Интерн из Арии

Бронтозавр в ущелье города. Неповоротливое нечто, задевающее крыши и ломающее деревья. Крыши, покореженные массой, дыбятся и съезжают со стен, внутри дыбятся и падают вслед книжные стеллажи. Трещат и ломаются деревья, хрустят столы и косяки. Потому что горбчатый хребет и хвост не могут уместиться в этом ущелье. Потому что ужасный холод, а от стужи бронтозавры вымирают, лопается их панцирь. Да и кому нужны библиотеки в ледниковый период? Человеку уже ничего не нужно, ибо нет человека. Только вечный холод, мрак и безмолвие...
Просьба читателя поражает до онемения.. А читатель вовсе потусторонний: просит не книг, не журналов, но звуков для души. Не читать хочет, но слушать. Нет, не классику опер и романсов. Не проповеди Меня. Что-нибудь фоновое. Скажем, восточные медитации, флейтовые либо синтезаторные, типа”Вечной реки радости”. или “Храма поющих сердец”. Да, обещает сидеть в этом кресле, но не вымерзнуть... Курточка легкомысленная, не ледниковая...
Тихий молодой человек скоро погружается в звук и надолго уходит из внешнего мира. Через высокую стеклянную дверь можно видеть, как слушает он. Печаль, ирония, отчуждение, покой — слабыми волнами идут по белому лицу, а южное лицо узкое, обрамленное черною бородкой, черные же волосы назад и лоб чистейший, высочайший. Глаза погибелью ночного тропического неба, да явные круги под ними, отчего глаза больше.
Отрешенно листает тяжелые конспекты, затем берясь за лоб, включает свой блок питания, начинает стремительно писать. Он работает, работает, а работать он может только в специально созданной среде. Получив эту среду, он уже не останавливается. Не замечает минусовой температуры, хотя кисти узких рук фиолетовые. Его пора спасать — чем угодно, хотя бы чаем.
Дымящийся стакан на постороннем блюдце, конфета цветным хвостиком кверху. Он смотрит сквозь, не понимает. Чай выключает блок питания, тормозит бег авторучки. Жестами: чай — пар — вам пить — тепло... Он быстро думает — что вы, мне не холодно! Но берет обжигающий граненый стакан и лицо внезапно просвечивает улыбкой - не чаю, самому себе.
Такие читатели редки. В ледниковый период вообще читатели редки и впавшая в анабиоз библиотека скоро привыкает к фантастическому интерну. Он сидит здесь от открытия до закрытия, припав к музыкальному центру как к печке — между ними густые нити магнитных полей. Лишь изредка листает журналы и книги по медицине, больше пишет, что-то изучает в тетрадях. Когда одетые и закованные как бронтозавры сотрудницы несут ему чай, он медленно выходит из своего “внутривенного” потока и с жалобной неземной улыбкой слушает их служебную чушь.
Наконец холод ослабевает и выходящая из анабиоза библиотека взирает на пустое кресло интерна. Зияющая дыра отсутствия! Онемевший музыкальный центр, кассеты стопкой. Привычно принесенный чай отрешенно парит, выдыхая последнюю надежду. Полированный ящичек простодушно протягивает формуляр уехавшего интерна. Это все, что осталось.
Батареи заполняются теплом, зал студентами, столы книжками, а его кресло пустует. Оно проваливается свистящей ямой и символизирует невозвратность. Библиотека хлопает дверями как глазами, не умея проморгаться от потери. Пусть бы сидел не от мира сего, можно ходить на цыпочках, говорить шепотом, приносить кипяток. Только бы он сидел здесь, хватался за ясный лоб и за музыку, и все бы забыли о бронтозаврах, о ледниках, поверили бы в материальность мысли...
По весне открывается выставка — среди формальных гостей, зевак и хохочущих старшеклассников появляется безмолвный интерн, снимающий картины на видео. Он двигается тихо, не брякая дверью, одним взглядом понимая, что надо сделать. Переносит кресла и цветочные ящики. Чинит аппаратуру. Слушает старого барда, седого мальчика, романтика, не осмелившегося стать известным — тот ловит транслируемые волны и выкладывает всю душу.
Интерн, сделав срочные учебные дела, впитывает в себя все, что творится в провинциальной окраинной библиотеке. Покупает эзотерические книги. Ими заставлены здесь целые полки и никто до него не интересовался. Снимает на видео вечера. Печатает для администрации длинные конторские тексты. Стоит ему показать компьютер, как он ныряет туда на многие сутки. Сидит на литературном собрании, превозмогая усталость и досаду от агрессии и тщеславия пишущих. Отсветы, тени по ясному лбу, пятна на скулах. Потом является забытая им газета — он тоже в прошлом поэт...

Почему так много всего, почему отдача его больше, чем взятое... Все понимают. Он может взять это с собой, он поедет в глухое село лечить людей от болезней, чем там жить?.. И отданное будет так же питать, как и увезенное....
И вот тихий обвал. Он уезжает. Щуря мерцающие очи и спасая библиотеку от их негасимого огня, сутуля спину и шелестя несерьезной курткой, интерн переписывает на новую кассету и оставляет здесь свою любимую фоновую музыку, затем молча идет вдоль окон, исчезая в хрусте тающих сосулек.
Что за музыка, какая музыка отвлечет от потерь, от боли, от ухода неузнанного, неоткрытого и теперь уже окончательно закрытого мира?..
Но это же просто легкая романтика, песенки знаменитого футболиста, любовные рулады испанского соловья, серебристая гитарная россыпь. Никакая не классика, просто легкий жанр, как о нем презрительно говорят. С точки зрения шестидесятых чуть ли не рок-н-ролл, ушами семидесятых - попса, восьмидесятых - музыка мягкого дивана, девяностых - уже ретро. Десятилетиями поющий певец поменялся вместе с восприятием публики. Вот Рафаэль не менялся, испано эстрадо, он блеснул и исчез, а в Иглесиаса можно было вслушаться за двадцать-тридцать лет. Хотя дело не во времени...
Все это легкомыслие сбивает с толку, поскольку ожидаешь то ли хорала, то ли органа... Но тут никаких похорон, все очень смешно, озорно и нежно, лепет струй под сенью крон, временами жаркая эспаньола переходит в резкую цыганщину, визг, мексиканские бубны...
Эти пальцы белей луны / Набивали конторский текст / Эспаньола быстрей волны / Донесется до ссыльных мест / Ах гитарное серебро / Да небрежный любовный свист,/ Чье-то взламывают ребро / Слишком тих ты и слишком чист...
Становится даже неловко. Потом под чувственные мелодические взлеты все вспоминают: испанское не случайно, недавно была годовщина Эль Греко, вот на кого он так был похож, этот интерн, подумать только, здесь, в углу, и выставка была, и портрет великого испанца...
Зачерни тот текст сохрани / Чтоб открыть улыбку опять / Удержать бесценные дни -/ Рисовать тебя рисовать / Дико бледен и дивно слаб /Ты исполнишь роль хорошо / Аскетический эскулап / С полотна Эль Греко сошел...

Ну вот, вот опять мистика какая-то!.. Как будто сам он тут сидит, излучая немые улыбки, шелестя конспектами... Да и вы потише, не мешайте ему витать внутри себя, идите тихонько, тоже займитесь чем-нибудь по распорядку, дел полно. Цветы нужно полить, на крайнем кусте такой слой пыли, на этой деве радости. Загляните в каталог, пришла тьма изменений, стопа новых карточек. Зафиксируйте все выполненные справки, начните писать отчет за полугодие, ведь таблицы он вам уже напечатал.
А ведь и правда легко работать с этой эспаньолой, ностальжи, ла карретерой, или как ее там. Вот вы уже спрятали глаза, засмеялись, дрожа плечами, вспомнили что-то. Вы, сердитая начальница читального зала, обиженная молчанием моряка дальнего плавания и весом старой родинки, неужели это вы внезапно входите, вздев руки, с разбегу танцуете, не снимая плаща. Забываете о своих передрягах. Теперь не рутина, не скука, а вечный праздник царит здесь — праздник весны, музыки, беспричинного зажигательного смеха...
Оглянись же шепчу вослед / Ну античная голова / Не седеть тебе много лет / Целовать тебя целовать...