Мясо по-французски

Мясо по-французски


I

Зимним утром проезжую часть щедро посыпают солью: будто консервируют сельдь. Выпавший в предрассветных сумерках снег, белый и холодный, как стерилизованный бинт, к вечеру на оживленных тротуарах успевает превратиться в утрамбованный и грязный картон наста. Вот так, ближе к ночи, все вокруг, потеряв свое предназначение, заодно теряет и смысл.
Бары, подарив на прощание посетителям мятую грамоту счета и смущенную улыбку официантки, закрываются в одиннадцать. В метро седые старухи в сизых мундирах и красных пилотках прячутся за спинами милиционеров, блокируют турникеты: вот-вот двенадцать. Бар-метро. Между ними: два катета улиц. Одиннадцать-двенадцать. Целый час на решение задачи: куда?
Можно, конечно, для разнообразия отправиться домой. Там - поглядеть полуночные новости, и увидеть в них последствия взрыва в далекой и жаркой стране: битое стекло вперемешку с кровью в телевизоре. Без комментариев. Пельмени вперемешку с кетчупом в миске: ужин. Беспокойство. Вместо голого завтрака – арабская вязь кишок. Перед сном полить водой из кружки пару фикусов. Им, что расти, что засохнуть: лень. Завести будильник в телефоне. Прекрасное далеко, жестоким не будь. Уже засыпая, послушать напоследок, как трахаются в квартире через стену соседи. Что-то давно их слышно не было. Я даже волноваться стал...
Вывеска бара продолжает гореть. Она будет зажжена до самого утра: пока снова не выпадут кристаллы снега, и автострады опять не забросают калийной солью, что бы все повторилось сначала. Ветер ноет, больно ударившись о сити-лайт по соседству. В сити-лайте, по натянутой между двумя пальмами линии горизонта, размеренно плывет океанский лайнер. Плывет уже давно. С начала зимы: с тех самых пор, как сменили рекламный постер. Но мне предельно ясно: этот лайнер следует куда угодно, но только не домой. И кто-то уже трогает меня за локоть, и кто-то уже торопит, и кто-то уже куда-то зовет.
Гипотенуза провисает. Пифагор снимает штаны и занимается эксгибиционизмом. Нахуй числа.
...кто-то... кто-то... кто-то...
Этими зимними ночами я очень часто пил по подвалам.
...«кто-то» почти каждый раз оказывались разными людьми...

II

В какой подвал не спустись, электричества там меньше чем табачного дыма. Крючков для одежды – чем курток и пальто. Очередь к бармену короче, чем в сортир. Туалетная бумага в последнем, как правило, отсутствует вовсе. Чего в подвалах всегда много, так это музыки. Я начинал с пива под «соул», заканчивал водкой под «транс». Иногда музыка ненадолго умолкала. Уставший контрабасист возился с молнией чехла, а взвинченный ди-джей только начинал доставать свой ванильный винил. Я шлялся по залу. Старался не задеть загорелые колени проституток. Проститутки сидели вдоль барной стойки, пили пятидолларовые коктейли и болтали с экспатами. Те чаще оказывались немцами, реже - американцами.
Вокруг было слишком много лиц. Случалось, кто-то здоровался, и тогда я тоже кивал в ответ. Обычно к часу ночи, я уже успевал облить рубашку выпивкой, и в свете неона на ней сияли четкие и контрастные кляксы алкоголя. Я не знал, что здесь делаю. Тем более так часто. Опять меня мучил этот вопрос. Я не мог вспомнить, когда он появился впервые.
И вообще, какого хрена?
- Тимофей, родной.
Я услышал знакомый, похожий на сценический шепот, голос. Амплитуда придыхания. Заученная и доведенная мозжечком до автоматизма интонация светской барышни.
Я опознал Ярославу. Она сидела под трубой батареи. Трубу дизайнер украсил каким-то кельтским узором. Наверное, узор что-то означал. Во всяком случае, у меня было двое знакомых с похожими татуировками. Жаль только, что кельты перевелись, и спросить, какой во всем этом смысл, теперь было не у кого.
- О! Привет, Ярослава, - сказал я, - Хорошо выглядишь. Покрасилась? Тебе идет. Похожа на маму из мультика про Простоквашино.
Сравнение с анимационным персонажем у Ярославы вызвало гораздо меньше восторга, чем у почтальона Печкина покупка велосипеда. Кабы не было зимы в городах и селах... Ярослава пила коньяк. То ли тепло коньяка, то ли тепло батареи, то ли оба этих факта сразу, сделали ее щеки розовыми. Это гармонировало с ее красными волосами. Я всегда испытывал слабость к женщинам в очках.
- А ты выглядишь неважно, - съязвила она. – Можешь играть в фильмах Кустурицы мелких злодеев.
- Да я и не против. Вот только есть ли там место для такого мелкого злодея, как я? От меня даже цыгане шарахаются.
Я посмотрел на свою рубашку. Бухловые пятна на ней продолжали светиться. Если посчитать, с начала зимы, я пропиваю одну стиральную машинку в месяц. Хотя, нахуя, спрашивается, мне три стиральные машинки? Я и без одной неплохо обхожусь.
- Давно не виделись, - я подошел к ее столику.
- Ладно, - Ярослава поднялась и подставила щеку, - Давай: цем-цем.
- Цем, - сказал я, осторожно прикоснувшись своей щетиной к ее щеке.
- Нет. Так не пойдет. Давай по нормальному: цем-цем!
Я сделал цем-цем по нормальному. Неловко поцеловал ее сначала в правую щеку, а потом в левую. Там, где я вырос, подобным образом приветствовали друг друга только мелкие бандиты на центральном рынке и герои французских молодежных сериалов в дневном телеэфире. К подобной практике я никак не мог привыкнуть.
- У тебя покурить есть? – спросила Ярослава, - У меня депрессия – покурить нужно.
- Нет, - ответил я: у меня опять не было покурить, у Ярославы опять была депрессия.
- А не знаешь, у кого решить можно?
Тут ди-джей поставил пластинку, и последний вопрос я едва расслышал. Некоторые дамы предоставили сумочки кавалерам, и похотливо выгнув спины, отправились на танцпол. Одна из дам или, по крайней мере, ее красные сапоги показались мне знакомыми. Недели три назад в другом подвале, где-то в кварталах трех отсюда, я болтал с ней о Мариенгофе. Почему-то, чуть ли не половина барышень в подвалах, в отличие от меня, с филологическим образованием: культурные. Ди-джея я тоже знал. Меня ему однажды представили. Он отчего-то подумал, что я известный писатель, заискивал, даже пивом угостил: его девочка, мол, тоже сочиняет. Журнал «Афиша» писал про него, что он хороший ди-джей. А по мне любой ди-джей хорош, лишь бы пивом угощал и Верку Сердючку не ставил.
- Так ты не знаешь, где покурить достать?
- А? Не слышу.
- Садись!
- Чего?
Говорить надо было громко: в диапазоне стадион-аэропорт. Зазоров тишины между сэтами не было. Но люди вокруг как-то умудрялись общаться. Коммуницировать: трогать друг друга за руку, подносить к чужим лицам зажигалки, сжимать под столом колени соседей. Как муравьи: гладят сородичей антеннами по головкам и спинкам, обмениваются информацией, получают удовольствие. В этом муравейнике я был слепым, немым термитом. Я хотел уйти. Но для этого, как минимум, нужно было что-то сказать. И я жалел, что между мной и Ярославой нет компьютера. Мне – двадцать пять лет. А я так и не заметил, как это стряслось. Как железяки успели стать второй по значимости социальной смазкой после бухла.
- Садись рядом. Ты сам здесь? – спросила Ярослава, и стекла ее очков заблестели.
- Уже не помню – все куда-то разбежались, - признался я и развел руками, будто оправдываясь...
Мы познакомились с Ярославой в чате. Потом перебрались в ICQ. Желтые тыковки смайликов, чернильные прописи гиперссылок. Обычное дело. Дальше - встретились live. Но никакого love не случилось.
Мы пили эль в дорогих пивных. Пару раз оба брали лишнего, и тогда целовались. Один раз это случилось в подземном переходе на Бессарабке: пахло мочой, грязный подросток пел песню о любви на расстроенной гитаре, щенки скулили у ног нищей старухи. Потом - на холме, с которого хорошо виден Андреевский спуск. Над старым кладбищем шумела трещотка осиновых веток, а мне хотелось отлить. Тогда Ярослава, давая понять, что раньше ее правила были не такие строгие, сказала, что теперь занимается сексом только с теми людьми, кого любит: даже если эта любовь длиться всего лишь пять минут...
Я ловил ей такси: мои пять минут так никогда и не наступили. А если они и случались, то в это время, наверное, между нами был компьютер. И вместо коитуса я получал смайлик. Более эмоциональный, чем обычно. Вот и все.
Как некоторые хвастаются, Ярослава жаловалась: на первого мужа-наркомана, на мелочность родителей, на свою шизофрению, на китайскую кухню, на приезжих в метро, на извращенного психоаналитика. А еще - на бросившего ее любовника, которого как-то странно звали. Не то Апполинарий, не то Илларион. А может даже: Савва. В рассказах Ярославы он сочетал в себе черты былинного героя и фашиста-эсэсовца. Разумеется, в нем было под два метра роста. Разумеется, он был блондином. Разумеется, у всех женщин он вызывал легкое головокружение и увлажнение влагалищ. Короче говоря, если такой сверхчеловек, как он, и такое недоразумение, как я, могли увидеть друг друга, то только по разные стороны колючей проволоки.
Ярослава не могла его забыть. Подозревала, что он просматривает ее электронную почту. Он жил в другом городе. А иногда – в другой стране.
Сначала ее разговоры казались забавными. Все-таки она мне нравилась, наверное, из-за очков. Потом повторы стали вызывать сдержанное безразличие: так воспитатель, который привел очередную партию школьников в кукольный театр, смотрит пьесу в исполнении многофункциональных марионеток. Когда ее рассказы стали походить на женское ток-шоу из тех, в котором все гости студии, обложившись подушками, сидят на укрытых верблюжьими пледами диванах, мне наскучило. Я перестал слушать Ярославу, а значит: наскучил и ей.
С тех пор мы только изредка переписывались. За последний месяц она мне прислала на e-mail смешную рекламу презервативов, текст какой-то китайской инструкции, анекдот про президента. Офисный юмор и никаких смайликов.
- А ты здесь с кем? – спросил я, наконец.
- С моими друзьями – вот с этими двумя, - прокричала в ответ Ярослава, раскачивая головой: она поймала ритм диджейского хауса. – Сейчас познакомлю.
- Зачем? – поинтересовался я, уже почти приспособившись к грохоту колонок.
- Я всех знакомлю. А они очень креативные.
Этого только не хватало. За наш столик уселись две creative persons мужского пола. Они пришли сюда со стороны туалета. У одного из них в глазах были красные линзы. Это делало его похожим на любительскую фотографию.
- Анатоль, дорогой: это Тимофей, мой приятель, - Ярослава представила меня красноглазому. – Макс, родной – Тимофей, - представила другому.
- Приятно, - сказал я.
Они тоже сделали вид, что им приятно. Мы пожали руки, и этот жест показался никому не нужным атавизмом. Хоть цем-цем делать не пришлось, и то – неплохо.
У Анатоля на голове громоздилась какая-то хитроумная прическа. Я представил себе парикмахера, который трудился над ней, будто разноцветная и длинноносая экзотическая птица, строящая гнездо в латиноамериканской сельве: долго, упорно, с вдохновением и верой в результат. Анатоль явно проводил за неделю в парикмахерской больше времени, чем я за год. Его товарищ – Макс, напротив, был брит наголо, как новобранец в батальоне химической защиты: на него очень хотелось нацепить противогаз. Оставалось только снять с него модные очки в толстой и черной оправе.
- А у него есть? – кивнул в мою сторону Макс.
- Нет. У него, кажется, нет, - сказала Ярослава.
Двое креативных парней синхронно вздохнули и сразу потеряли ко мне интерес.
Две мухи прилетели на гавно. А гавно оказалось пластиковым. Из магазина приколов. Уцененное. Очень жаль. Никаких обид. Plastic shits happened.
- Так вот, в Портороже, оттягиваемся: чил-аут! А потом, я тебе говорю: полный лонж. И на троих по две дороги, - продолжил какой-то свой старый спич Анатоль.
Из сдержанной реакции Макса и Ярославы, напрашивался вывод: Анатоль со своим Порторожем, успел надоесть им, как цирковым зайцам барабан.
- Мы так же в Праге на кастинге торчали, - перебил Анатоля Макс, - Дали груви. Весьма кислотно. Я тому японцу закинул...
- А в Польше сейчас - сплошные фесты, - сказала Ярослава и, вздохнув, почему-то добавила: - А меня в Дюссельдорф зовут.
Я молчал. Меня в Дюссельдорф никто не звал. Я вообще за границей десять лет не был. Вот, правда, месяц назад забрел случайно на прием в британское посольство на Десятинной. У Петренко там была фотосъемка для «KyivPost». Этот папарацци еще удивлялся, как я сумел зайти к буржуям. «Ты понимаешь, что это территория иностранного государства?», - кричал Петренко мне на ухо. Но я понимал только одно: здесь все бесплатно - и мартини, и антрекоты. К сожалению, история с посольством для поддержания беседы не подходила.
Принесли новую бутылку коньяка. Официантка поймала привинченным к груди бэйджем ускользающий блик беспокойного прожектора. Вытянула из передника запаянное в пластик меню и положила его на стол, как карту прикупа.
- Я есть хочу, - сказала Ярослава, склонившимся над меню Анатолю и Максу.
- Есть мясо по-французски. Я лично буду, - сказал кто-то из них.
- Мясо по-французски! – засмеялся я.
Все растерянно на меня посмотрели. Я налил себе коньяка, выпил его неприлично, залпом, и опять повторил:
- Мясо по-французски. А то!..

III

Тоже была зима. Или что-то вроде этого. Сезонная норма снега, а в наших краях это весьма мало, выпала полмесяца назад и теперь медленно таяла. В парке, вдоль аллеи, стволы деревьев душило грязное жабо сугробов.
На родине я тогда как раз оканчивал пятый курс университета. И с тех пор успело пройти уже достаточно времени, чтобы забыть, как звали нашего декана, но не настолько много, чтобы перестать по ночам видеть кошмары о несданной сессии. Лет пять, не больше.
На занятия я ходил мало, вернее сказать, не ходил вовсе. Я трудился в газете: приходил в одиннадцать (не вечера), уходил в три (не ночи). У меня даже был свой компьютер. Все его микросхемное нутро любая электронная корпорация сегодня сможет запихнуть в спичечный коробок, а завтра – в инфузорию-туфельку.
Редакция ютилась в комнатке размером с троллейбус. Соседнее помещение владелец газеты сдавал игровому клубу. Благодаря этому начинанию дети из окрестных многоэтажек могли ломать на клавиатуре кнопку «Ctrl» и выбивать мозги из трехмерных монстров. В клубе постоянно пахло клеем «Момент», мокрым кожзаменителем и горелым пластиком. Все дети в клубе обычно не помещались. Некоторые из них, ожидая своей очереди, курили на крыльце, клянчили мелочь, плевались и искали пустые бутылки. Они всячески мешали производственному процессу.
Я должен был раз в неделю писать статью на первую полосу. Мне нравилось сочинять что угодно, а потом публиковать это в газете: ее все равно никто не читал. А еще я собирал новости в только что проведенном интернете и их печатал. Новости нужно было искать развлекательные. В Боливии сделали самый большой в мире унитаз. Аменхотеп Третий умер от свинки. Мангуст-людоед наводит ужас на Бомбей. И все такое. Если ничего не находилось – я сам выдумывал. Так получалось даже интересней.
Платили мне совсем мало. На эти деньги ничего стоящего купить было нельзя: ни утюга, ни проститутки, не говоря уже о стиральной машинке. А вот пропить – запросто. Этим-то я и занимался два раза в месяц: в день аванса и в день получки.
Парк с его многочисленными гендлями был все время поблизости, как будка рядом с цепной собакой. Я часто пил в «Клене», «Виконте», «Эльвире», «Терракоте», «Стекляшке», но больше всего – в «Акапулько». Барменом в «Акапулько» был Пончо. Никто не помнил: то ли его прозвали Пончо, потому что он работал барменом в «Акапулько», то ли, наоборот, его взяли работать в «Акапулько», потому что все его звали Пончо. Я знал, что его настоящее имя - Саша: мы года три учились вместе с ним на параллельных курсах университета. Потом Пончо учиться надоело и он заделался барменом.
- Короче, прикинь, - сказал Пончо, выпив узкую, как пулеметная гильза, рюмку, - Празднует в прошлый вторник у нас свою денюху директор шерстопрядильной фабрики. Ну ты знаешь – тот еще бандит...
Тут Пончо закашлялся и я его постучал ладонью по спине, будто бы он был плохо работающим бытовым прибором. Мы пили уже вторую бутылку дешевого болгарского бренди с бригантиной на этикетке и я платил. Бар пустовал, как это и положено ему в три часа зимнего буднего дня. Только в дальнем углу одинокий пенсионер в цигейковой шапке с советской военной кокардой пытался обыграть американский видеопокер. Заведомо безнадежная затея: у автомата был жульнический процент выдачи, тяготевший к асимптоте нуля.
В видеопокере звучала веселая песенка. Наполненные инертными газами лампы горели только над барной стойкой, и склянки с алкоголем на полках казались тусклыми, как глаза околевших птиц.
- Ну и что дальше? – полюбопытствовал я.
- Ну и к этому штемпу на праздник по типу его кореш приехал. Тоже бандит – то ли из Николаева, то ли из Херсона – не помню, - продолжил Пончо, отдышавшись, - А жены ж у них - мегеры старые. У каждой – дом на голове и декольте между ног болтается. А охрана – два жлоба: у каждого кулак, что голова твоя. Так вот вжарил этот именинник вискаря с корешем своим, и давай они спорить, чисто, чей охранник круче, потому что жены у них и так видно – прошмандовки редкие. Короче решили они, что какой охранник кого перепьет – тот и рулит. Ну они мне: «Наливай», а своим жлобам: «Сюда» и «Фас». Один охранник реально ныть стал: Василий Кузьмич, я спортсмен, режим, ***-мое. А Кузьмич ему: «Жри сука! Я тебе за что бабосы башляю? Выиграешь – плетку именную задарю». Блин! Я в каждого по килограмму коктейлей влил. Говорю тебе, в жизни таких фантиков не видел – полный фарш. Один выйти пытался, завалился и уснул на пороге, мы его с поварами сдвинуть не могли. А второго – скорая забрала. Вот что значит не подготовленный до бухла организм! Отакие дела, - перевел дух Пончо и коварно хихикнул: - Гы-ы, а бандитам-то мы мясо по-французски скормили!
- Пончо, а к чему ты это все рассказываешь? - спросил я.
- К чему? – задумался Пончо и снова выпил, - Не знаю. Не помню... Ты Светку видел?
- Не, не видел, - соврал я.
Светка была особой, пластмассовой красоты, девушкой Пончо. Они поссорились. Светку я недавно видел в библиотеке. Что она там могла делать – ума не приложу. Светка в библиотеке – все равно, что Садам Хусейн в синагоге.
- Мозгов, что у канарейки, - вздохнул Пончо, - Подумаешь, застукала меня со своей сестрой. Я ж это по-дружески, по-родственному можно сказать.
- Правильно она тебя, кабелюку, бросила! - раздался голос поварихи откуда-то из кухни.
- Теть Люба! Я попрошу не вмешиваться! – крикнул в ответ Пончо и, как ни в чем не бывало, продолжил: - Ну ты ж ее сеструху, Катьку, знаешь. Она ж – зверюга!
- Угу, - кивнул я, разливая новую порцию пойла, - Знаю. Немного. В сугубо библейском смысле, конечно.
- Это как: в библейском?
- А! Пончо, не забивай глупостями голову. Тебе это, друг, не идет. Давай выпьем лучше.
Пончо был стройным и томным юношей: у него были нежные и ясные глаза крольчонка с поздравительной открытки. К нему постоянно клеились несовершеннолетние девочки, предклимаксные мадам и зажиточные гомосексуалисты. За это его очень не любили университетские парни. Про него по вузу ходило много разной ерунды. Будто он одно время спал с преподавательницей физкультуры, чемпионкой всеукраинской спартакиады по толканию ядра, а потом со стервозной машинисткой из приемной ректора... Про меня, впрочем, тоже много всякого болтали. Якобы я организовал подпольную троцкистскую ячейку, на спор съел дохлую ворону, пришел ширанутым на зачет по гражданской этике. Каждому – свое. Студенчество нашего города отличалось разговорчивостью и абстрактным мышлением.
- Пончо, а что такое: мясо по-французски?
- Уф, - фыркнул Пончо, - Тимоха! Никогда, слышишь, никогда не вздумай заказывать мясо по-французски. Лучше уж – пельмени.
Он взмахнул рукой, выражая крайнюю степень неприятия к части общепитовского ассортимента, обозначенной, как «мясо по-французски». Рюмка с пойлом упала и из нее вытекла, пахнущая не то чаем, не то спиртом, лужица бренди.
- Во, бля! – Пончо удрученно посмотрел на рукав своей форменной шелковой блузки с фальшивым кулоном вместо галстука: там появилось уродливое ржавое пятно, - Теперь стирать... А Светка ушла... О чем я?
- Про мясо по-французски.
- Эта... Когда мясо портится, а оно у нас всегда гниет, мы с него мясо по-французски готовим. Типа, пикантное, с душком. И ниче – жрут, - тут Пончо мне подмигнул и крикнул: - Да, теть Люба!!?
- Ты, ирод, еще на улицу выбеги – там всем расскажи. В матюгальник поори перед санэпидемстанцией!!! – прогремел рассерженный голос поварихи.
- Культурно торговать, тетя Люба, почетный труд! - обижено заметил Пончо.
- Нажрался, скотина, средь бела дня. Пользы с тебя, что с козла молока. Только срач в заведении разводишь... Соды нет. Сходи хоть соду купи пока клиентов нету.
- Как это клиентов нету!? Вот сидит один тут рядом. Что ни на есть самый постоянный наш клиент!
Все замолчали, потому что в бар из чешского лунопарка зашли рабочий-механик в комбинезоне и клоун-кассир. У клоуна был зеленый парик, красный поролоновый нос и оранжевая жилетка с гротескным карманным будильником. Дальше у него все шло, как у обычных людей: синие ливайсы и ботинки на высоком протекторе. Когда он продавал входные билеты в киоске, эту, гражданскую, часть его наряда никто не мог видеть. Механик взял на стойке меню, полистал, что-то пробурчал клоуну по-чешски. Потом они вдвоем посмотрели на меня, на Пончо, на разлитую лужицу бренди, на пустую болгарскую бутылку с бригантиной на этикетке. Опять что-то быстро проговорили, механик захлопнул меню, и они вышли из бара.
- Тетя Люба думает, что я тебя специально спаиваю, - тихо по секрету признался мне Пончо, когда дверь за чехами закрылась.
- Это почему? – удивился я, - Все ж наоборот на самом деле!
- Она думает, что ты поешь в церковном хоре. Я серьезно.
- Я? В хоре? Церковном? – удивился я еще больше. – Да я забыл, когда я в церкви в последний раз был. А когда я пою даже мухи улетают.
- Она уверена, что видела тебя на всенощной, на хорах. Правым в среднем ряду. А я, типа, тебя к греху из вредности приучаю.
- Боже–Боже! – сказал я.
Вдруг все резко зазвенело: так, что мы с Пончо вздрогнули, как пара тушканчиков. Из видеопокера желтой селью сошел поток пятидесятикопеечных монет. Стихло. Пенсионер в углу пытался выбрать монеты из контейнера. Его ладони дрожали. У него ничего не получалось.
- Ни хрена себе! В первый раз такое вижу, - вытаращил глаза Пончо, - Тимоха, а ты точно в церкви не поешь?
- Не в этой жизни.
- Так за содой ты идти собираешься!!? – опять раздался окрик из кухни.
- Теть Люба, а деньги?
- В кассе возьми!!!
- Ладно пошли, - сказал мне Пончо, - Все равно не отстанет.
Я подошел к вешалке. Взял свое, похожее на привидение, пальто. В его кармане торчала свежая газета. В газете содержалась недельная порция развлекательной информации со всего света и фотографии разных знаменитостей.
На улице мы зашагали в сторону центрального рынка по аллее, покрытой взбитым суфле из грязи. В это время года все в парке казалось снятым на старую и дешевую кинопленку шосткинского завода. В мокром объективе воздуха отражались бледные цвета и невнятные оттенки. С гидроотстойника дул ветер, лез за пазуху, раскачивал холодные качели: те скрипели.
Мы поравнялись с тремя курсантами летного училища. Их фуражки с голубыми околышами, как нимбы, держались на затылках. Сквозь расстегнутые плащи блестели позолоченные пуговицы мундиров. Они шли в обнимку, распевая на мотив похоронного марша:
Ту-104 – самый лучший самолет...
Ту-104 – никогда не упадет...
- А я в детстве тоже летчиком быть хотел: летать хотел, а еще моряком, - сказал Пончо, когда курсанты скрылись в густеющем сусле сумерек, а затем добавил безо всякой связи: - Все-таки люблю я ее, дуру...
- Светку?
- Ага. Пойду сейчас и позвоню ей. Скажу, что уезжаю в кругосветное путешествие.
- Ты что это: без шуток?
- А я вот сейчас все решил... Хватит. Поеду к брату в Одессу. Устроюсь барменом на лайнер.
- Посуду мыть? – саркастически спросил я.
- Море, - не обращая на меня внимания, мечтательно взмахнул ресницами Пончо, - Надо мной будут в небе лететь аэропланы, а рядом прыгать дельфины. Когда будем проходить экватор меня бросят в воду. Так принято... Приятно... Кейптаун. Таиланд. Копакабана...
- Про Акапулько не забудь! Ты просто выпил...
- Мулатки любят белых... Можно за нефиг провозить гашиш... Я хочу позвонить! – Пончо ускорил шаг, как будто это могло что-то поменять.
Мы вышли на проспект рядом с рынком. Толстые бабы, укутанные в пуховики, продавали, завернутые в жирную бумагу, чебуреки. Над крытыми павильонами уже светились огни вывесок. Они зеркально повторялись в дрожащих стеклах едущего мимо трамвая.
Мы с Пончо искали телефон-автомат. Нашли два. В первом из них отсутствовали гудки, а у второго была оторвана трубка, и его металлический шнур болтался без дела, как забытая и сломанная гирлянда.
Пончо расстроился и зашел в гастроном, а я остался ждать его снаружи, облокотившись на стену рядом с витриной. На витрину наклеили, вырезанный из пленки, рисунок оторванной свиной головы. Рядом в чугунной урне, залитой талым снегом, плавали размякшие окурки. Людей на проспекте с каждой минутой становилось больше.
Пончо появился из гастронома, но никакой соды он не купил. Вместо этого он вынес две бутылки «Альмирской долины». Одна из них уже была открыта.
- Я придумал откуда позвонить, - сказал Пончо, - У меня тут недалеко знакомая работает.
- А как же бар? Тебе же работать. Там уже наверняка народ начинает собираться.
- Только ты не нуди. Какая разница... Я все равно скоро уезжаю, - отмахнулся он, - И зачем ты так меня напоил, Тимоха?..
Он протянул мне бутылку и я выпил. Наш градус понижался. Градус на улице - тоже. Асфальт начинал скользить. Мы двинулись дальше по проспекту: по направлению к Терминалу. Включились фонари и все вокруг стало контрастным: фасады домов померкли, станция метро засверкала. Остановились через три квартала возле здания налоговой администрации.
- Здесь, - сказал Пончо и выкинул в ельник допитую бутылку.
- Это же налоговая.
- Там телефон... Там девушки...
Мы зашли внутрь. В тусклом ведомственном холле электронные часы показывали без четверти шесть. Цифры мерцали. А может быть это уже меня в глазах начинало двоиться.
Перед мраморной лестницей стоял письменный стол, накрытый вместо скатерти листом ватмана. За столом сидела пара милиционеров в смешных кепках. Младший сержант молча и сосредоточенно гонял ложкой чаинки в граненом стакане. Казалось, он специально делает это как можно громче, пытаясь эхом заполнить пустоту вестибюля.
- Молодые люди, вы - пьяны, - сказал старший сержант.
Я показал свое журналистское удостоверение: мятое, со следами от портвейна и чьим-то именем, записанным под фотографией. Старший стал меня сличать с моим же изображением в документе. Он смотрел то на меня, то на фотографию, будто боялся, что кто-то из нас исчезнет. Пончо стоял поблизости и занимался важным делом: прятал под своей курткой вторую бутылку «Альмирской долины». Со стороны могло показаться, что он тяжко мается животом.
- По существующему законодательству вы не имеете права чинить препятствий журналистам в исполнении их служебных обязанностей и сборе информации, - сказал я.
Эту фразу я выпалил без запинок. С моим образом жизни ее полезно знать наизусть: она тогда звучит убедительней.
Пончо с уважением посмотрел на меня, чуть не уронив бутылку. Младший сержант дал успокоиться чаинкам, поставил стакан и хрустнул пальцами. Старший нехотя протянул обратно мое удостоверение и процедил:
- Проходите.
Пончо, почувствовав близость телефона, стал резво подниматься ступеньками. Я последовал за ним. Мне было все равно куда идти, мне были безразличны и газета, и Светка, и клоуны, и аэропланы, и милиционеры, и директор шерстопрядильной фабрики. В этот миг, где-то между этажами, где тени людей, соревнуясь в ненависти и подхалимстве, оставляли следы своего существования на, сделанной из чистого леса, финской бумаге, я и подумал: «Что же я тут делаю?». Ведь это все не про меня. Весь этот никому не нужный, никому не интересный рассказ, пишущийся здесь и сейчас непонятно кем, взаправду, а не понарошку – он о них, о других. О Пончо, хотя бы. А я всего лишь вспомогательный персонаж, выдуманный обстоятельствами, чтобы оправдать сюжетную линию, чтобы она не казалась такой искусственной и надуманной. Ни эта бетонная лестница с отполированными ребрами ступенек, ни этот гипсокартон, стыдливо прячущий сырую побелку остывших стен, - не имеют ко мне никакого отношения: не моя это декорация. Я, как псих, у которого левое полушарие мозга вырезано хирургом, а второе - прожарено электричеством и заправлено пилюлями. И я бреду... в бреду... без броду... И, хай-хоп, щелчок, ремиссия, сознание, испуг и холод. Я вдруг понимаю, что вокруг степь и тишина, а к небу, лимонной жвачкой приклеена луна, и только голодные насекомые, пьющие из моей шеи кровь, говорят, что я не умер, но и они, оставляя зуд в дерме, не признаются мне, дерьмо, что же я здесь, сука, делаю...
- Что ты здесь делаешь? – спросил Пончо, - Заходи...
Я неподвижно сидел на откидном кресле с изодранной бахромой ткани рядом с каким-то кабинетом. Если бы я представлял хоть какую-то культурную ценность, меня можно было покрыть лаком и сдать в музей восковых фигур. А так я только смотрел вперед – там был еще один кабинет. На его двери крепилась латунная табличка. Она освещалась лампами, похожими на жопы светлячков: такими, как их рисуют в мультиках. Табличка причудливо отражала свет. Весь ее номер, кроме первой цифры - «четверки», превратился в блик. Стало быть, и этаж – четвертый, догадался я.
- Тимофей, айда! – поторопил Пончо.
Мы с ним очутились в кабинете, что был напротив. Там ярко горела люстра. Белая оконная рама делила мрак за окном на правильную прямоугольную мозаику. Из форточки торчала коробка допотопного кондиционера. Я даже не успел подсчитать, сколько в комнате стульев, как на одном из них успел разместиться Пончо с худенькой девочкой на коленях. Вмести они стали похожими на огромную прищепку.
- Пончо, лапушка, - что ж ты не заходишь? – ласково пролепетала девчушка и чмокнула Пончо в губы.
- А где Степанида Ивановна и Инесса Павловна? - осведомился Пончо, по-моему, только затем, чтоб прервать поцелуй.
- На совещании, - и Пончо опять чмокнули.
 - А это... А это мой друг Тимофей... Он писатель. И кучу книжек прочел. Да... Даже Крис Кроса...
- Угу, - кивнула девочка, не отворачиваясь от Пончо.
- Джеймс Джойса, - сказал я.
- Ага, Джеймс Джойса, - охотно согласился Пончо, - Он и в газете пишет. Тимоха – покажи газету.
Я вытянул из пальто и протянул Пончо сложенную бумагу с еще невыветрившимся запахом типографской краски. Пончо газету отдал девочке. Девочка расстелила бумагу на столе, а потом подошла к шкафу, плотно заставленному папками-скоросшивателями. Из нижних створок она выудила три желтых керамических кружки, каждая из которых была получена в обмен на десять упаковок от бульонных кубиков.
Кружки и непочатая бутылка «Альмирской долины» оказались на расстеленной газете. Аккурат поверх моей передовицы об одичавших метростроителях, которые ослепли от вечной темноты и радиации, а теперь живут под землей, кормясь разведением вешенок и шампиньонов. Пончо разлил вино с профессиональной точностью:
- Давайте, - сказал он.
Мы послушно выпили.
- Пончо, а когда ты мне сделаешь «Оргазм на пляже»? – капризно спросила девочка.
Я так и не понял: хотела ли она отведать коктейлей Пончо, или это она с нетерпением ждала, когда потеплеет. Уточнять я не стал.
- Где у вас туалет? - вместо этого спросил я.
- По коридору направо и в конец.
- А ты Пончо – позвони, позвони, - сказал я. – Мы, кажется, именно для этого сюда приперлись.
Я пошел по коридору направо и в конец, как мне велели. То ли день сегодня был не приемный, то ли он просто заканчивался, однако посетителей почти не было. Только у одной из дверей сидели в ряд: мужчина в дубленке, гладящий в руках свою ондатровую шапку, будто котенка; пожилая женщина с потрепанным ридикюлем на коленях и, почему-то, священник в забрызганной грязью рясе. Оттого что священник сидит с ними, в очереди, мужчине и женщине было заметно неловко и стеснительно. Они конфузились. А еще по коридору навстречу мне попался какой-то бесполый силуэт с электрочайником в руках. И больше – никого.
В туалете стоял, натопленный батареей центрального отопления, жар. Я почувствовал, как кровь приливает к капиллярам лица, и оно становится красным. Надо было пальто сдать в гардероб, подумал я, когда снял штаны. Сел, закрыл глаза. В голове натянулся горизонт. Он покрасил вверх голубым, а низ синим. В голубом дискретно летели аэропланы. Из синего выпрыгнул дельфин. Он теперь превратился в клоуна, стоящего на палубе океанского лайнера. Клоун сказал мне, что мы плывем в страну парков и лун, а это очень-очень далеко от дома. Я посмотрел вверх – туда, где летели аэропланы, и подумал, что воздухом мы добрались бы быстрее.
Я очнулся, потому что в дверь стучали. Я не знаю, как долго я спал.
- А может он умер? – спрашивал за дверью женский голос. – Так бывает. Инсульт – и все.
- У нас слесарь есть?
В дверь постучали еще громче. В стуке чувствовалась профессиональная решимость. Я поправил свою одежду, слил воду и открыл дверь. Передо мной стоял младший сержант. Из-за его спины выглядывала очередь женщин. Лемминги. Только теперь я заметил, что на двери нарисована туфля с высоким каблуком, похожая на детскую горку.
- Он пьяный, - сказал кто-то.
Милиционер молча взял меня под локоть и повел по коридору, как слепого, потом по лестнице и через вестибюль до самого выхода. Он совсем не злился. Наверное, даже был рад. Ведь это скучно сидеть целый день без дела и пить чай. А теперь – он выполнял полезную работу и в каждом его движении был смысл.
Стеклянная дверь передо мной распахнулось духом наступающей зимней ночи.
- Не упадите. Там гололед. Осторожно, - сказал сержант.
Я кивнул. Что-то отвечать – лишний раз расписываться в своем опьянении.
Внизу на ступеньках, обняв руками колени, сидел Пончо. Я сел рядом с ним.
- Жизнь – это мясо по-французски, - с трудом, заплетаясь выговорил он. - Мы не там, где мы должны быть, Тимоха, мы не там. Нет моря, и нет аэропланов. Жизнь обманывает нас и кормит гнилью. И дерет за это в три дорога. А мы делаем вид, что нам все это нравится. И что мы и вправду такие на самом деле, как нам говорят. И что мы там, где мы есть. И что мы будем там всегда. Черт, - посмотрел на меня Пончо. – Ну почему все так, Тимофей. Я люблю Светку. Мне не нужны другие бабы. Но все решили, что их у меня должно быть много. И я их делаю... И я сам – теперь, как мясо по-французски. И ты. Зачем ты пишешь этот кал в газете? Пиши про другое. Но только не про маньяков-убийц, не про гонки на страусах...
- Про что?
- Не знаю. Про море или про аэропланы. Не в газете. Для себя. Не важно про что. Но они не должны нас обмануть. Не должны нас заставить питаться гнилью. Потому что, кто питается гнилью – тот и сам гниль. Гниль, которая считает себя мясом по-французски. Понимаешь?
- А мы тогда кто?
- Мы простые пацаны. Простые вот и все... Как два пельменя. Ты - пельмень. И - я пельмень.
Тут Пончо стошнило. Прямо на ступеньки. Он сразу протрезвел и заплакал. Я сидел рядом и смотрел то на тротуар, то на проспект. Туда, где был гололед, и где нужно было быть осторожным.
- Долгони мне двадцатку, - попросил Пончо, когда успокоился.

IV

Я уже не смеялся, но на меня все еще продолжали смотреть. И Ярослава, и Анатоль, и Макс. А еще на меня зло смотрела официантка с блокнотом. Думаю, ей было не очень приятно от того, что я потешался над меню их заведения.
- К мясу по-французски идет фирменный соус: ананасы, соя; сверху – марцарелла.
- Я не буду, - сказал я.
- Тимоша, попробуй - это вкусно, - предложила Ярослава.
- Я не могу. Кто ест мясо по-французски, тот и сам становится мясом по-французски.
- А у него все-таки что-то есть! – предположил Анатоль: – Шишки!!!
- Мы не здесь. Мы не сейчас, - продолжил я. - Я не знаю, что я тут делаю. И мне пора. Срочное дело.
- Какое дело в три часа ночи, блин? – раздраженно удивилась Ярослава. – Депрессия?
- Мне нужно кое-что написать о море и аэропланах.
- А он реальный фрик, - сказал Макс.
- Я не фрик. Я - пельмень. Обычный пельмень. Не мясо по-французски.
Я развернулся и пошел, пробираясь между столиками. Нужно было еще отыскать место, где я повесил куртку. На танц-поле продолжали плясать. Винил под руками ди-джея завизжал. Из установки, которая стояла рядом с пультом, повалил дым. И дым шипел, как мясо на сковородке.