Искушение мастерством

игорь воротников


Искушение мастерством
(эссе об эссе или феноменологическое расследование)

Но будь весомым, стой на своем.
Копьем останься. Копьем, копьем…
Р. М. Рильке

Заниматься краеведением – благородное и святое дело. Особенно сегодня и сейчас, в начале третьего тысячелетия, когда молодое поколение без всякой оглядки на недалекое, во многом достойное, прошлое увлечено компьютером и компьютерными играми настолько, что виртуальная реальность заслонила действительную жизненную реальность, как непроницаемый туман, за которым не видно даже то, что находится перед глазами и под рукой – я говорю о нашей горнозаводской природе, о седом Урале – о том месте, где мы, собственно говоря, родились и живем.
Эссе Майи Петровны Никулиной, опубликованное в первом номере журнала «Урал» за 2002 год, так и называется – «Место», с добавлением слова «Мастер», что характерно для краеведческо-культурологической статьи о нашей родной «ойкумене» с ее бажовскими местами и предметами; о сказе как мифическом место-пространстве, из которого Майя Петровна выводит концепцию собственных творческих изысканий в области поэзии, суть – концепцию мастерства и места, которому данное мастерство может быть тождественно. (Как в любом мифе, где идеальное и реальное взаимополагаются).
Известно, что в сказке герой уходит из некого культурного пространства-места за тридевять земель, борется там, на высокой горе, со змеем – воплощением хаоса, побеждает и тем самым осваивает данное пространство, приводит его в порядок, собственно, ставит на место или приводит в состояние «места» как уже окультуренного пространства.
В сказе происходит то же самое, примерно, но более «бывально» относительно места происхождения данной истории. О чем Майя Петровна и сообщает нам в первой части своей работы. И если вести речь только о деталях ландшафта или чертах характера людей – героев сказов (о материале человеческом и материале природном), то сказы можно было бы называть летописными очерками, принадлежащими той или иной горнозаводской местности: Косой брод, например, или село Мраморское, или Азов. Если бы не одно «но»… А именно, если бы в этих сказанных историях, помимо сюжетной линии, не существовало тайны и чуда, как саморазвивающейся духовной основы, как в сказках, например. Здесь можно говорить о Хозяйке Медной горы, о поиске камня для «каменного цветка» Данилой-мастером, но не только об этом. (О чем – поговорим позже.) Именно чудеса и тайны, как предчувствие сокровенного, и привлекают нас в сказах Бажова, чтобы читать и перечитывать вновь и вновь. Вероятно, к этому сакральному измерению бытия и влечет Майю Петровну Никулину, чтобы жить по большому счету, чтоб до самых темных уголков души доставало: «до основанья, до корней, до сердцевины». И это положительно радует меня – ее ученика, правда, достаточно нерадивого и косноязычного в свое время (пятнадцать лет назад), да и теперь еще неизвестно какого. Знаю только, что прошедшие полтора десятка лет я неукоснительно выполнял наставление Майи Петровны «отсекать все лишнее» без сожаления и страха. Очень хочется верить, что все эти годы я «отсекал лишнее» с пользой для дела.
Теперь об эссе вновь. Когда я его прочитал, что-то меня сильно задело, и не просто задело, но покоробило. Я попытался хоть как-то сформулировать эту самую «занозу» в виде вопроса и сформулировал-таки, перечитав вновь подборку стихов в этом же номере журнала. (Не секрет, что мы, поэты и писатели свердловско-екатеринбургского литературного котла, «варясь» в нем десятилетиями, много знаем друг о друге. Не секрет, что происходит это явно, во время общения, или неявно – при чтении стихов и прозы друг друга.) Повторюсь, что вопрос возник после повторного прочтения стихотворной подборки в «Урале», а именно после стихов Евгении Извариной и Юрия Казарина, в становлении которых уважаемая Майя Петровна участвовала в большой степени. Вопрос мой выглядит так:
Не могли ли Вы, мой дорогой учитель, духовный и поэтический лидер двух-трех последних десятилетий в нашем регионе, реально или подспудно претворять сказы о мастерстве, сказанные П. Бажовым, в жизнь, десакрализуя оные, перенося их в творческие мастерские Ваших учеников-поэтов буквально, проецируя мастерство камнерезов на поэтическую судьбу Ваших подопечных, как в формообразующем отношении, так и в отношении наполнения стихов содержанием?

«Но ведь между поэзией Ю. Казарина и Е. Извариной – настоящая бездна», – скажет любой почитатель того или другого автора.
«Да», – отвечу ему. Бездна в самом хорошем смысле этого слова. Эти поэты настолько разные, что привести их к общему знаменателю немыслимо.
И действительно, Юрий Казарин – поэт милостью божьей. Его стихи, выращенные внутри органической сущности, – это настоящее «виноградное мясо» нашей уральской и российской словесности. Это – саморазвивающиеся растения в пространстве и времени его «Погоды» – первой книги стихов, равно как и погоды внутри него самого. Именно поэтому книги Казарина повсеместно и сплошь наполнены атмосферными явлениями внешнего порядка и геотермальными явлениями порядка внутреннего – глубинного, собственно-бездного, бездонного. Плотность письма Казарина чрезвычайна. И если читаешь его стихи в большом объеме, зачастую становится нечем дышать. Словно бы весь кислород еще при написании стихов был пущен в дело (в «пекло и тепло»). В стихах О.Э. Мандельштама дышится гораздо легче.
Я думаю, что поэзия Ю. Казарина имеет право быть представлена где угодно. И не только в уральских журналах, но и в столичных, без всяких натяжек на непонятность и без всяких проволочек.
Стихи Евгении Извариной – поэта очень тонкого и внушаемого – напротив, в сравнении с произведениями Казарина, к органическому происхождению никакого отношения не имеют. Как говорит поэт Алексей Кузин: «Они – книжные». Иначе говоря, стихи Извариной – надуманные; в исключительно романтическом – символистском ореоле. Особенно стихи из ее первой книги «Сны о Великом плаваньи». Действительно, в этой книге поэзия Евгении – это мистическое плавание от реалий повседневной жизни в неизведанные и прекрасные дали, с одной стороны. С другой же стороны – это несомненная профессиональная подготовленность каждого стихотворного текста книги к такого рода путешествию, что говорит об интеллектуальном и душевном потенциале автора и о том, что она все понимает или, по крайней мере, почти все, что с ней самой происходит, творится и случается в жизни, и на бумаге в том числе. Я это связываю со встречами с М. П. Никулиной. Как говорится, «яблоко от яблони…». Правда, язык у старшего товарища по перу скорее реалистический, нежели романтический. Так вот, именно Майя Петровна и объединяет, как учитель, этих двух столь непохожих авторов: Юрия Казарина и Евгению Изварину (насчет Юрия – это факт небезызвестный, М. П. – «учитель по жизни», как он признается сам во всевозможных источниках: в стихах, в дневниковых записях, да и по сути – в самом существе поэтической материи, собственно, в духе).
Но как возможно, возвращаясь к вопросу о мастерстве в мифологизированной сказами Бажова системе координат М.П. Никулиной, соотнести мастерство поэта Извариной с мастерством поэта Казарина?
Отвечаю: никак невозможно, если не попытаться додумать основные мифотворческие линии во второй части эссе «Место. Мастер», прочерченные автором в связи с ее собственной поэтической концепцией, выстроенной, по моему предположению, на сказах Бажова.
Я уже говорил о том, что за полтора десятка лет общения и вслушивания в стихи и мысли других писателей и поэтов нашего горнозаводского центра, вслушивания и общения, динамического по своей сути, я многое узнал о своих собратьях по перу. Но, тем не менее, внутри меня за эти годы образовалась некая пустота, имеющая статическое напряжение, связанная с недосказанностью и, возможно, непониманием действительного положения дел в нашем литературном Екатеринбурге. Эта самая пустота давила на мой внутренний распорядок, а вернее сказать, не-порядок и, со временем, вышеозначенное «напряжение» переросло в ощущение сюрреальности происходящего вокруг, что, в свою очередь, привело меня к «посторонничеству», если можно так выразиться, говоря о моем – здесь, в Екатеринбурге – поэтическом существовании.
Как-то разбираясь во всем этом, заполняя тем самым «пустоту», я вынужден был называть вещи своими именами, возможно, именами не совсем верными. Этому самому называнию тоже имя нашлось, более или менее собственное – курсив. (см. Берберову). Это как подстрочник в тексте, в тексте моей жизни. Но, до поры, этот курсив-подстрочник прочесть невозможно. Вероятно, до наступления всамделишнего мастерства, в моем понимании – до наступления духовного совершеннолетия. Именно в эту пору становится многое доступно в плане совершенствования профессионального, и все как бы складывается в этом отношении, сходится в некоем центре внутри человека. Через этот центр проистекает сакральное. Проистекают токи нашего здесь – в мире – пребывания. Это и есть – «дом», «обитель», «место», как хотите назовите, но это – главное в нас. Хайдеггер называл такой «дом» «языком». «Язык – дом бытия». Я называю это «душой», или «сердцем» или «нутром».
«Курсив» же, относительно литературной ситуации, сложившейся в нашем Уральском регионе на 2002 год, исходя из прежних впечатлений и интуиций, а также по мере общения с М. П. Никулиной лично и после прочтения ее эссе «Место. Мастер» и подборки стихов в этом же номере журнала «Урал» за 2002 год, таков:
Первая мифологема: Мастер – это обязательно мужчина, в системе М. П. Никулиной – это Юрий Казарин. В системе Павла Петровича Бажова – это Данила-мастер. Они, по Никулиной, тождественны.
Вторая мифологема: женщина-поэтесса не может быть мастером. Ей уготована роль Огневушки, роль неперсонифицированной героини, показывающей, где спрятаны самоцветные каменья – иначе говоря, материал для мастера. Это в худшем случае. В лучшем же случае ей уготована роль Тани-Танюшки, роль приемной – сакральной дочери Хозяйки медной горы, суть – дочери горноуральских недр, с ее черными, как земля, косами и с глазами зелеными, как камень малахит, что добывал любимый батюшка Татьяны Степан. (Танюша и Хозяйка медной горы в конце сказа тождественны). Отцу-мужчине М. П. Никулина, равно как и П. Бажов, отводит непреходящую земную роль, как кормильцу семьи, как мастеру-рудознатцу или как мастеру-камнерезу, иначе говоря, однозначно положительную роль, если говорить о рабочем – всамделишнем мастеровом люде. Но М. П. обобщает сказы до проецирования их на поэтическую, литературную почву.
В нашем случае Огневушка – это Евгения Изварина первой книги стихов «Сны о Великом плаваньи». Она может только показать, где «золото зарыто». Евгения в состоянии отличить настоящего мастера от поддельного. Но она и Танюшка, если говорить о второй книге стихов «По земному кругу», – уже состоявшаяся поэтическая личность, во многом действительно тождественная М. П. Никулиной – учителю своему духовному и поэтическому, но не более, к сожалению. Главное свойство Огневушки-Танюшки Извариной – зачаровывать, сбивать с толку путника или читателя.
В двух ее первых книгах (отчасти только, к радости нашей) поэтические изыскания Извариной связаны с книжной неоромантикой, буквально с тем – что она прочитывает и что любит среди прочитанного. Калейдоскоп авторов обширен, что позволяет нам – ее читателям, а также и по-читателям – путешествовать вместе с ней от «ампира до рококо», от Бродского к Рейну, от Рейна к Борису Рыжему, от Лосева к Цветаевой. От Цветаевой, обратно, к М. П. Никулиной.
Исключение во второй мифологеме составляют сама М. Никулина, а также Марина И. Цветаева и Анна А. Ахматова.
Третья мифологема: назови Бажов Хозяйку медной горы Хозяином той же горы, ничего бы, возможно, и не было. Суть: Майя Петровна отождествила себя с Хозяйкой нашей литературной горы. Хотя Никулина – действительно мастер, и ее действительно не с кем сравнить по уровню поэтического прозрения-видения. Но «пущать или не пущать» в кладовые горы в языковом смысле, увы, не в ее компетенции, тем более концептуально, опираясь на сказы П. П. Бажова.
Я понимаю, что любая концепция – это в той или иной степени прокрустово ложе, в которое автор пытается вместить собственную сверхидею или собственную жизнь, творческую в том числе, чтобы хоть как-то объяснить самому себе самого же себя. Иначе говоря – это всегда разговор с самим собой. Жизнь же, как есть, а творческая жизнь в особенности, много шире и многомерней любой концепции, творческой ли, нетворческой ли. Вот и моя статья – тоже некое прокрустово ложе, за что заблаговременно винюсь перед людьми, вольно или невольно задетыми мною.
И, тем не менее, к чему все-таки может привести мастерство отдельно взятого поэта, рафинированное концептуально, допустим, по сказам П.П. Бажова, и как оно может отразиться на его учениках?
Посудите сами: Юрий Казарин – ученик М.П. Никулиной, достойный учителя однозначно, со временем из поэта органически целостного, действительно мастера слова меняющегося и растущего, живого и животворящего, как и подобает его природной сущности, автора «Погоды»:

У костра

На опушке леса, у предела,
по голимой кромке бытия,
на морозе первом околела –
стала глинобитной колея.
Посижу у прошлого в потемках,
приласкаю спичками дрова.
Где-то далеко поют негромко,
так, что закружилась голова.

Прослезится ветка, зарыдает,
разойдется синим сквозняком.
Дым холодный звезды выедает
у костра под черным колпаком.

Заморозков медная кислица –
на губах. И мертвое не спит:
в землю человечество ложится,
и земля о жизни говорит.

И поет всю ночь родное что-то
из осенних яростных пустот.
То горячим хлебом, то болотом
за спиною дышит – и поет.

До небесной адовой зевоты
золотое пламя заголю.
Ты поешь, а я не знаю, кто ты,
потому что я тебя люблю.

Ковш

Сегодня смерти не боюсь
и не болит душа.
Воды колодезной напьюсь
из черного ковша.

Впотьмах, у солнца на краю,
Под чистым сентябрем
я песню думаю твою
на языке моем.
И ты за тридевять земель
почуешь, не дыша,
как забирает ясный хмель –
из одного ковша.

До ночи нам хватило дня.
И время – по судьбе.
Услышишь, может быть, меня –
и вспомнишь о себе.

Тебе – с запалом кузнеца,
с устатку – по душе
живую воду пить с лица,
дрожащего в ковше.

Казарин – поэт крутого сибирского замеса, утверждающий себя зачастую избыточно, но трепетно и прозорливо, проникая тем самым в самую суть вещей, явлений и событий, происходящих с ним и вокруг него. Поэт, осененный погодой, как солью земной, до каждой клеточки своей.

Отпускает форточка ночная
запах чердака и сигарет.
Только тьма за окнами такая,
будто в целом мире окон нет.

Задыхаясь, кровью прикоснешься
к воздуху, которому темно,
и до звезд над крышей содрогнешься,
тихо оглянувшись на окно.

Там, к стеклу припав от небосвода,
волосы расплющив в камыши,
смотрит прямо в душу непогода
верным слепком вздрогнувшей души.

И от страшных глаз не оторваться,
будто в полночь женщина встает,
зажимая, чтоб не разрыдаться,
вдовий расползающийся рот.

* * *

Славно было бы по двое
прямо в пекло и тепло –
в это страшное, живое,
горловое ремесло.

Только с кем поделишь строчку –
раб, господь и господин, –
не умея в одиночку,
ты – пожизненно один?..

Ветку черную затронешь –
ветка стукнется в окно.
Только смертью узаконишь
все, что сказано давно.

Голову на грудь уронишь.
В чистом поле постоишь.
Только смертью узаконишь,
только жизнью подтвердишь.

Если верил – безраздельно.
Песню думал, значит – был.
Хорошо, что жизнь смертельна, –
значит, до смерти любил.

Шел под небо ножевое,
прямо в пекло и тепло –
в это вечное, живое,
горловое ремесло.
так вот, этот Юрий Казарин вдруг превращается в изготовителя стихов – в мастерового.

Выдох. Белая фонема
Шире шапок и папах.
Скрипки нервная система
Серебрится на кустах.

Да мешает шарф на горле –
Что-то давит в переплет:
Сколько крови в алкоголе,
То есть – все наоборот…

Все как раз нехорошее,
То есть хуже, чем зима
И тяжелая на шее
Скрипки четкая корма.

Хотя все вроде бы и на месте, как и прежде, и мастерски сделано, но без души, без искорки божьей, ремесленно, одним словом. И здесь никакая метафизика не поможет. Когда звук, но не музыка поставлены во главу угла. Этим страдали поздняя М. И. Цветаева, почти весь оставивший родные пенаты Бродский. Не зря, видимо, последняя книга стихов Казарина обращена-таки к Иосифу. Конечно, доктору филологии с руки «шаманить» собственные стихотворные тексты. Но эта псевдошаманская культура, «объевшаяся» русским языком в университетских аудиториях, не что иное, как «поверка алгеброй гармонии», и она в корне противоречит пушкинской моцартианской традиции в нашей российской литературе. И это недопустимо, Юрий Викторович. Не нужно уподобляться новоиспечённому фонетическому Сальери, потому что И. А. Бродский сделал всё, что возможно и невозможно в этом направлении. Потому что «В начале было слово» – как свет. И, как ни крути, – «Тьма не объяша его».

А вот стихи Евгении Извариной из первой её книги:

…что на Монте-Кассино
 это были поляки.
  (И. Бродский)

Обречённость, обречённость,
обручённость с дикой верой,
что за гордую никчёмность
к нам с иной подступят мерой.

Что и нам корчмарь постелит
скатерть, белую, как пламя,
И Мария хлеб поделит
справедливо между нами.

Хлеб любви – как ты хотела!
Только свадьба – невозможна.
«Еще Польска не сгинела,
Але Польска сгинуть должна…»

* * *

– Прошу, Учитель, – покажи Дракона.
Ведь ты же можешь вызвать креатуру
любую по желанью. Именами
вещей и духов ты владеешь. Покажи
Дракона наконец…
– Поди-ка, мальчик,
и посмотри на облака. Как будто
заметен в белизне жемчужный тон –
как в перьях цапли, пролетевшей над туманом…
Запомни: послезавтра будет дождь…

По своей сути – ученические, и с чего Е. Изварина начинала, к тому Ю. Казарин пришёл спустя долгие годы исканий, – к Букве, но не к Слову.
Благо, что Евгения – поэтесса гармонически сложенная и мыслящая метафизически, вернее, чувствующая так. Я думаю, что у неё есть будущее. Надеюсь и верю в это.
Другое дело, что стихи Извариной поэтически устраивают редакторов центральных толстых журналов, нанося её творческому – личностному – становлению непоправимый урон. Урон ни с чем не сравнимый, но, видимо, в этом заключается общая тенденция всех толстых журналов – отбирать себе подобное, беспочвенное, но благозвучное, похожее на ворожбу, которая запутывает читателя. Подобно героиням бажовских сказов, запутывающих путников или рудознатцев, идущих «в гору» или «к горе», в нашем смысле, идущих «к правде и свету». Такова постсоциалистическая реальность, равно как в «социалистическое время» отбиралось всё только «почвенное» и сентиментальное.

Парадокс же вижу в том, что стихам Ю. Казарина нет места, по-большому счету, достойному автора для напечатания в Москве или в Санкт-Петербурге. Действительно, парадокс. Видимо оттого, что поэзию Ю. Казарина ни с чем нельзя сравнить, и ни с кем. Один он такой. В этом вижу действительную его заслугу.
Хотя, если разбираться, то увлечение Ю. Казарина Мандельштамом в «нежном возрасте» ученичества у М. П. Никулиной не прошло и не проходит даром. Это уже потом на прежнее увлечение в полной мере наложилась работа Юрия Викторовича, т.е. наука филология, которая своевольно привела поэта к своеволию же в обращении с великим русским языком, к своеволию безответственному и нарочитому в дальнейшем, равно как страна Америка привела поэта Бродского к своеволию нравственному – к приватному отношению со Словом, что не красит и не красило Иосифа Александровича, а только выхолащивало язык как таковой, уводя нобелевского лауреата на языковую периферию, суть – в речь и далее, в жаргон со всеми вытекающими из этого последствиями для последователей Бродского, коих – тьма.

Если же говорить о других «олимпийцах», представленных на страницах того же самого номера журнала «Урал», как на неком поэтическом небосклоне, или на некой литературной горе, то к ним относятся: Олег Дозморов – талантливый и конструктивный последователь Юрия Казарина и Александра Кушнера, который в настоящее время превращается-таки в «носителя культуры», хотя, возможно, я ошибаюсь, сужу по представленным стихотворениям, в которых формообразующий костяк вроде бы тот же, но наполнения своеобычного, коим отличались прежние стихи Дозморова, – нет. К сожалению, представленные творения – повторение пройденного.
Представлен в подборке и Евгений Касимов – несомненный «носитель культуры» в нашем регионе. Этот автор, как говорится, «на все руки от скуки». Что же, Евгений, скучно – хоть «по фене», хоть «не по фене».
Порадовал, как и подобает, Николай Яковлевич Мережников – тоже в своём роде мой учитель по ЛИТО им. Пилипенко. Действительно, «вторая молодость приходит / К тому, кто первую сберёг». Стихи – свежие, со смыслом вроде бы незатейливым, но на поверку – глубокие и вдохновенные, не «абы как». Жить хочется, читая такие стихи, равно как и стихи Алексея Решетова – поэта подлинного, цельного и чрезвычайно искреннего. Очень жаль, что мэтр Решетов представлен в столь небольшом объёме в этой журнальной подборке.
Стихи Елены Тиновской, насколько я понимаю, – это стихи, написанные на «эсперанто», в том смысле, что автор может писать «и так, и эдак»; главное – чтобы «понятно было всем». И действительно, понятно, что Тиновская идёт след в след дорогой, проторенной Борисом Рыжим (светлая ему память) – от Бродского – к Рейну, Кушнеру, Гандлевскому и далее. А также: от Цветаевой к Цветаевой, но обязательно – с блатными заморочками. Они, заморочки, как группа крови поэтической у Тиновской. Но придёт ли сама к себе Елена Тиновская, как пришёл сам к себе Б. Рыжий (в поэтическом, конечно же, смысле)? – не знаю, не уверен. По моему мнению, значение стихотворного таланта данного автора значительно преувеличено. Вероятнее всего, что её просто «двигают». В этом вижу её настоящую «продвинутость».
Очень жаль, что Михаил Найдич, очень уважаемый мной поэт, начал писать стихи без знаков препинания.
Хороши стихи Майи Петровны Никулиной. Не обессудьте, Майя Петровна, что на страницах этого эссе режу правду-матку. Ваши же слова: «оценка по мастерству – своеобразный «гамбургский счёт» – была бесспорно справедливой и шла поверх барьеров социальных и национальных».
Конечно же, я согласен с Вами, что не всякому дано проникнуть в кладовые нашей уральской «поэтической горы», с её потёмками совершенными. Не всем дано разыскать и разглядеть в этих потёмках «клад» – свой собственный мир, собственно, самих же себя и научиться при этом видеть в темноте и, возможно, ведать о том, что весь это горнозаводской мрак со всеми его атрибутами – это только частичка Света, по Дионисию Ареопагиту, а не наоборот. Это тяжело понять, это – как увидеть, наконец, после долгих-долгих мытарств светлую точку в конце тоннеля, которая в состоянии осветить и высветить сам тоннель и мир в целом, потому что, действительно, «тьма никогда не объяст» ее.
(Я думаю, Вам понятно, что говорить о Вашей работе я хотел и хочу только по очень большому счету. Помилуйте, Майя Петровна, но сама горнозаводская среда сопротивляется мне, ощущая это, так как пишу это эссе в горной академии. И дело мое продвигается крайне медленно и трудно, чисто психологически даже, хотя продумывается достаточно долго.)
Но, посудите сами, ведь некоторые, так сказать, «олимпийцы» (есть они в подборке или нет), но давно сидят на Вашей – нашей горе – «ноги свесив». И вместе с тем, что ни говори об уральских писателях или об уральских каменных дел мастерах, и в любой проекции, необходимо помнить, что «в начале было Слово», суть – дар Божий, но еще ранее были «потуги», глубинные превращения, чтобы сказать это Слово; некие вибрации наши внутренние. Вероятнее всего, что от этого с-казывания—говорения мы и стали людьми в полной мере. (Я имею в виду наше прямохождение.) «Мы лишь уста, но кто поет?..» — писал Р. М. Рильке. Несомненно, говорил он это о нашем внутреннем доме – о языке нашем, о том месте, где мы всегда дома, где бы мы ни были. Именно «язык» как «дом бытия» — это и есть то целое, которое существовало и существует прежде частей. «И вот так же, как внутри творческого процесса это целое опережает собственные части, фантастический внешний стимулятор опережает духовную инициативу реального художника, «внушая», «нашептывая», «диктуя» или диктаторски предписывая и навязывая ему различные тексты» (С. Т. Вайман). «Место» же в Вашем понимании, уважаемая Майя Петровна, – это просто место жительства, но не место обитания, как понимал это Хайдеггер, собственно, понимал просто как «язык», как «дом». Вот что он пишет во «Времени и бытии»: «Сам язык есть не произведение, а деятельность. Его истинное определение может быть только генетическим. А именно, он есть вечно обновляющаяся работа духа, направленная на то, чтобы сделать артикулированный звук выражением мысли». Я думаю, с этим определением согласился бы и Бажов. (Ведь он сам того не ведал, и я в этом уверен, что сказы, рассказанные ему в юности, прорастут в зрелом возрасте именно таким образом, словно бы он в этом и никакого участия не принимал. Просто – пересказал, просто – записал. Но именно это и есть «целое, которое раньше частей». Собственно, с-каз, по Хайдеггеру, – это когда язык показывает себя. С-казывать – это значит показывать «язык», уральский, к примеру, как это делал Павел Петрович в сказе «О каменном цветке» и во многих других с-казах. «Сказ есть то, что дает нам, насколько мы к нему прислушиваемся, научиться языку языка» (М.Х.). Сказ не может быть мифом и не может быть мифологизирован, потому что является явлением языковым. Миф же, любой, является системой тех или иных человеческих культовых представлений. Тем более невозможно на основе сказа или «сказов» выстраивать собственную мифологическую концепцию творчества, так как сказ сам по себе является творческим актом и отвечает только сам за себя, за язык, сказавшийся в нем. «Путь к языку в смысле речи есть язык как сказ. Самобытность языка таится поэтому в пути, в качестве которого сказ дает слышащим его прийти к языку» (М.Х.). В таком случае, говоря о «пути к языку», сюжетная линия сказа только способствует с-казыванию именно в качестве летописной истории и не может быть мифологизирована, имея под собой реальную историю бытования («бывальщину»), относительно места и времени действия сказа, а также относительно людей – героев сказов.
Тайна и чудо сказа не в сюжете и не в парадоксальности ухода Данилы к «Горе» или в «Гору», например (И это во время свадьбы?), как пишет Майя Петровна, минуя тем самым смерть или преходя ее, но тайна в самом языке сказителя, иначе говоря, в ткани самого с-каза как языкового явления. Это-то и прельщает читателя и завораживает. Поэтому, читая Бажова, где бы мы ни находились, всегда возвращаемся домой, мы – дома, суть – в языке родном. Только таким образом мы возвращаемся в самих себя и к самим себе – путем языка. Или «путем зерна», если хотите. «Сказ пронизывает своими секретами свободное пространство того просвета, который должен посетить всякую явь, покинуть всякую тьму; в которой должно с-казаться и сказаться всякое присутствие и отсутствие» (Мартин Хайдеггер).
Теперь, наконец, настало время поговорить о мастерстве и мастеровитости по существу. Насколько я понимаю, мастерство – это то, что незримо присутствует в произведении искусства, будь то стихотворение, картина или музыкальная вещь. Коротко говоря, мастерство имеет место быть в себе, внутри самого произведения. К слову, в камнерезном искусстве, уважаемая Майя Петровна (не обижая никоим образом каменных дел мастеров), мастерство всегда направлено как бы вовне. Вы пишете: «Мастер – человек штучный, гордый, его купить и совратить трудно, он делатель, строитель…» Совершенно с Вами согласен: «он делатель, строитель…» в самом высоком смысле. Возьмите, например, Данилу-мастера. О нем можно сказать, что он пребывает в мастерстве (от задумки, поиска камня до изготовления), мастерство его направлено всегда наружу для изготовления «каменного цветка». Но о нем нельзя сказать, что мастерство пребывает внутри него самого, невидимо и непринужденно, как пребывает в настоящем поэте, музыканте или художнике. Именно этим отличается ручная работа настоящих мастеров по камню от ручной работы людей так называемого искусства (искусство же камнерезов прежде всего связано с мускульной силой, эта сила объединяет внутренний мир мастера с материалом и направлена на изготовление того или иного предмета данного искусства), «каменного цветка», в нашем случае, как бы заведомо по-казывая себя, потому что действительно делается либо на заказ, либо на показ. Миру или той же Хозяйке медной горы.
Мастерство людей искусства поэтического, музыкального или художнического, в свою очередь, совершенно другого рода. Мастерство это накапливается внутри творческой личности, чтобы трансформироваться впоследствии в произведение искусства, незаметно и непринужденно. И чем незаметнее, тем вернее. В этом случае материал для создания произведения – собственные недра мастера, его внутренний мир. Он заключает в себе переживание жизни как таковой, и «каменный цветок» должен находиться как бы внутри автора, он должен вырасти во всей красе или родиться, но обязательно преодолев «каменность» цветка, перевоплотиться или же развоплотиться. Собственно, должен стать вещью в себе, самодостаточной и «довлеющей дневи» на тех, кого эта самая «вещь» заинтересует.
Именно самодостаточность произведений людей искусства и мастеров камнерезного дела их и сближает. Хотя в первом случае мастерство заключается в том, чтобы приблизить внутренние ощущения и действительность (чтобы было сделано органически), а во втором мастерство есть сама безыскусность в хорошем смысле этого слова. Все как Бог на душу положил: материал – камень, руки и сердце, связанные между собой мускульным усилием. Все натурально, без обмана.
Но самое главное, что роднит эти два вида искусства – это, конечно же, Божья искра – дар, «живинка», по выражению Павла Петровича Бажова. Без этой самой «живинки», иначе говоря, без души, любое мастерство – только ремесло, или, попросту, мастеровитость.
И здесь хотелось бы вернуться к творчеству поэта Юрия Казарина. Судя по его стихам, опубликованным в журнале «Урал», а также стихам из его поэтической книги «Прощание с Иосифом», я могу сказать только одно: что они «сделаны» автором, к сожалению, без сердца, стало быть, сделаны искусно, но не органично. Причину, соответственно идее этой статьи, вижу в одном – в следовании учителю до конца, иначе говоря: от М. П. Никулиной, Мандельштама вплоть до Бродского с его фонетической зависимостью (когда слово – знак, звук, схема, но не музыка). Именно в этом и выражается мастеровитость теперешнего Ю. Казарина. Мне кажется, нельзя создавать стихи, словно самоцветные каменья обрабатывать. Все равно получился на по-каз, не на с-каз; громоздко, выпукло, но безжизненно, так что действительно дышать становится нечем, читая стихи Юрия Викторовича.
Почему так? А потому, что стихи создаются из слов, но никак не из словесных образований и блоков (когда каждая строчка стихотворения является стихотворением, а стихотворения нет. Потому что не имеет целого, которое, повторюсь, «должно быть прежде частей»).
Засим, Майя Петровна, посудите сами: и в поэзии Евгении Извариной, особенно на первых порах, отношение к Слову как к материалу приватно книжное, не персонифицированное почти. Но каковы должны быть инструмент и оснастка для написания таких стихотворений? Но Е. Изварина меняется. И это видно по второй ее книгу стихов «По земному кругу». В этой книге «ворожба» уже настоящая, «со вздохом».

Снежная кисть сирени –
Дар предрассветный твой.
Если б могла – в колени
Пленною головой…

Из-под ноги, как палубу,
Землю уводит бриз…
Если б могла – лежала бы
Ниже волнистых риз

Палой листвы в той улочке,
Где с тобой рядом шла.
…Если б могла – все жилочки
С жизнью твоей сплела!


Марине Цветаевой

Над равниною мирскою
месяц – легче лепестка.
Кроме – темно:
так с Тоскою
совещается – тоска.

Над сестричкою меньшою –
брат с крылами, не дыша…
Кроме – пусто:
так с Душою
совещается – душа.

Под холмом тропу воловью
обняла Христова кровь.
Кроме – черно:
так Любовью
преступается – любовь…

Таковы вот дела, Майя Петровна. Такое вот надумал – самому страшно. Но ведь «не за страх, а за совесть». На пользу, возможно, кому-нибудь. С благодарностью также, чего бы там ни было, с поклоном до земли-матушки. В любом случае, Ваш статус поэтического лидера в нашем регионе не прейдет, это точно, как для молодой, так и для немолодой поэтической поросли. Вы мастер, и этим все сказано.
Остается добавить по поводу второго заглавного слова Вашего эссе, то бишь о «Месте» в сугубо краеведческом, к сожалению, для Вас значении. Так вот, рассказывать о нем, о седом нашем Урале, – святое дело. Иначе неживая – виртуальная реальность поглотит наше великое прошлое. Как тот змей из сказки, только в несколько другом воплощении; в виде компьютера; поглотит наши бажовские места, наши горы и реки, наш камнерезный промысел и наше поэтическое ремесло, чтобы изжить из памяти народной, дабы не смогли подступить мы, уральцы, к самому главному ремеслу в этой жизни – просто быть людьми, живыми и настоящими – подлинными, как сказы и люди в сказах Павла Петровича Бажова. Как язык, с-казавшийся в этих сказах, наш уральский, в котором нет и не может быть «каменных слов» и «слов-камений», которыми можно и забросать читателя, просто-напросто раздавить своей кристаллической структурой, если без «живинки», без сердца.
Напоследок хотелось бы привести фрагмент «Завещания» Райнера Мария Рильке (из книги Николая Болдырева): «Не верь, художник, будто экзаменует тебя твоя работа. Ты обречен оставаться не тем, за кого выдаешь себя и в качестве кого принимает тебя тот или иной из твоего окружения, отнюдь не более смыслящий в этом, – и обречен до тех пор, пока твоя работа не станет твоей сущностью настолько, что ты уже не сможешь делать ничего иного, кроме как оправдывать себя ею. Но если ты трудишься именно так, ты становишься мастерски брошенным копьем: незримые законы выхватывают тебя из руки метателя и устремляются вместе с тобою к цели. И может ли существовать что-либо надежнее, чем твой полет.
Но в том-то и испытание тебе, что ты не всегда в броске, что играющее копьями Одиночество не подходит к тебе иногда подолгу, что оно забывает о тебе. Вот оно – время искушений, когда ты ощущаешь свою никчемность и ненужность. (Словно пребывание в готовности – занятие не вполне серьезное!). И вот, если в твоем ожидании нет должной весомости и вескости, тобой начинают играть, искушая, духи рассеяния, нашептывая, что ты мог бы распорядиться собою совсем иначе…

Но будь весомым, стой на своем.
Копьем останься. Копьем, копьем».

Январь – сентябрь 2002 г.