Легенда о Жестоком короле. Вступление, 1

НЕСКАЗОЧНЫЕ ПОВЕСТИ ГНОМА БАРБАТОША

Из магико-приключенческого цикла «Грань»

ЛЕГЕНДА О ЖЕСТОКОМ КОРОЛЕ

Немного о творческом кризисе
(вместо вступления)

Известный (в узких кругах) сказочник и борец за историческую истину, каковую вечно норовят исказить сочинители так называемых волшебных историй, горный гном Барбатош пребывал в состоянии мрачного расположения духа. Он безвылазно сидел в своем кабинете, под который оборудовал одну из самых удобных пещер – в меру просторную, по сто шагов в длину и ширину, и не слишком высокую – всего в два с половиной человеческих роста. Стены кабинета были отделаны розовым (с небольшим добавлением красного) сердоликом, пол – красной яшмой, а потолок – лунным камнем. В целом, как считал Барбатош, цветовая гамма и пространственные соотношения пещеры способствовали его творческому подъему. Но на этот раз внешние факторы не помогали. Он, автор трех самых что ни на есть правдивых историй об умопомрачительных приключениях и великой любви, вдруг обнаружил, что ничего подобного больше написать не сможет.
Причина сего прискорбного факта крылась вовсе не в неуспехе предыдущих сочинений гнома-ювелира, напротив, читатели довольно тепло встретили сказочные откровения Барбатоша. Нельзя было также сказать, будто иссяк творческий порыв, и капризное вдохновение покинуло хозяина Ушастой горы. Желание творить буквально переполняло сказочника. Но, увы, Барбатош не мог отыскать подходящего сюжета.
Он медленно расхаживал вдоль стен, надолго застывая перед каким-нибудь каменным узором, словно пытаясь увидеть в нем силуэт героя или знак какого-нибудь события. Чуда не происходило. Гном качал головой, шел к любимому крутящемуся креслу, прихватывая по дороге бокал подогретого кагора – в зимнюю пору этот, поддерживающий температуру бокал обычно обнаруживался на невысоком журнальном столике у двери – садился и, потягивая вино, погружался в тяжкие раздумья.
 Быть может, у кого-то мелькнет мысль о том, что гном знал недостаточно много сказок? Нет, нет и нет! Дело было совсем в ином. За свою весьма продолжительную и насыщенную событиями жизнь Барбатош стал свидетелем многих удивительных историй, еще большее их количество ему довелось услышать от духов, магов, людей и других гномов. Вся сложность ситуации заключалась как раз в чрезмерной осведомленности и фанатичной честности писателя. Барбатош просто не мог уподобиться тысячам лгунов, заканчивающих, как правило, свои сомнительные опусы донельзя фальшивой фразой: «С тех пор они жили долго и счастливо»! Ему-то было совершенно точно известно, что процент соответствия действительности подобным радужным прогнозам ничтожно мал. Гном уже описал со всей ответственностью и достоверностью ТРИ таких редчайших случая!
А что же дальше? Поведать миру тягостную историю семейной жизни Золушки и ее волокиты-мужа? Ну, удивляться-то не приходится: любому здравомыслящему гному понятно, как мало общих интересов у принца и домработницы. Не котлы же им вместе скрести всю оставшуюся жизнь в самом-то деле! А что можно рассказать о «счастье» принцесс, сдуру повыскакивавших замуж за дровосеков, солдат и сыновей мельников? Одни сбегали, другие, кому повезло, разводились, а третьи и вовсе руки на себя накладывали. Сплошные трагедии! А как его огорчила история Златовласки и Иржика! Уж здесь-то можно было рассчитывать на прочные отношения и стабильность. Парень хоть и из простых, зато умница, самородок, большой души человек. Эх! Кто мог знать, что у принцессы проявится редкое психическое заболевание? Бедняжка воображала себя всеми своими двенадцатью сестрами попеременно. Кому, спрашивается, под силу выдержать такую жизнь больше года? То-то и оно.
О Спящей Красавице, Белоснежке и Красной Шапочке чувствительный Барбатош предпочитал даже не вспоминать, дабы не бередить эти с трудом затянувшиеся душевные раны. Он так когда-то переживал за них, так надеялся, что все образуется, сложится…
Перебирая свою коллекцию сказочных фильмов, гном все больше впадал в уныние.
Читателям, не знакомым с подгорным писателем, надо сказать, что Барбатош почувствовал тягу к сочинительству не без вмешательства технического прогресса. Судьбе было угодно, чтобы на том самом месте, где когда-то в давние-давние времена возвышался летний замок беатринских королей, разрушенный старым драконом Гмерфом, люди построили горный курорт. По хребту Ушастой горы протянулись линии электропередач, телефонные провода и телевизионный кабель. К счастью, на этом вмешательство цивилизации в окружающую среду практически и закончилось: курорт это все-таки не промышленный центр. Густой хвойный лес, покрывающий южный и юго-восточный склоны горы остался совершенно нетронутым, и все его обитатели от ежей до семейства горных барсов, потревоженные близким присутствием человека, вскоре успокоились и вернулись на обжитые места.
Последнее обстоятельство сильно порадовало массариола Пьено, бывшего гнома-крестьянина, оставшегося без любимой фермы двумя десятками лет раньше и нашедшего пристанище под кровом добрейшего гнома-ювелира. Хозяева фермы, а вернее, живущие в городе наследники скончавшегося старика-фермера, продали землю под строительство химического завода, и не стало там места ни гному, ни животине. Так Пьено оказался в приживалах у Барбатоша, но и тем был доволен: не каждому массариолу удалось удачно устроиться в экологически чистом районе по соседству с разнообразной пушистой живностью, пусть и не домашней, а дикой. Горному козлу, конечно, косички заплетать не станешь – не лошадь, но если договориться по-хорошему, можно очень славно, с ветерком, прокатиться по окрестностям.
Барбатош с интересом следил за строительством горного отеля так же, как много сотен лет назад присматривался к сооружению королевского замка. Он был совсем не прочь позаимствовать у новых соседей некоторые технические новинки. Сначала Пьено с опаской отнесся к приобретениям хозяина. Конечно, и у старика-фермера был телевизор, и дети звонили ему по телефону, чтобы поздравить с днем рождения или еще каким праздником. Так то люди. Однако же вскоре стало известно, что не один Барбатош увлекся просмотром телепрограмм, многие гномы нашли это занятие вполне достойным времяпрепровождением. Но лишь хозяина Ушастой горы очевидная нелепица, которую люди демонстрировали под названием «сказок», взбудоражила настолько, что заставила пылающего праведным гневом гнома взяться за перо.
Так и появились «Исправленные сказки», первым слушателем которых стал Пьено. Массариол уже не косился с опаской на видеомагнитофон и компьютер, которыми Барбатош обзавелся в целях облегчения творческого процесса: раз писателю нужно, значит, вещи полезные. Пользоваться техникой Пьено не рисковал, только пыль смахивал. Зато Барбатош освоился довольно быстро и бодро стучал по клавишам короткими пухлыми пальцами, всматриваясь в строчки, выскакивающие на экране монитора. Правда, читал он свои творения обычно «с листа», для чего приобрел вскоре и сносный лазерный принтер.
Но вот наступил тот самый кризисный момент, когда после завершения третьей повести, перед Барбатошем встала проблема выбора нового сюжета. День ото дня сказочник становился все мрачнее и раздражительнее. Прошла неделя, другая, месяц, а гном так и не нашел ответа на мучивший его вопрос: о чем писать? Прежде всегда опрятный, любивший одеваться с щегольским шиком, Барбатош совершенно перестал следить за своей внешностью. Он не замечал пятен от кофе и жира на любимом расшитом золотой нитью ярко-лазоревом камзоле; не обращал внимания на слой пыли, скопившийся на компьютерном столике (Пьено просто боялся подойти к нему, пока хозяин находится в столь дурном настроении). А на что стала походить его недавно роскошная борода! Она скаталась колтунами и торчала в разные стороны как потрепанная метла старой неряшливой ведьмы. Массариол был в отчаянии, но не знал, чем помочь хозяину, а потому старался как можно меньше попадаться ему на глаза.
Наконец, сказочник уверился в том, что продолжить романтический цикл ему не удастся. Это открытие уложило беднягу в постель. Тут уж Пьено проявил чудеса самоотверженности и, не взирая на ругань и попреки, стал отпаивать Барбатоша отварами и настоями целебных трав. Постепенно писатель успокоился и пошел на поправку.
Однажды утром массариол не нашел хозяина в спальне. В первый момент Пьено встревожился не на шутку. Он поставил кружку с теплым отваром на инкрустированную эмалью прикроватную тумбочку и уже собрался бежать разыскивать больного ювелира, как вдруг из-за неплотно прикрытой двери, ведущей в пещеру-кабинет, раздался громкий возмущенный возглас:
– Ну, что за идиотский хохот! Символисты бесовы. И что они хотели этим показать?! Не вижу никакой прямой связи между железной рукой и пустой головой.
Массариол робко просунул веснушчатое лицо с мясистым курносым носом в дверную щель. В бордовом бархатном халате, перевязанном широким поясом с золотыми кистями на концах, Барбатош стоял посреди помещения с телевизионным пультом в руке; обут гном был в бордовые же шелковые туфли на босу ногу. Накануне Пьено ценой немалых усилий удалось привести в порядок густую шевелюру и длинную бороду хозяина, и сейчас сказочник выглядел лишь немного растрепанным.
– А ты, Пьено, видишь? – тут же обрушился на массариола с вопросом Барбатош.
– Что, хозяин?
Приживал просочился внутрь кабинета и теперь мялся у двери, озадаченно хлопая короткими пушистыми ресницами. Хлопал он больше от растерянности, чем от испуга, ибо не мог сообразить, о чем его спрашивает Барбатош. Зная характер сказочника, Пьено даже обрадовался: если хозяин ругается на неких третьих лиц, это хороший знак.
– Я спрашиваю, на основании чего следует заключить, что человек с железным протезом непременно должен быть умственно отсталым дебилом?
Пьено не ошибся: Барбатош входил в предтворческое состояние, как всегда распаляя свой праведный гнев.
– Не знаю, – почесал затылок массариол.
– А я знаю! До чего примитивны эти любители упрощенной наглядности! Железная рука у них, понимаешь ли, есть символ грубой силы, уничтожающей цветы прекрасного. Вечные прописные истины, которые не имеют ничего общего с действительностью! Может быть, я, конечно, и ошибаюсь, – с ноткой притворного сомнения в голосе добавил писатель-сказочник.
Похоже, он ждал какой-нибудь реплики от Пьено, но тот только растерянно поморгал глазами и шмыгнул курносым носом. Пройдясь пару раз туда-сюда мимо компьютерного стола, Барбатош искоса глянул на приживальщика и продолжил тираду:
– Железная рука в преданиях встречается не так часто. Всякий знает: здесь действует волшебство особого рода. Изредка такие штуки выделывали адрэсские колдуны... А вот такое сочетание деталей как железная рука и изящные искусства напоминает мне одну старинную историю.
Гном-сказочник прищурил глаза и словно задумался на минуту, рассеянно почесывая бородавку на левом ухе. Вдруг он встряхнулся и возопил:
– Нет, ну, каковы же болваны!
Не ожидавший такого рева массариол подпрыгнул на месте. Не обращая внимания на испуг Пьено, Барбатош возбужденно пробормотал себе под нос:
– Они полагают, будто воображение столь утонченно воспитанной натуры, какой изображена у них девушка, способен поразить крушащий посуду железный кулак?! И как я раньше не обратил внимания на этот наиглупейший ляп? Да, вот это была ИСТОРИЯ! Легенда, можно сказать. Однако ж она не слишком похожа на романтическую сказку. Столкновение Граней, это вам не Заклятие троллей какое-нибудь! И герой… я бы поостерегся назвать его положительным, ну, уж и таким пошлым полудурком он, безусловно, не был.
Пьено замер, боясь даже вздохом нарушить монолог Барбатоша. Неужели свершилось? Неужели хозяин вновь начнет писать свои страшноватые, но такие увлекательные истории? О, это было бы таким счастьем, особенно после двух последних, совершенно ужасных для обитателей пещер Ушастой горы месяцев!
– В конце концов, разве я обещал кому-нибудь всю жизнь восстанавливать добрые имена благородных рыцарей? Люди такие разные. И злодеи, между прочим, бывают не менее интересны, чем самые честные и добропорядочные герои. Решено: напишу-ка я о Жестоком короле!
Барабатош пулей метнулся мимо застывшего на месте Пьено, уселся в крутящееся оранжевое кресло, ткнул кнопку системного блока и уже привычно распорядился:
– Иди, дружок, приготовь-ка мне чашечку кофе. Мне тут с мыслями собраться надо.
Убедившись, что травяной настой писателю больше без надобности, Пьено захватил кружку в соседней пещере и, что-то весело насвистывая по дороге, помчался варить хозяину кофе. А Барбатош, как всегда в предвкушении творческого акта, потер руки и загадочно пообещал невидимым оппонентам:
– Сейчас я вам покажу, где водятся фомориане…


Старик, и юноша, и муж –
Суровый пастырь слабых душ, –
Злодей, безумец и герой
Своей железною рукой
Объединит подлунный мир.
И распахнет ворота Гдир.
И в ужаса полночный час,
Когда ждать гибель будет вас,
Печать проклятий и побед
Надежду даст на жизнь и свет.

 Из книги Пророчеств Сларуга-Провидца


Часть I. Завоеватель


-1-

Солнце широким потоком вливалось в небольшую круглую комнату, расположенную на самом верху замковой башни, сквозь замысловатое плетение оконных решеток, пылинки томно кружились в медовых его лучах, медленно опускаясь на полузаваленный бумажными свитками массивный черного дерева стол. Огарок сильно оплавленной свечи, большие, изукрашенные резьбой и золотыми фигурками гномов часы, несколько сломанных и пара целых перьев, исчерканный неразборчивыми каракулями и в нескольких местах забрызганный чернилами обрывок пергамента и почти пустая чернильница дополняли «сервировку». Тяжелое кресло подстать столу – такое же черное и внушительное – было чуть сдвинуто в сторону. Его ножки оставили бороздки в слое пыли, покрывавшем узорчатый пол из шлифованного камня. Низкая софа, тумбочка рядом с ней и тускло отсвечивающее, старинное зеркало в простенке между окон довершали обстановку комнатки, имевшей странноватый вид внезапно потревоженного запустения.
На софе ничком растянулся человек, он спал. Судя по всему, сон сморил его глубокой ночью, когда сил добраться до более удобной постели и раздеться уже не осталось. Ноги, обутые в дорогие, прекрасного кроя и шитые из кожи отличной выделки сапоги, свешивались с края коротковатого ложа. Спящий был одет в штаны из зеленой с золотом парчи (такой же камзол, брошенный небрежной рукой, криво свешивался со спинки кресла) и белую шелковую рубашку с кружевными манжетами.
Стрелка часов подбиралось к восьми часам утра, а яркое летнее солнце – к лицу разоспавшегося лентяя. До сих пор спинка кресла мешала солнечным лучам поднять человека, так бесцеремонно пренебрегшего лучшими утренними часами. Но вот им удалось проникнуть в другое окно и, минуя досадное препятствие, упасть на что-то металлическое, лежащее рядом со слегка повернутым вправо лицом. Брызги света разлетелись в разные стороны от непонятного предмета, по комнате запрыгали радостные зайчики, шаловливо защекотав веки спящего.
Человек зашевелился, попытался заслонить глаза правой рукой, но вздрогнул от прикосновения холодного металла и окончательно проснулся. Он сел на софе, и латная перчатка, надетая на его правую руку, перестала отражать солнечные лучи.
Внешность полуночника, несколько необычная, заслуживает отдельного описания. Смуглое, слега помятое со сна и обросшее темной двухдневной щетиной лицо принадлежало человеку молодому – не старше двадцати четырех-двадцати пяти лет, оно резко контрастировало с густой копной длинных совершенно седых, – (если не считать единственного темно-каштанового локона, спускавшегося со лба вдоль левого виска), – волос. Черты лица были правильными, соразмерными, аристократичными: высокий лоб, крупный прямой нос, немного тонковатые губы. Впрочем, губы не портили его, напротив, в сочетании с мужественным квадратным подбородком создавали общее впечатление твердости характера. Холодные серо-стальные глаза под темными, почти черными бровями в обрамлении таких же темных ресниц, казалось, отсвечивали сединой его волос. Любой, заглянувший в эти ледяные осколки, непонятно каким образом очутившиеся на живом человеческом лице, испытывал приступ панического ужаса, сопровождавшийся неудержимой дрожью в коленях.
Левой рукой человек взял стеклянный кувшин с тумбы и сделал из него пару больших глотков, потом перехватил ручку кувшина правой рукой в перчатке, умудрившись не выронить хрупкий сосуд, плеснул воды в левую руку и намочил лицо, при этом несколько капель пролилось на кружевной ворот рубашки. Поставив кувшин на место, человек расправил широкие плечи, потянулся, встал и оглядел комнату, словно впервые увидел ее при дневном свете.
Его внимание привлекло зеркало: слой многолетней пыли делал отражение мутным и чуть расплывчатым, как на потревоженной легким порывом ветерка поверхности пруда. Солнечный свет, бьющий в окна по обе стороны от зеркала, не попадал на него, создавая причудливый оптический эффект, благодаря которому зеркало казалось открытой дверью. Мужчина почти вплотную подошел к отражающей поверхности – темноволосый юноша лет восемнадцати смотрел на него из зеркала, губы беззвучно шевелились, во взгляде читалась легкая досада…

– Я же говорил, что золотушки подплывают к поверхности только рано утром, когда солнце еще не поднялось над деревьями. Ты слишком долго собиралась. Идем.
Юноша поднялся с колен и протянул руку молоденькой девушке, распластавшейся на широком гранитном бордюре, опоясывавшем небольшой, но, по-видимому, глубокий пруд.
– Пошли, пока тебя не увидела какая-нибудь расторопная помощница Сосульки, – добавил он.
Услышав прозвище статс-дамы, девушка недовольно фыркнула, но перестала заглядывать в пруд и быстро оказалась на ногах, лишь слегка коснувшись руки юноши. Она была года на три моложе своего спутника и едва достигала его плеча. Завитые смоляные локоны, собранные в два пышных «хвоста», качались как уши охотничьего пса, волнистая челка сбилась на бок, открыв бледный высокий лоб, а в агатовых глазах плясал бесовский огонек.
– Подумаешь! Я уже взрослая. В конце концов, ты – мой жених. Когда я совсем перееду сюда, ее-то точно не возьму с собой, – бодро заявила девушка, пытаясь скрыть свой детский испуг перед именем наставницы.
– Придется тебе терпеть ее еще два года, Кели, – напомнил юноша, критически рассматривая светло-бежевое платье невесты, на котором отчетливо виднелись следы пыли (на его темно-сером костюме ничего подобного видно не было).
Заметив его взгляд, Кели попыталась отряхнуть платье, однако результат оставлял желать лучшего.
– Ну, что уставился! Не воображай, пожалуйста, что я от тебя без ума. Так решили родители.
– Как будто я не знаю, – делано равнодушным тоном ответил он.
Обручение наследника виасторского престола принца Равальдо и младшей дочери короля Алаваты принцессы Келианды состоялось год назад. Надо сказать, что при первом знакомстве худой долговязый прыщавый юноша и угловатая девочка-подросток не произвели друг на друга особого впечатления. Впрочем, мнение молодежи венценосных родителей не интересовало. Встретившись через год, жених и невеста не спешили выражать взаимных восторгов, но каждый отметил про себя изменения во внешности другого. Юноша раздался в плечах и стал еще выше ростом, на его смуглом лице не наблюдалось ни малейших следов прошлогодних синюшных «украшений»; принцессу уже с полным правом можно было назвать девушкой: о чем свидетельствовали не только приобретенная плавность движений и четко выделяющиеся под кружевным корсажем крепкие яблочки грудей, но и кокетливый блеск во взгляде расчетливо полуприкрытых длиннющими ресницами глаз.
Келианда еще не решила, нравится ли ей будущий супруг, но его, безусловно, следовало свести с ума. Однако очаровывать «долговязого болвана» в присутствии его и своих родителей, множества придворных и под зорким оком Сосульки было не совсем удобно. На состоявшемся накануне вечером балу юная кокетка договорилась с женихом о тайной утренней прогулке по замковому парку и окрестностям: ведь так приятно посмотреть на новые места, особенно когда тебя не преследуют по пятам раздражающие замечания наставницы. Ну, что им сделают за подобную невинную шалость? Да, в общем-то, ничего. Для Равальдо верховые прогулки с утра пораньше и вовсе были делом обычным.
Принц поправил чуть сбившуюся перевязь с мечом и решительно сказал:
– Ладно, пошли за лошадьми. Здесь больше ничего особенно интересного нет, потом с фрейлинами нагуляешься.
– Пошли, – махнув рукой на испачканное платье, согласилась принцесса.
Покинув замок, они пустились вскачь по дороге на Свиллу, от замка до столицы было не более часа езды крупной рысью. Но в город они не собирались. Добравшись до Свиллы, они обогнули ее с востока и продолжили путь по направлению к Онтеру. Утро было каким-то особенно ярким, ароматным, наполненным радостным щебетанием птиц и бодрящей свежестью. До полудня оставалось еще около четырех часов, и солнце пока пригревало ласково, играючи. Со стороны Онтера лес, сквозь который шла дорога, близко подступал к столице, и скоро они должны были въехать под тень деревьев, но между Свиллой и королевским замком тянулись сплошные поля. Чтобы не возвращаться по самой жаре, Раваль и Кели торопились быстрее добраться до Каменного Круга – цели своего маленького путешествия.
Принцесса уговорила юношу показать ей далеко известное за пределами Виастора «волшебное место», пользующееся, мягко говоря, жутковатой славой. В давние, а, может быть, и в не столь давние времена колдуны приносили там кровавые человеческие жертвы, дабы овладеть могуществом и силой темного Гдира. О Каменном Круге рассказывали много леденящих кровь историй, и ни один человек в здравом уме до сих пор не рисковал приближаться к зловещему месту после заката солнца. Поэтому просьба алаватской принцессы сильно удивила Равальдо, он, было, попытался отговорить взбалмошную девчонку, но вынужден был согласиться. Кто бы под градом ехидных намеков не уступил этому бесу в юбке! Ну, что ж, доказать, что он прекрасно знает дорогу к колдовским камешкам – каждый размером с крестьянскую телегу, груженную стогом сена, – труда ему не составит, только пусть потом не жалуется. На самом деле Келианда собиралась не жаловаться, а «упасть в обморок»: что-то подобное она вычитала в одном из романов – рыцарь влюбился в девушку, потерявшую сознание в глубине таинственной лесной чащи. Идея казалась принцессе очень романтичной.
Проскакав по лесной дороге около полумили, принц сбавил скорость. Девушка тоже придержала коня, и теперь они ехали почти шагом.
– Уже близко? – поинтересовалась Кели.
– Сейчас будет тропинка, надо на нее свернуть, – пояснил юноша.
Нужная тропинка отыскалась скоро, Раваль действительно хорошо знал дорогу к Кругу. Впервые он побывал здесь года четыре назад во главе небольшого отряда мальчишек-пажей, проводником им служил сын королевского егеря Байрис – малость придурковатый (в детстве его уронила кормилица) парень постарше . Байрис отлично ориентировался в лесу, знал все тропинки, заболоченные и другие опасные места, звериные повадки, но очень боялся громких звуков – особенно звона металла – и постоянно разговаривал вслух сам с собой. Тем не менее, от него принц и его «свита» научились многим полезным вещам: находить в лесу дорогу, разбираться в следах, устраивать безопасный ночлег, плести силки, лазить по деревьям, бесшумно передвигаться в случае необходимости и исчезать, то есть прятаться самым надежным образом. В замке никто не пытался привить все эти навыки будущим рыцарям, их обучали верховой езде, владению различным оружием (от меча до цепника и копья), стрельбе из арбалета, тактике и стратегии боевых действий в полевых и осадных условиях, правилам поведения с противником. Зачем рыцарю лезть на дерево или хорониться в кустах? Не рыцарское это дело. Но мальчишкам было на это наплевать: в лесу они устраивали такие побоища, о каких и помыслить не могли военные советники двора. Здесь действовало одно правило – игра без правил, а залогом успеха служили неожиданность и изобретательность.
Ни о чем этом Кели не подозревала, иначе поостереглась бы разыгрывать свой наивный спектакль так далеко от замка. Рассерженный ее дурацкими намеками, Раваль решил припугнуть девчонку, вслед за своими родителями не в меру высоко задирающую нос лишь потому, что Алавата почти в два раза больше и гораздо богаче Виастора.
Еле заметная, извивающаяся как угорь на сковороде тропинка все дальше уводила их от дороги вглубь постепенно густеющего леса. Кони ступали почти неслышно по многолетнему слою опавшей листвы, а заливающиеся пением птицы окончательно заглушали слабый цокот копыт. Деревья смыкались густыми кронами высоко вверху, рассеивая прямые солнечные лучи, весь лес был пронизан мягким таинственным светом. Густые заросли калины, жимолости, можжевельника и ежевики вплотную подступали к тропинке с двух сторон, свернуть с нее было бы довольно затруднительно.
В отличие от Раваля Кели не так часто приходилось бывать в настоящем лесу, вернее, никогда не приходилось, разве что проезжать по лесной дороге. Все свои пятнадцать лет она провела под строгим надзором во дворце и очень редко покидала пределы огромного дворцового парка, и то в сопровождении многочисленной свиты и охраны. До чего же ей надоела такая скучная жизнь! Она была в восторге от того, что напросилась на эту рискованную прогулку, обещающую стать волнующим приключением.
Едущий впереди принц оглянулся – не отстала ли спутница, солнечный луч, скользнувший в разрыв между ветвей, осветил его профиль. Девушка подумала, что, в общем, он будет служить вполне приличным фоном для ее красоты – не урод какой-нибудь, слава богам, только вот не слишком разговорчив, а так ничего.
Неожиданно эту идиллию прервал негромкий глухой стон, раздавшийся где-то рядом, слева от тропинки. Принцесса вскрикнула, Раваль резко натянул поводья, лошадь Келианды ткнулась мордой в круп его коня и тоже остановилась. Мгновение спустя принц оказался на земле, обнажив меч, он нырнул в ближайшие заросли. Стон повторился.
– Тролль меня сожри! – услышала из-за кустов голос принца Кели.
Принцесса вмиг утратила напускную «взрослость» и выпала из образа обольстительницы. Выбравшийся на тропинку Раваль увидел бледную от испуга девчушку с трясущимися губками и стремительно наполняющимися влагой глазами. Принц успел вернуть меч в ножны, по-видимому, им опасность не угрожала, хотя лицо его выглядело озабоченным.
– Не бойся, Кели. Не надо плакать, надо помочь.
Его спокойный и уверенный тон подействовал на девушку, предотвратив надвигающееся слезоизлияние. В кустах опять застонали.
– Что там? – почти шепотом спросила принцесса.
– Раненый, без сознания. Закончилась наша прогулка. Давай, помогу тебе спуститься.
Раваль протянул ей руки, но Кели и не думала слезать с лошади.
– Нет! Мне страшно. Поехали отсюда скорее! – истерично взвизгнула она.
– Нельзя так уехать: человек умрет. Спускайся.
Кели упрямо помотала головой.
– Пришлем за ним кого-нибудь, лежал же он здесь. Это рыцарь? А кто на него напал? Медведь? Или разбойники? Я крови боюсь. Может, это колдун и притворяется? Увези меня немедленно. Зачем ты меня сюда затащил!
Страх и любопытство боролись в душе Келианды. Она тараторила так быстро, что юноша не мог вставить в ее монолог ни слова. Раваль морщился, как от зубной боли, но слушал. Последняя реплика принцессы истощила его терпение: он решительно подступил к коню Кели, молча снял ее с седла и поставил на землю. От неожиданности она замолчала.
– Постой здесь, будь добра. Подержишь моего коня, а то шарахнется еще в сторону, когда…
– Помогите, – слабый охрипший голос прервал фразу принца.
Юноша отстегнул прикрепленную к седлу фляжку и поспешил к раненому.
Всего в нескольких шагах от тропинки под кустами ничком лежал человек, его одежда – камзол и панталоны из добротного темно-бордового сукна – была сильно запачкана землей и во многих местах порвана, к ней пристали обрывки травинок и листьев, нацеплялись колючки. Правая лодыжка его оказалась зажатой в огромных зубьях железного волчьего капкана, скорее всего, нога была сломана. Раваль с одного взгляда понял, что несчастный довольно долго полз по лесу: об этом говорила не только одежда, но и изодранные в кровь руки. Раненый «пропахал» заметную борозду в слое палой листвы, оставляя за собой четкий кровавый след. В правом кулаке он сжимал обломок кинжала, которым, вероятно, пытался разомкнуть «челюсти» капкана. Другого оружия у пострадавшего не было, что и не удивительно: судя по всему, в охотничью ловушку угодил зажиточный горожанин средней руки. Оставалось только гадать, какая нелегкая занесла его в сторону от проезжей дороги.
– Эй, ты очнулся?
Принц присел на корточки и тронул раненого за плечо. Мужчина снова застонал и зашевелился, пытаясь подняться на руках и одном колене. Раваль помог ему перевернуться и сесть, опершись спиной о ближайший ствол.
– Воды, дайте воды, – просипел горожанин.
По-видимому, он кричал и звал на помощь, пока не сорвал голос. Принц протянул ему фляжку. Пострадавший взял ее дрожащей рукой, жадно припал к горлышку и долго пил. Раваль, наконец, получил возможность получше рассмотреть его. Это был мужчина лет за сорок, среднего роста, худой и жилистый; исцарапанное лицо с резкими чертами и глубокими носогубными складками трудно было назвать приятным; густые коротко стриженные русые с проседью волосы стояли торчком. Часть пуговиц на его камзоле оборвалась, из-под него выглядывала рубашка из довольно тонкого полотна, на груди висела толстая латунная цепь с серебряным медальоном. Мастер цеха, подумал принц, правда, он не слишком разбирался в подобных знаках, чтобы понять, глава какого ремесленного объединения волей случая очутился в столь плачевном положении.
Раненый отнял фляжку от губ, рука его бессильно опустилась, но глаза загорелись надеждой.
– Благодарю вас, добрый господин, – прошептал он. – Пожалуйста, помогите мне добраться до Свиллы.
– Кто ты? – спросил принц, наклоняясь к нему за фляжкой.
– Серлит, мастер кожевенного цеха, мой господин.
Мастер уже достаточно пришел в себя, чтобы понять: юноша, нашедший его, наверняка очень знатен и богат. Довольно скромный костюм молодого человека не мог ввести Серлита в заблуждение – он судил по качеству кожи, из которой были изготовлены перчатки и перевязь незнакомца.
Принц опустился на колени и осмотрел злополучный капкан. Уроки Байриса не прошли даром: юноша отыскал пружину с рычажком и нажал. Щелкнув, капкан отпустил свою жертву.
– Ооо! – взвыл мастер, когда Раваль высвобождал его покалеченную ногу.
Не обращая внимания на его стоны, юноша распорол своим кинжалом продырявленный сапог и мокрую от крови штанину, которую оторвал по колено, чтобы не мешала.
– Перевязать надо, кровью истечешь.
– Спасите, ваша милость! Век не забуду, – взмолился несчастный.
Раваль на секунду задумался, из чего бы сделать повязку. Рана была страшной: кость сломана, из пробитой в трех местах икры кровь текла ручьями. Носовыми платками тут не обойдешься.
– Камзол снимай, – приказал принц.
Серлит беспрекословно подчинился юному аристократу. Голова у мастера кружилась от боли и слабости. Никогда в жизни ему не приходилась переносить таких страданий. Что за безумие на него нашло: оставив лошадь на дороге, в предутреннем тумане пойти в чащу и где – неподалеку от Каменного Круга! Не надо было все же выезжать из Онтера, на ночь глядя, но он так торопился вернуться домой...
Рукава рубашки Серлита как нельзя лучше (в таких условиях) подошли на роль перевязочного материала. Теперь можно было двигаться.
– Давай, поднимайся, Серлит.
Мастер попытался встать, ухватившись за ствол молодого вяза, к которому его прислонил Раваль. Лицо раненого перекосилось от боли, он вскрикнул и снова сел на землю. Шагах в тридцати за его спиной громко хрустнула ветка. Тревожно зафыркали кони, было слышно, что они не стоят на месте, а беспокойно «пританцовывают».
– Волки. Скорее, мастер. Их привлекает запах твоей крови.
Летом, среди белого дня волки обычно не рискнут напасть на группу людей – в лесу хватает другой пищи. Но запах крови… Раваль подал Серлиту руку, и тот, подгоняемый ужасом, встал на левую ногу. Принц подставил ему плечо и быстро дотащил припрыгивающего ремесленника до тропинки.
Кели прекрасно был слышен разговор жениха с раненым и возня за кустами. Она сердито поджала губы, выражение глаз сделалось злым. Раваль заставил ее трястись тут от страха ради помощи какому-то простолюдину! Когда они оказались рядом, принцесса не сказала ни слова. Она молча наблюдала, как будущий король Виастора усаживает в свое седло стонущего сапожника (или кто он там, этот грязный ремесленник). Он даже не удосужился ей поклониться!
– Кели, нам придется ехать вдвоем на твоем коне, – заявил принц.
Возражать было бессмысленно.
Принцесса злилась всю дорогу. До Свиллы добирались часа полтора: Серлит держался в седле с трудом, на большой скорости он бы просто упал с коня. Немало неприятных минут Кели доставила поездка по городу. Ей казалось, что народ пялится на них самым непочтительным образом. Зачем, спрашивается, Равалю понадобилось везти подобранного в лесу простолюдина до самого его дома? Как будто нельзя было оставить его на попечение стражников у ворот. Возвращаться пришлось под палящим послеполуденным солнцем. Келианда умирала от голода. Она с презрением отвергла предложение Раваля зайти в одну из столичных таверн. Только этого не хватало: есть в обществе какого-то сброда! В довершение всех неприятностей ей еще придется выслушать длиннющую воспитательную речь, которой не преминет разразиться леди Эрала. Утром девушка не слишком сосредоточивалась на этой мысли, но она и не предполагала, что прогулка так затянется и закончится столь неприятным образом.
Раваль напротив ничуть не беспокоился по поводу возвращения, строгости алаватского этикета волновали его менее всего. Принц был горд тем, что впервые спас человеку жизнь. Можно было даже надеяться, что Серлит не останется без ноги: в столице за приличную плату не трудно найти отличного лекаря, а цеховые мастера – люди не бедные. Нет, Раваль не собирался хвастаться своим поступком даже перед друзьями – не большой, в сущности, подвиг подобрать раненого, не оставив его на съедение волкам, просто на душе было приятно. Было бы приятно, если б не надутый вид Келианды. Вздорная, высокомерная девчонка. Она промолчала до самого замка.
Уже во дворе, когда они шли от конюшни к одному из боковых входов, принцесса ядовито прошипела:
– Спасибо за прогулку.
– А что тебе не понравилась?
Кели остановилась и одарила жениха гневным взглядом.
– Возился с этим простолюдином как с человеком благородной крови. Хорошим же ты станешь королем!
– Почему нет?
– Короля должны бояться, уважать. А ты такой..., – она не могла подобрать слова.
– Продолжай.
– Мягкосердечный. Да здравствует добрейший король Равальдо! – нараспев противным дребезжащим голосом протянула Келианда и, задрав подбородок, быстро ушла вперед.

Мужчина вздрогнул, видение, в доли секунды промелькнувшее перед ним в зеркале (или почудившееся ему), исчезло. С минуту седовласый вглядывался в свое нечеткое отражение, лицо его было бледным и неподвижным, словно посмертная маска.
Человек резко отвернулся от зеркала, в три шага пересек комнату и оказался у стола. Присев на край кресла, он подвинул к себе развернутые свитки, бегло проглядел их, как будто припоминая уже известное ему содержание, обмакнул целое перо в остатки чернил и расписался на каждом листе левой рукой.
Покончив с этим, он попытался взять перо в правую, закованную в латную перчатку руку, что удалось ему лишь с третьей попытки. При этом его лицевые мускулы напряглись, на лбу выступила испарина. С большими усилиями он нацарапал три слова на уже покрытом каракулями обрывке: «Император Равальдо Жестокий».