Язычество и язык

Язычество и язык

Языческая радость обладанья
Стихосложенья тайным ремеслом –
И вот на все вопросы мирозданья
Я отвечаю русским языком.
К. Васильев

Язычество. Язы-чество. Что мы представляем, произнося это слово? На мой ум не приходит ничего. Это как будто заглядываешь в глубокий колодец и не видишь... Только потом начинаешь представлять. В представлении же одно: текучее празднование Ивана Купалы в картине А.Тарковского «Андрей Рублев». Именно текучее: время, песни, вода в реке. Река – как будто некий внутренний водораздел между Русью, той – прежней и нынешней – православной. Одни плывут туда, другие – обратно, перекрещивая тем самым водную стихию, одухотворяя ее. Плывут люди нашенские: плачут и смеются, скорбят и радуются. Любят просто, такие разные и такие родные, и просто живут. Сказывают нам о том, о сем. Неторопливо, текуче, по-русски. Словно мед разливают. Пей – не хочу. И пьют. Нам же, теперешним, тяжел сей напиток. И время мы торопим и говорим кое-как на языке родном. Все больше из других языков слов приобретаем. Своих-то мало. По той же реке до сих пор плаваем, только «с моторчиком». «Отче наш» заучиваем и про кошек, перебегающих дорогу, не забываем. Спешим жить и боимся, как все. В церкви чувствуем себя неловко после беготни по городу. А там – время всего-то лишь по-другому течет. Словно останавливается. Неловко как-то. Будто в конце жизни. Страшно. А если постоять и подумать, склонив голову, то еще страшней делается. Просто ужас какой-то. Так мы – взад-пятки. И – по-новой по городу, круги наматывать, убегая от самих себя, от своей человеческой сути и промысла Божьего.
Никто не знает, «где найдешь, где потеряешь». Может быть, мы не там ищем? И не то находим. Может быть, «конец света» уже происходит. Света внутри нас. В этой жизни «в темпе», которая все больше и больше становится похожей на технологический процесс, нежели на просто жизнь с ее переживаниями. Вот от этого действительно становится страшно и жутко.
Мы не хотим знать – и помним прошлое, органически ощущая его во всем, тоскуя по нему, как по детству. Как делает это А.Тарковский. Мы не хотим расти ни в глазах прошлого, ни в собственных глазах. Мы стараемся, как гомункулусы, смотреть только в будущее. Мы зазубриваем, как компьютеры, всю информацию и технологический человеческий опыт на момент своего свершенно-летия, и живем, благодаря этому заучиванию, – занимаемся жизнедеятельностью по некой заданной и отлаженной схеме. Живое – сакральное – исчезает в нас. Мы профанируем все: от собственного рабочего места до собственного дома. И остается все меньше и меньше дорогих сердцу уголков в нашем городе, и уголков, не затронутых цивилизацией. Тех потаенных мест, где нам хорошо и уютно. Потаенное в нас – это и есть языческое в истинном его понимании. И мы остаемся людьми в той мере, в какой охраняем и сохраняем этот сердечный воск, чтобы гореть, чтобы показывать себя.
Душа тогда становится, как колокол. Она, как колокол, будет звенеть и по-казывать нам язык, в прямом смысле, говорить на языке, а не при его помощи.
Одушевление колокола – сквозной образ второй части картины «Андрей Рублев» А. Тарковского. Колокол, как и человек, сотворяется из глины. Пацан-несмысленыш, который взялся за отливку колокола, во время работы над ним возрождает утраченную его отцом тайну отливки и возрождается тем самым сам. (Возрождает не мастерство, но тайну.)
Из самоощущения обычного подмастерья, из своего допотопного, скрытого, сермяжного «я» он перекидывает мостик в православие – в открытость свою перед миром и людьми, рискуя этим потерять и то и другое. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж.»
Через пот, через неимоверный страх свой и труд – через ту первоначальную реку, которою являемся мы сами, переплывая во времени то туда, то сюда, – через себя – становится герой человеком веры. Веры в тайну бытия, в ее несказанный смысл, в Бога.
Одушевляя колокол, он, пацан, учится говорить и учится верить в обратную связь того, что не только он, человек, создает колокол, но и колокол создает человека, учит его не просто болтать и быть пустомелей, но учит труду, учит языку труда и, собственно, языку, как живому организму, находящемуся не во рту, а внутри нас. Именно поэтому «вначале было Слово». А до этого – некий ритм (по Гераклиту), вибрации, потуги, чтобы сказать это слово.
И этот рост языка в нас и все связанные с этим ростом превращения, я уверен, способствовали и будут способствовать, дай Бог, нашему прямохождению, в буквальном смысле этого слова. Коротко говоря, язык выпрямлял нас, мы росли и растем с ним, как растут растения, попав на благодатную почву.
К сожалению, не происходит ли теперь, в самом начале XXI столетия, процесс обратный? От человека живого, чувствующего и думающего, к гомо сапиенсу – человеку разумному, не более? Не выхолащиваем ли мы свой родной язык языками всевозможных компьютерных программ и бесконечных культурных программ и вояжей? Жив ли язык как таковой? Как органическое существо человека? Язык – как дом бытия (Хайдеггер считал, что человечество ввергает себя в чудовищную бездомность, изменяя своему сущему). Не перегрызаем ли мы ту пуповину в нас самих, которая соединяла нас с материнским лоном языка – с его языческими традициями и корнями – говорами и напевами, песнями и причитаниями. С тем колодцем – темным и глубоким, – в который так боимся смотреть из суеверия или от страха увидеть то, что есть на самом деле. И не где-то на краю земли, в тридевятом царстве, а ближе, чем самое ближайшее внутри нас самих. Может быть, посмотрев в него, мы не будем неловко чувствовать себя в церкви, и не будем бояться туда ходить. Возвращаясь тем самым «на круги своя».
Послушайте, как Павел Флоренский в лекции «Общечеловеческие корни идеализма» описал простой одуванчик, пусть с белорусским акцентом (Мы, быть может, и не заметили бы его!, как хрупкое, живое и дорогое нам существо.) «Трава везде растет по поженям и по межникам, и по протокам; листья расстилает по земле. Кругом листиков разбеги, а из нее, из середины, стволик, тощий, прекрасен. А цветы у него желтые; а как отцветет, то пух станет шапочкой, а как пух сойдет со стволика, то станут плешки; а в корне на листу и в стволике, как сорвешь, в них беленько.» Послушайте. Быть может, мы осознаем, наконец, что язык – это наше все.