Душа души человеческой или Тот свет в Стихах о неизвестном солда

Душа души человеческой
или «Тот свет»
в «Стихах о неизвестном солдате»
О. Мандельштама

Мы уже касались темы «забытого» слова, которое, возвратясь, собственно в язык, становится и прорастает потом зерном для будущих стихотворений, являясь квинтэссенцией творчества. В корне этого «темного прошлого», чем по сути является для Осипа Эмильевича Мандельштама забытое – умершее слово, лежит библейская притча о драгоценнейшем существе каждого человека – о возможности его возрождения. «Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать» (Евангелие от Матфея, г. XIII, стих 23). Осознанно или бессознательно это делалось со стороны поэта – не имеет преобладающего значения. Главное здесь – органическое, скорее всего, интуитивное проникновение в тайну творчества. Где «забытое слово» и есть тот предел, в котором происходит «выжимка» человеческой духовной природы, суть – в появлении затем стихотворных картин мира. Без этого зерна – со-творчества с Всевышним – святого в нас, нашего целого, любая концепция, умопостроение, звукозапись пережитого или переживаемого со-бытия, происшедшего или происходящего с человеком слова, является только склеиванием разбитого кувшина.
И Мандельштам, постигающий эту тайну всю жизнь, вольно или невольно представлял нам именно «добрую землю», и своей жизнью, и своей поэзией. Иначе говоря, представлял себя как «саморазвивающееся целое, которое явлено «раньше частей» (И. Кант). Точнее, целое и есть то зерно, к которому прирастают его части, т. е. развиваются, тянутся к солнцу. Именно здесь – понимание поэзии Мандельштама, как органического произрастания, возмужания, духовного восхождения, в горний мир его «Стихов о неизвестном солдате», наложенного на ситуацию 30-х годов, в физическом ее понимании, как борьбы с системой, не на жизнь, а на смерть. Борьбе не потому, что Осип Эмильевич так хотел или не хотел, а потому что иначе не мог. Суть его восхождения – в его органическом отношении к Эпохе. Он рос, всеми своими фибрами, где бы не находился, впитывал то, что Ап. Григорьев называл «веянием», буквально говоря, впитывал то, что носилось в воздухе. В этом и трагедия, в самом высоком ее понимании, органичности О. Э. Мандельштама – в неизбежности ее.

Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна – вещество.

Так начинаются «Стихи о неизвестном солдате» – великие стихи. Именно «воздух», в значении физического времени, доставшегося Осипу Эмильевичу со всеми его нечеловеческими переживаниями, одушевленный сердцем поэта, сам собой являлся «дальнобойным». С его «одиночеством – копьем, пущенным самим одиночеством в только ему известную цель» (Рильке), чтобы сделать брешь во Времени, (потому что «Океан без окна – вещество».) Сделать «окно» – в другое небо, небо метафизическое, невещественное – безвоздушное. (Когда звезды неба этого «глядят изветливо» на звезды те, безымянные, на звезды солдатских могил, «в осужденьи судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество»). Мы понимаем, что такое воздух – свидетель. Понятен и судья. Здесь уже не «отец всех народов» Сталин, а гораздо выше – Сталин как противопоставление богу. И хотя путь в небо иное недоступен ни простому человеческому разумению, ни интуиции, но Мандельштам делает это, дабы показать нам всю неприкаянность свою перед сталинизмом, всю свою слабость и всю глубину страдания, выпавшую на долю поэта. Автор обращает к нам тот свет, о котором:

Помнит дождь, неприветливый сеятель, –
Безымянная манна его,
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.
В моем понимании, Мандельштам прорывается в небытие. И благовествует нам оттуда – с другого неба, куда поднялись души погибших на войне ребят. И потому момент отторжения души от тела: «помнит дождь». «Как лесистые крестики метили» - помнит лес. И поэт как бы находится выше дождя, а внизу:
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.

Взгляд опускается еще ниже – на землю. На Земле – война. И в эту самую землю – Землю «неизвестный положен солдат» – любой солдат и, возможно, сам поэт, в том числе. Иначе таких пронзительных стихов не напишешь. И Мандельштам понимал меру ответственности перед погибшими и нечеловеческую меру во-душевления в небытие. Он обращается к своей душе:

Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.

Мандельштам просит у души – ласточки, которую оставил без тела, «без руля и крыла…», помощи и прощения за удивительное воплощение, коим он ее, свою душу, наделил – воплощением в ничто. И поэт оправдывает свое там, в другом небе, пребывание:

И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.

То есть «я отдам тебе строгий отчет» (своей душе), за раннюю смерть автора «Демона» другой, хтонической, стороны человеческого существа. Хотя и в случае Лермонтова, и в случае Мандельштама, равно как Данте с его «Божественной Комедией», «другое небо» Осипа Эмильевича показано более в сфере земли – тела, нежели в небесной сфере – сфере души; путешествия такого рода чреваты, т. е. недоступны человеку, равно как и знание будущего. И Мандельштам всем своим нутром это знал: «как сутулого учит могила и воздушная яма влечет». Далее же прослеживаются внутренняя сопричастность, связывающая поэта с Кантом (по поводу ужаса и благоговения, которые испытывал философ перед «звездным небом над нами и внутренним законом внутри нас»).

Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами –
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры…

Именно таково «звездное небо» О. Э. Мандельштама, его Вселенная. Где…

Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозраченный
Светлой болью и молью нулей

Для поэта души погибших именно как светоносные дыры, исполненные «светлой болью и молью нулей». Этот мотив продолжает и поддерживает следующее четверостишие (мотив небесно-земной), лейтмотив песни «летит, летит по небу клин усталый, летит, в тумане на исходе дня, и в том краю есть промежуток малый, быть может, это место для меня…», о которой Мандельштам не знал и не мог знать в ту пору. Для автора за «полем полей» – поле битвы и «поле новое», как бы жизнь новая, другая:
И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою
И от битвы вчерашней светло.

И эта жизнь летит «вестью», наполненной «светопылью» – болью и состраданием, и восхождением в Вечность.

Весть летит светопыльной обновою:
– Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не битва народов, я новое,
От меня будет свету светло.

Мандельштам наполняет «весть» «светопыльной обновою» – жертвенностью погибших или пропавших без вести – гибельностью войны как таковой. Но эта жертвенность не имеет места и времени. Преображенная, она являет собой тот свет. Проникновенность и проникновение Мандельштама в суть небытия – гениально неумолимы, потому что проникновение это личное и неутолимое в своей безутешности. Он дает пропавшим без вести имя – весть о бессмертии души, заглядывая тем самым в собственно будущее или каким-то образом моделируя его. И это – бесстрашие, суть которого – преодоление страха как такового, метафизического, без надежды перед смертью, но с надеждой на человеческую память. Потому следующая строфа звучит как откровение, квинтэссенция этого бесстрашия Осипа Мандельштама:

Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.

Здесь поэт открыто говорит о себе как «о неизвестном солдате». Словно автор прозревает заново, собственно, прозревает «свет размолотых в луч скоростей» и этот прозревающий военное небо «луч стоит на сетчатке моей». Луч – поэт, видяи «Ночевала тучка золотая…», сделавшего своей поэзией тоже нечеловеческую попытку, но с щий другое небо за всех неизвестных, погибших солдат и за нас, живущих теперь и потом, в особенности. Чтобы помнили «миллионы убитых задешево»:

Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, –
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей.

Чтобы помнили. Потому что всегда есть обратная связь. И так, как мы относимся к убиенным за нас, за нашу жизнь, так и жизнь относится к нам. Какова наша теперешняя жизнь, мы знаем и видим. Не оттого ли такая она бессодержательная, профанирующая человеческое существование, коротко говоря – безалаберная. И мы не помним и не хотим помнить наше прошлое – прошлое наших дедов и прадедов, прошлое наших отцов – без которого не было бы ничего, потому что именно они «протоптали тропу в пустоте…». Помнить необходимо, ибо «они приложились к роду своему», в ином же случае пустота проникнет и проникает в нас, а сегодня проникает, как никогда. А это – духовная смерть, хуже этой смерти нет ничего… И мы помним, вслед за поэтом:

Неподкупное небо окопное –
Небо крупных оптовых смертей –
За тобой, за тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте –

За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных – пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.

Мандельштам мог бы закончить этими двумя строфами. Потому что в них он, несмотря ни на что, предъявляет счет «великому кормчему». Показывая нам лицо личного своего страха и ужаса, сокрытое до сих пор; страха и ужаса, физическое существо которого не по-гибель, но уничтожение и уничтожение поэта, как пророка. И он призывает в свидетели уже не «воздух», как в начале стихотворения, который – «вещество», но «неподкупное небо оконное – небо крупных оптовых смертей», то - другое небо, где уже не существует ни страха, ни ужаса, ничего не существует, кроме света – того света, суть которого – души умерших и погибших за правое дело бойцов. О. Мандельштам среди них: «Я губами тянусь в темноте – За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных – пасмурный, оспенный И приниженный гений могил». Поэта не раздавили, как ни втаптывали его в грязь. И он, как и герой Данте, пройдя мыслимые и немыслимые круги ада, из небытия готов сказать нам правду, какой бы она горькой ни оказалась и ни была. Но Мандельштаму этого мало. Мистический план стихов «О неизвестном солдате» – сокрытость этих стихов, потаенность, многомерность – дает о себе знать. Именно потому, что автор как бы не в себе, он не может высказаться полностью и, как ни странно, сказывает нам гораздо больше…