БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
РОМАН.
ГЛАВА 1.
Приступая к описанию событий, составляющих, на мой взгляд, последние нераскрытые тайны текущего столетия*, прежде всего считаю необходимым сообщить, что я являлся не только непосредственным участником, но и организатором описываемых ниже дел, произведенных помимо, и даже частью без ведома уполномоченных на то государственных служб, специальным подразделением, созданным по личной инициативе Его Имп. Выс. Вел. Кн. Николая Николаевича на базе Отделения военной контрразведки Центрального (Санкт-Петербургского) военного Округа, штаб-офицером коего я в то время и служил. Подразделение, собственно, помимо придаваемых нам временно, и мало посвященных в дело участников, состояло из двоих человек: меня***, и Ивана Александровича Ганина****, к моменту начала операций вызванного из Томска, где он занимал должность следователя-дознавателя жандармерии в чине ротмистра. Это подлинные имена, вообще, псевдонимов у нас было много.
Ганин — это такой же я, как и я сам. Настолько, что и я сам порою путаю, кто Ганин, кто Багратов, и что делал Багратов, а что Ганин. У нас была одна жизнь на двоих, действительно одна. И одна, навсегда, самая прекрасная, и самая несчастная, любовь.
Впрочем, об этом ниже.
Ганин был вызван из захолустья по самой простой причине: как-то, в присутствии Его Имп. Выс. Вел. Кн. Николая Николаевича, кн. Анненков — впоследствии знаменитый Белый генерал — поразился сходству между мной, и его родственником, служащим в провинции. Николай Николаевич услышал это, и судьба наша с Ганиным была решена: осталось только вызвать его, и дождаться его приезда. Скажу, что я ничего не знал о планирующемся, и спокойно занимался по своей службе. У меня была хорошая квартира, младший брат Александр***** 1892-го, и младшая сестра Роксана****** 1898-го годов рождения — мой батюшка на старости лет женился на молодой даме, кстати, родственнице Анненковым, то есть и Ганину — вот какие судьба нам причуды вяжет — женился, и не выдержав нервного напряжения в неравном браке, довольно быстро приказал долго жить, произведя, впрочем, на свет двух детей. Я, после появления в нашем доме мачехи моей Ирины*******, которая была старше меня года на четыре, арендовал квартиру на Каменноостровском, куда и съехал, и после забрал к себе сестру, так как матушка ее нрава была, скажем, не примерного. Иринин распутный, буйный, и сутяжный нрав создавал мне неурядицы даже и по службе, и настроение у меня от нее было, прямо скажем, подавленное. Роксана же росла замкнутой и нервной девочкой, мучилась какими-то странными сновидениями, и хлопот у меня с нею было хоть отбавляй. Но, шатко-валко, жили, еще вместе с горничной и моим денщиком, людьми, в общем, проверенными достаточно. Денег хватало. Дел тоже. Стихи писал*, говорили — неплохо. Служил я при Округе, в командировки не выезжал, со службы ехал всегда домой, и, уточняю, не имел ни невесты, ни любовницы. Считалось для всех, что у меня связь с Полиной фон Дальберг********, которая была дочерью моего армейского командира, погибшего в схватке с группой хунхузов в 1898-м году — служил я на границе с Манчжурией тогда, и взял ее с собой в Петербург в 1901-м, в возрасте, прошу заметить, 14-ти лет. Я принимал в ней участие, но не более того, говорю без обиняков: лгать мне незачем, особенно теперь, когда я доживаю свой век в Москве, пью вечерами водку с соседом — подполковником юстиции Гришиным, которого хватил бы на месте удар от того, если бы он узнал, с кем эту водку пьет. Меня ищут по всему миру, нашли уже Ганина, и, кстати, убили, а я, смеясь над всеми, и сидя буквально под носом МГБ, в сорока минутах ходу от Лубянки, буду кривить душой? Даже и не подумаю. Я относился к Полине с нежностью, но в одной постели не спал. Однако, ее трагическая судьба — моя дорогая сестрица лично расстреляла ее в 1923-м году при допросе — полностью связана с тем, что Роксана была именно что убеждена в обратном.
В общем, круг моего общения, кроме двух слуг, составляли Полина Дальберг, мои брат с сестрой, литератор Александр Куприн — ему я подсказал как-то сюжет одного рассказа, и, собственно, все. Со старшим братом********* мы отношений не поддерживали. Шесть человек в общей сложности — немного для человека такого происхождения, как я, но это была почти что идиллия. Которая кончилась навсегда 5-го сентября 1904-го года, после чего я может быть прожил жизнь и действительно интересную, но вряд ли можно сказать, что счастливую. Однако, изложу все по порядку.
Итак, около двух часов пополудни 5-го сентября 1904-го года Его Имп. Выс. Великим Князем Николаем Николаевичем мне была назначена аудиенция для производства мною Его Императорскому Высочеству подробного доклада о подрывной против Российской Империи деятельности некоторых заграничных государственных служб и тайных обществ, стремящихся дестабилизировать внутреннюю обстановку в Империи путем прямой поддержки внутренних врагов государства — с тем, чтобы посеять внутри Империи хаос и анархию, что, соответственно, привело бы к ослаблению наших позиций на международном уровне, в частности — на Балканском, и Ближне-Восточном узлах, а так же в районах Тихоокеанского побережья, и в Китае, и значительно ослабило бы Империю в текущей войне. Впрочем, военных действий с Японией, а так же соответственной деятельности японской разведки доклад не касался, так как эта сторона проблемы была поручена для изучения другим лицам.
Доклад, или, вернее, обзор, основанный на внешних агентурных данных, и данных анализа всеми разведывательными службами, подчиненными Генеральному штабу, был Великим Князем благосклонно выслушан, и принят к сведению. Замечу еще, что обещания немедленно доложить изложенное мною Его Имп. Величеству от Великого Князя не последовало.
В дальнейшей беседе, уже принявшей характер частной, Его Имп. Выс. Великий Князь коснулся недавнего убийства 15-го июля*, связывая его, в частности, с усилиями покойного министра внутренних дел по пресечению деятельности "Бунда"* и прочих иудейских националистических организаций, непосредственно влияющих на так называемые ПС-Р* и РСДРП через своего агента П.М.Рутенберга*, нам отлично, и, должно сказать — печально известного, перешел к покушениям на Д.С.Сипягина**, И.М.Оболенского, и Н.М.Богдановича, организованным Гершуни*, и далее заострил мое внимание именно на так называемой "Боевой Организации ПС-Р", спрашивая о связи оной с тем же влиянием международных иудейских организаций. При этом Его Имп. Выс. сам и ответил на заданный вопрос, заявив, что указанное влияние видно и болвану относительно партии, внутри которой неиудей является скорее редчайшим исключением, нежели какой-либо известной закономерностью. Я полностью с ним согласился.
В этот самый момент Великий Князь совершенно для меня неожиданно сообщил, что, после убийства 15-го июля он, видя некомпетентность и беспомощность полицейских служб в данном вопросе, намерен создать собственное, ему одному подчиненное подразделение, которому должно заниматься следствиями по делам "Боевой Организации ПС-Р", и разработать серию превентивных акций, направленных на подавление деятельности указанной организации в России. Его Имп. Выс. ясно видел, что таким путем, как ведется дело в данный момент, значительного успеха в этом вопросе достигнуть будет вряд ли возможно.
А тем временем Его Имп. Выс. считал необходимым немедленно нанести представляющей колоссальную опасность для внутреннего порядка "Боевой Организации" решительный и сокрушающий удар, который должен был привести ни более ни менее как к полному подавлению всякой деятельности последней как на территории Российской Империи, так и вне ее.
Засим, недолго далее обинуясь, Николай Николаевич предложил мне возглавить указанное секретное подразделение, аргументируя это тем, что, во-первых, я в данный момент закончил выполнение всех текущих по службе своей задач, а новые еще на свое производство не принял, и, кроме того, я, по мнению Его Имп. Выс. лучше всех владею данным вопросом и признаюсь им как лучший у него в подчинении специалист по внешним и иностранным операциям, направленным против не организаций, но конкретных лиц. К тому же за меня говорило то, что я независим, не имею жены и детей, не связан обязательствами, и карьерою своей обязан единственно самому себе.
Признаться, я был шокирован столь крутым оборотом дела, но, поскольку такая деятельность всегда меня интересовала, да и, к слову заметить, почти всегда хорошо выходила, я выразил свое согласие немедленно приступить к данной работе.
— Справитесь ли? — спросил Великий Князь, смеривая меня взглядом более с надеждою, нежели сомнением в моих способностях.
— Постараюсь, Ваше Императорское Высочество, — ответил я, поскольку в том успехе, какой необходим был Великому Князю, был уверен, мягко говоря, не окончательно.
— Это не ответ, — сухо сказал Великий Князь — Господин подполковник! Собственно, уже и полковник… я вас произведу…
— Благодарю, Ваше Императорское Высочество! — отчеканил я. Еще бы: полковника в 28 лет! И так раньше рос как на дрожжах, впрочем, заслуженно. Дальше, если говорить честно, ходу бы все равно не дали: только, разве, по статской службе. Вечный полковник. Зато долго.
— Оставьте, не стоит. Прошу вас понять следующее: дело это представляет для нас важность чрезвычайную! Я не желаю даже слышать о неуспехе, понимаете вы? — не желаю! Неуспех в данном случае может быть классифицирован как государственная измена, ибо, в случае вашего поражения, последствия для Отечества будут самые печальные, и настолько, что их даже трудно будет предсказать! Что ж до последствий провала операции для вас лично, то их я вам, напротив, предскажу с легкостью: я вас повешу!
Признаться, под взглядом Великого Князя я потупил глаза.
— Так как-с? — усмехнулся Николай Николаевич, — Стоит ли тянуть с этим? Чем дрова ломать, лучше откажитесь сразу… законопатим вас ради сохранения тайности дела подальше в Сибирь, да и делу конец!
— Я справлюсь, Ваше Императорское Высочество, — пообещал я, поднимая глаза, и выдерживая пристальный взгляд Великого Князя.
— Ради того, что бы в Сибирь не ехать?
— Ради Отечества, Ваше Императорское Высочество.
Великий Князь улыбнулся:
— Не вижу оснований не верить вам, господин полковник. Итак: приступайте. Сегодня же. И продумайте систему особой секретности вашей деятельности. Обо всем вы докладываете мне лично! И все решения принимаем только мы с вами, и никто иной. Вы меня поняли?
— Точно так, понял, Ваше Императорское Высочество.
— Желаю успеха… — веско сказал Николай Николаевич, и надолго замолчал, отвернувшись от меня и глядя в окно.
После мы обговорили с ним еще ряд текущих организационных вопросов, причем Его Имп. Высочество обращался ко мне уже как к руководителю подразделения, и, после решения их, аудиенция была окончена.
Не желая много тянуть с делом, я, несмотря на множество сопутствующих сложностей, от Великого Князя немедленно выехал решить свои дела, и на квартиру, приданную мне в качестве конспиративной, помещавшуюся по Третьей Роте. Я намеревался сразу на месте произвести знакомство с Ганиным, а так же провести первое совещание с целью как возможно лучше познакомиться с материалами и исходными данными по предстоящей операции. Со мною у Великого Князя были два офицера Отделения, одному из коих я приказал немедленно ехать ко мне на Каменноостровский, где рассчитать прислугу, вернуть денщика, доставить Роксану, которой я черкнул несколько строк, матери, и так далее. Я вынужден был поставить дальнейшее так, чтобы и духу на моей квартире ничьего не было, так как там должен был жить Ганин, изображая меня — Николаем Николаевичем мне уже было сообщено о его существовании, и предъявлено его личное дело. Сходство и впрямь было поразительным, но это меня уже не удивило: двойники были обычной практикой для разведок тех лет, да и посейчас. Но Ганина могли опознать, прежде всего, Роксана, и, потом, я за нее просто опасался, после изложу, отчего.
Другого офицера я послал в Отделение с задачей сдать мои дела, и уничтожить все, не относящиеся к производству последних, бумаги под его личную ответственность и слово чести. В дальнейшем оба моих офицера поступали в распоряжение начальника Отделения. Мой же рапорт о переводе на другую службу, и выходе из всех дел Отделения я намеревался прислать после, так как знал, что соответствующий приказ начальнику Отделения будет вручен не раньше, как завтра утром, и передать его собирался с оказией, во время получения мною фальшивых документов, кои будут выданы мне полк. Рачковским* лично в руки, да у меня к Рачковскому, к тому же, созревал определенный разговор вследствие того, что некий, еще не развившийся скандал, о котором будет сказано далее, был бы весьма полезен в моей операции, и я хотел просить Рачковского помочь мне этим, да заодно ликвидировать и сам прецедент скандала, что давало возможность совершить все дело ко всеобщему удовлетворению. Ниже станет ясно, кстати, насколько причудлива судьба, и какие она плетет петли: одно складывалось к другому, и, можно сказать, все было уже готово: оставалось соединить один предоставленный Провидением конец с другим, а тот, в свою очередь — с третьим, и далее до финала! Смело можно сказать, что исходные условия операции словно нарочно подготовились к одному сроку под влиянием неких внешних обстоятельств, и мне оставалось лишь соединить их в целое, хотя, тогда еще я планировал сделать центральной фигурой игры одного человека, через час уже окончательно решил перенести игру на другого, но, в отношении первого, предпринял те шаги, которые и планировал, и он, обескураженный странностью обстоятельств, сам, и не желая того притом, доделал за нас то, что мы, при всем желании, сделать были не в состоянии…
Так что я явился к Рачковскому лично, и обговорил наши с ним дела, попросив документы прислать ко мне с курьером для изучения. Более в Департаменте я появляться не собирался, а мне нужно было знать все обо всех деятелях Боевой Организации, решительно обо всех, и такое, которое даже в совершенно секретных документах не пишется! Рачковский со своей стороны любезно согласился предоставить мне пару справок, оговорив, что они мною будут уничтожены непосредственно после прочтения.
По новым документам я являлся Борисом Романовичем Алексеевым (для простоты вживания в легенду имя и отчество не изменялось), капитаном в отставке — оправдать выправку, коммерсантом. Через Рачковского для меня должна была так же быть снята еще квартира в районе Загородного проспекта, и открыт на имя Алексеева банковский счет, куда бы поступали суммы, предоставляемые Его Имп. Выс. для оперативных задач. Жалованье для меня с Ганиным переводилось на иной счет, открытый на меня. К слову заметить, что по соображениям секретности все суммы не должны были проходить по каким-либо казенным счетам, и Николай Николаевич предложил переводить их лично от себя анонимным вкладом, то есть, уточню, за всю операцию Его Имп. Высочество платил из собственного своего кармана!
Рачковский, тонко улыбаясь, поздравил меня с новым назначением, и выразил надежду, что в дальнейшем мы будем тесно сотрудничать, и что я мог бы оказать ему значительную помощь, а он мне. Я согласился, и спросил, насколько он в курсе дела. Рачковский ответил, что он довольно в курсе, и что сам Белецкий* лично готовил для меня одного человека. Догадываясь, что речь идет о Ганине, я заинтересовался этим, и попросил соединить меня с Белецким, который был в настоящее время в Петербурге, из приемной Рачковского. С Белецким я решил переговорить тотчас, и назначил ему встречу у Донона**, так как по соображениям конспирации лучшего места для встреч, чем рестораны, не придумать: это вам подтвердил бы любой чиновник-взяточник, который опасается принимать в кабинете. Публика там разношерстая, так что никто ни на кого внимания не обращает. Да и пообедать следовало.
Белецкий согласился, и сообщил, что будет меня ждать, и сказал в каком кабинете. С тем я вышел из департамента, и отправился переодеваться: был в мундире, и лучше бы было появиться мне не привлекая внимания, и потому я заехал в магазин готового платья, где подобрал более или менее приличную статскую одежду (насколько это было возможно), а мундир свой приказал послать на мою квартиру, что и было исполнено в точности.
К слову: в новой одежде выглядел я отнюдь не важнецки, так как и шитое-то статское платье ко мне не идет, а уж готовое — подавно, и по дороге, встречаясь глазами с дамами, я не выдерживал их взгляда, нервничал, и настроения моего это совершенно не улучшало, и дорогой я думал о сущем вздоре, вроде того, что и в дальнейшем придется мучиться, и ходить в цивильном платье. Не любил я его, а оно не любило меня. Вот о чем, представьте, думал! Не о деле: оно для меня было, как ни странно, почти уже ясно.
У Донона я появился не в лучшем расположении духа. Отослав метрдотеля жестом, я прошел прямо в кабинет к Белецкому, остолбенив взглядом его «архангела»*, который разинул рот, и замешкался, дав мне беспрепятственно пройти. Белецкого, слывшего довольным сибаритом и барином, я застал за поеданием жульена врасплох, коротко поздоровался, и уселся напротив.
— Ага, — ничуть не смутился Белецкий, — Вот и мой замечательнейший Баграт-Хан, — Белецкий со всеми молодыми людьми своего круга так себя вел, чем раздражал многих безмерно, а уж обо мне и речи нет, — Очень рад, очень рад. Слуг нет, угощать буду я. Угодно? Берите, что нравится, все оплачено.
Белецкий встал, не вытирая губ, и принялся всячески за мною ухаживать.
— Удивительное сходство у вас с вашим двойником, — выражал он в то время, как накладывал мне на тарелку закуску, — Просто потрясающе! Я вас ранее близко-то не знал, но вот сейчас гляжу — просто мистика. Вот Природа что делает!
Я кивнул:
— Благодарю. Вы сядьте, право, мне даже и неудобно такое ваше радушие. Все возьму сам. Нас не слышат?
— Кому? Мои двери цербер стережет. Унтер, но какой! Да видели.
— Видел. Хорош.
— А дурных не держим-с! Так чему обязан?
— А вот как раз Ганину и обязаны. Хотелось бы узнать, что он такое.
— А, к встрече готовитесь?
— Да, в общем так.
— Но так ведь сами все и увидите.
— Видите ли, Степан Петрович, тут я не могу проиграть. Нет времени на раздумия, и на отступление нет. Этот человек должен стать моим. Одним броском. Мне важно подготовиться.
— И произвести впечатление? Ах вы, шалун вы этакий! Так барышень чаруют обычно.
— Что, простите?
Белецкий посмеялся:
— Да поняли вы все отлично! Ой, мамо, люблю Гриця, Гриць на конику вертится, Грицю шапка до лица, люблю Гриця-молодца… Впрочем — верно. Хороший агент — та же барышня. Да и подчиненный. Надо взять себе на вооружение.
— Что именно?
— Да у нас ведь в подчиненных вызывается, в основном, страх. А надо бы восторг. Правильно мыслите. Разрешите применять?
— Рад служить. И все же, Степан Петрович?
— Ротмистр Ганин?
— Будьте так любезны!
— Хм… Очень на вас похож. Занимался политическим розыском. У него ж там узел целый — что в ссылки, что обратно, кто бежит, кто едет… А он все нити хватает, и по ниточкам, по ниточкам… Сам все про всех знает, а его — никто. Ни агенты, ни же арестованные. Бумаги, бумаги, а лучше всех все понимает, знай себе рекомендации шлет. А ему чины, и так до ротмистра. Блестящая карьера, быстрая, ну да заслуженно: великолепный успех, и он не служака, а энтузиаст своего дела, даже фанатик, если хотите. Бывает восторжен, но искренне ли — сказать трудно… вы ешьте, есть и слушать — одно другому не мешает. Довольно осведомлен, ну да я его еще просветил, сколько мог.
— Слабости?
— Типичные, Борис Романович, типичные. Слабый пол — наша извечная слабость.
— Наша? Не замечал за собой.
— Зато я замечал за собой, и не за собой одним! Да и вам, я скажу, зарекаться не стоит. Ежели еще не начали кружить эти карусели, так начнете, я вас уверяю.
— О чем мы говорим, Степан Петрович?
— А о чем прикажете. Ну да о Ганине: не пьет. Курит. Ну что, старателен, память отличная. Аналитический ум. Много знает и сам.
— Увлечения?
— То есть?
— Ну, что любит? Балет, преферанс?
— А ничего. Любит распутывать всякие сложные ребусы. Жаждет славы, но, знаете, не публичной, скорее — авторитета среди сослуживцев. Немного авантюрист. О своей легенде — ведь объявлено, что он умер — говорит со смешком. Очень внимательно слушает, умеет и выслушать, и вовремя перебить. Голос вкрадчивый, тембром на ваш похож, но вкрадчив, вот вы рубите, а он мягко стелет. Руки любит на груди складывать.** Еще любит все своими руками попробовать. Давеча заказал доставить ему динамитный снаряд, тут накрыли лабораторию. Особо просил снаряженный. Ну, чего не было, того не было, но готовый, разобранный, доставили. Уходит гулять, так усы себе клеит. Романтик-с! Хотя конспиратор неплохой. И отличный артист.
— Даже?
— Он больше полугода жил в Киеве, входил в курс дел, так вот, связался-таки с дамочкой. Ну да дело такое, хотя было и не показано, я ему поставил на вид. Так он, чтобы развязаться, устроил ей припадок падучей прямо в постели, и под конец еще и обмочился. Наш филер, что через стенку слушал, чуть на помощь не бросился. Дамочка же со слезами устроила ему, каково ей страшно, и что она так не может… в общем, бросила его тут же. Он искренне плакал. А когда она ушла, хохотал в голос. Правда, ругался. Скверно ругался. Ну, мы его сюда перевезли, и строго настрого…
— Насколько он осведомлен в оперативных вопросах?
— То есть? Я не понял вопроса, Борис Романович.
— Партия С-Р?
— Ну, все что о ней известно, было представлено.
— Тайные общества?
— Это мистиков, что ли?
— Да.
— Ну, постольку, поскольку это касается имперской безопасности. Мистики безобидны.
Я не был с последним вполне согласен, однако, не стал возражать. Но Белецкий мое несогласие и сам заметил:
— А, вы не согласны? Поддерживаете идейки о Всемирном Заговоре?
— Оставим это.
— А как прикажете. Только я вам скажу, что это все не заговор, а просто якобинство-с. Желают властвовать, из грязи да в князи…
— А якобинцы — кто такие?
— Что-с?
— Якобинцы были кто? Мистики и были.
— Ну, это по мнению господина Дюма.
— А что, господин Дюма — не источник информации?
— Да перестаньте!
— Хорошо, перестал.
— Не любите вы таинственных посвященных.
— Ваша правда — не люблю.
— А и черт с ними со всеми! Вы вон тоже человек таинственный.
— Что вы имеете в виду?
— Слухом земля полнится, как говорится. Говорили о вас, что вы обладаете каким-то тайным знанием, которое позволяет вам предсказывать некоторые события и возможные действия, и де вы никогда не ошибаетесь. Вот чему любопытствую, если позволите. С Ганиным у меня все — больше и сказать нечего. Конспиратор! Личность, личность, но все внутри. Стрелять — пожалуйста. Английский кулачный бой — да извольте. Шахматы — хоть не садись с ним, но может за здравие и отдать партию — поддается, да и все тут. Мудр, аки змий, и хитер, как лиса. Подлинная этуаль, право. Науки новейшие — просто профессор. А что такое на самом деле — и не понять. Говорите — слушает. Слушаете — говорит. Вас вот глаза порой выдают, хоть вы и флегматик с виду, а его — нет. Надо ему — представит все, что вы от него ждете, не надо — тьма и зга кромешная. В общем, сами увидите и оцените. Желаю удачи в этом. А вот, вернусь, о ваших тайных знаниях хотел бы полюбопытствовать. Время имеете?
— Да нет никаких тайных знаний. О чем вы? Просто изучал некоторые вопросы.
— Так поделитесь. Или секрет?
— Никакого секрета нет. Любому бы сказал, если б слушали. Так не слушают просто.
— Ну а я бы послушал. Одно дело делаем.
— Одно, одно. Да только вы мне еще третьего дня палки в колеса совали, да…
— Вот и поэтому. Расскажите. Протокола не ведем.
— Вы меня не путаете? С Созоновым?**
— Да ладно вам, суровый вы человек!
— Последнее время я занимался «Гехалюц»*. Известная организация?
— Известная, известная. А что вы скажете про «Гехалюц»?
— А скажу я, что это только вершинка айсберга. За ними стоит сила гораздо более мощная.
— Той же закваски?
— Вы о чем? А, нет. Это не иудейская организация. Вернее — иудеев там признают за тех, кто должен жить дальше. Среди иных прочих. И то пока. Они выгодны. Но не одни они…
— Но…
— Нас там нет, Степан Петрович. Мы в их богов не веруем. И не уверуем, потому что это — не боги. Это — миропорядок, и пророки этого миропорядка.
— Снова масоны?
— Масоны смешны, тут вы сугубо правы. Это еще одна из вершинок айсберга. Но не более. Это игры: в посвящения, в социализм… им дают поиграть, и используют, как инструмент влияния. Даже нам, и то дают поиграть. Лишь бы дело делали.
— Не понимаю. То, о чем вы говорите, организация?
— Вероятно.
— Как она называется?
— Не знаю. Не удивлюсь, если вообще никак.
— Они сильно влияют на политику?
— Они, опять-таки, дают желающим в нее поиграть.
— Как?
— В политику. В войну. Во власть. Это — отвлекающий маневр.
— Господи, вы сошли с ума, Багратов! Откуда?
— Откуда — не знаю. Думаю, интеллиженты додумались, а там капиталисты подхватили. Да писатели еще, да поэты, да художники.
— Зачем?
— Их не устраивает этот Мир. Они хотят его изменить.
— Чем они могут изменить Мир?
— Изменить людей.
— Не мешало бы. Да вот как?
— И вы туда же?
— А вы?
— А мне безразлично. Но логически я понимаю, что лучше оставить все так, как есть.
— И все же: как?
— Как, спрашиваете? Зачем Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет? Там самого медленного ходу — шесть месяцев!
— Зачем?
— Чтобы умер последний, который отчетливо помнил прошлое. Сколько тогда жили? Уничтожить проще, чем убедить и перевоспитать.
— Да Господи, Борис Романович! Разве есть такое средство, чтобы уничтожить враз хотя бы…
— Целые народы, сударь мой! Целые народы, причем люди будут уничтожать сами себя. А те — получать за это прибыль. Останутся те, кто им нужен.
— Что такое? Борис Романович, что за эсхатологические настроения?
Знаете, я засмеялся над ним. Что было делать? С тех времен, как я служил на границе с Китаем, я кое о чем догадался, а в дальнейшем все, с чем я сталкивался, только подтверждало мои догадки.
— Борис Романович, от вашего смеха у меня волосы дыбом становятся, — заявил Белецкий, — Может, чайку?
— Коньяк предпочтительней.
— Давайте. — Белецкий налил, я молча выпил. Белецкий за мной. Но он был любопытен, и поэтому продолжил:
— Так что это за страшное оружие такое у вас?
— У меня?
— Да помилуйте! Что?
— Знаете, что такое «Белая Рысь»?
— Нет.
— Это легенда приамурских гольдов. Белая Рысь может появиться где угодно. Но она сама не убьет. Только если попытаться убить ее. Но ее все пытаются убить…
— За что?
— Ее шкура очень красива. Как вы думаете, что было бы, если бы люди, засовывая в рот дуло револьвера, и спуская курок, испытывали наслаждение? Сильное наслаждение?
— Перестрелялись бы.
— Вы пробовали кокаин?
— Он не смертелен.
— Разве? Ну да, не в такой степени. А опиум? Весь Китай вымирает от опиума. Я это видел. Смотрите: американские индейцы и северные народности вымирают от «огненной воды». Это решает проблему: не надо никого убивать, вести стратегию, войны, захваты… только привози, и продавай. И получай за это деньги. Наши на севере делают то же самое. Знаете это?
— Слышал.
— А теперь пройдите по Петербургу: город наводнен кокаином.
— Он продается в аптеках.
— Но для чего? И морфий продается. Но сначала запустят кокаин: он выгоден, он вызывает экзальтацию, и кокаинисты становятся управляемы, и восприимчивы для разных идеек. И от него так явно не мрут.
Белецкий вытаращил глаза.
— Да, Степан Петрович, да! А потом пойдет в ход опиум. И все. Своим сделают прививку, она давно есть, остальные вымрут. Вот и все.
— Борис Романович!
— А я знал — не поверите. Не уложится в вашей замечательной, умной, но такой русской полицейской голове! Но придется. Вспомните: ассошаффины** применяли гашиш для обработки своих адептов. С-Р для обработки боевиков — кокаин, то есть боевики рекрутируются из числа заядлых кокаинистов. Гершуни употребляет опиум, как и все сатанисты, впрочем, а он — сатанист. Походите еще по кружкам интеллектуалов! Вы походите! Они все не в своем уме. Я слышал, что вы их всех проверяете на сифилис, но в сифилисе ли дело? Для того, чтобы хватил паралич, нужно лет десять, и не лечиться. Да у нас в моде туберкулез больше. Утверждают, что проясняет сознание. А знаете, почему?** Впрочем… это частности.
Белецкий несколько времени помолчал, переваривая сказанное.
— С кем вы боретесь, Борис Романович? — начал он, опрокидывая еще одну рюмку коньяку.
— Мне давеча была поставлена задача Его Имп. Высочеством.
— «Боевая Организация» ПС-Р?
— Представьте. Вот мы и будем работать над этим. Вы — сами собой, я — сам собой.
— А потом?
— Давайте сделаем это сначала!
— Сделаем, а потом?
— Найдется что-то.
— Но тоже что-то вроде?
— Милый мой сэр Ланселот Камелотский! Вы, верно, загорелись? Хватка, однако! Но я не сражаюсь с химерами.
— Так это все ж химера?
— Химера — не есть ничто. Химера есть нечто, но это нечто неизвестно в принципе.
— Но если взять след…
— Чей? Это, Степан Петрович, хуже Лернейской Гидры. Вы хотели это знать, вы знаете. Но кто вас примет с этим всерьез? А пока над вами будут смеяться, не говоря о том, что могут вас и отправить отдохнуть в Баден-Баден, а все будет идти своим чередом, и вместо одной срубленной головы вырастет не десять, а сто. И не прижжешь**. Судите сами: война? Отлично! На войне нужны лекарства, медикаменты. И всем воюющим сторонам они поставляются, лишать раненных лекарств — негуманно. Стали, хлопка, угля, нефти — можно, но не лекарств. Верно? Мир? Замечательно! Мир сходит с ума, потому что ему доказали, что все его беды в наших детских грешках, которым все равно невозможно противостоять. Наши половые влечения в конфликте с нашими нравственными устоями, и вот: все мы испытываем чувство вины. Нас надо лечить. Нам нужны лекарства. В стране нищета? Неравенство, голод? Людям надо забыться, их надо лечить от несчастья: вот вам Китай.** Хорошо: страна процветает, ну и все бесятся с жиру. Им нечего больше желать, и они страдают. Их жизнь бессмысленна. А подать им кокаину, а то в окна выпрыгивать станут! И все это постоянно приносит деньги, деньги, деньги, и чем дальше, тем их больше. Запретить свободную продажу? Вырастет цена и контрабанда. Престарелый любовник, у которого уже без того ничего и никак, предложит юной любовнице, та — своей подружке, подружка — студенту, которого не устраивает цензура в печати, а студент — швейке, которую он хочет продать в бордель, чтобы на вырученные деньги купить кокаину, швейка станет патентованной проституткой, и предложит кадету, ради заработка, и чтобы у того получилось то, что не получается, кадет — в Корпусе расскажет… Я могу бесконечно тянуть эту цепочку. А все сойдется на тех, кто получает за это дело прибыль. Они дарят счастье. Ненадолго, но зато верно и по сходной цене. И уйдет один — появятся сто, потому что они нужны, их будут требовать! Дети будут находить пакетики с кокаином у своих отцов в столах, и очень интересоваться, что же это такое. Я же сказал вам: это та Смерть, которую любят, ее ищут и жаждут ее. Все та же Белая Рысь. И довольно. Я устал.
— Последний вопрос: почему жажда смерти? Не жизни?
— У вас крест на шее есть?
— Да.
— Посмотрите на него.
— Зачем?
— Ясно. Не смотрите.
— И что вы хотели мне сказать?
— Только то, что для христиан смерть — это путь к богу. Да и у мусульман — тоже. Мы это всосали с молоком матери.
— А у иудеев?
— А у них загробной жизни нет.
— Разве?
— Там есть Страшный Суд. Когда все жившие восстанут живыми. От них остается «Дыхание Костей». Хаббаль Хаармин. У них бог придет сюда. И они готовы лучше умереть, чем отведать свинины, что говорить про опиум и прочее — этого нет в Кашруте**. Да хватит. И так засиделись.
— Господи, а мы политических ловим! Мышиная возня!
— Разве? А бомбы?
— Да все Отечество, получается, в опасности!
— Разве вы этого не знали? Да и причем тут Отечество? А немцев вам не жаль? Или французов? Или англичан?
— Англичан? А, простите…
— Да, Степан Петрович, да! Они и заполонили весь Китай своим опиумом. И Аннам. Но ведь это барон Ротшильд, которого Иван Сергеевич Тургенев так живо вывел в своем стихотворении в прозе… Англичанин ли он? Они не имеют нации. Они наднациональны.
— Слышал я уже это. То есть читал.
— Про пролетариат? Вещи одного порядка. Пролетариат будет это потреблять, и ради этого работать. Утопия — куда там Платону, правда? Оставьте, право. Ротшильд на своем уровне, Евгений Азеф — на своем. И все общее дело делают. Начнем пока с Евгения Азефа, а там само дело покажет.
— Подождите же право! Удивляюсь вашему спокойствию. Выпьем?
— Пейте. Мне не наливайте. Я — бесчувственный человек.
— Но я-то — нет!
— Придется стать. Иначе все проиграете.
— Борис Романович! Я что-то сомневаюсь в этом, хотя в остальном верю вам как оракулу! И даже думаю, что и вам не грех бы начать что-то чувствовать.
— Оставьте! Зачем мне это, на что? Я стреляю людям в голову просто потому, что они — враги. Потому что так нужно. Ненавидеть? Рука дрогнет. Или любить, жалеть? Я не разделяю этики христианства, я — мусульманин. Впрочем, так… я в мечеть не хожу**. Жалеть — сердце сдаст. Что еще? Бояться — бессмысленно, это ничему не помогает, но мешает многому. Сострадать? Кому? Именно сейчас троих-четверых подрезали в Киеве, простите, десяток девятилетних девочек развратили где-то от Житомира до Себежа, а в Манчжурии? И к каждому вы городового не приставите, да и городовые ваши что ж делают? — это ужас какой-то! На старости лет можем вместе поплакать, а сейчас… сейчас ешьте. И делайте свое дело. Хорошо. Простите, что учу.
— Ничего, мне наука.
— Рад послужить. У вас ко мне еще что-то есть?
— Спасибо, мне довольно!
— Я тоже так думаю. Ну так разрешите откланяться.
— М-да… а обед-то?
— Сожалею, ограничен во времени. А вы обедайте. Всего вам хорошего, и всех благ. Честь имею.
— А…
— Прощайте же, Степан Петрович. По необходимости я с вами встречусь. Ну и вы не забывайте. Если что, какие-то решения подскажу. Всего наилучшего.
Белецкий только и нашел, что проводить меня молча взглядом. А я, отстранившись от какого-то навязчивого биржевика, которому я понравился, вышел, сел на извозчика, и поехал на Третью Роту.
Ганина я застал на квартире. Я открыл дверь своим ключом, и был действительно поражен совершенным нашим сходством: такого я еще не видел! Словно бы я смотрел на себя самого со стороны, и, признаться, у меня по спине поползли мурашки от такого зрелища. Тем более, зная, что для моей семьи Ганин будет изображать меня самого, так же и в случае моей гибели… знаете, это пугает. Хотя я и не был никогда робкого десятка, а все же.
Ганин внимательно рассматривал разложенный на столе динамитный заряд.
— Разряжен? — спросил я.
Ганин обернулся, и улыбнулся мне:
— И разобран, как видите. Однако! У нас голоса даже похожи! Впервые вижу такое сходство. Меня предупредили, а все же я поражен.
Я пожал плечами:
— Взаимно, если угодно. Работать будем вместе. Смысл, в сущности: один действует, а другой показывается на людях. Я так понимаю.
Ганин кивнул:
— Я так же понял. Видимо, придется… того…
— Это не обязательно. Что у вас тут?
— Извольте видеть: вот она самая и есть. Страх и ужас всех наших министров и губернаторов.
— Простенько, но со вкусом, — согласился я.
— Оболочка из жести, так что расчет только на детонацию динамита, и соответствующую воздушную волну от взрыва. И, при том, что последние события показали особую эффективность в данном случае пикриновой кислоты — хоть и японские "шимозы", взрывчатое вещество всегда, просто всегда — нитроглицериновый динамит. Пироксилин не применяют. Производят и здесь, и за границей, кустарно, и разница лишь в том, что за границей произведенный чище. Впрочем, соединения жидкого нитроглицерина с кизельгуром или древесной мукой я что-то не встречал, хотя они в производстве легче…. но опаснее в хранении, кстати. Бомбы снаряжены желатинами, или "гремучими студнями", причем желатина в производстве при нечистых материалах часто взрывается, да так, что тут уж и мокрого места не остается!
Бомба должна отвечать следующим требованиям: она должна быть легко и относительно безопасно носима (это при весе ее от шести до двенадцати фунтов), но должна взрываться при ударе о любую поверхность или препятствие — мостовую, стену, человека… а так же при резком встряхивании. Поэтому взрыватель всегда инерционный: вот, извольте….
Ганин предъявил мне сложенные крест-накрест две стеклянные трубочки с шаровидными утолщениями на концах.
— Стекло хрупкое, его очень легко сломать.
— Вижу.
— На этом, доложу вам, и подрывается большинство из них! Одно неосторожное движение… особенно при разрядке. При снаряжении можно частично избежать неприятностей... Я бы применил более безопасные взрыватели… но… да, так в трубочках находится серная кислота, а к концам их привязываются свинцовые грузики. Вот так, затягивающимися петлями… подобными тем, которые потом затягиваются на их шеях… — в глазах Ганина мелькнуло удовлетворение, а на губах усмешка.
Я предпочел этого не акцентировать, но на замету взял.
— Все дело в том, что подвешивать грузики лучше всего с обоих концов одновременно. Сначала на нижнюю трубку, после — на верхнюю. А вот при разряжении их, грузики, надо обрезать — так же одновременно, в обратном порядке, что сложнее. Поэтому бомбу опаснее разряжать, нежели снаряжать. А неиспользованные бомбы они не выбрасывают — не слышал о таком…
Итак, при ударе грузики, за счет собственной инерции, приобретают скорость (принцип пращи), и ломают трубки. Кислота вытекает на смесь бертолетовой соли с сахаром, и смесь воспламеняется, поджигая заряд гремучей ртути, который дает огненный луч, необходимый для детонации всего динамита… в общем, соединения одно другого опаснее… видите сами. И все производится кустарно!!! Да хоть бы из этого можно было давно перейти на другие системы бомб… но…
— И что, никаких даже усовершенствований?
— Ни малейших, сколько я знаю! В то время как головами их организация… да что говорить, головами богата! Снаряды и неэффективны, и опасны — из десяти разряжаний лишь девять раз по максиме проносит, а уж на десятый — точно, а то и ранее — бомба взрывается в руках, и от террориста остается мокрое место… — Ганин снова усмехнулся.
— Такое впечатление, что последнее доставляет вам удовольствие, — заметил я.
— Что-с, виноват?
— Что мокрое место остается…
Ганин поднял брови:
— Я сказал только то, что сказал! И сказал я абсолютную истину: именно мокрое место! Мне их приходилось видеть… кровавое пятно на стене, и некоторые фрагменты трупов на довольно значительном расстоянии… — он пожал плечами.
— Ну, будь по-вашему, — согласился я, — Так что, неужто никаких новшеств в систему бомб так-таки и не вносится?
— Ни малейших, повторяю, Борис Романович.
— То есть, вы мне намекаете на определенный в их методах и действиях консерватизм?
— Я думал и об этом… да, пожалуй. Или, вернее — вопрос выучки. Если метод перестанет быть удачным, они задумаются, но, пока действует, о совершенствовании они думать не желают. А и зачем? До людей им дела нет, даже до своих…
— Полагаете?
— Именно полагаю, Борис Романович. Утверждать не берусь, но так похоже. Так же есть аргументы в мою пользу, не по вооружению, но другие…
— Из чего они стреляют?
— Если мы говорим об оружии стрелковом, Борис Романович, — повертел пальцами Ганин, — то тут, боюсь, разнообразием я вас не одолжу: это всегда, подчеркиваю, всегда браунинг номер второй, под штатный патрон, не "дрейзе", не что иное в этом духе. Пули разрывные, кустарные — либо надпиленные по оболочке крестообразно, для получения эффекта пуль типа Якана или "dum-dum", либо же со срезанной оболочкой в головной части. Стреляют почти всегда в упор, но мажут безбожно и так, да и то сказать — непрофессионалы ж! И не скажу, чтобы захваченное оружие находилось в образцовом состоянии…
— Всегда?
— Ну… да, так точно.
— А из чего стреляете вы?
— Мне велено получить свое оружие от вас.
— Смит-Вессон мой собственный вас устроит?
— Вполне. А вы с чем останетесь?
— Я вообще с двумя хожу. Да и вы привыкайте.
— Такой же?
— Нет, — и я показал Ганину револьвер системы Вэбли и Скотта, имеющий довольно крупный (46-й, и под бездымный порох) калибр*, и мощность, по тем временам никакими другими системами не превзойденную. Ганин кивнул головой:
— При начальнике, носящем в кармане небольшое полевое орудие, я теперь буду спать гораздо спокойнее, чем спал ранее.
— Чтобы спать спокойно, нужно б спать одному.
— Простите?
— Нет, ничего особого. Итак: браунинг второй номер, и динамитный снаряд. Действительно, консерватизм. И так везде и всегда? Я не совсем в курсе…
— Видите ли, Борис Романович, сколько известно, организация, за то время, как мы ведем расследование по ней, да и из сведений о прошедшем, ни разу сколько-нибудь существенно не меняла систему конспирации, введенную еще Азефом и Гершуни в "Северном союзе". Я повторяю — существенно не меняла. Их система довольно эффективна, но… против методов нашей милейшей, с позволения, секретной полиции, которая из всех видов слежения и расследования с упрямством, достойным лучшего применения, использует только один — "хвост"!* И филеров наших, за невозможностью раздуть сколько-нибудь значительно кадры, все знают просто-таки в лицо… Ну, и еще полиция применяет вербовку провокаторов, но посудите: при этом пытаются вербовать каждого встречного и поперечного, не обеспечивая никаких секретности и прикрытий, чем выдается не только интерес полиции по какому-то узлу проблем, но и приоритетные направления данного интереса! Aber sehen Sie, bitte, — Ганин блеснул правильным немецким, — против более тонких методов их конспирация просто бессильна, они даже вовсе не учтены! Другое дело, что и сами методы сложнее, и требуют подготовки… но со стороны организации не было предпринято даже слабых попыток предусмотреть и учесть что либо, кроме наружного наблюдения, или вербовки доносителей… при этом даже связь, связь! — не подвергается контролю со стороны! Да, собственно, среди них даже перлюстрации писем не ведется, открытых писем, Борис Романович! Могли б додуматься, после Дегаева-то*, но… не дал бог! Может быть, еще и додумаются… если кто подскажет, так вам скажу!
— Кто подскажет?
— Да… кто ж? Найдутся умельцы! Не дай и не приведи нам начать Охранному лекции читать — как работать надобно!* — Ганин снова усмехнулся.
— Да что вы все смеетесь? — возмутился я.
Ганин захохотал в голос.
Выяснилось, что как-то, давно уже, Ганин, будучи в Москве, свободен, и прогуливаясь по городу, вдруг с изумлением обнаружил, что его "ведет" филер Охранного отделения! Молодой, и смешливый довольно, человек решил продемонстрировать филеру, что к чему, и принялся сам "водить" его, на что не задумываясь потратил весь оставшийся день, то исчезая бесследно, и принимаясь, теряемый "хвостом", "вести" уже самого филера, то снова попадаясь ему на глаза, и так далее, периодически ставя филера в некоторые, скажем, неприятные положения. Кончилось дело тем, что Ганин, заплатив денег двум проституткам, напустил их на незадачливого полицейского сотрудника с приказанием оного совратить, а, когда те к нему пристали, Ганин, пользуясь служебным документом, филера арестовал, и препроводил в участок, по дороге всячески запугивая. Думаю, когда филер в конце концов отделался от своего "объекта", он был весьма доволен тем, что все обошлось, и было, по сути, лишь шуткой молодого, но на пару голов по статям превосходящего его, человека.
Я, выслушав этот анекдот, покивал головой:
— Вы веселый человек?
— Отчасти, Борис Романович.
— А я — мрачный.
— Понял вас. Приму к сведению.
— Я запросил, кстати, дела на всех наших… как бы сказать… клиентов. А пока что не вполне владею темой. Так что-с…
— Могу кое о ком рассказать, если угодно. Я уж три месяца здесь корплю. Да больше года в Варшаве, Риге, и Киеве.
— Сделайте одолжение.
— Да пожалуйте. Кстати, излагаемые сведения отнюдь секретными не являются, так как сами эти деятели за границей совершенно не скрываются, мало того, просто рекламируют свою деятельность!
— Интересно.
— А их начальство не распушает. Может, и зря.
— Не отвлекайтесь.
— Слушаю. Первоначально я оговорюсь, что всех деятелей, представляющих опасность террора, и, как следствие, интерес для нас, надо бы разделить на две категории: идеологов, приводящих обоснования убийствам, но от самих них старающихся держаться подальше, и собственно террористов, которые стремятся именно лично реализовывать подобные акции. Кстати, первое не исключает второго, и наоборот. Но кто-то при этом сидит в ЦК, кто-то — на общепартийной и идеологической работе, вроде как выйдя в отставку, можно так сказать, а кто-то входит в Боевую организацию непосредственно… В Боевой организации при этом существуют двое: "член-распорядитель" и "зам. члена-распорядителя" "Верховной Тройки", которые сами на теракт никогда не пойдут, ни при каких обстоятельствах, однако вся разработка и координация акций — на них. С этих, членов я и начну… и располагать их буду все же по степени их значимости, и моего об их опасности мнения, не разбивая на идеологов вначале, и террористов в конце.
— А председатель?
— Председатель или член ЦК по уставу Гершуни. На деле: Михаил Гоц*, или Чернов. Это на сегодня.
— Данные откуда?
— Агентурные. От Рачковского.
— То есть агентура есть?
— Ну, во всяком разе, до сего дня была в наличии.
— И что с ней стало сим днем?
— Завтра еще не наступило. Наступит — узнаем.
Я кивнул.
— Итак, самая сильная, и сказал бы, зловещая фигура: член-распорядитель, инженер Евгений Филиппович Азеф. То есть Евно Фишелевич. Уточняю не зря: чтобы все уж ясно было, вот Гершуни — тут пояснение требуется, что не грузинский князь… Азеф… Интересная фигура. Старый революционер, еще в 1893 году предложивший себя полиции как осведомитель. Вероятно, штука была проделана с ведома его товарищей, поскольку это дело он использовал для того, чтобы провести в Департамент несколько дезинформаций, которые здорово смешали карты Департаменту… они все так делают. Кто гласно, по согласованию с ЦК, а кто и негласно — ради денег. Но лгут, аки сивые мерины. А Департамент изволит кушать. Так и тут. После того, как обман раскрылся, лишился доверия, и перестал получать содержание… В 1888 году фактически доверием полиции вовсе не пользовался, но и за прошедшее время сумел изучить методы полиции в этом смысле, что положил в основу разработанной им системы партийной конспирации. Знают ли теперь об этой его игре, или нет — доподлинно неизвестно… но Гоц и Брешковская* знать должны… или Гершуни… или все они вместе… впрочем, в любом случае революционеры тогда не получили от той игры ничего, кроме пользы. Так что не зацепишь… А с другой стороны, свидетели уходят, и, быть может, активность Евно Фишелевича в терроре есть способ его доказать товарищам свою… как бы сказать… преданность делу, что ли… или даже святость… прошу понять меня верно: там его вроде святого феддая* кое-кто держит… ну, вы же понимаете о чем речь! Азеф непогрешим, авторитет его непререкаем, а сам он — неистов настолько, что, может быть, и грехи замаливает!
С 1899 года он — член "Северного союза С-Р" (Гершуни). Теперь — член ЦК. Хитер, умен, обладает сильными техническими и инженерными знаниями. Отличный конспиратор, просто чувствует предательство, нескольких провокаторов, мелких, раскрыл лично… Очень внимателен, обладает феноменальной памятью. Имеется портрет, прошу, Борис Романович. — Ганин полазал в портфеле, и извлек фотокарточку.
Я посмотрел, и кивнул:
— Прошу, прошу… вы можете не выдерживать пауз. Думаю, что ни завтра, ни послезавтра наш талантливый конспиратор Евно Фишелевич на Загородном мне не встретится…
— Полагаете?
— Вы иного мнения?
— То-то что иного! Они ж совершенно свободно разгуливают по России!
— И все же… тем более, что арестовывать их — не наше и дело! Ну, сошлют в каторгу, ну, сбегут они оттуда… нам с вами за другое жалованье платят. Продолжайте.
Повисло молчание.
— Продолжайте, продолжайте!
— Да, вот еще характерная черточка: Азеф имеет младшего брата — Владимира Филипповича, тот тоже боевик, и на наше счастье, довольный пустозвон и бабник… — Ганин снова посмеялся. — Братец товарища члена-распорядителя динамитчик, занимается сейчас производством, ежеминутно рискуя жизнью, и, по нашим сведениям, активно стремится на теракт. Так вот Евно, сам действующий в этом направлении только руководя, и то через посредника, брата в его стремлениях не сдерживает, и удалить его из дела не пытается, несмотря даже на то, что братец со своей языкастостью, представляет значительную угрозу конспирации всего комитета, и вот поди-ка пойми: любит брата, получается… а братний фанатизм не сдерживает, доказывая тем опосредованно свой собственный, что выгодно подчеркивает опять-таки самого Евно Фишелевича… на войне такие в героях ходят… — Ганин развел руками, — Войну и ведут.
— Хорошее мнение. У Его Имп. Высочества мнение сходное. Благодарю вас, Ганин. Вы мне только подтвердили то, что я сам полагал по этому вопросу.
— Ага, так вы занимались этой проблемой все же? — улыбнулся Ганин, — Ну да не удивлен. В таком деле не подготовленный человек… Купили меня?
— И не думал. С точкой зрения жандармерии я знаком не был: я не жандармский, а военный. Вы мне подтвердили часть моих догадок касаемо Азефа, но вы сказали мне много нового. От сыскной полиции добавит Рачковский. А вы принесете мне взгляд либералов и сочувствующих: думаю, вокруг госпожи Гиппиус вьется немало и революционеров.
— Это задание?
— Да. Есть такой литератор — Куприн…
— Читал-с.
— Мы с ним дружны. Остальное ясно, правда?
— Абсолютно. Вернемся, с вашего позволения, к основному вопросу: что в круг интересов военной К-Р попадают наши господа революционеры, для меня не новость — известно, что они, борясь с Империей, не гнушаются в средствах, то есть сотрудничество с разведслужбами ее противников — это для них пусть грязная, но допустимая акция, к тому же за это они добывают деньги…
— Понимаете верно.
— Неужели с японской?
— Нет. Ходят слухи, что японцы просто наводнили города имперского значения своей агентурой, причем это все офицеры японского генштаба, отлично подготовленные и залегендированные. Но это — паника. Такие японские агенты были и есть, но только там, где должны появиться японские войска. Тактическая разведка.
— А, вот как?
— Однако, верно и то, что японцы не пользуются постоянными услугами платных агентов, а если пользуются, то на раз.
— И стратегические разведданные..?
— Им предоставляет Британия**. А вот тут уже агентура действительно огромная. Включая и господ революционеров. Простая схема, но эффективная.
— Простая? Спасибо, одолжили! Хорошо, пока моя бедная голова не лопнула, скажите мне только, кого разрабатывали вы за последнее время в связи со связью с внешними разведками?
— Азефа. Не удивлены?
— Абсолютно нет. Он многое знает такое, чего и мы не знаем. И в чью пользу?
— В пользу Германии. Это, Ганин, суть конфликта: Германия — единственный союзник нам в этой войне, вернее, так: Германия нас поддерживает, но единственно за счет ее антибританской политики. Понимаете? Их агентура — персоны неприкосновенные. Их не только не тронешь за это, их вообще не тронуть! Пока что мы только их коллекционируем. Это не мое распоряжение.
— А скандал поднять?
— Вы только что сами сказали, что здесь нет никакого скандала.
— Если о сотрудничестве с германцами знают Чернов, или Гоц — скандала нет.
— Гоц сам хорош. Так что, думаю, он не удивится. Азеф не отчитывается в деньгах HАNаDi* перед ЦК, и тратит их на себя, но он растрачивает и партийные деньги — прощают. Пока прощают. Гоц дает, Азеф тратит.
— А чем так хорош Гоц? С кем он сотрудничает?
— Видите ли, Ганин, это и для меня вопрос! Он попал в поле моего зрения тогда, когда пообещал своим соратникам получить миллион из Америки…
— Господи, миллион? От кого?
— И я бы хотел это знать. Жертвователь будет, думаю, частный. Тайный. Через банк. От кого — не знаю, этим мы занимались, и занимаются без меня. Знаю — на что.
— Я весь слух.
— Этот миллион дадут за убийство Великого Князя. Приз.
— Господи, Николая Николаевича?
— Не обязательно.
— Что значит ваше «не обязательно», Борис Романович? Нечто какого угодно?
— Не укладывается в голове?
— Простите?
— Объясняю: некий американский жертвователь выделил Гоцу миллион за то, что они убьют Великого Князя. Любого. Лишь бы Великого Князя. Это как заказ на товар. Вам с вашим опытом это трудно понять. Потом этот кто-то, или, вернее, эти кто-то доложат, что потратили миллион на убийство русского Великого Князя. Думаете, там знают их по именам? Там знают титул. Великий Князь, кронпринц, эрцгерцог… это все равно. За этот миллион получат десять.
— Не понимаю!
— Да это же жертвоприношение, что тут не понять?
— Зачем, кому это надо, Борис Романович?
— После. Это после. У нас впереди много работы, и много вечеров. Ведь вы — это я, Ганин. Вы — Багратов. Ганин умер. Боюсь — навсегда.
— Видел заключение докторов. — усмехнулся Ганин, — Верите ли: пневмония?
— Так вот вы будете изображать меня. Это меня не будет. Вы, или, вернее, я — в опале. Переведены по жандармской службе. Это чтобы добывать оперативную информацию. Жить будете не только что у меня, но вместо меня. И хочу вам сказать сразу: если операция раскроется, вам и с кредиторами разбираться.
— Это я знаю.
— Поймите, все вместе знаю только я один. В случае провала мне тоже солоно придется, но я должен успеть передать операцию в другие руки, и посвятить новых участников во все, что знаю. Бумаге тут доверяться не приходится. Для этого нужно будет выиграть время, и этот выигрыш должны будете дать мне вы. Кроме этого, если я начну предпринимать активные действия, вы должны быть на виду, и тем прикрывать меня. И еще вы — копия всего того, что я знаю. Разве что вы вряд ли сможете повторить то, о чем я догадываюсь. Не все можно оформить в слова. Будете ловить растратчиков**, и прислушиваться к разговорам товарищей. И сочувствовать либералам… В общем, мы достаточно честно объяснились, Ганин?
— Багратов, с вашего позволения.
— С вашего — Ганин. Я желаю называть вас так. А то получится, что я разговариваю сам с собой.
— Как угодно, Борис Романович. Но постепенно вы мне расскажете все, что знаете?
— А вы — мне. Постепенно. Моя голова тоже может лопнуть. Она вмещает несколько задач, но не бесконечно много. Сейчас я хочу начать с нескольких лиц, о которых уже знаю.
— Именно?
— Азеф, Гершуни, Гоц, Рутенберг, Бурцев, Савинков.
— Гершуни, Гоц и Рутенберг — личности одного порядка.
— Разве порядка?
— Принимается. Гершуни — нигилист, Гоц и Рутенберг — сионисты. Заодно с социализмом, ну да одно другому не мешает. Их основоположник, в любом случае, того же вероисповедания.
— Поправлю: марксизм настолько основывается на Талмуде, что его смело можно внести туда как новейший сэфер.
— Что?
— Сэфер — Книга. Раздел Талмуда. Подробнее о них.
— Тем не менее, утвержу, что это личности одного порядка, или, ежели угодно, одной судьбы.
— Тогда я знаю больше, чем вы по ним, Ганин. Не повторяйте благоглупостей про несчастное местечковое угнетенное детство, и страстную жажду отомстить угнетателям. Это чушь. Этими песнями уж полна вся наша литература, и во всех будуарах демимонденок это стократ повторяется. Герш Гершуни — сатанист. И член их организации. Они обязаны творить зло — и отлично. Бомбизм — отличное зло для сатаниста**. Это религия, да, к тому же, в революционных партиях наиблагодатнейшая почва для распространения этого.
— Тогда Гоц и Рутенберг — сионисты.
— Гоц — да. Сионист хасидского толка. Его религиозным воззрениям соответствует единственное Царство — Израиль. Штука тут в одной частности…
— Вы меня интригуете, Борис Романович? Не надо, я заинтересован.
— Ладно. Израиль может быть где угодно. Область вокруг Иерусалима не обязательна. В идеале Израиль — весь мир. Это тоже религия. Почитайте Писание: им было обещано это. Писание есть смысл понимать буквально, тем более, что они его как раз буквально и понимают.
— Мировое господство Сиона? Пансемитизм, кажется? Жиды у власти в каждой стране? Или единая страна? Или все для жидов?**
— Иудеев. Разные вещи. Для вас секрет, что те евреи, к которым вы привыкли — тюрки? Я про наших «йиддиш», или «ашкенази». Соль в том, что национальность здесь не играет никакой роли. Хоть негр! Роль играет вера — иудаизм. Нам это знакомо: христиане устраивали крестовые походы, исламисты декларируют распространение Ислама силой оружия… этого мы довольно натерпелись, правда? Иудеи — не исключение. Теперь их черед, их средствами. Поймите: мы просто отрабатываем этот узел. Между всемирным каганатом, всемирным халифатом, и всемирной Священной Римской Империей нет разницы в принципе, разница лишь в подходе, средствах, и возможностях. Да поймете. Гоц — за всемирный каганат. А Рутенберг пока — за государство в Палестине. Одному надо превратить Россию в часть Царства, другому — в орудие политики, которое способно надавить на Британию. Гершуни просто Дьяволу служит, ему чем хуже, тем лучше. Он борется против Императора, как помазанника божия. В принципе, против любого Императора. И вся эта троица сходится в одной Партии, а почему, как думаете? Они не рвут ее по частям — идеология у ПС-Р одна: свобода, свобода, свобода. То есть ничего, но за этой свободой пойдут все, кто ее жаждет. А их политическая программа даже еще не разработана как следует, да над ней и не работают! Весь смысл этой партии в том, что после появляется лидер, который поворачивает ее так, как ему нужно* . Вот и ответ. Если все пойдет так, как идет, Гоц перетянет Рутенберга, Брешковскую, Чернова, и прочих в свою веру, а Гершуни они либо бросят в прорыв, либо ликвидируют. Слышали про «Гехалюц»?
— Да, и отлично знаю, что вы мне сейчас скажете. Да, все трое к ней имеют отношение. Хотя один — скорее анархист, другой — эсэр, третий — эсдек. И все сходятся на «Гехалюц». Великолепно, а мне в голову не приходило. До вашей замечательной лекции не совсем понимал их действия — думал, отчего же С-Р не объединились с РСДРП. Теперь понимаю.
— Те — марксисты, у них другая религия — Карл Маркс. Но они очень близки, просто… просто это как у нас, Ганин.
— Что у нас?
— Нас двое, а суть одна.
— Простите, у нас — наоборот, если подумать. Мне нет резона толковать вам про Гершуни, Гоца, и Рутенберга — вы знаете их лучше меня.
— Постольку, поскольку занимался «Гехалюц». Я жду о Савинкове и Бурцеве.
— Савинков Борис Викторович, 1879 года рождения, С-Р, и его вся семья, за исключением сестры Надежды Викторовны, которая вся наша, и, если вы не в курсе, много информировала о них всех. А так… братья Александр и Виктор, хоть Виктор и совсем мальчишка, сестры Вера и София — все настроены весьма революционно. Впрочем, по гимназически революционируют, иначе говоря, сами не знают, чего хотят. Отец вроде тоже большим либералом красился, но так, алкоголик вполне обычный. На шкалик нету, так тут же и власть виновата. Александр Викторович это начал, но незаметен был как-то, неярок. Покончил самоубийством недавно. Оба, он и Борис, были арестованы в девяносто восьмом. Бориса вербуют как осведомителя, и отпускают. Но он не работает, и сдает свою связь и явку боевикам.
— Еще самоубийства в семье были?
— Не знаю.
— Уточните, были ли, и почему.
— Отец Савинкова был помещен в сумасшедший дом.
— Точный диагноз?
— Выясню.
— Продолжайте.
— Во втором году снова арестовывается, как социал-демократ. Ссылается. Бежит**. Есть косвенные данные об отношении его к убийству министра внутренних дел*.
— Да уж понятно.
— Талантливый конспиратор, способный перехитрить самые хитроумные изыски нашего сыска. Кроме того, полагается на услуги некоторых светлых голов в этом деле. Фамилия Мациевского** вам что-то говорит?
— Говорит. Несколько раз консультировался с австрийским резидентом Лесневским. Вероятно, завербован. Педераст. Нюхает кокаин**. Феноменальная память. Раскрывал несколько агентов Охранного Отделения прямо перед убийством Плеве. Казнил их. Член «Голубой Звезды»**.
— Ко всему прочему?
— Знаете и «Голубую Звезду»?
— Вот представьте!
— Похвально. Так что Мациевский?
— С ним Савинков имел сношения, и тесные, после прямо привлек его в организацию. Красив, пользуется успехом у женщин. Хотя Азеф в большей степени.
— Савинков любит деньги?
— Скорее — Савинков любит славу. В мотовстве не замечен, даже более того. Но не аскет, как, скажем, Швейцер*. Мнение это сообщил Егор Созонов*.
— Знаю про Созонова.
— Созонов недолюбливает Азефа. Говорит, что тот их бросал на произвол судьбы. А вот Савинкова обожает. Но оценивает довольно объективно.
— Чем Савинков занимается в основном?
— Текущей организацией. И конспирацией. И тут очень соприкасается с Бурцевым.
— Вот этим интересуюсь в особенности.
— Искренне верю: этот сделал своей специальностью охоту на агентуру. Этакий глава контрразведки всех революционных партий, и, по совместительству, мистер Шерлок Холмс. В каком-то смысле коллега.
— Контакт возможен?
— А с резидентом, например, KuK-ANDienst*?
— С этим вполне. Все мы дети божии. И все контактируем.
— Я пораздумаю. Вообще… он искал подходы даже к Рачковскому. Считает, что любой чиновник продается за деньги.
— Рачковский продается за деньги. Но за очень большие деньги.
— А...?
— Он эффективен на своем месте. Между нами, Ганин. Этот и застрелить может. А потом свалит на С-Р. Что еще по Бурцеву?
— Ну, он выкормыш «Народной Воли». Товарищ Фигнер и Исаева. Родился в 1862 году. В 85-м сослан в Сибирь, через три года бежал. Часто появляется в Женеве. Есть данные, что сейчас здесь. Занимается выявлением предателей, и даже розыском. Получает за это гонорары от Чернова или Азефа. Но способен сработать совершенно бесплатно. Раскрывает предателей в личной беседе, ловит на противоречиях. Поймав, сдает сразу революционерам, которых держит где-то поблизости. Логик, очень жесток в этом смысле. Мастер допроса. Интересная личность, яркая. Печальный демон, дух изгнанья.
— Имя точно?
— Владимир Львович.
— Дополнительно?
— А нет ничего. Святой подвижник.
— А куда деньги тратит?
— Неизвестно. Но у него их вечно нет. Выясню.
— Предварили.
— Еще бы! Привыкаю с вами работать.
— Бурцев с Савинковым тесно связаны?
— Данных нет, но думаю, что через Мациевского связь имеют.
— Уточнить. Он мне особо интересен. И Савинков. И связь между ними.
— Хм… удивительную черту в вас замечаю, Борис Романович.
— Какую же? У меня много.
— Ну вот сейчас: ведь я не давал полных характеристик. Штрихи, черточки, что сам подметил. Вообще делал это намеренно, а вы вопросов не задаете. Но ведь сказал я мало.
— Мне достаточно. За черточки и штрихи главная благодарность. То, что пишется в полицейских делах, и без вас узнаю. А в общем мне достаточно что-то узнать о человеке, я их как-то начинаю сразу чувствовать. И редко ошибаюсь в своих чувственных впечатлениях. Удивлены?
— Нет. Но, признаю, я так не умею. С опытом приходит?
— Как правило. Но что вас так уж огорчает?
— Я ведь должен заменять собой вас. И…
— Я не выказываю этого на людях. Хотя… да, меня считают проницательным человеком.
— И не ошибаются, право слово!
— Старайтесь. Мне дается легко, вам, думаю, будет тяжелее, но не невозможно. На сегодня, думаю, довольно, — я посмотрел на часы, обнаружил, что сейчас без четверти семь, и, вспомнив, что у меня еще есть дела, свернул разговор: — Вот что, Ганин: у меня тут встреча назначена была…
— Да, Борис Романович?
Я задумался.
— А, впрочем… вот вам первый экзамен: меня дожидается юная барышня. У себя на квартире. У нее там гости, молодежь, и она очень просила меня быть к восьми часам. Полагаю, она хочет, чтобы я ее, так сказать, вывел из операции. Заводить знакомства — большое искусство, могут быть эксцессы, знаете сами. Я не думаю, что эти юные наши дарования так уж жаждут познакомиться со мною, напротив, тут же распрощаются, и тихо уйдут.
— Слушаю, слушаю, Борис Романович.
— Так вот вы и сделайте это. И мы посмотрим: если она вас не раскроет, значит, опасаться следует только моей сестры, хоть та и мала. Попробуйте.
— Простите навязчивость, один вопрос.
— Да?
— Кто она такая?
— Дочь моего покойного командира. Я ей покровительствую в некотором роде. У нее никого нет.
— А, Полина Дальберг?
— Да, Ганин, да. Ее зовут Полина Георгиевна Дальберг. Бывает у меня, до последнего времени занималась с Роксаной, вместо бонны, с того и жила. Не знаю, что будет сейчас.
— Знаю ее. Что-то вы еще можете сказать о ней мне?
— Прежде всего: она замкнута и скрытна, очень умна. Я при ней молчалив. Больше слушаю. Вы не смотрите, кстати, что я довольно словоохотлив: это если разговор заходит о тех вещах, что меня интересуют прямо. Так же я молчу. Придется и вам. Молчать, и держать дистанцию. Если что-то говорить, то односложно. Она любит, когда ее называют именно Полиной. Ясно?
— Ясно. Разрешите еще вопрос?
— Извольте.
— Прикажете молчать? Я помолчу, что ж. Но вы сами? Ведь Полина — человек вам совсем не чужой?
— Совсем не чужой. Я ее считаю родным человеком. Но мне все равно нечего ей сейчас сказать.
— Понятно. Бывает.
— Нет, не понятно вам ничего. Я ее искренне люблю, но что я могу ей дать? Что? Какая наша жизнь — сами знаете. И не расскажешь же ничего. Нечего и пытаться.
Ганин кивнул.
— И вот еще что: последнее время у нее появились какие-то тайны от меня. Она что-то скрывает. То есть, поймите верно: речь идет только о потерянном времени*. Ничего не знаю точно, а разбираться с этим было недосуг. Был бы доволен, если бы это оказалось увлечение, или даже любовник… но в наше время…
— Хотите, чтобы я выяснил это? Выясню. У меня есть свои оперативные возможности.
— Буду благодарен, если так. У меня тоже есть приданные люди, но они будут заняты. Если у вас свои, что ж — тем лучше. Ну так поезжайте, Ганин. А завтра я зайду к ней, и посмотрю, как вы справились. Извольте адрес.
Ганин прочитал, порвал бумажку, и сообщил:
— Я запомнил. Разрешите идти?
— Да. Я пока поразмыслю.
Осень. Самое ее начало. Все уже приезжают, в городе становится людно. Здесь много военных. И всякой странной, пестрой, разбитной публики. Студенты, курсистки. Хорошее место выбрали.
Что делать, что делать? В голове ничего не собирается. Ничего ясного. Ганин вышел, и стал ловить извозчика. Дворник внимательно смотрит за ним. С ним надо поосторожнее. Наверняка сотрудничает с полицией. И следит, кто когда входит в дом, и кто когда выходит. Ошибка. Надо бы цербера менее ретивого.
Пока что я прибрал то, что оставил на столе Ганин. Мне это не нужно. Решил так: придет курьер, отправлю с ним обратно. А то еще нагрянет полиция, да с обыском — пойди потом, отмойся! Сорвут операцию.
Вообще — сам обыск не повредил бы. Можно стать и подозрительным. Надо подумать об этом. У них есть информаторы в сыскной полиции, так что, может, это и на руку, ну и пусть найдут брошюрок пару. Но не бомбу, это уж точно.
Вот и все мысли. Устал. И не пойти, не прогуляться. Что жаль: я люблю осень. Особенно здесь.
Хочется спать. Скучаю.
Это мои впечатления того времени. Удивительно, как я все сохранил в памяти. Это чувства. Ощущения. Вспомнил тот день, и вспомнил чувства. Давно забытое.
Жизнь обыденна. Я вот сегодня, тоже осень, гулял с собакой по Котельнической. Прекрасная осень. Никто меня, старика, не беспокоит. А что меня беспокоить? Я сохранил только воспоминания, и кого интересует, что в них такое? Даже восемь лет назад это никого не интересовало. Ну, пишу, а кто не пишет? Старики не опасны. Тем более — одинокие, нелюдимые, и пьющие водку. Никому не интересна их прошедшая жизнь, и все это лежит, лежит и пылится на самом видном месте. На видном месте искать не станут.
Да, я снова играю с судьбой в орлянку. Всегда играл, и всегда выигрывал. Пока ничего, все хорошо. Просто все, что я знаю, не должно пропасть втуне.
На следующий день Ганин явился не рано: я уже сходил на встречу с курьером, и получил запрошенные от Рачковского документы, и подтверждение служебного перевода, которое сейчас надо было отдать Ганину: на новой службе уж точно должен был появляться только он — у коллег наших был просто нюх на подмены. Они должны были запомнить сразу именно Ганина — с самого начала.
Ганин явился с пирожными.
— Купили? — изумился я.
— Прислали, — ответил Ганин, подавая мне карточку ресторатора Мансурова, который держал еще кондитерскую, в которой готовили всякие национальные сладости, чебуреки, и прочее. В ней часто собирались выходцы с Каспийского побережья. — Я так раздумал, что мне туда лучше бы не ходить…
— Объяснитесь?
— Могут ко мне обратиться на вашем родном языке.
— А как у вас с восточными языками? Фарси? Тюркский?
— Увы мне.
— Надо вам учиться. Займитесь этим, и срочно. А то и правда… Съезжу сам. Вообще, все знают, что я намеренно говорю только по-русски. Но могут быть огрехи. Садитесь.
— Так распаковать? Или пошлем Роксане?
Глаза у Ганина блестели, и вид был словно у моего кота Порфирия, который видит сырое мясо. Я, удивляясь даже самому себе, расхохотался:
— Да ешьте, сладкоежка, ешьте! Чай горячий еще. Прошу.
— Душевно благодарю, господин подполковник.
Ганин принялся уписывать пирожные, а я, при виде его, все не мог удерживаться от смеха. Ганин косил глазом, продолжая есть, и, для того, чтобы отвлечь от себя внимание, спросил:
— Вы не интересуетесь, что было?
— К Полине заеду сам. А вы на службу. Разок допустим такое. Там соприкосновений не будет. И к Мансурову.
— Ясно.
— Кот вас как принял?
— То-то что скверно!
— Еще бы. Кота не обманешь. Подружитесь с ним. Обязательно. Или жаль будет кота. И Роксана его любит.
— Постараюсь.
— Да уж постарайтесь. Вкусно?
— Язвите?
— Да нет. Вы заразительны, — я взял себе тоже пехлаву, и налил чаю, а Ганин, не желая возвращать беседу на гастрономическую тему, продолжил:
— Ну-с, как в донесениях, Борис Романович? Не смотрю сам, они вам присланы.
— Есть вопросы… — я подумал несколько, — О Савинкове.
— Весь внимание.
— Первое: он ведь недавно в Организации, а что так сразу в такую силу вошел? И второе: откуда так многое о нем известно?
— О первом не скажу, не знаю**, а вот по второму я давеча уж докладывал, что агентура у Рачковского там есть, и хорошая.
— Кто такие?
— Непонятно. Рачковский не отдает, работает лично**. Его стиль. Он вечно боится утечек. И не зря боится: было уж много случаев предательств. У нас даже чины Департамента втайне многие революционерам сочувствуют.
— Исходя из наших «успехов» — не удивлен. Как подать. Но агентура, получается, сильно близко к Азефу?
— Скорее — к Гоцу. Иметь агента среди бомбометателей — это уж совсем эскапизм. Да метателю и метать рано или поздно придется.
— А Савинков?
— Ну, он довольно наследил. Брешковская его давно знает. Гоц его с кем только не знакомил. Азеф ему не больно верил. И он сам засветился недурно. Дело было так, сколько знаю: выследили подозрительную явку, а там сидел некий Бениамин Семашко, по паспорту еврей, по виду — нет. Ну, заслали агента. Проверить. Тот этого Семашку спугнул, да и следом не пошел, болван. Зато описал. Начали сверять описания, дали фотоальбом, и нате: Савинков Б.В, из ссылки беглый социал-демократ. А встречался с известными С-Р. Начали следовать. Ну а там дальше… Как узнали, что встречался с Азефом, так и заострили внимание.
Я рассмеялся:
— Вообще, верно слышали. Только дело в другом: тогда проверяла не полиция, мы просто попросили полицейского агента побойчее. Которого сопровождали двое моих… ну, как сказать: это, вообще-то, дальние родственники. Нукеры. Люди дикие, с гор, совершенно ни при чем, но рожи наистрашнейшие. Ошибка вышла: искал я другое. И ведь не знал, кого спугнул. А этот хват и в полиции доложился, стало быть? Ну да ладно.**
— А что искали?
— Варшава да Вильно… Все поляки, занимающиеся странной деятельностью, разрабатываются контрразведкой**. А деятельность была странная — с участием британского подданного*. Да… ладно, скажу: Азеф про Савинкова сообщил Рачковскому. Я видел донесение. И, что интересно: никакой не Бениамин Семашко. Борис Савинков. Я еще вчера донесение видел, Рачковский сам показал. Но ничего не объяснил.
— Зачем? Он же не работает?
— Кто?
— Да Азеф! Воду мутит!
— Выходит — работает.
— Пока от него были только дезинформации. Постойте-ка! Если бы я к вам тайно явился, и вы хотели бы знать, не человек ли я Рачковского…
— Я бы доложил о вас Рачковскому, и проследил за реакцией. Это неплохо, Ганин. Я об этом не подумал. И, верно, зря. Сообщать в ОО то, что и так там известно — не грех. Впрочем, я донесения Азефа видел. Дезинформация, но он дает массу аналитического материала. И еще одно: того, о чем сообщил Азеф, точно не будет. Кстати…
— Да, Борис Романович?
— На службе вас сильно загружать не будут, будет считаться, что вам дано задание Рачковским. Ну, если сами заинтересуетесь… Ваше дело там часы отсиживать. Ну так вот… я туда не пойду. Мы все ж разные, так что вам и только вам там сидеть… Однако, вот вам и задачка на сидение: мне тут попались письма из ссылок… то есть копии их, но ведь замечательные письма, потрясают своей глубиной, и открытостью… При обысках изъяты были.
Ганин улыбнулся:
— А о чем я вам уже толковал? Открыто все пишут. С каких еще времен попадались-то**… Но и правда: случайно.
— Так отлично, Ганин, отлично! Надо бы посоветовать господину Рачковскому наладить контроль за письмами, что идут из ссылок, да с каторги, он нынче в фаворе, а половине чиновников Департамента Полиции, на мой взгляд, заняться совершенно нечем…
— Это делается. У меня делалось. Да я сам делал.
— А, пожалуй, если централизованно? Издать циркуляром…
— Господи, да мыслимо ли такое? Их ведь сколько!
— Друг мой, а что еще делать почтовым чиновникам, как не это? Не все ведь надо: ведь по конвертам все видать. Любовные переписки мы бы отложили, а вот… Мы бы все про всех знали. А пока еще спохватятся! Ведь и дипломаты письма обычной почтой отправляют. Такого можно накопать! В общем, вот вам задача: составить проект. Продумать это все как следует, а я сообщу Рачковскому. А он уж пусть дальше. В конце концов, нам это надо. Так что, случись что, авторитет Николая Николаевича… Вы вот считаете, как Архимед: вам и книги в руки. Посчитайте, как это можно б сделать. Хотя бы по Петербургу, Киеву, Варшаве, Гельсингфорсу. Где они еще любят сидеть?
Ганин рассмеялся:
— Планы наполеоновские, да вот стоит ли?
— Что такое?
— Да просто: письма, которые нас интересуют, это ведь письма в один конец. Наши господа революционеры постоянно движутся, но маршруты движения им известны заранее. Нам нет. Ни откуда, ни куда. И вот так «палить» прошлые явки им ведь вряд ли захочется.
— Так, так?
— Так что и письма будут без обратного адреса!
— Или с вымышленным?
— Да до этого еще догадаться надо! По опыту знаю, именно без обратного адреса отправителя!** Имя, а то и ничего вообще: роспись, или пусто. Вот такие и вскрывать надо, а это много легче: почтовый чиновник такое письмо сразу увидит. И через жандармерию-с. Ничего нет — пошло дальше, а есть — копию снять, или, там, до распоряжений. Вот и вся ваша задача.
— Гениально, Ганин! Гениально! Оформите это все, и, пожалуйста, за подписью «Багратов» официальным отношением к Рачковскому. С пометой «срочно». Мне это очень нужно, и сделать это нужно очень быстро!
— Хорошее дело. Нас тут посадили советы производить?
— Идеи производить нас тут посадили, Ганин, идеи! И это — хорошая из них, право слово, хорошая.
— Так точно. Только прокатят на рысистых, слово мое помяните, прокатят!
Я усмехнулся.
— Я в этом сомневаюсь, Ганин. Мне было обещано, что фамилия Багратова откроет отныне любые двери, и опустошит любые сокровищницы. Мы с вами — суперинтенданты государственной безопасности.** И, пока нас не разжаловали обратно, ни в чем не сомневайтесь.
— Так ведь сложно, право, сложно, Борис Романович! Штаты-то, штаты где ж взять?
— Вы что, Рачковский? Вы — Багратов!
— Простите?
— В конфликте две стороны: мы, и чины Департамента Полиции. Вы на чьей?
— Да я просто логик. Агенты должны знать иностранные языки, и идэш обязательно… А где таких взять, скажем, в Великих Луках? А решение — это ж уровень Святополк-Мирского*. А тот — большой лейберал-с.
— Решение — уровень губернских начальников жандармских управлений, если будет соответствующий циркуляр. Этот циркуляр подготовите вы. А остальное на их ответственности. Нам нужнее всего Центральный Округ, и Киев, а там снесетесь с Белецким, этот отлично загорится. Думайте, Ганин, обоснуйте это.
Ганин присел, и задумался, глядя на белые листы бумаги на столе.
— И ведь читать все это кому-то… бумага бела, а чернила черны… Этакая тоска, господи! Я ненавижу белую бумагу…**
— Что, Иван Александрович?
— Знаете, что расцветет пышным цветом от нашего прожекта? Шантаж. Шантажисты станут властителями дум.
— Вас это беспокоит?
— А вас?
— Нет, даже если и так. Что ж, побочные эффекты будут, и не такие. Но что нам делать, чтобы никого не обидеть? Пойти в пустынь на покаяние?
— Вам не положено.
— Я в Мекку могу съездить. Хаджи буду. Хаджи-Барис Рамазан-Оглы. А тем временем господа Азеф и Савинков снова кого-нибудь взорвут. Угодно?
Ганин пожевал губами, и помотал головой.
— Вы ответили на свой вопрос, ротмистр. Давайте расходиться. Дел у нас много.
— Мне первому?
Я некоторое время помолчал, хотя то, что я предложил, созрело в моей голове еще ночью.
— Мы выйдем одновременно.
— ???
— Только вы — через парадный, а я — через черный. Но вы, проходя, пошлите дворника к черному. Одевайтесь. На службу поневольтесь явиться в мундире, так что переоденьтесь поезжайте. — я одел сюртук, котелок, прихватил массивную палку Ганина, и подтолкнул Ганина вперед: — Ну же, что вы?
— Не понимаю смысла, Борис Романович.
— Я его сам пока толком не понимаю. Хочу кое-что проверить. Давайте.
Ганин собрался, вышел, и, выйдя с парадного, послал дворника к черному ходу, объяснив ему, что там кто-то подозрительный копошится. Дворник ринулся, куда было сказано, завернул за угол, и, увидев неожиданно перед собой меня, остолбенел, даже к свистку не потянулся. Хотя, думаю, он знал, что существуют на свете близнецы, но люди обычно охотнее верят во всякую мистику, нежели в вещи реальные. Я же и бровью не повел, а очень дружелюбно обратился:
— Да нет, нет здесь никаких жуликов. Показалось брату моему. А ты что ж, Степан Мартемьяныч, так всполошился? Или спал дурно?
На лице дворника, бывшего, думаю, нижнего чина, отразилось понимание:
— Так что это, значит, ваше скоблагородие, братец ваш был?
— Совершенно верно. Иван Романович, Если что, не задерживай. Пойдем, пойдем, благополучно все. Вот что…
— Так точно, ваше скоблагородие, слушаю.
— Ты вот что: скажи мне, что, в доме вообще подозрительных людей не водится?
Поскольку в качестве аргумента в пальцах моих блеснул целковый, дворник решил изобразить всяческую старательность, от чего даже притиснул меня к стене, захватил лапищей целковый, и тут же на пониженном тоне доложил:
— Осмелюсь доложить, особо ничего такого нет, вот только в пятую к господину Дорошенке студенты шастают.
— Студенты? Это чего такое? — я изобразил возмущение, — А что делают?
— Пьют-с. Водку-с, ваше скоблагородие!
— Хм… — вообще, наличие таких соседей меня радовало не особенно, — Ты вот что, братец: как они соберутся, вызови сразу полицию, пусть там у них бумаги проверят. Может, они там бомбы мастерят, а водка только для виду! Знаешь, что делается? А спросят с кого, случись что? Мне это коммерцию может испортить. А я уж тебя отблагодарю за ревность, в обиде не будешь. А околодочному, как увидишь, передай, пусть ко мне зайдет, так, поболтать дружески. Я часам к шести дома буду, ну, или завтра. Передашь?
— Так точно, ваше скоблагородие. — дворник ел меня радостно глазами, и готов был за меня в огонь идти, сам не зная, кто я вообще такой. Легкая вербовка. Это, вообще, наводило на размышления: по опыту расследования дела Плеве было ясно, что бомбисты отлично знали маршруты и время его движения. Это было очевидно, поскольку наугад с такой бомбой в руках не находишься. А вот откуда знали — это еще предстояло выяснить. Было над чем подумать.
— Ну, будь здоров, братец, — я кивнул дворнику, который все еще был шал, и не пришел окончательно в себя, — так слышишь, передай околодочному! — и я, спокойно, неторопливым шагом, поигрывая палкой, пошел на улицу ловить извозчика.
В самом уже конце Загородного я увидел Куприна. Он шел впереди, держа в руке тросточку, задумчиво глядя себе под ноги. Серая тройка ладно на нем сидела — к нему вот статское шло. Но был он довольно тускл, словно болен.
— Прими к обочине, — скомандовал я извозчику, соскочил с пролетки, и догнал Куприна.
— Здравствуйте, батенька!
Куприн обернулся:
— Ба, Борис!
— Куда стопы свои направляешь, друг мой?
— По чести говоря — никуда. Моцион совершаю. Поесть собирался. Не желаешь со мной?
— Да я к Мансурову еду. Знаком?
— Не имел чести.
— Так поехали со мной — познакомлю. Там тебя отменно накормят. — Куприн пришелся бы кстати: Мансуров просто расцветал, когда я его знакомил с известными людьми. Надо радовать человека, через которого идут твои деньги, и через которого можно всякий день нанять батальон головорезов для решения своих задач!
— Удобно ли?
— Ну, мы — люди простые и гостеприимные. Поедем, Саша. Полезай в катафалк, да и поехали.
Куприн улыбнулся:
— Вот почему я никогда не могу с тобой спорить?
— Потому что я всегда говорю дельные вещи. Я обречен говорить дельные вещи. Трогай, братец. Да побыстрее.
Куприн зажал тросточку между коленями, охватил руками набалдашник, и положил на них подбородок.
— Надолго здесь?
— Да нет. Еду в Киев на днях.
— Киев — хорошо. Я с тобой передам одному знакомому весточку. Ты не против?
— Нет, разумеется. А что не почтой?
— Очень хороший, дружеский вопрос! Что ты так хмур, скажи мне? Нуждаешься?
— Деньги есть. Вообще, имею большой успех. С меня за японца*. А ты чем занят?
— Это не к тебе. Это больше к Андрееву*.
— Стал душителем свободы?
— А ты против? Я в опале, Саша. Вышибли, как пшека из бардака, да в жандармерию. Буду теперь там штаны просиживать. Так проходит слава мира. Так о чем грустишь?
— Ну… интересно ли тебе?
— Нет, не интересно. Но ты поделись — тебе и легче станет. На то мы друзья. А то и помогу чем.
— Ты? Мне? Ничем. Мне тут бы самому помочь — не мое дело.
— Да ты скажи, пока едем.
— Видишь ли, директорша** гимназии развратила тринадцатилетнего гимназиста.
— Что нового? Хорошо, хоть не сам директор! А то бывает.
— Это верно — бывает.
— Так и что?
— Ну, что, вот он со мной встретился, умоляет: «— Напишите об этом, г. Куприн!»
— Ты уж писал.
— Писа-ал.
— А зачем ему это?
— Ну вот так вот в любви признаваться. А сам ведь плачет: « — Она мне все время лжет. И кричит на меня. Кричит и лжет. А я ее боюсь.»
— М-да. Это проблема. Ну и что он хочет?
— Хочет ее вернуть.
— Зачем?
— Он без нее, вишь, не может. Угрожает застрелиться*. Знаешь, Борис, случаев я таких знаю множество, он классический: она все придиралась к нему сначала, все замечания делала по поводу внешнего вида, а раз вызвала к директору в кабинет, бросилась, и начала целовать. Потом расстегнула рубашку, и начала целовать грудь...
— А потом расстегнула штаны, и начала целовать там, да? Не продолжай, Саша, не надо! Потом она его выставила, и сделала вид, что ничего не было. А ему понравилось, и он пришел сам. А она потребовала, чтобы он встал на колени, и говорила, что он — ее мужчина, и ей безразличен его возраст, и еще приказала целовать ее так же, да? А потом он был у нее дома, да? А потом она наигралась, и стала объяснять, что все кончилось, и надо все забыть. Верно?
Куприн опустил глаза.
— Все так. Слово в слово. Откуда ты-то все знаешь?
— Служба моя — все знать. Обычное дело. Они же все так делают!
— И это знаю. Но как ему помочь?
— Властитель дум! Просто объясни.
— Объяснял.
— Знаю я, как ты объясняешь! Все мораль, да красота, которая спасет мир. Не спасет: самые несчастные люди на свете — красивые люди. Я вон с Александром намучился, втолковывать ему, что не все то золото, что блестит, а у меня, гляди ж, Роксана подрастает. Ты не красиво объясняй, а как есть.
— А как есть?
— Ты не знаешь?
— Я уже теряюсь, Борис.
— Ну так я тебе надиктую тезисы. Он хочет быть с ней, еще хочет, заметь себе это положение, ибо завтра может уже и не захотеть. Юн. Но она уже не хочет. Она своего добилась. Для тебя: совратительницам надо именно совращать, а остальное им и не надо.
— Ребенку будет легче от этого, как думаешь?
— А он уже не ребенок. Это кончилось. Он — глупый, недоразвитый по возрасту своему, молодой человек. Ну, знаю я, как ее ему вернуть, и что? Это насилие, а насилия женщины не прощают. Она начнет ему мстить, будет партизанить — на француза и вилы — ружье. Гадить будет за то, что приневолил, и так далее. Мережковский тебе знаком?
— Разумеется.
— Он носится с идеей, что Евфросиния подбила Алексея Петровича на бунт, за то, что изнасиловал ее по пьяному делу. Ну, она развернула все к его погибели.
— Знаю. Но к чему ты это?
— Помоги ему, отчего не помочь. Явись к ней, и пригрози, что предашь это дело огласке. Ну, она испугается, и будет гимназиста своего холить и лелеять. Пока он в гимназии. А вышибить его можно проще простого. И она еще, как его вышибут, даст ему таких на орехи, что сам будет не рад, что начал это дело. Так все и молчат.
— Господи, Борис, как ты спокоен!
— А что такое? Мне плакать? Ты вот скажи, мил человек: списал с меня героя, ладно, меня мало кто знает, но ради чего было этого героя сифилисом заражать*?
— А что, ну вот надо мне было. Что тебя так расстроило? Это ж не ты заразился…
— А ты знаешь, что такое «накаркать»? Сифилис — не сифилис, а крушение всей жизни я имею.
— Да что ты чушь говоришь? С ума сходить начал?
Я пожал плечами — быть может и начал! От того, что творится — только в сумасшедший дом и запереться! Изобразить из себя Наполеона. Интересно, там Багратовы есть?*
— Что с нами творится, Борис? Корнейчук выпускает детский журнал. И вот решили они там, там же педагоги, проверить, кто подписался по Петербургу. Половина подписчиков — зрелые люди, и никаких детей у них нет. Зачем подписывались? В детство впадают? А ведь это серьезные чиновники…
— Педофилы это.
— О чем ты? Там же для детей, а не про…
— Я же сказал «педофилы», я же не сказал «онанисты», верно? Жизнь педофила не проста, Саша, это ж надо влезть в чужую шкуру, чтобы детям нравиться. Нет, можно и купить — черпаком черпай*, но хорошего педофила это не устроит, что ты! Ему любовь подавай. А для этого надо уметь говорить их языком, знать их запросы и желания, ну, чтобы нравится. Или навязать известное…
— Ты это откуда знаешь все?
— Ну, это же ясно: человек, которого можно скомпрометировать, обычно и оказывается в сфере влияния…
— Доносит в Охранку?
— Не только. И с иностранными шпионами сотрудничает. Сначала его доят шантажисты, а потом… Иногда шантажисты перепродают своих жертв. За деньги. Но и Охранное Отделение так же пользуется, это верно. Ты мне не мог бы достать список этих подписчиков?
— Я?
— Мне к Корнейчуку идти с этим прикажешь?
— Ну, нет. Уволь, право!
— Твоя воля.
Я замолчал, а Куприн и не подумал продолжить.
Люди рождаются в розовых очках. В таких многослойных, с толстыми, двояковыпуклыми линзами, розовых очках. Не в тех, про которые нам внушают в дальнейшем поэты да прагматики — то, о чем они нам говорят — жизнь одна, свет божий прекрасен, человек — это звучит гордо… все жалкая, беспомощная, глупая попытка вернуть радужность в восприятии мира, вернуть нам потерянный рай. Рай, который называется детством, и который вернуть так же возможно, как возможно вернуть вчерашний день. Вчерашний день не вернется никогда, и детство вернуть невозможно — в него можно впасть, но это разные вещи.
Рождаемся же мы в розовых очках. И видим все в розовом свете. Начиная раскрывать мир все шире и шире, от материнской груди к потолку, от потолка по стенам, потом улица, потом люди вокруг, отец, его друг, друг матери, который и друг отца, потом остальные друзья, потом еще люди, потом первая смерть… Мы стремимся узнать все больше, и от этого розовых слоев на наших очках становится все меньше. Они стираются, и свет у нас перед глазами становится все более прозрачен. И, стирая слой за слоем, стремясь знать больше и больше, мы рано или поздно остаемся без розового света, мы стираем очки совсем, и в одно совсем не прекрасное утро начинаем видеть мир вокруг нас во всей его кристальной ясности, понимая все. Это очень больно. Ясность режет глаза, и от нее, что самое страшное, уже никуда не деться. К вечеру нестерпимо болят глаза, и их хочется закрыть, и не открывать, и уже безразлично, что за этим последует. Лишь бы не открывать.
Остальное безразлично.
Безразлично.
Проходят годы, проходят даже столетия, но ничего не меняется. Все то же, все то же самое. Я не цитирую Сулеймана*, я объясняю, от чего мрачен. Всегда, всю жизнь. Умен, проницателен, и мрачен. Плата за многие знания. Не скорби, нет. Но улыбаться я не умею. Я умею лишь зло смеяться. И моего смеха боятся.
Если бы то, о чем я говорил с Белецким, было конечной станцией этой железной дороги! Как бы ни так! Вообще, по логике, уже и этого достаточно. Но, как кажется, никогда ничто не бывает слишком просто. Лернейская гидра.
Ганин вот об этом знает тоже. Безо всякого обсуждения стало ясно: если знает о «Гехалюц», знает и на какие средства она существует. Он вообще знает больше, чем мне выказывает, он в некоторых вопросах прикидывается Ванькой для того, чтобы дать мне поговорить с ним менторским тоном, да покрасоваться ролью наставника и учителя. А умен. Хотя что-то еще осталось, что позволяет ему с радостью смотреть вокруг. Что? Выяснить.
Что-то все равно не так. Что-то у меня не укладывается в стройную схему. Где-то есть непонятная часть, линия, отрезок, который смешивает мне все карты.
Роксане снился несколько недель кошмар про колодец, черный, пустой колодец. Все, кто упал в него — никогда не выберутся оттуда. И никто никогда больше их не услышит, тех, кто упал. А вокруг темнота и крысы, крысы, крысы… И пауки.
Хорошенькая символика для истины?
Новое Человечество. Все разрушить до основанья, а затем — строить новое. Кто был ничем, тот станет всем. А что делать с теми, кто был всем?
Сделать их ничем!
Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Лев, занимающий новый прайд, душит всех львят, потому что это — чужие дети. А мы? Младенцы египетские. Младенцы гугенотские. Младенцы, которых кидают в огонь. Младенцы, которых несли Молоху.
Мадонна скорбящая христиан, Мирьям, которая кормит младенца, которого распнут. Распнут — младенца. Мудро. И не случайно.
Ненависть к чужим детям — это наша любовь к своим. А дети, чувствующие это, объединяются общей ненавистью к нам всем. Мы, пока они не подросли, делаем их похожими на себя, навязываем им свое, чтобы стать с ними на одну ногу, и не бояться их. Но мы, становясь с ними на одну ногу, развращаем их, порой — нравственно, а порой и в буквальном смысле. А они подрастают, и начинают метать в нас бомбы. Вот корень конфликта, вот секрет романа «Отцы и дети». Парадокс вот в чем: любить чужих детей может только тот, кто не любит своих. Это тупик. Увы нам: дети — наш корневой порок, и поэтому он стоит очень больших денег. Мы боимся и ненавидим их, и поэтому стремимся их растоптать и унизить. И платим за это, чтобы успокоить свою совесть, ибо, отдав деньги, и не малые — унижение и развращение чужих детей — это не просто большие деньги, это очень большие деньги! — отдаем, и считаем, что достаточно пострадали, лишившись своих денег. Деньги для нас — все, и они начинают делать большие, которые потом начинают делать еще большие до тех пор, пока вообще возможна бесконтрольная и неограниченная нажива. Молох — даже не сама нажива, в жертву которой кидают младенцев, Молох — сами деньги как таковые! А, поскольку вся наша Цивилизация изначально основана на денежных отношениях, это тупик.
Назад!! Все должно быть проще. На этом можно сделать деньги, и, значит, это — только пряный соус. К основному: опиум, кокаин, водка. Одно порождает другое, и все это подогревается литературой, театром… Круг замкнулся.
Богочеловеки-пауки сидят в центре сети, дергая за нити, к которых трепыхаются наши еще живые дети, вместе с нами, и, стремясь выжить, выживают пока за наш счет, или мы выживаем за счет них. В то время, как пауки становятся больше, потому что именно они дают нам все, все, чего мы ни пожелаем, только плати, плати, плати. Работай на них, и все будет. Они наживутся на их забвении, наших пороках, они и на динамите наживутся, они и его будут поставлять, один из таких богочеловеков динамит и придумал! Они наживутся, они будут счастливы своей наживой, и вдруг — вдруг отдадут все на свою Великую Цель. По своей смерти. По жизни — угар и разврат, по смерти — Великая Цель. И смертью своей искупят жизнь, и умрут счастливо, считая, что святы.
Мне нужны подтверждения. Я путаюсь. Мне нужен ключ. Или динамит: снести к шайтанам этот проклятый лабиринт. Блуждать по нему просто так у меня времени не хватает.
Кто даст мне ключ к истине?
— Вот и ты загрустил, — нарушив наше молчание, заметил Куприн.
— Я не загрустил, я задумался. Знаешь, в чем беда нашего общества?
— Я знаю беды нашего общества.
— Главная?
— Слушаю тебя.
— Оно не желает сотрудничать с теми, кто призван наводить в нем порядок. Это, видите ли, ниже вашего достоинства! Вы доносить не желаете. Но чуть что — ах, бандитизм, ах, защитите обывателя! Ах, бомбы бросают! Ах, шпионы японские! Ах, казнокрадство, ах, как все прогнило, какой разврат, какой позор! За что получаете жалованье, господа полицейские? А жалованье-то небольшое, и фондов нет, и работаем мы вслепую. Вот тебя я попросил: найди мне списком этих подписчиков-педофилов! Уж кроме того, что они развращают детей, и будут развращать, за ними уже за половиной есть такое… а за другой — будет. Но нет. Ищите сами, а мы вас осуждать будем.
— Кипятишься?
— Скорблю! Без общественной поддержки самый лучший аппарат работает вхолостую. Мы слепы, глухи…
— Взятки берете.
— Я беру взятки?
— Я не про тебя.
— Ты про всех, стало быть — и про меня тоже. Половина этих взяток идет на подкуп агентуры, я тебя уверяю. Иначе не за что будет и брать эти взятки. Подъезжаем. Мы закончили пока этот разговор.
Мансуров встретил меня внизу с распростертыми объятиями:
— Какая честь, какая честь! Борис Романович! Я безумно рад, безумно! И приехали как раз к обеду, как я и просил… Ассалом алейкум!
— Ва алейкум ассалом, Ризвон Мансурович. Вот, гостя к вам привел.
— Гость в дом — сам Аллах в дом! Гость приходит с гостем — какая радость для меня!
— Вот, — обратился я к Куприну, — Ризвон Мансурович Мансуров, редкой души человек, и богат, как Крез. В долг не ссужает, но мы не за этим и пришли. Знает массу восточных преданий и сказок. А уж кормит!
Куприн сдержанно поклонился.
— А это мой друг Александр Иванович, известный литератор. Читали Куприна?
— Как же, как же! — по глазам Мансурова было видно, что не читал, но он никогда бы в таком невежестве не признался. — Александр Иванович! Прошу, прошу вас. Очень рад, очень рад! Проходите. Я сейчас вас с барышней познакомлю. Лайло!
— А она в парандже? — поинтересовался я, усмехаясь: более эмансипированной мадемуазель, нежели Лайло Мансурова, в Петербурге было и не сыскать.
Лайло была черноволосая, ладная персидская красавица с огромными миндалевидными глазами. Было заметно, что при виде ее Куприн подобрался телом, словно подружейный сеттер.
Лайло ко мне обратилась на фарси:
— Это не жених?
— Нет, — ответил я по-русски, — Не беспокойтесь, милая. Это мой друг, Александр Куприн. Да, тот самый. Батюшка ваш хочет, как видно, поговорить по делу, поэтому и кликнул вас, чтобы вы гостя заняли.
Лайло, одетая в немецкое платье, сделала и вполне европейский книксен:
— Александр…
— Иванович.
— Александр Иванович, прошу вас. Я покажу вам дом.
— Принцесса! — оценил я Мансурову.
— Не правда ли? — подхватил счастливый отец.
— Истинно так. Однако, чтобы мой друг не обиделся нашим невниманием, давайте быстро решим наши дела. Что у вас?
Быстро решить с Мансуровым, у которого была чисто восточная привычка рассыпаться в бесконечных любезностях, было вряд ли возможно.
— Ах, вы просто несправедливы ко мне, почтеннейший Борис Романович, — я ему в сыновья годился, а уж и почтеннейший — еще бы «ага» назвал, совсем отлично бы было, — Разве я могу кого-то обидеть невниманием? Но у людей вроде нас всегда могут быть приватные дела, да что дела, в общем — делишки…
— Вы Романа Романовича видели, как в Баку ездили?
— Конечно, видел. Он здоров, живет хорошо, вам велел кланяться. Только у него кашель, и доктора говорят, что это от нефти и керосину.
— У каждого свои неприятности. Так о чем говорить хотели?
— Ну хоть про то, что Нариман Рамазанович…
— Роман Романович.
— Как прикажете. Роман Романович спрашивал, не нужно ли денег младшему брату? Он мог бы передать.
— Придет к вам Александр лакомиться, его и спросите. Это все?
— Нет. Тут дело такое, прямо не знаю, как и начать…
— Начните с начала. И без предисловий.
— Тут такое дело: мне бы парня пристроить…
— Какого?
— Родственник мой.
— А ну, покажите?
— Идемте, идемте. Золото, а не юноша. Верный, сильный…
— Русский знает?
— Вот это очень, я бы сказал, посредственно.
— Вот это не просто посредственно, а очень плохо. Ну да идемте. Как зовут?
— Рустам. Рустам Ибад-Оглы.
— Да понятно, что Оглы.
Рустам Ибад-Оглы был действительно хорош: и одет, как князь, и лицо красивое. Подлинный Рустам* и по развитию. Прекрасный зверь.
— Хорош, — оценил я, — К себе его возьму.
— Ва! — изумился Мансуров, — Такая честь! — и продолжил на фарси: — Кланяйся князю Баграт-Оглы, кланяйся, мальчик! Это — великий человек!
Я остановил Мансурова:
— Я беру его себе вроде адъютанта и телохранителя. Платить буду хорошо, буду учить. При мне говорить только по-русски. — и отнесся к самому Рустаму: — Понимаешь меня?
— Понимаю, хозяин. Говорить буду русски.
Я вырвал из блокнота листок, и написал адрес по Третьей Роте:
— Сейчас соберешься, и поедешь туда. Денег тебе на проезд получи. Жди меня там. Дворнику скажешь, что я тебя нанял в услужение, он тебя проводит. На расспросы не отвечать. Ни на какие. Ничему не удивляться, что бы ни услышал. Ясно?
— Да, хозяин.
— Выполнять. — Рустам поклонился Мансурову, и исчез, как тень, а я увлек Мансурова в столовую:
— Пойдемте, а то придется вам зятем брать гяура. Хоть он и литератор, но я бы за Лайло следил получше. Да не пугайтесь, это шутка. Александр Иванович — не такой сердцеед, но ведь такая красавица… Кормите нас, Ризвон Мансурович, кормите. Мы голодны. А за деньгами я теперь буду Рустама присылать. Идемте же, идемте!
За обедом никаких особых событий не было, так, поели да попили, потрунили над Мансуровым немного, да и разъехались. Мансуров знакомством остался весьма доволен, и даже умудрился всучить Куприну пакет сладостей с собой. Я посадил Куприна на извозчика, и сам направился к Полине.
Полины я не застал. Впрочем, мы о встрече и не договаривались, а с Роксаной она теперь не занималась. Ждать ее я не стал, спросил только, не оставляла ли она мне письма, и, узнав, что не оставляла — стало быть, все в порядке — отбыл, так как сроду ее не дожидался нигде, впрочем, такого, чтобы мне не застать ее дома, и никогда раньше не бывало. Бывало, что она отменяла встречи, или не соглашалась на них.
Во всяком случае, где она была, должен был выяснить Ганин.
От Полины я, проехав более полудороги, заехал в оружейный магазин, где выписал себе еще патронов четыреста пятьдесят пять тысячных дюйма три коробки — вещь редкая, пригодятся. Хотел еще один револьвер Вэбли и Скотта — в продаже их не было, тоже надо было выписывать, да долго ждать, а я умел стрелять с двух, и, имея один револьвер, всегда испытывал большее беспокойство, чем если бы вообще не имел ни одного. К тому же, у меня Рустам вряд ли был вооружен, и ему тоже нужно было оружие. А я присмотрел себе пару револьверов Смита и Вессона калибра тридцать восемь сотых дюйма под бездымный порох — они были красивы, и я хотел их оба купить. Что и сделал: если стрелять с двух револьверов одновременно, то лучше, чтобы они были одной системы. И, кстати, мне как-то один математик объяснял, что если максимально сжать нашу Землю, из нее получится шарик калибром именно в тридцать восемь сотых дюйма*, и что этот калибр — это что-то вроде Золотого Сечения — он оптимален. Из оружейного я решил пойти пешком по Екатерининскому, что и сделал.
На полдороге, уставши идти, я решил передохнуть, закурил, встал напротив парадного подъезда в один из домов, и задумался. И как раз в это время некто, мне не известный, но, судя по одежде, ухваткам, и выезду, крупный чиновник статского департамента, подкатил к дому с дамой, видимо, с женою. К нему ринулся швейцар, и стал подавать руку.
На меня никто не обратил ровно никакого внимания. Я стоял от них в десяти шагах. Если бы я сейчас хотел его застрелить — застрелил бы. У меня было два заряженных револьвера в футляре, назначение которого опытному глазу иллюзий не оставляло. Нет, до такого налима террористам нет дела, но вот хоть ревнивец, или неудовлетворенный проситель…
Я вспомнил, как ездил в начале лета к Плеве. Сколько там было народу? Уму не постижимо! Там были и переодетые агенты, но они искали студентов со свертками в толпе… На меня бы не обратили внимания.
А ведь судя по делу, террористы отлично знали маршрут министра. Да об этом сказал и Созонов: он знал, где проедет Плеве, знал точно. «Встреча была неизбежной» — вот его слова. Все было рассчитано заранее. И хоть он не назвал тех, кто был с ним в этом деле, таковых было явно много…
Как они могли получить данные о маршрутах Плеве? Как? Подкуп слуг? Опасно, и дорого. Хотя у них есть деньги. Агентура? Возможно*, однако серьезную сеть агентов они развернуть не могут. Тут должно быть что-то очень простое и эффективное, а проще и эффективней наружного наблюдения в данном случае ничего и не придумать. Проще простого. Встал вот, как я, или иначе как-то. Изучил распорядок дня: а наши чиновники все большие педанты — их так и воспитывают. Плеве ездил на доклад к Императору в одно и то же время да, верно, и одной и той же дорогой, ежедневно в одни часы принимал. Я сам, хотя знаю про вредность таких привычек, гулял вечерами одной и той же дорогой, ни на шаг не отходя от нее, если не задумывался над этим специально. Выяснить, как я ходил, и хоть бы ротой гренадер меня охраняй — путь длинный, можно найти место, где бросить в меня бомбу. И это со всеми так. Автоматизм настолько свойствен человеку… Вот чин этот: выбежали к нему на подъезде, значит, знали, когда его ждать. Он — человек солидный, для него раньше явиться — ребячество, а позже — непунктуальность…
Наружное наблюдение! Долгое, тщательное. После этого просчитываются маршруты, после этого только составляется план, и только потом — само убийство, строго согласно плана. Метальщиков несколько, как у первомартовцев. Возможно несколько репетиций ночами. И под конец все действительно становится неотвратимым.
Меня бы теперь не выследили, но как это объяснишь… А кому? Выяснить!
По логике: либо члены Императорской фамилии, либо…
Либо генерал-губернаторы или министры. Уровень!
А и то и то? Владимир и Сергей, конечно же!
Почему?
Потому что Трепову и Клейгельсу ЦК ПС-Р заочно уже вынесли приговоры одновременно с Плеве. Пообещали — надо выполнять.
А еще один генерал-губернатор — Сергей. А это еще и выполнит американский заказ на Великого Князя.
Владимир под слишком хорошей охраной.
И Сергей, конечно, но…
Но по дороге из одного места в другое…
Но кого из них?
Да того же, кого наблюдают! Больно гладко у них сошло, они не остановятся, будут развивать успех! Да и агентура говорит об этом же: им сейчас такие деньги жертвуют, после Плеве, каких еще никогда не бывало!
Дама, что была при чиновнике, решила еще посмотреть на канал. Извольте видеть! И опять на меня никакого внимания! Муж пошел к ней.
А ну-ка?
Я решительным шагом направился к чиновнику. Тот улыбнулся мне навстречу.
— Что вам угодно, милостивый государь?
— Подполковник Багратов, окружное управление жандармерии.
Чиновник вытянулся.
— Чем могу, господин Багратов?
— Я хотел бы побеседовать с вашими слугами. Немедленно, и со всеми. Распорядитесь мне их где-нибудь собрать. Это важно.
— Один момент. Мне надо известить супругу…
— Я проведу ее. Действуйте.
Пока я представился супруге чиновника — до сих пор не знаю, кто он был, и проводил ее в дом, муж развил бурную деятельность, впрочем, больше было бестолковой беготни. Однако, челядь собрали в нижней зале, я попросил хозяев выйти, и, закрыв двери, обратился к ним:
— Вот что, голубчики: у меня только один к вам вопрос. Не замечали ли вы, что кто-либо наблюдал за домом? Не было ли странных, подозрительных личностей? Жду.
Мне ответили гробовым молчанием, и тупыми, скотскими взглядами типичных прислуг, которые никогда ничего не знают, особенно — про воздыхателей барыни в студенческих фуражках.
— Что, ничего? Швейцар?
Швейцар пожал плечами, и степенно вышел вперед:
— Да ничего такого, ваше высокоблагородие. Мало ли тут людей шляется? Всех не упомнишь, но чтобы безобразие какое — нету.
— Безобразие, говоришь? А вот к примеру, никто не интересовался, кто тут живет, да еще что…
— Бывает. Третьего дни мужичок спросил.
— Что спросил?
— Ну что они спросят, дяревня еловая? Дескать, вот дом какой важный. А кто тут, дядя, живет?
— И ты разъяснил?
— Сказал, что ж не сказать. Видный барин, говорю, живет*.
— И имя сказал?
— Так он не спрашивал.
— Все?
Снова молчание.
— Свободны все, — разрешил я, и вышел первым. Видный барин ждал меня у дверей.
— Господин…
— Багратов.
— Господин Багратов, отужинать не изволите с нами?
— Виноват, с радостью бы, но служебные надобности…
— Но умоляю вас, скажите: мне что-нибудь угрожает?
Кому бы ты был нужен, геморрой ходячий!
— Возможно. Но мы работаем с этим, так что не бойтесь. Ничего с вами не случится, только вот осторожнее быть надо. Прислугу подтяните. Сами будьте бдительнее. Вот вы тут со мной разговариваете, а спросили вы у меня документ? Не спросили, на слово поверили. А напрасно — нельзя так.
— Но у вас лицо такое благородное…
— У революционеров тоже очень благородные лица. Даже красивые. Честь имею.
Он у меня и вслед документа не спросил. И хорош бы я был со своим документом на имя коммерсанта Алексеева. Но такой отход мне не раз уже удавался, именно так. Посоветовать спрашивать документы, и уйти. Не впервой.
Но видный барин так перепугался… Ничего. Пусть боится. Может орден еще один дадут. За личное мужество при подмахивании служебных бумаг не глядя.
Явившись домой, я застал там Рустама. Рустам сидел на стуле неподвижно, прикрыв глаза, и тихо пел народную песню.
— Рустам?
— Да, хозяин? — Рустам встал.
— Что было?
— Полицейский приходил. Говорил, ждать буду. Ждал.
— А ты?
— И я ждал.
— И что?
— Ушел. Сказал, еще придет.
Про околодочного-то я и забыл! Вообще, стал как-то забывчив. Это грозило неприятностями, и поэтому я дал себе зарок впредь быть внимательнее. Некому будет объяснять, что запамятовал, да устал, да другим голова забита, случись что.
— Вот что, Рустам, ты сейчас поедешь вот сюда, куда я напишу, и найдешь Степана Петровича. Скажешь, от меня. На словах, я ничего не напишу. От Багратова, и срочно. Немедленно привезешь его на мою квартиру, тоже напишу, куда. Охраняй его. Оружие есть?
— Кинжал есть, хозяин.
— Кинжал — хорошо. Револьвер получишь. Патронов возьми. Но без нужды не показывай. Понятно?
— Да, хозяин.
— То, что я напишу, потом порви. Или ты читать не умеешь?
— Не умею, хозяин. И писать не умею. Русский язык я учился. Говорить еще плохо умею. Учиться буду. И писать буду. И читать буду.
— Да как ты сюда приехал?
— Мужик показал, сказал: «читай»!
— Извозчику?
— Да, хозяин.
— Да они сами читать-то умеют ли?
— Они все умеют. Как говорить.
Упускаю, упускаю! Старая привычка — адреса писать. Их обычно не запоминают, так вот. Надо раздумать, не вредна ли?
— Хорошо, я большими буквами напишу. И дурак прочитает.
— Кто дурак, хозяин?
— Извозчик, кто же?
— Спасибо, хозяин.
Рустам получил от меня два адреса крупными печатными буквами, прицепил кинжал, взял мою визитную карточку, именно мою, не Алексеева, спрятал под полу бешмета револьвер, посмотрев его предварительно, и поцокав с одобрением языком, и отбыл. Я тоже после него вышел, собрав в портфель бумаги и свои револьверы, и поехал приводить в жилой вид свою квартиру на Загородном.
Пока Рустам не привез Белецкого, я занялся тем, что стал просматривать сводки с театра военных действий в газетах. Вот уж, поистине, театр! Даже, можно сказать, цирк. И, хотя я все прочитывал по привычке довольно бегло, не обращая лишнего внимания на красоты и орнаменты, тон слишком сквозил, и сами постановки вопросов, само шапкозакидательство приводили меня в бешенство. Мы еще, воля ваша, покажем япошкам, где раки зимуют! Ударим с моря и потопим их флот. Еще и топить нечем, а уже сколько верноподданнической радости и ликованья! Хотя бы засекретили, потому что это — не дезинформация, это — хвастовство.
Эта война обречена на провал: слишком она далека от коммуникаций и баз. Империя слишком велика — и так в тех краях центрального управления практически не существовало. А тут еще война! Как со всякой большой Империей, так случилось и здесь: мы напоминали удава, который проглотил слона, и теперь не знает, что с этим слоном делать.
При мне не раз говорили о глупости, с которой отдали Аляску, и калифорнийские колонии. Хорошо, что отдали! Еще того не хватало — взялся — правь, а у нас уже Туркестан был совершенно автономен, эмиры и мирзы что хотели, то и делали, ибо пока до Петербурга что дойдет, уже и поздно будет реагировать. Российский Азербейджан как был Персией, так ей в большой степени и остался. Что говорить о Забайкалье? Разве каторги там страшны, да там и жизнь не краше. Англичане, случись что, просто оставят колонию, и уйдут, а для нас — это же граница Империи, нам и уходить нельзя. И вот теперь погнали мы войска в Манчжурию — а транссиб не справляется. Боеприпасов нет, с вооружением не справились. Да и косность: японцы уже три года как начиняют снаряды лиддитом**, а мы все пироксилином стреляем.
А вот великий подъем патриотических настроений среди молодежи. Вот как ведь!
Бедные, бедные! Их снова хотят искалечить так же, как мое поколение искалечило добровольчество в турецком походе.
Господа мои — воевать — это дело солдат! Это дело мое, и мне подобных, куда уж вам, сидите на седалищах ровно, и радуйтесь, что не под огнем! Военный поход — отнюдь не романтическая опера с барабанным боем, и героическими атаками, как его представляют напичканные газетными передовицами романтики из очень по натуре мирных, привычно с виду нравственных, и крайне недалеких обывателей, которые на людях рассуждают о свободе слова, а в бордель ездят только тайком, стыдясь сами себя; война — это грязь, кровь, боль, причем не только от ран, но и от расстроенного кишечника, война — это слезы, и полное одичание обезумевшего человека в массе обезумевших людей. Война — это конец всякого человеческого существа, поскольку полностью разрушается для него привычное, и часто — единственно верное бытие. Человек, попавший в войну как кур в ощип — а других и не бывает! — или гибнет почти сразу, или сживается с ней, с войной, но слишком сжившись, он уже неспособен к послевоенной мирной жизни. Солдат своей войны не кончает свою войну никогда: правильно это устроено, или нет, но с войны или не возвращаются мертвецы, или возвращаются мертвецами. Солдаты живы, пока жива война: только на ней они имеют хоть какой-то смысл, и стимул к существованию.
Говорили так: стать настоящим человеком можно только понюхав пороху. Может, оно и так, да только пахнет в окопах в основном не порохом, а мочой, закисшей кровью, гноем, и йодоформием. Запах смерти впивается в ноздри, и отравляет живую плоть смертью — навсегда. И тело стремится к смерти, и душа остается в силах творить только смерть.
Хорошенькая дефлорация для невинных и неиспорченных душ! Каждому выпадает свое, но каждому оказывается ровно достаточно всего этого: довольно густо промешанной штыками смеси грязи и крови — столько, сколько отдельный, замкнувшийся в себе человек сможет выдержать. Если этого груза будет больше, чем может вместить в себя эта душа, то человек не возвращается с войны — он сам находит смерть, из страха сойти с ума — безумие почему-то представляется худшим против смерти состоянием. Да, он не вернется с войны, и он не останется на ней: покуда жив, он будет писать нежные письма домой, даже если некому уж и писать, или больше нет у него дома, или больше нежности уж и не осталось...
Они обещают матерям вернуться, а сами ищут и ищут смерти; да только что ж ее искать — она и сама прекрасно находит каждого в свое время.
Поэтому некоторые возвращаются с войны, не очень хорошо понимая, зачем они это делают, и совершенно не понимая, что война, а значит и жизнь для них закончились навсегда. И до конца своей жизни они живут прошедшей войной.
К очень большому сожалению эти выжившие воспитывают своих детей, передавая им свою войну в качестве наследства, порой — единственного. И, как феникс, война возрождается вновь из своего же собственного пепла. Это есть, и этого не изменить.
Другие гибнут. Там, в Манчжурии, в войсках уже много смертей, которые иначе не назовешь, чем безумием и формою самоубийства. Достаточно для этого крушения предыдущей жизни: то были лаковые коляски, игристое вино, тонные барышни со свежим дыханием, честь, хотя бы и видимая, манеры, хотя бы и напускные... Оркестры играли, на залитых солнцем проспектах кипела счастливая и сытая жизнь, и вот: окопы, смрад, грязь неимоверная, воровство несусветное, вши, сифилис... Кровавые бинты, загнивающие на палящем солнце, или чернеющие под дождем, ненависть местного населения; оторванные руки и ноги, вылетевшие из треснувших черепов мозги, колотые и стреляные раны, раздутые гангренами, вздувшиеся до совершенно невиданных размеров трупы, застрявшие в заграждениях, как мухи в паутине. И нет у них даже женской руки, чтобы прикрыть их воспаленные глаза, нет подруги, которая пустила бы их в свое теплое лоно, и тем хоть на несколько минут спрятала бы от невыносимости настоящего, и страха перед грядущим. Нет! — лоно войны не даст такого забвения, ибо оно смердит смертью; женщина войны отдается за краюху хлеба, и награждает вас всем тем, что оставили в ней до вас давно ушедшие вперед, и возможно — уже ушедшие в землю полки. Да и она не всем достается: по ночам в стрелковых ячеях стыдливо прячутся онанисты, обреченно прикрывающие себе лица заскорузлыми грязными руками в свете фонаря разводящего, или дежурного караульного офицера.
Многие поэтому идут с искренней радостью в бессмысленные атаки ротами на пулеметы, и находят, разумеется, там свою смерть. Вернее — смерть находит их. А смерть списывает все: мертвые сраму не имут.
Почему я не был там? Почему я был здесь? Да, я здесь был нужнее. Но я ведь служил там, я хорошо знаю Манчжурию, язык знаю худо-бедно.
Во всяком случае, я не смерти боялся. Я всегда знал, что Ее бояться именно не надо, ибо она и имеет власть только над теми, кто ее боится. В глубине души Смерти боятся все, но я начинал, в критических ситуациях, прежде всего анализировать, совершенно забывая в первый момент испугаться. А потом Она была вроде как и не страшна — страшно только то, чему нельзя найти объяснения. А то, что объяснимо — это не Смерть, ибо Ее основное свойство — страшна и необъяснима. И моя Смерть всегда проходила мимо, ибо, как всякая Смерть, была слепа, и шла только на запах страха. За себя я не беспокоился ныне вовсе, но тем более начинал беспокоиться за сестру, предвидя грядущие потрясения, а сестру я поистине любил, с самого ее рождения просто поклонялся ей, хотя стеснялся и себе и ей в этом признаться.
Эта маленькая богиня Роксана, ей предстоит страшная жизнь: то, что сейчас происходит — только начало. Это все не может закончиться ничем. Я прожил хорошую жизнь, мне жалеть не о чем, если погибну. А она будет ходить по пояс в крови, и так будет всю ее жизнь. Другого она не увидит.
Несчастное время! Неужели никто, кроме меня, не чувствует этого?
А здесь, извольте — героизм наших солдат. И бездарность генералов. Нашли виноватых: генералы трусы!
Иногда я размышляю о том, что на самом деле трагичнее — тогда ли, когда живые люди истекают кровью под ураганным огнем где-то в Порт-Артуре или Чемульпо, или когда оловянные солдатики валятся наземь, брошенные в пучину игрушечной смерти коварливой рукой играющего ребенка? Вопрос не праздный: для первых смерть имеет единственное число, и неизбежна, а после нее — покой, хотя, верно ли это? они-то в это верят; но уж для вторых точно: все продолжается, пусть условно, изо дня в день: убит — упал — воскрес — снова в строй — убит — упал — воскрес — и так далее, до бесконечности. Что страшнее? И что важнее — быть командиром над живыми солдатами из плоти и крови, или Богом — жестоким, самостийным Богом, царящим над солдатами из олова, дерева, или воска, наконец? И как вообще это далеко одно от другого? Как для кого, а я в детстве больше любил свои игрушки, чем людей, и солдатиков у меня никогда никто не мог убить. Я не люблю страдать и проигрывать. Не люблю терять людей. А многие любят. Хлебом не корми, дай положить батальон, а потом размазывать слезы и грязь, рыдая, называя каждого по имени, и крича, что теперь никогда им не будет забвения!
Войну я не любил, хотя самою ее как таковую отрицать и не думал, понимая, что это было бы неимоверной глупостью. Война избавляла Мир от той части людей, которая не только имела какие-либо биологические недостатки, но и была к тому же неспособна вписаться в социальную структуру данного общества. Война укрепляла генетическое здоровье наций, и социальные структуры государств. Покойный Дальберг мне давным давно разъяснил суть войны, как проявления в агрессивность массового помешательства, раптуса — природного регулятора численности популяции любых земных существ, не исключая и человека. Получалось так, что когда численность популяции переходит допустимый предел, или в ней, вследствие вырождения, появляется большое количество условно нежизнеспособных, то есть неполноценных, но адаптированных особей, то в популяции возникает повышенная агрессивность, которая должна приводить к массовой гибели ее членов — либо путем уничтожения себе подобных, либо путем самоубийств, в том числе массовых, и, как вариант: религиозного движения, декларирующего самоуничтожение каким-либо путем. Другой вариант сокращения численности — эпидемия, а это куда хуже: война лучше эпидемии тем, что условно нежизнеспособные как раз и обладают наибольшей агрессивностью, и, естественно, гибнут на войне в наибольшей массе. Давно замечено, хотя и не объяснено то, что люди сильные и уравновешенные на войне выживают, несмотря, например, на случайность в полете пули, снаряда, и так далее. Если солдат грустит перед боем, то можно быть твердо уверенным, что в этом бою его убьют. Впрочем, и это правило действует не всегда. Погибнуть на войне можно и будучи раздавленным грузом прошлого.
Груз прошлого влияет как на судьбы государств, так и на судьбу личности — это азы. Нежизнеспособных можно было так или иначе нейтрализовать — пусть даже путем жестокого истребления, но этот фактор катастрофы — никак: ни через забвение, ни через искажение. Груз прошлого слишком тягостен для человека современного, и даже более, чем себе это представляет большинство. Именно этим, а ничем иным, этой Историей нашей, с позволения сказать, Цивилизации, стремящейся по пути самого явного регресса, возведенного в степень благодати, от которой даже и у самого Сатаны волосы встали бы дыбом, если бы этот господин с копытом действительно бродил по Миру — именно этим объясняется масса немотивированных с первого взгляда, и порой бессознательных поступков человека современного, и событий в государствах, на взгляд обывателя лишенных всякого смысла и логики. Особенно это касается социальной и личной энтропии, включительно до самоубийства личности, и самоуничтожения наций, здесь опиум, кокаин, и пьянство, бандитизм и проституция, сатанизм и мессианство, здесь — агония. Даже банальный сифилис имеет большее распространение среди наций, преступное прошлое которых признается всяким здравомыслящим человеком.
Есть поговорка о том, что просто так никому и никогда камень на голову не падает. И действительно, все, что происходит, происходит по ряду известных причин, без участия случайности, и если находят на улице человека зверски убитым, то смело можно сказать, что свой конец этот человек заслужил, что, впрочем, совсем не означает необходимости отмены уголовного права за недействительностью.
Зная законы этой псевдослучайности, можно приобрести к ней иммунитет, впрочем, достаточно ограниченный. Или приходится очень постараться, пропуская все происходящие события через себя как первопричину.
Но, хотя я и считал себя первопричиной всех событий, происходивших вокруг меня, случалось иногда и со мной оказаться фигурой в руках чьей-то судьбы. Проявлялось это в том, что иногда я совершал некие, совершенно необдуманные действия, видимых причин к которым не только что не было никаких, но и сам я впоследствии не мог понять, отчего он поступил именно так, а не иначе. Одно я при этом понимал твердо: то, что это с ним уже было когда-то, привело к таким-то последствиям, и теперь кончится тем же самым.
Утраченная память о предыдущем — как много она значила бы для людей, умей они действительно ее восстановить. Каждого же порой преследует ощущение, что то, что с ним происходит, когда-то уже происходило с ним же раньше. Это — память предков, (впрочем, не всегда — именно предков), прорывается из глубины неосознанного, но, натыкаясь на барьер сознания реального, возвращается вспять. Так или иначе, часто многие предсказывают исход ситуации, и называют это интуицией. И ведь просто открывается ларчик интуиции, до смешного просто! — время развивается на плане событий циклически, и одно и то же из рода в род часто происходит с одними и теми же, и остановить это можно только остановив мощной рукой круговращение Колеса, чтобы потом запустить его вспять, если, конечно, это действительно нужно.
Не старайтесь — не все могут это. Не все родились такими, как мы с Роксаной. И это очень хорошо, что не все! А то бы все было предначертано настолько однозначно, что жизнь дальше не имела бы совсем никакого смысла.
Впрочем, что ж мы? Нас смять, да и все дела. Меня-то уже не так просто было смять: я и сам бы кого угодно смял, особенно при тогдашних моих полномочиях, а вот Роксану — Роксану, пока мала — однозначно, орлов бьют на взлете. И ведь не сказать было ей об этом — мала была, а выросла — верить мне перестала. Да и нельзя было мне верить.
Напрасно я тогда же не сказал ей о том, что ее ждет!
Белецкий явился недовольный и шумный. Я пока сам накрыл стол, поставил бутылочку крепкого, мне родственники присылали. Впрочем, чача. Но какая! Такого этот сибарит сроду не пил.
Белецкий увидел, и сразу несколько отмяк:
— Да вы бы сказали, батенька мой, что в одиночку не можете, я бы уже вас уважил. А то присылаете черт-те кого, по-русски он ни бум-бум, только говорит: «—Хозяин звал, иди!» Арап, право слово. Да ведь и не сказал поначалу, куда и идти. Потом записку вашу догадался дать. Кто хоть таков-то?
— Нукер.
— Что-с?
— Телохранитель. Дик?
— Еще и как!
— Такой и нужен в данном случае. Вы вот как сноситесь по секретным делам?
— Ну, телефону-то не доверяю…
— Верно. Там связистки сидят, их можно подкупить, и соблазнить, да мало ли? Всегда может быть утечка.
— Лопухин вот раздает директивы.
— За Лопухиным не первый случай.
— И не говорите. Его господа бомбисты знают лучше, чем митрополита Московского. Однако, что же? Курьер? Его можно тоже подкупить.
— Или убить.
— Или убить. Шифровку можно расшифровать.
— Да. Но если время расшифровки превысит время актуальности — все будет хорошо. Или на словах с верным человеком. Или лично.
— Вот и лично. А где верных людей взять, знаете?
— Я знаю. В Азербейджане**. Мой Рустам вполне верен. Традиции.
— Вам легче.
— Мне легче. Да, Ганин готовит проект эффективной перлюстрации почтовых отправлений. Там масса нужной информации, уверяю вас.
— А что, хорошее дело. Только ведь разумно надо, штаты-то? — где их взять? И так развели паразитов при губерниях.
— Ганин в курсе. А я знал, что вы одобрите. Все будет очень разумно.
— Так вы меня что, за этим звали?
— Не совсем. К столу?
— Давайте. Нальем, и выпьем… о-о-о-о! Это что за коньяк такой?
— Из Кахетии. Осторожно, Степан Петрович, крепок весьма, как ром, и даже как абсент. На травах. Пусть наша встреча будет приятной.
— Пилюлю подслащиваете? Что стряслось?
— Ну — стряслось. Можете считать доказанным, что террористы заранее выбирают своих жертв, и долго готовят операцию.
— Бесспорно. Что в этом нового?
— Нового то, что они поначалу долго и планомерно собирают всю возможную информацию по объекту покушения, и что они настолько автономны от своего ЦК, что утечка информации невозможна. Если она происходит, значит — предал свой, а их человек всего десять, не больше, сразу понятно, кто. Так что если есть там агенты, они либо будут молчать, либо они ничего сами знать не будут.
— Логично. И как идет сбор? Агентура, телефонистки?
— Да проще, Степан Петрович — наружным наблюдением!
— Да, верно. Но вроде бы наблюдателей не замечалось…
— А кого искали? Потрясователей основ в греческих шляпах, которые с подзорными трубами…
— Верно. Там народу всегда шатается — пропасть сущая. Улица, одно слово.
— Вот именно, Степан Петрович. В поддевку переодеться — и все дела. Или в тулуп. Масса возможностей. Извозчики, лотошники, праздношатающиеся, сапожники… да кто угодно. Если террорист одевался фельдъегерем, что ему мешает переодеться в городового? В дворника?
— Согласен.
— Второе: сейчас у нас генерал-губернаторы в чести. Ваш Клейгельс, например, Сергей, Владимир… да и все губернаторы. Мы знаем только класс лиц, по которым ударят, но не знаем, по кому конкретно.
— По кому конкретно — первым.
— Да, Организация невелика, так что и удар будет один**.
— Понимать вас так, что тот губернатор, за которым стали следить — он и на очереди?
— Понимаете верно.
— Интересно. А отвлекающие маневры?
— Вероятны, но не сейчас. Сейчас все убеждает террористов, что их метода подготовки не раскрыта. Хотя она стара: ей еще народовольцы пользовались.
— Ну да, полиция — дураки, соломой подвязанные… впрочем, отчасти верно. Послать специальных людей, лучших, чтобы они посмотрели, где около губернаторов мелькают одни и те же рожи? Из жандармерии — это возможно.
— Но чтобы все тайно…
— Сказал же — возможно! Уже и так собирался в Киев — так поеду завтра же.
— В Киев, Степан Петрович, в Киев! Но через Одессу. Это на вас. А я — в Москву, и здесь пошерщу. Вы у нас хотите лавры стяжать, вот они вам: раскроете заговор, возьмете всех — вот вам и лавры. Или хотите вместо Клейгельса? Тогда бомба вам с руки.
— А и шутки у вас! Хотя меня посещали мысли, что наши чиновные господа бомбистов этих друг на друга насылают — за денежку, и не малую. Были, признаюсь, мысли.
— Отчасти, быть может, и верно. Но отчасти. Там денежку другие платят.
— Да, мы говорили об этом. Я потом долго думал, и все никак у меня не укладывается в голове. Вон, Столыпина послушать — все жиды. Старых александровских служак — так все — масоны. А масоны могут что? Если по чести?
Я улыбнулся вместо ответа.
Да, тема о том, что во всем виноваты масоны, была популярной и до сих пор, а прежде и еще популярнее, что, собственно, привело как раз к тому, что масонство стало распространеннейшим и самым модным времяпровождением для знати и интеллектуалов. Запретный плод, однако, пришли мы именно к тому, что во время оно кругом, куда ни кинь взгляд, попадались все именно какие-нибудь таинственные посвященные, или им подобные таинственные господа, да и политические организовывались по масонскому принципу — и система хороша, да и подозрений, на первых порах, не вызывало. Впрочем, в большинстве своем, таинственные посвящения были неким особым брачным ритуалом — к масонству обращались, чтобы более нравиться. И вот получилось вдруг так, что различные тайные общества охватили своим влиянием большую часть знати, и гвардейского офицерства, и вдруг все, ни шагу вправо, ни шагу влево: в руках этих обществ оказалась карьера каждого конкретного человека, его служба. Немасоны откровенно зажимались по службе масонами, в то время как вступившим в общество все его члены активнейше помогали продвигаться по службе в обход прочих.
И это было еще не все — в иллюминатских и франкмасонских ложах существовал очень привлекательный институт "луфтонов" или "волченят": детей посвященных масонов, которых общество брало под свое полное покровительство, при условии, что родители будут воспитывать ребенка в духе масонских идеалов, и твердого родительского обещания, что всеми правдами и неправдами их чадо по достижении совершеннолетия вступит именно в это покровительствующее братство. Юношей-луфтонов один раз призывали в ложу, и спрашивали, какое поприще молодой человек себе решил избрать для карьеры, и по получении ответа луфтона немедленно начинали проталкивать через самые теплые места на самые верхи, гарантируя при этом полный успех и славу, безотносительно к собственно способностям молодого человека, будь он хоть и полный кретин. Менять свое решение, правда, луфтонам не позволялось, принять его можно было только раз, но успех в карьере детей очень привлекал в ложи любящих родителей. Дочери же масонов, тоже не лишаемые покровительства, на заседаниях могли назвать имя того, за кого они желали бы выйти замуж, и практически всегда выходили, ибо горе было жениху, ежели он на такой луфтонке жениться не желал, и горе было тому мужу, который изменял жене, навязанной ему масонской круговой порукой.
— Задумались, Борис Романович? Так могут масоны или не могут?
— Что именно?
— Бороться за власть в Империи, например.
— Это масоны могут, и это масоны делают. Но не они кукловоды — они куклы.
— Ну а кукловодами-то как делаются?
— Интересует вас именно технология производства в кукловоды?
— А что такое?
— Сами хотите стать?
— А если хочу?
— Да вы, быть может, и стали уже. Это у масон надо инициацию пройти, посвящения всякие… А кукловодам не надо. Кто думает как они, и делает их дело, тот им — свой, и все дела. И у человека все вдруг начинает отменно получаться. Само собой. Такое везение, что и бешеного пса перед вами кто-то палкой прибьет. И все такое. Я вот как по К-Р вдруг полез вверх да вверх — сам себя испугался. Но это нервы.
— И точно, нервы. Вы смотрите — как бы… того…
— Ничего. Я двужильный.
— Вы думаете? Я вот голову себе едва не сломал: не терплю неразрешенных задач. Подскажете, о мудрейший из мудрейших мужей Ирана, Турана, и Мазендарана?
Я улыбнулся:
— Читали Фирдоуси?
— Имел честь. В переводе. Так подскажете?
— Что именно?
— Только ли из-за денег наши кукловоды все это проделывают?
— Вовсе нет. Денег у них больше, чем достаточно, даже так: там без денег и делать нечего.
— Но ведь всем нам надо себя оправдывать в том, что мы делаем!
— Вы себя оправдываете?
— А как бы вы думали? Мне при вешании приходится бывать. И я говорю себе: да, Степан, вот ты человека в петлю подвел, но ведь ты долг свой исполняешь…
— Ох уж этот мне ваш долг, Степан Петрович! Индульгенция. Этот ваш долг, эта ваша одухотворенность, вместе с символизмом, масонами, розенкрейцерами, да святыми юродивыми! Вот помяните мое слово: не будет от этого добра! А врага ненавидеть надо. За то, что враг, и баста.
— Хорошие речи, однако! Те, кто против нас, так же нас ненавидят? За что?
— Любят, скорее. То-то и беда.
— Иначе?
— Да они исполняют божье предначертание, как вы не поймете? Если Господь сотворил опиум, то для чего? Для чего-то точно сотворил.
— Кстати, странно: тот же опиум — зачем он? Кто так устроил с этими ядами, наркотиками, и прочим?
— Вот и вы туда же. Логика наша. Все должно быть для чего-то.
— И для чего?
— Давайте думать. Для облегчения боли? Но он дает большую. Как наказание? Наказание в поле не растет, да и наказание что-то, воля ваша… какое-то перманентное. Так не для конца ли Мира? И если да, для конца, то их долг исполнить божие предначертание. Так что тут вопрос очень религиозный, и очень христианский по сути своей. Вам это ближе, вы и думайте над этим.
— Господи боже! — Белецкий надолго замолк. Я подлил ему. Он молча выпил.
— Верить вам, они наши души спасают?
— Я этого не говорил, это вы сказали. Но они служат богу. Понимая буквально Священное Писание. Тут не в опиуме дело, а в Апокалипсисе Иоанна Богослова. Все должно происходить так, как там написано, и в строго определенной последовательности, что как раз доказывает истинность и самого Откровения, и всех Евангелий, впрочем**. И далее все будет именно так же. Через опиум с людьми можно многое делать. И не через один опиум. И это средство устареет, ему на смену придет более совершенное. Для того, чтобы мрачный пророк древности оказался прав, и Миру наступил конец. Стоит ли нам иметь детей, как вы думаете?
— Да ну вас к черту, Багратов! Вы у меня всю почву из под ног выбиваете!
— Как угодно, Степан Петрович. Я сказал лишь то, что сказал. Угощайтесь, что ж вы?
— Да уж благодарю покорно! Вот вы при мне и Православие пинаете…
— Там, где начинается религия, кончается разум, Степан Петрович.
— И «Религия — опиум для народа?» Так?
— Сказавший попал почти в точку, что доказывает, что он в курсе части проблем. Религия — опиум, опиум — религия. От перестановки слагаемых сумма не изменяется. Сумма: опиум и религия, или, если хотите, опиум как религия. А что есть вечное блаженство? Опиум тоже дает блаженство…
— Да вы — еретик, батенька! Лет триста назад вас бы на костре сожгли!
— Сожгли бы, Степан Петрович, сожгли бы как пить дать. И напрасно. Непонимание проблем их не отменяет, напротив даже, наоборот. Но, ладно. Ешьте, пейте.
— Да нет, аппетит пропал. Господи, такого и от Мефистофеля не наслушаешься! Прощайте-ка, друг мой Борис Романович. Поеду я в Киев, да прослежу, что там, и как. Связь держать будем?
— Будет нужда, пришлю вам Ганина, или приеду сам. Сами же вы меня не ищите. И вот что: с Рачковским поосторожнее, хотя он и друг вам. Поосторожнее, он — профессионал. В нашем деле друзей нет, а если есть — избави от них бог!
— Ясно. Сам знаю. Пусть сам до всего докапывается. Ну что, рад был близкому знакомству.
— Рустам вас проводит до дому. Засим, прощайте. Прощайте, Степан Петрович. И, случись что, от губернаторства держитесь-ка подальше. Нынче губернатором плохо быть. Совет, на дорогу.
— Да знаю, знаю. Все исполню, как вы просите. И сообщу, если что, Ганину. То есть вам. Ну, путаница! Будьте, в общем, здоровы, хан вы мой, и мирза. Станете эмиром — не забудьте старика…
— Ерничаете?
— Пытаюсь. Прощайте.
Белецкий откланялся, и уехал, сопровождаемый Рустамом. Я же, выспавшись недолго, первым же поездом выехал в Москву, отправив Ганину письмо, чтобы он сказался больным, и отдохнул дома, носу на улицу не высовывая.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* Мемуары, которые легли в основу романа, датированы 1959 годом. В 2005 году я публиковал уже один отрывок из мемуаров Багратова***, и, если он заимствован кем-то, утверждаю, что авторские права на мемуары Багратова принадлежат именно мне.
*** Барис-Мирзо Рамазан-Оглы (Борис Романович) Багратов, сын Рамазана Баграт-Оглы. Принадлежал к туранской ветви семьи Баграт-Оглы. Но это имя в документах не упоминается. Родился в Петербурге в 1876 году, детство провел в Баку. В 1895 г. был направлен на службу по УПО на Манчжурскую границу. В 1898 переведен по службе в Окр. Кв. Жанд. Корп. по Забайкальскому Округу в чине ротмистра, в 1901 г. переведен по службе в Центральный Округ, с 1902 г. — в чине подполковника жандармерии. В 1903 г. был назначен в ЦК-РБ Отд. Его Имп.Вел.Корп.Жандармерии по ЦВО, в 1909 — полковник жандармерии. Во время Гражданской Войны — активный деятель Белого Движения, участвовал в Ледовом Походе Каппеля. С 1922 г. действовал как деятель РОВС, с 1925 г. жил в Анцио (Италия). В 1923-24 гг. сотрудничал и с ГПУ, фактически, помог ГПУ в разгроме НСЗРиС Савинкова, но после контакты с ГПУ прекратил. В 1932 г. выехал в Германию, сотрудничал с Абвер по созданию агентурной сети среди Белой эмиграции. С 1942 года активный участник разведсети “Zeppelin”. Действовал как куратор “Zeppelin” среди кавказских, татарских, и казачьих добровольческих формирований, курировал так же исламские организации «Turkenhelle» и «Algemeine Handschar», и отдел 1с (контрразведка) при ставке князя Султан-Гирея. С авг. 1944 г. о нем нет никаких данных. Полковник, действительный член «Ahnen Erbe», доктор социологии, доктор исторических наук. Проходил в производстве по делам Альфреда Розенберга, Зиверса Вольфрама, ген. Кестринга, ген. фон Зиккердорфа, (Нюренбергская МСГ), генералов Шкуро А.Г, Краснова П.Н, Краснова С.Н, Краснова Н.Н, Доманова Т.И, фон Паннвица Г.В, Султан-Гирей Клыча, полковника Кочконогова Е.И, и фон Зиверса Эварта Вальдемара (МГБ СССР). Имел множество имен, и в свое время прославился тем, что появлялся почти одновременно в местах, удаленных друг от друга на сотни километров. У Павла Судоплатова и Богдана Кобулова к нему были личные счеты, а это что-то да значит. Найден Органами МГБ не был, и считался в розыске. В 1963 году МОССАД упустил данные, что Багратов был убит в Монтевидео в 1951, но делом КГБ СССР, не закрытом еще в 1967 г, это не подтверждалось никак.
**** Ганин И.А. (1878 — 1904 (?)). Сын Александра Ганина и Елизаветы Анненковой. До 1904 г. — следователь жандармерии в г. Томске. По официальной версии умер от гриппа зимой 1904 г.
***** Искандер Рамазан-Оглы (Александр Романович) Багратов. В 1912 г. был по протекции старшего брата назначен на службу в Отделение Внешней Военной Разведки при ставке Вел.Кн. Николая Николаевича. В 1914 г. под чужим именем сдался в плен на Германском фронте, выполнял специальные задания в Германии. С 1918 г. — деятельный участник Белого Движения, дружил с кн. В. Голицыным, принимал участие в его операциях. Участвовал в Ургинском походе ген. Р.Ф. фон Унгерна. По мнению А. Клингенберга в это время страдал раздвоением личности. Пропал без вести во время взятия Урги. Дальнейшая судьба неизвестна.
****** Рокшан (Ксения Романовна) Багратова. В 1915 г. — член Левого Крыла ПС-Р. В 1917 г. примкнула к большевикам, под влиянием М.С.Урицкого. В том же году сменила фамилию на Рэмалис — от РЕМАЛИСИС, если прочитать наоборот на арабском — «Шезл А-Меир», один из падших ангелов. Звучит вполне к духу того времени (вспомните Г. Соломона-Исецкого). В 1918 г. и далее — комиссар продкомиссии ВЧК. В 1923 г. — в иностранной операции по делу «Трест». С 1926 г. — следователь в аппарате ГПУ—НКВД. С 1931 г. — особый уполномоченный НКВД в Грузии, там близко познакомилась с Л.Берия и Б.Кобуловым. С 1933 г. находилась постоянно при Кобулове. С 1937 г. — следователь Ленинградского УНКВД. С 1941 г. — сотрудник ОВИР III ГУ НКВД СССР. С 1943 г. — Пом.Нач.НТО УВИР НКГБ СССР, майор госбезопасности. С 1945 г. доктор исторических наук, профессор. В 1954 г. выдворена в отставку в связи с разгромом сторонников Берия, лишена звания подполковника госбезопасности, и звания доктора наук. Сменила фамилию, проживала в Ленинграде на мизерную пенсию.
******* Ирина Теймуразовна(?) Багратиони, (1871—1916). Третья жена Рамазана Баграт-Оглы. Несмотря на созвучность фамилий, родственницей Багратовым не являлась.
* См. приложение 1.
******** Дальберг Полина Георгиевна. С 1905 по 1907 гг. — умеренная эсэрка, затем вышла из ПС-Р. С 1909 г. — учитель в народной школе г. Алексин, Тульской губернии. С 1920 до 1923 г. проживала там же. В 1923 г. арестована, и расстреляна.
********* Нариман Рамазан-Оглы (Норман Рамсей). Родился в 1873 году в Санкт-Петербурге. Окончил Московский Университет. Из-за семейного скандала был лишен наследства и титула, далее жил в Баку, занимался нефтепромыслом. После 1917 года не поладил с мусаватистами, и эмигрировал в САСШ (США). Жил в Хьюстоне, работал инженером по нефтедобыче в компании Говарда Хьюза. Умер в 1939 г.
* То есть убийства министра внутренних дел В.К.Плеве
* Еврейская националистическая революционная организация в России
* Партия социалистов-революционеров
* П.М.Рутенберг — социал-демократ, затем эсэр, затем деятель организации Гапона. Впоследствии принимал участие в казни Гапона вследствие обвинения последнего в связи с Охранным Отделением. В дальнейшем видный деятель среди сионистов, нефтепромышленник, занимался благотворительной деятельностью в пользу евреев, эмигрирующих в Палестину. Национальный герой государства Израиль.
** Министр внутренних дел Д.С.Сипягин был застрелен в упор террористом, прошедшим к нему под видом фельдъегеря от Вел.Кн.Сергея. У террориста даже не проверили документов.
* Гершуни Г.А — член ЦК ПС-Р, организатор т.н. "Боевой Организации". С 1902 по 1903 год организатор трех покушений, в марте 1904 г. арестован, смертная казнь ему была заменена пожизненной каторгой. В 1906 г. бежал, действовал в Цюрихе как организатор и идеолог террора, в 1908 году умер.
* Рачковский П.И. — в то время шеф службы иностранного политического сыска, впоследствии — директор Департамента полиции.
* Белецкий С.П. — с 1899 правитель канцелярии Киевского губернатора, совместно курировал полицейский и политический сыск по Генерал-губернаторству Подольскому, Киевскому и Волынскому. Дружил с Рачковским. После убийства Плеве немедленно явился в Петербург, и потом долго был в Петербурге, рассчитывая получить пост в Министерстве Внутренних Дел. Клейгельс ему симпатизировал, и покрыл его служебную нерадивость. Тем временем Белецкий лично следовал Егора Созонова. В 1907 назначен самарским вице-губернатором. С 1909 — вице-директор, с 1912 — директор Департамента полиции, с 1914 — сенатор. Контролировал Распутина, был у того в полном доверии. С 1915 товарищ министра Внутренних дел. 3 марта 1917 арестован, в 1918 — расстрелян.
** Фешенебельный петербуржский ресторан.
* Архангел: в полиции — личный адъютант, или охраняющий должностного лица.
** Это свидетельствует о властолюбии.
** Созонов, или Сазонов — тот, кто бросил бомбу в Плеве. Нет смысла удивляться этим фамилиям: Созонов, Покотилов — все просто: литера А в паспортах подчищалась на О, этого было достаточно для изменения фамилии. Если искали ПОКАТИЛОВА, то ПОКОТИЛОВА не искали. Другой метод: «Бабушка» Брешко, фамилию дописали до Брешковской, и ездила «Бабушка» по партийным делам три года по всей Империи, даже и в ссылку.
Почему Багратов намекает на Созонова: после убийства Плеве тот лежал в Александровской больнице, ожидал, по тому времени, казни, если выживет, да и смерть была более чем вероятна. Находясь в проясненном сознании, но с повязкой на поврежденных глазах, Созонов, не надеясь жить, разговорился перед Белецким. Разговорился, боясь безвестности, как определил Белецкий. Впрочем, беседа велась без протокола, под слово чести, что это не будет использовано как показания. Да и Белецкий вел разговор так, что Созонова в любом случае нельзя было обвинить в предательстве. Созонова и Сикорского, обоих исполнителей теракта, приговорили, однако, 30-го ноября к каторге, и сослали в Акатуй. Созонов до конца своих дней боялся разоблачения Белецкого. А Белецкий рассказывал об этом Ганину точно. Откуда Багратов об этом узнал, он не поясняет, но знал, что косвенно говорит о том, что у военной К-Р Центрального округа были осведомители в службе сыскной полиции. При этом Багратов знал об откровениях Созонова, но ничего не знал о Ганине — то есть, либо Ганин был отлично законспирирован, либо Белецкий рассказывал о Созонове кому-либо еще, или своей любовнице А.А.Христофоровой. Впоследствии, рассказывая об инфильтрации сети ЦК-РБ в Германию с 1915 по 1917 гг, Багратов упоминает о связи Христофоровой с Ганиным в Базеле, но вскользь. Вероятно, А.А.Христофорова все же работала на Багратова в 1904 году, и, вероятно, позднее.
Однако, поскольку эта история не пошла дальше Ганина, Багратова, Рачковского, и, возможно, Христофоровой, и судя по тому, что мы об этом ранее не знали, Белецкий свое слово сдержал: о поведении Созонова свидетельствовал только министр юстиции граф Муравьев: «На допросе он отказался назвать свое имя и дать какие бы то ни было показания.»
А вот фрагменты одного из его писем из Шлиссельбургской тюрьмы (еще до суда):
"Когда меня арестовали, то лицо представляло сплошной кровоподтек, глаза вышли из орбит, был ранен в правый бок почти смертельно, на левой ноге оторваны два пальца и раздроблена ступня. Агенты, под видом докторов, будили меня, приводили в возбужденное состояние, рассказывали ужасы о взрыве. Всячески клеветали на "еврейчика" Сикорского... Это было для меня пыткой!..
… В течение нескольких дней у меня был бред, три недели с моих глаз не снимали повязки, два месяца я не мог двинуться на постели, и меня, как ребенка, кормили из чужих рук. Моим беспомощным состоянием, конечно, воспользовалась полиция. Агенты подслушали мой бред: они под видом докторов и фельдшеров внезапно будили меня, лишь только я засыпал. Начинали рассказывать мне ужасы о событии на Из. пр, приводили меня в возбужденное состояние... Всячески старались уверить меня, что С. выдает. Говорили, что он сказал, будто с кем-то (с какою-то бабушкой) виделся в Вильно за несколько дней до 15 июля, говорили, что взят еще еврей в английском пальто, которого будто С. назвал товарищем по Белостоку. К счастью, агентам не удалось попользоваться на счет моей болезни. Я, кажется, все помню, о чем говорил я в бреду, но это не важно, если примете меры. Одну глупость, одно преступление я допустил. Не понимаю, как я мог назвать свою фамилию уже через три недели молчания... Товарищи! Будьте ко мне снисходительны, я без того чувствую себя убитым. Если бы вы знали, какую смертельную муку я испытывал и сейчас испытываю, зная, что я бредил. И я был не в силах помочь себе. Чем? Откусить себе язык, но и для этого нужна была сила, а я ослабел...»
А вот через полтора года: «…показание, данное мною следователю 15 июля, сейчас же после того, как я очнулся после операции. Не зная, выживу ли я, я счел для себя обязанным заявить поскорее, что я член Б.О.П.С.-Р. и что человек, погибший при взрыве в Северной гостинице, был моим товарищем по делу, — был уговор, чтобы засвидетельствовать принадлежность Покотилова к Б.О... и только. Но следователь спросил о задачах Б.О., и я, не отдавая себе отчета, что нарушаю партийный принцип "не давать показаний", дал объяснение в довольно неумелой форме, но с резко народовольческим оттенком (то самое объяснение, которое значится в обвинительном акте). Почему я это сделал? Почему нарушил принцип и внес диссонанс в толкование программы? Да потому, что во время допроса я несколько раз почти терял сознание, умолял прекратить, просил для поддержания сил пить. До момента суда я мало заботился о данном показании. Но потом, когда наступило время подумать о том, что я сказал бы, если бы пришлось говорить на суде, я живо почувствовал диссонанс моих слов с программой партии. Сознание этого и заставило меня больше всего высказаться официально. За несколько дней до суда я записал, что сказать, все время избегал впадать в "народовольческий грех"... и, оказалось, перетянул в другую сторону. На суде, сверх всего, были такие невозможные условия для высказывания, что я свои слова купил дорогой ценой: мне сначала вовсе не хотели давать говорить до последнего слова и дали только по настоянию Карабчевского; обрывали меня на каждом слове, сбивали, я терял нить речи, измучился, многое проглотил, иногда нечаянно вырывались слова, которые сейчас же с радостью взял бы обратно. После суда чувствовал себя совершенно разбитым и страшно каялся, что вообще поддерживаю своим участием гнусную комедию суда. Так что, когда после мне сообщили, что на воле очень довольны тем, что я говорил, для меня было больно это слышать, как иронию. После суда раз писал вам, дорогие товарищи, по тому же поводу, в объяснение тех ляпсусов, в которые я впал, сам того не желая.»
Ну, в общем, ясно: Созонов пытался упредить разговорчивость Белецкого. А Белецкий или Рачковский приказали пропускать его письма, и пытались отслеживать их маршруты. О конспиративной переписке тогда не думал даже Савинков — де, кому это надо, и этим после воспользовался Багратов: перехватывая письма, и подменяя их на другие, он очень эффективно двигал всеми этими фигурами в своих интересах, что будет очевидно ниже по тексту романа.
* Еврейская социалистическая партия, и тайное общество.
** Исламская террористическая секта.
** Туберкулезная интоксикация выражается экзальтированностью, сходной с кокаиновой, поскольку один из токсинов, выделяемых палочкой Коха, действует сходно с дофамином.
** У Лернейской Гидры вместо одной срубленной вырастало десять голов. Геракл вышел из положения так: он прижигал факелом те шеи Гидры, с которых срубил головы, и новые не росли.
** В 1830-х годах китайское правительство пыталось пресечь ввоз опиума из английской Бенгалии через Кантон, что привело к войне 1839-1842 гг (Опиумная Война). Результатом войны было отторжение Сянгана (Гонконга), беспрепятственный ввоз бенгальского опиума в Китай, и развертывание английских опиумных концессий в самом Китае. Основными потребителями опиума вплоть до Второй Мировой войны были Китай, Корея, и Аннам (Вьетнам и Лаос). Японская оккупация Манчжурии и Кореи только ухудшила положение. Китайская нация к 1940 году была в состоянии гуманитарной катастрофы, опиум начинали употреблять с 3-х лет. Правительство Мао Цзе-Дуна запретило потребление опиума, и провело несколько «опиумных» чисток населения. Во время Корейской и Вьетнамской войн Сайгон, бывший сначала базой отдыха для союзных войск, а потом столицей Южного Вьетнама, был наводнен опиумом, откуда привычка к его потреблению перекочевала в США, а в Лаосе и Камбодже возник т.н. «Золотой треугольник» — зона, в которой культивировался сплошь опиумный мак. Правительство Пол-Пота и Иенг-Сари драконовскими мерами прекратило существование «Золотого треугольника», и зона тотального засева опиумным маком пахотных земель переместилась в Пакистан и Афганистан. Афганская война СССР 1980 года была войной против опиума: Афганистан мог наводнить героином всю территорию СССР, что, собственно, сейчас и происходит. Ныне в России героин начинают употреблять с 8-10 лет. Это замалчивается, но замалчивание проблемы не решает.
** Свод разрешенной пищи для евреев. Что не разрешено Кашрутом, то запрещено. Основные запрещения приведены еще в книге «Левит», но незапрещенность некоторых вещей приводила к эксцессам: в эпизоде «Суд Соломона» рассказывается о том, как во время осады города две матери желали съесть своих детей. Поэтому раввинат составил, и поныне дополняет список разрешенного, с твердым пониманием того, что не разрешенное запрещено.
** Во время шефства над Жандармским Корпусом графа Лорис-Меликова в Корпус было привлечено большое количество мусульманской знати, с условием, что исламизм ими выказываться ни в каком случае не будет («т.н. «цивилизованные мусульмане». Велась тайная политика по воспитанию исламской знати в имперских традициях). Фактически, мусульмане в Корпусе Жандармов были лишены права свободного отправления своего культа. Так и Б.Р. Багратов действовал согласно этой установке. Во время службы в армейских частях на Манчжурской границе он числился по Жандармскому Корпусу, и выполнял это правило, несмотря на то, что в армейских частях отправление культа для мусульман не ограничивалось.
* 11,56 мм
* Т.н. "простое" наружное наблюдение, при котором объект наблюдения "ведется" одним сотрудником. Более сложные методы наружного наблюдения: групповое слежение, когда объект попеременно "передается" для слежения нескольким "хвостам" с тем, чтобы сотрудники не примелькались, или не были опознаны, и комбинированное, когда объект наблюдается и другими методами и агентами — "статистами", "фланерами", или "подсадками".
* С.П.Дегаев — полицейский провокатор, обеспечивший окончательный разгром "Народной Воли". Выдал Веру Фигнер. Потом признался в провокации, лично убил своего шефа — Г.П.Судейкина. Был приговорен ЦК "НВ" к изгнанию, и уехал в Америку.
* Ганин намекает на известный скандал с начальником сыскного отделения Лопухиным: тот издал книгу для служебного пользования «Лекции Охранного Отделения», где сводились все данные по революционным организациям; набор был выкраден, после чего книготорговец Вульф стал очень задорого продавать копии этой книги. Что нового? — служебные базы данных из ГУВД точно так же утекают каждый год и сейчас. Во всяком случае, эта утечка позволила в дальнейшем Багратову и Ганину значительно влиять на Лопухина, и, хотя Багратов и не говорит о личной вербовке им Лопухина, так по обстоятельствам дело именно и обстояло.
* Гоц Михаэль Рафаэльевич: член ЦК ПС-Р, отвечал за общую работу, и денежные потоки.
* Брешко-Брешковская Е.К. — член ЦК ПС-Р. Вообще весь состав тогдашнего ЦК: М.Р.Гоц. Е.Ф.Азеф, В.М.Чернов, А.И.Потапов, С.Н.Слетов, Н.И.Ракитников, М.Ф.Селюк, Е.К.Брешковская.
*У мусульман — герой священной войны, воин Пророка
** Во время Русско-Японской войны Англия находилась в союзе с Японией, и определила антироссийскую политику других европейских государств, в результате которой ими велась фактическая экономическая и морская блокада Российской Империи. Россию поддерживала Германия, и достаточно тепло относилась Австро-Венгрия, но последняя никакой помощи России не оказывала, не желая конфликтовать с Италией и Турцией.
** Растраты относились к категории преступлений государственных, и ими, в случае растраты казенных денег, занималась жандармерия.
* Der Haupt-Quartiere Аusland Nachrichten-Dienst — разведка Германского Генерального Штаба.
** Вот как пример, то, что говорил Покотилов Савинкову перед первым покушением на Плеве: «— Знаете, я хотел убить Боголепова, Карпович предупредил меня... Потом — Балмашев... Я сказал, что я больше ждать не могу, что первое покушение — мне. Приезжал в Полтаву Гершуни. Было решено: Оболенского я убью. Я и готовился к этому... Вдруг узнаю, что не я, а Качура... Качура — рабочий, ему отдали предпочтение. Он стрелял, а не я... Вот теперь Плеве. Я не уступлю никому. Первая бомба — мне. Я ждал слишком долго. Я имею на это право.» А вот о Каляеве: «К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву.» О Доре Бриллиант: «…она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всею той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали.» По-моему, комментариев уж и не надо. Савинков, вообще, ценный свидетель по этому делу, если читать его внимательно! Кое в чем он сформировал историю этих дел. Кое в чем — дезинформирует, намеренно, а все до сих пор повторяют за ним. Я постоянно ссылаюсь на него, и буду ссылаться. Сам этот роман — спор с Савинковым. И спор мой, а не Багратова.
** Нормальное слово для тех времен. Сравните у Достоевского: «…с жидами, жидками, жидишками, и жиденятами, и до того дошел, что и у евреев был принят.» Еврей — это правоверный, богатый иудей, в отличие от хасид, ашкенази, или караимов. В слове «жид» вообще нет ничего оскорбительного: это польская форма их самонаименования «Йиддиш», от которого пошли вариации «Юдише», «Идэш», и «Жиде».
* Так и получалось: вошли С-Р во Временное Правительство, и давай насаждать «демократию» и «войну до победы». После разгрома Левого Крыла часть их пошла под нож, но не выбрасывала никаких лозунгов, а другая часть просто перешла в большевизм. На Дону С-Р очень быстро консолидировались с КДП, а то и перевернулись в монархизм. Союз Савинкова состоял из С-Р, а влюбился Савинков в фашизм, и все его С-Р ринулись туда же. Зинаида Гиппиус, бывшая член НСЗРиС, даже вербовала молодых эмигрантов для дивизий СС «Шарлемань» и «Викинг».
** Вот как пишет сам Савинков об этом: «В начале 1902 года я был административным порядком сослан в г. Вологду по делу с.-петербургских социал-демократических групп "Социалист" и "Рабочее Знамя". Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла. Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям "Народной Воли". В Вологду дважды — осенью 1902 г. и весной 1903 г. — приезжала Е.К.Брешковская. После свиданий с нею я примкнул к партии социалистов-революционеров, а после ареста Г.А.Гершуни (май 1903 г.) решил принять участие в терроре. К этому же решению, одновременно со мною, пришли двое моих товарищей, а также близкий мне с детства Иван Платонович Каляев, отбывавший тогда полицейский надзор в Ярославле. В июне 1903 г. я бежал за границу.»
* Плеве.
** Мациевских было два брата: Иосиф и Игнаций. Кто именно имеется здесь в виду, неясно. Видимо, Иосиф, так как он после долго сотрудничал с Савинковым, занимался контрразведкой в Варшавском отделении НСЗРиС. Ни в одних документах так же нет данных о том, что Мациевские раскрывали агентов ОО, и казнили их. Впрочем, Ганин ведь знал, о чем говорил. По традициям того времени: «Не пойман — не вор». Если убийца сам не брал на себя ответственность, его причастность к делу даже не обсуждалась. А не таков был Иосиф Мациевский, чтобы брать на себя вообще какую-то ответственность, а Игнаций от покушения на Плеве и то уклонился. Иосиф потом и с НКВД сотрудничал, до 1938 года, когда по делу Артузова—Тухачевского весь бывший «Трест» расстреляли: Шешеней, Деренталей, и всех савинковцев, кто сдался.
** Здесь, в общем, у Багратова есть смысловая параллель с Г. Климовым, но ведь сам Климов никогда не писал ничего особенно нового, а теории, на которых он основывался, существуют с 1860-х гг. Багратов оперирует этими же категориями, что косвенно только подтверждает популярность среди разведчиков того времени этой точки зрения, впрочем, верность их не утверждается. Однако, Редль был скомпрометирован на скандале с разглашением государственной тайны своему любовнику, да не один он. И еще учтем, что педерастия в так называемый «серебряный век» была в большой моде, так же, как педофилия. На этом многие и многие привлекались в круг деятельности разведок и революционных организаций.
** Тайная организация мистиков-каббалистов. Писатели Густав Майринк и Франц Кафка были членами «Голубой Звезды». Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Александр Амфитеатров, Владимир Ремизов — так же. Организация имела влияние на Германию, Австро-Венгрию, и Россию. Активно поддерживала социалистические партии в Европе. В «Князе Мира Сего» по этому вопросу лучше не смотреть — Климов по этой организации ничего не знает, кроме того, что писалось в брошюристике. В названии Общества нет смысла искать сионистскую символику — «Могенсаффир» — «Синяя Звезда» и правда сионистский символ, но здесь не тот случай. Климов искал в этом символику гомосексуальную, но это — его любимый конек, и нет и ее здесь. Все просто: первое собрание Общества состоялось в Праге в ресторанчике «У Голубой Звезды» в Еврейском квартале.
* Динамитчик Савинкова. В 1905 году погиб при разряжении бомбы.
* Австро-Венгерская разведка.
* Ганина готовил Белецкий, поэтому большинство его суждений основывается на информации Созонова. (см выше).
* Потерянное время: термин контрразведчиков, означающий, что в распорядке жизни объекта наблюдения появляется некое время, которое не контролируется наблюдателями, и объектом никак не объясняется, скрывается, или легендируется. В отличие от разовых «форс-мажоров», «потерянное время» фигурирует в распорядке объектов с определенной регулярностью или периодичностью.
** Ганин просто не понял вопроса. Багратов намекает на гипнотические способности Савинкова, которые имели место, все, его знавшие, это признавали. Он мог доказать кому угодно что угодно. Или вот его же описание встречи с немецким жандармом только после убийства Плеве:
«У нас не было заграничных паспортов. У меня была только зеленая мещанская для проживания внутри империи книжка. Я был уверен, что нас арестуют, и, зная немецкие нравы, не сомневался, что нас выдадут русским жандармам. Я все-таки вынул мою зеленую книжку.
— Паспорт? Извольте.
Увидав книжку, жандарм даже не раскрыл ее. Он вдруг преобразился. Приложив руку к козырьку, он сказал:
— Извините. Я ошибся. Вы сами знаете — разные люди ездят.
Через три дня мы были в Женеве.»
Сравните с воспоминаниями Вольфа Мессинга, где он описывает, как ехал «зайцем» в поезде: Мессинг спал под лавкой, его оттуда достал кондуктор, и потребовал чисто для проформы билет, хотя кто ж с билетом под лавкой ездит? Мессинг в отчаянии сунул кондуктору первый же клочок бумаги, кондуктор бумажку прокомпостировал, и говорит: «Что ж вы, молодой человек? С билетом едете, а под лавкой. Нехорошо-с!» Мессинг потом подсовывал вместо денег этикетки от нарзана буфетчикам — заимствовано Булгаковым для «Мастера и Маргариты».
** Обычный стиль работы Рачковского. Так же он работал с агентами Рыссом и Гирсом, которых потом списал на агента Филипповича. Но тогда совершенно неясно, кто был этот агент. Но вот если предположить, что агент был не Рачковского, а Белецкого, то тогда это однозначно Игнаций Мациевский: он был, как и Иосиф, членом «Голубой Звезды», значит, возможно, и USL, а устав USL требовал отчитываться во всей политической деятельности перед капитулом Общества. Членом «Голубой Звезды» был и Белецкий, и, возможно, членом USL. Тогда информация оттуда точно. На сети USL и «Голубой Звезды» Артузов впоследствии построил всю свою разведсеть, которая существовала до 1937 года! При этом USL вели двойные игры и в пользу НКВД, и в пользу внешней SD Германии, а после 1937 года стали работать именно на VI HA RSHA. Так что здесь богатый материал для раскопок.
** Сам Савинков описывает этот эпизод так: «Однажды утром дверь моего номера слегка приоткрылась, в щель просунулась голова, затем голова исчезла, и уж после этого ко мне постучались.
— Войдите.
Вошел еврей лет сорока, в потертом сюртуке, грязный, с бегающими глазами. Он протянул мне руку и сказал:
— Здравствуйте, г-н Семашко.
Я с удивлением смотрел на него. Помолчав, он сказал:
— Я виленец: тоже приехал из Вильно.
Я понял, что он мог знать о моем, именно из Вильно, приезде, либо наблюдая за мной по дороге, либо увидев мой паспорт с виленской свежей явкой. Но паспорт мой был в конторе, и показать его швейцар мог только полиции. Я был убежден поэтому, что предо мной шпион.
— Садитесь. Что вам угодно?
Он сел за стол, спиной к окну. Мне оставалось сесть лицом к свету. Он положил голову на руку и, улыбаясь, пристально разглядывал меня. Я повторил свой вопрос.
— Что вам угодно?
В ответ он сказал, что его фамилия Гашкес, что он редактор-издатель торговой, промышленной и финансовой газеты, и что он просит меня сотрудничать у него. Тогда я резко сказал:
— Я не писатель. Я представитель торговой фирмы.
— Что значит вы не писатель? Что значит представитель торговой фирмы? Ну, какой фирмы вы представитель?
Я встал.
— Извините меня, г-н Гашкес, я ничем полезен вам быть не могу.
Он вышел; вслед за ним вышел и я.
На улице, у витрины ювелирного магазина, стоял Гашкес и рассматривал со вниманием ювелирный товар. Поодаль два молодца в высоких сапогах и каракулевых шапках также внимательно разглядывали в окне дамские платья.
Я повернул направо, на Гашкеса. Он отделился от магазина и, улыбаясь, пошел за мной. Я взял извозчика. Он немедленно сел на другого. Я понял, что меня арестуют.
Более трех часов я бродил по Петербургу, с извозчика на извозчика, с конки на конку.
Под вечер я очутился далеко за Невской заставой среди огородов и пустырей. Кругом не было ни души. Я решил сообщить товарищам о происшедшем и не возвращаться более к себе в номера. Я решил также не ожидать больше Азефа: паспорт Семашки был, очевидно, известен полиции, другого у меня не было, жить же без паспорта неопределенное время было трудно. Я пошел на Садовую и на ходу сказал товарищу, что за мной следят. С вечерним поездом я выехал в Киев.»
** И Ф.Э. Дзержинский. Знали бы тогда, кого разрабатывают! Завербовать бы, дать службу, да продвижение… какой там Сидней Рейли! (примечание мое, не Багратова).
* А вот это ошибка: просто Швейцер тогда приехал с британским паспортом. Кстати, Савинков встречи с Швейцером тогда замалчивает. Видимо, отнес провал на его счет. А Швейцер потом погиб при разряжении бомбы — тоже можно задуматься: взрыватель можно было поставить на неизвлекаемость, Савинков знал, как это делать.
** Группа Д.Ульянова вела открытую переписку по подготовке покушения на Александра II. На том и попали в сферу внимания Фонтанки 16. Однако, превентивных мер принято все равно не было, только слежку установили. См, например, А.Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ», том 1.
** Блаженной памяти времена! Открытые письма, да еще с характерной приметой… в те времена нынешний ребенок мог стать гением контрразведки! Немного о перлюстрации писем выдал Куприн в «Гоге Веселове», но уж когда, уж в середине семнадцатого! А работать это начало с 1905-го. И много принесло плодов, а революционеры все провокации искали. Конверт тогдашнего времени был несколько иным: «Кому:» и «От (кого):». Ставили там просто имя, а то и ничего, и шло. «На деревню дедушке Константину Макарычу». Если не доходило, не отсылали обратно, а уничтожали, да и все. По этому признаку их и перлюстрировали: скрываешь адрес и имя — есть что скрывать и в письме. Работало.
** Суперинтендант: надминистр. И государственная безопасность — термин, который имел большое будущее.
* Министр внутренних дел.
** Papiere ist doch weiss, und Tinte ist doch Schwartze… — популярная в те времена депрессивная еврейская песня. Ганина угнетает белый цвет, что не удивительно: в поэзии того времени белый — цвет обреченности. Вспомните у Блока: «Зимний вечер, белый снег, ветер, ветер…» — первые строки «Двенадцати», которые должны были создать сразу настроение безысходности. «В венчике из белых роз — впереди — Иисус Христос» — обреченность Христа в революционное время. Он не ведет Двенадцать человек, они его ведут. Собственно — ведут на расстрел. Белое движение в этом контексте — движение обреченных. Понятие обреченности и жертвы в белом цвете, собственно, заимствовано из Каббалы, которая была в большой моде, но и в азиатской традиции это декларировалось постоянно. «Белые повязки» — смертники японского генерала Ноги под Мукденом. «Белые Повязки» в свое время особенно поразили российскую интеллигенцию. Вероятно, в нордической культуре белый цвет — это цвет снега, зимы, и связанных с ней депрессий. В семитской традиции символ обреченности — пустыня, и цвет ее — желтый.
* Имеется в виду рассказ «Штабс-капитан Рыбников», сюжет которого был подсказан Куприну Багратовым для провокации японского агента, которого нужно было заставить раскрыться. Но Куприн затянул публикацию, переделывая несколько раз рассказ, так что это не сработало.
* Леонид Андреев много писал о террористах. Собственно, он им очень сочувствовал.
** Жена директора гимназии.
* Именно это описано А.Чеховым, или просто случай типичный?
* Студент «Рамзес» в «Яме» был списан с Бориса Багратова. Куприн изменил род занятий, и биографию, но это не очень помогло: Багратов был вполне узнаваем. Багратов довольно обиделся, хотя виду особого не показывал. Но именно это привело к окончательному разрыву Куприна и Багратова в 1911 г.
* Скверная шутка: Александр Багратов к 1921 году был однозначно психически болен, Ганин, половину жизни изображавший Б.Багратова, под конец жизни страдал манией преследования, да и сам Борис Багратов пережил несколько тяжелых депрессий. А писано это в 1957-1959 гг. Обратная реминисценция вполне возможна.
* Смотрите Ремизова, Пастернака «Доктор Живаго», можно и Набокова.
* Исламское произношение имени «Соломон», которому приписывают книгу Экклезиаста.
* Богатырь Рустам — герой иранского эпоса, и поэмы Фирдоуси «Шах-Намэ».
* 9 мм.
* Леонтьева вела агентурную работу в высших кругах. См. ниже по тексту.
* Точно так же городовой сообщил боевику-наблюдателю о том, что в доме Департамента на Фонтанке 16 именно живет Плеве. Это было при подготовке на него первого покушения.
** Пикриновая кислота. У англичан называлась лиддитом, у японцев — шимоза. В 1903 г. Россия приобрела патент на соединение пикриновой кислоты — мелинит, была получена она и в чистом виде, но перевооружение артиллерии на нее произошло только к 1912 году. По мнению военного министерства сначала надо было отстрелять пироксилиновые снаряды — в целях экономии.
** Написание тех времен.
** А вот это — большая ошибка Багратова: именно тогда уже БО готовились сразу три покушения тремя группами. Это и спутало карты Багратову и Белецкому в деле Сергея. В дальнейшем Белецкий менее доверял Багратову, и это отчасти явилось причиной успеха следующих покушений БО.
** Довольно интересна эта мысль Б.Р.Багратова, он ее, кстати, повторяет несколько раз. Но то, чего он знать не мог: взрыв в Чернобыле — и предречение о Звезде-Полыни, и горьких водах. Это предначертано? Или сделано руками человеческими? До сих пор никто не понял, от чего взорвался этот энергоблок, а не иной однотипный; именно Чернобыль — это «Полынь» по-украински. Силу фанатизма мы знаем. В центре событий мог быть именно фанатик. И вот теперь: почему личные информационные коды людей предполагается имплантировать в правую руку? И плюс биометрия черт лица, а вспомним: «и наложил Он печать Свою каждому на чело и правую руку?» Это уж точно намеренно: проект ведь писали, и писали конкретные люди, интеллектуалы, так сказать. И, что интересно, при дешифровке этих кодов, первичный всегда имел контрольную сумму в НЕХ «29А», что соответствует десятиричному числу 666. Это разве не намеренно? Да и с катренами Нострадамуса похожая история: Гитлер прямо говорил, что именно это желает воплотить в жизнь. Воплотил, и не он один.
Истинность пророчеств всегда была главным показателем истинности религии. Это, в некотором смысле, не чудо, но метод. Впрочем, не одни фанатики, и не в религии дело. И это — лишь вершинка айсберга.
Белая Рысь. Часть первая
© Copyright: Борис Алферьев, 2006
Свидетельство о публикации №206011300108
Свидетельство о публикации №206011300108
Рецензии
трешуха от слова thrash/калатить/ или trash/мусор/
Дмитрий Жуков 13.02.2006 17:01 • Заявить о нарушении
Дмитрий Жуков 13.02.2006 17:01 • Заявить о нарушении
Это вопрос? Есть уже давно целое направление в андерграундной литературе, называемое TRASH.
Борис Алферьев 14.02.2006 08:46 Заявить о нарушении
Борис Алферьев 14.02.2006 08:46 Заявить о нарушении