Стеклянный коридор

СТЕКЛЯННЫЙ КОРИДОР



***

Вибрирующий гул.
Вдох.
Яркой вспышкой царапнуло глаза…
Я понял, что проснулся, хотя не помнил, что бы засыпал.
Плёнка воспоминаний проявилась с большим трудом, да и засвеченных участков осталось на ней слишком много. Бетонно-кирпичные декорации, выцветшие прямоугольники афиш, букет засохших хризантем, белые маски с чёрными, будто подведёнными маркером блуждающими глазами. Вот и все снимки… Хотя нет, я чуть не выкинул последний, почти испорченный. На иссиня-черном фоне сплетение ярких огней, как бы случайно собранных в виде предостерегающе поднятой ладони. Остальное – хаос налепленных друг на друга цветных обрезков и мельтешение полупрозрачных жирных пятен.
Жжение в глазах постепенно прошло.
Я долго не мог понять, почему так трудно смотреть по сторонам. Вскоре я догадался, что лежу на спине и не могу поднять голову. Странно… Но я не успел закинуть это слово наживкою, что бы поймать продолжение, обещающее как минимум смутные тревоги. Надо мной нависло большое, круглое лицо. Широкий подбородок с чёрными иголочками щетины; пухлые, красные губы; приплюснутый нос; морщинистый лоб с низкой линией рыжих волос… Глаза скрывала тень. В глубине чёрных, будто пустых впадин я увидел холодный мерцающий блеск. Кто этот мужчина? Что всё это значит?.. Незнакомец приложил палец к губам: “Тш-ш-ш-ш…”

***

Я находился в какой-то мастерской. В этом меня красноречиво убеждали пыльные, сбитые наспех декорации. Тут были башни стульев и столов, груды картонных коробок с чёрными зонтиками, мишура рулонов бумаги, разноцветные банки красок, тюбики, пластмассовые футляры с наборами кистей, множество закрытых полотном картин, находящихся где угодно и в каком угодно положении, некоторые из них даже валялись на полу. Напротив моего ложа стоял мольберт. Я не мог видеть, что на нём рисовали, и был первое время очень заинтригован, однако вскоре меня поразила догадка: по всей видимости, объектом изображения был не кто иной, как я сам…
На обед подали мясной бульон, немного жирный, так что последние ложки оставляли на нёбе неприятный сальный осадок. Я был посажен за стол, но свобода моя ограничивалась именно этим положением, так как грудь мою и ноги крепко прилепили к стулу тугие, атласные ремни. Когда тарелка опустела, я позвонил в колокольчик. И сразу со всех сторон стали стекаться люди. Меня легко подхватили и понесли. Во всём я ощущал неопределённость и зыбкость. Вот в правом углу стоит шкаф с разбитым зеркалом, рядом на жёлтой стене начерченная с линейки тень кресла, дальше само кресло с сидящим в нём мужчиной, утонувшем с головою в пёстрых складках газеты. А потом картины, картины, картины… Меня очевидно били по щекам, но я не чувствовал ударов, как-то замечая лишь размытую мимику, падал дальше.
Суп с фрикадельками на ужин. На сей раз, я ел с аппетитом и жмурился от удовольствия. Там, на мосту я видел звёзды и с наслаждением дышал стужей ночного города. И чем мне отплатили расплывчатые очертания чёрных, блестящих перил? Давай спросим об этом у расходящейся кругами ряби, давай… Диктофон определённо врал мне и я молча отвернулся к окну. “Это вы…” – сказали мне сразу в два голоса. “Вы всё подстроили…” – прошептал я чуть слышно, и даже сам не поверил, что слова мои дошли им до сердца.

***

…Механически чеканя заезженные, обесцвеченные критиками признания, они с блеском в глазах играли любовь. Особо бойкие пронзали грудь шпагой, другие шевелили винтики душ с помощью напомаженных причёсок и бравых речей, некоторые даже кидались головою вниз, не заботясь о том, что асфальт превратит их возвышенные порывы в дымящуюся кашу из кости и мозга. Как только факт иллюзии становился видимым хотя бы одному из зрителей, их изысканные жесты и волнительный слог становились невыносимой пошлостью… В четырёх стенах я творил и более замысловатые фигуры, но в час нужды почему-то маялся и сметал всё прочь. Внизу струился жидкий поток одинаковых особей. Приходили, уходили. Кто-то оставался погостить ненадолго. За периметром, в тёмно-синей вечерней пелене я видел ползущую череду огней, и верил, что когда-нибудь опять стану частицей этой красочной мозаики.
“К вам новый гость”.
Я с неохотой отслоил взгляд от стекла и небрежно бросил его на фигуру вошедшего. “Ну, здравствуй” – потревожив прежний рисунок морщин, молвили уста моего нежданного гостя. Пока он подходил ко мне, слишком рано вытянув вперёд руку, пол скрипел под его вычищенными ботинками и я думал: неужели вот так и должно всё закончиться. Пахнуло душной свежестью дорогого, до боли знакомого одеколона, и сверху в меня нацелились чуть увеличенные линзами голубые глаза. Без этой стеклянной отговорки эмоция, играющая в них, казалась бы мне более искренней. Рука его, немного подождав, смущённо спряталась в карман, нечаянно потревожив покой лежащих там монеток. “Что ж, я тебя прекрасно понимаю и несколько не обижен” – сказал он, противореча себе дрогнувшими, искривившимися на миг губами. – “Да уж… Ты сейчас не в том состоянии… Помни одно – всё только для тебя. Для тебя одного я старался”. В уголках его рта появились горестные складки, но эти попытки получить от меня лёгкое прощение были, увы, напрасны, ведь ещё недавно он с точно такой же деланной жалостью (сделал бы хоть новую копию) предлагал мне пойти на немыслимый, губительный шаг, с жаром несколько дней подряд убеждая, что это единственный для меня выход, и что я должен смело смотреть правде в лицо. “Нет, папа” – говорил я со слезами в голосе, вглядываясь в его налитые хмелем глаза, а он отрицательно мотал головой, и упорно не желая слушать, всё тянулся рукою к пустому уже графину. И сейчас, весь такой собранный и сосредоточенный, он совершал точно такую же ошибку. Нет. Просить я не мог. Да и не хотел… Он хмуро попрощался и ушёл, наверно понимая, что мы никогда уже не увидимся.
И вот однажды он всё-таки вернулся. Уткнувшись мне в грудь головою, рыдал и молил о прощении. Я понял, что свершилось, что лёд растаял, и впереди уже нет ничего старого, а только новое, светлое…
Мне теперь осталось жить такими вот иллюзиями.

***

Да, несомненно, он вызвал их минуту назад. Я не прощу тебе того выскальзывающего, недосягаемого взгляда на кухне. Им ты возложил на себя вечное проклятие! Боже мой, боже мой. Что мне теперь делать? Бежать?
Отец спокойно и даже слегка вальяжно восседал в своём кресле, пытаясь вчитаться в утреннюю, утратившую теперь актуальность, газету. Но этой карикатурой на спокойствие меня нельзя было обмануть. “Папа, где ключи от моей машины?” – времени на вхождение в роль не оставалось, поэтому я сорвал с себя все маски. “А разве они не там, где ты их обычно хранишь?” – делая вид, что не заметил моего дикого вида, просто и веско спросил отец. Я несколько секунд всматривался в его суровое лицо, и, выругавшись, бросился к прихожей.
Мне надо было сразу же, наследующий же день сматываться из этого проклятого дома. Как я мог поддаться на его лживые речи после того, что видел. А он ведь даже там не смог меня остановить, даже там я читал в нём порочное желание, которое, быть может, он сам выносил с трудом.
Я распахнул входную дверь и выбежал на улицу. Да, он смог. Они только-только подъехали и ещё не успели выйти из машины. Мой отец… Я помчался через газоны и клумбы, слыша за спиной лай соседских собак. Что-то больно ужалило меня в ключицу. Я с ужасом почувствовал, что теряю сознание и провалился в звенящий, ослепляющий лабиринт.

***

Вокруг одуряющей композиции, написанной кистью психа, витала трагедия. Кровь была на стене, на полу, на диване, на разбитом экране телевизора… На журнальном столике лежал револьвер. Она лежала мёртвая, уткнувшись лицом в выброшенную вперёд руку. Он лежал в отключке, отвернувшись к стене. Дикости этой сцене добавлял его зычный храп, который так въелся мне с детства в мозги, что даже порою мерещился, когда я ночевал у друзей или в летнем лагере. Время капало, играя со мной в бессмысленный счёт бессмысленно утекавших секунд. Я нерешительно шагнул к ней и услышал, как под подошвой хрустят осколки. Храп превратился в клокотание, затем в кашель, затем я услышал, как он зовёт меня по имени. Сквозь прорезь слипшихся от крови локонов, на меня в упор смотрел стеклянный птичий глаз. Я упал перед ней на колени и потерял сознание…
Было холодно, свежо и чрезвычайно весело. Перед глазами плясали ночные огни, загадочные нимфы томно подхватывали меня за руки и норовили увести подальше от трясущейся под ногами дороги. Мыслей уже не было. Лишь простые, механические усилия. Я вдруг услышал мат, крик, почувствовал тяжёлый удар. Мир завертелся, рисуя мелькающими углами острия огромной звезды… Я очнулся в кустах. Поднялся со стоном на ноги. “Лучше бы на смерть” – промямлил я разбитым ртом. Выйдя к дороге и осмотревшись, я увидел тёмные очертания тающего в ночной дымке спасения.
Я смотрел на звёзды и с наслаждением вдыхал стужу ночного города. Безлюдного, заброшенного города. Не моего города… Такого немого, уснувшего… Я не хотел копаться в деталях, не жаждал задавать вопросы, теперь мне было абсолютно наплевать на причинно-следственные связи, и гнусной казалась одна возможность робкой попытки предположить. Я просто рыдал, проклиная себя и их, проклиная всех, кто создал этот жестокий, нелепый абсурд, в котором мне предначертано было стать раздавленной куклой с вырванным из груди сердцем. Плюнув в воду кровью и вытерев рот рукавом, я понял, что медлить нет нужды. Я уже начал клониться вперёд, когда услышал за спиной громкий оклик отца. Ухватившись в последнюю секунду за тросы, я остановил падение. “Стой, сынок!” – отец ковылял ко мне, согнувшись, словно старик. – “Не надо! Прошу тебя, прошууу…” За несколько часов его лицо стало неузнаваемым. Он всё ещё был пьян и едва держался на ногах… “Нет!!” – крикнул я в бешенстве. – “Пошёл от сюда!!” Из глаз его лились слёзы, он жалостливо вытягивал ко мне руки, мямлил дрожащими губами одно и тоже: “Прости меня, прости меня…” “Нет, папа” – прошептал я и прыгнул вниз.

***

…Я понял, что проснулся, хотя не помнил, что бы засыпал.



28 ноября, 2005 г.