгости, в целомудренном виде, я бы портрет его поместил на место иконы. А пока что образ «Пловца» нельзя заносить в дом.
Что Казарин говорит о себе? Опять же приведена вся антропоморфия. И вообще ничего не скрывает. Ясно, что любит он себя, но в то же время и не любит.
О людях (знакомых, прохожих), о народе Казарин хорошего не говорит. То, что было едва заметно в годы «Погоды», теперь стало абсолютом. Народ – хам, в трамвае – вонь, главная черта человечества – жадность и пошлость. «Не могу терпеть пустых холодно-кровных людей – люблю пьяниц, бабников, сочинителей, лгунов, драчунов, шлюх и онанистов. Кроме того, мне подозрительны….». Это сочинение № 1113. Может, все-таки Казарин привирает, наговаривает на себя, литературно вводит себя в парадокс и гротеск? Быть может. Наверное, эти приемы и ценятся в комиссии по современным литературным премиям.
Все-таки заметки составлены поэтом. Внимание в них – к речи, слову, к взгляду и образу. Будь это сведено в одно малое, читалось бы с интересом. Я при анализе «Пловца» не намеревался выделить эти жемчужины. Без удовольствия для себя я разбирал иное – то, что не должна была позволять себе в литературе такая значимая величина, как Юрий Казарин.
Позволю себе высказать мнение о стихах, предваряющих заметки в книге «Пловец». Новые стихи. Целая книга из 92 стихотворений. Шестая часть из них, на мое восприятие, сделана прекрасно. Восьмая – хорошо, но есть в них места, что оставляют у меня вопросы. Половина стихов мне не понятна или не нравится. Еще в пятой части книги стихов мне видится несовершенство их композиции. Т. е. стихотворение может состоять из трех строф, которые можно поменять местами, убрать, составить из них 13 комбинаций стихотворений, написанных в одном размере, состоящих из 1, 2, 3 строф. Впрочем, у стихотворений есть еще одна черта – смена размера в начале новой строфы. Такое часто и в стихах М. Никулиной. Или это осознанный ими литературный прием, делающий мелодию стиха разнообразной, более длинной, как в итальянской канцоне, или это некое несовершенство, которое может быть у человека без музыкального слуха. В этом подозревать Ю. Казарина и М. Никулину, наверное, с моей стороны просто кощунственно.
Любой ценитель поэзии скажет на мой бухгалтерский разбор, что дюжина хороших стихотворений на книгу – это прекрасно, это две-три нормы для всякой иной книги иных поэтов. Сам Ю. Казарин в изречении № 1088 говорит: «Стихотворение пишется ради одного-двух слов, которые в силах реализовать только в этом тексте истинное свое значение…». В изречении № 1418 о иных своих стихах он говорит: «Мои стихи – вполне внятная невнятина». Не смею спорить.
Я сознаю, что у настоящей моей статьи о Ю. Казарине судьба может оказаться незавидной. В Екатеринбурге ее вряд ли удастся напечатать. А в центральных литературных журналах – и подавно. Во-первых, там заправляют такие же «современные» литераторы, во-вторых, фигура сегодняшнего Казарина им неинтересна. Сам Казарин не однажды сознается, что стихи его для многих – заумь. Наверное, эту статью, критичную по отношению к Ю. Казарину, приняли бы в «Урале», т. к. Казарин теперь им не друг, а недруг. «Урал» с Н. Колядой во главе я не признаю. Коляда, опубликовав «Пловца», вымарал Казарина в свой цвет. Казарина пригласили принять из рук бывшего его ученика О. Дозморова литературный клуб «Лебядкин» при редакции. Казарин принял и название «Лебядкин» отстаивал публично, как, например, отстаивал бы руководитель кружка юных друзей пожарных название «Герострат». Затем Казарин стал заместителем главного редактора по творческим вопросам. Но в деле современной литературы Н. Коляда – полковник, а Казарин – рекрут-новобранец. Легко выйти из редакции, но как теперь Ю. Казарин выйдет из когорты современных литераторов? Оставаться в ней нельзя. Нет большего зла для литературы, для Языка, чем современность. Желаю Ю. Казарину, этому большому (188 см) человеку, доброй силы внутри него самого.

07.2002 г.