Имитатор

- Что ты чувствуешь?
 Она целует меня долгим страстным поцелуем, а потом спрашивает:
- Что ты чувствуешь?
- Нежность, легкое возбуждение, ожидание чего-то и где-то глубоко внутри засевший страх, что это ожидание не оправдается.
- Нет, я не спрашиваю, что чувствую я. Что чувствуешь ты?
 Раз за разом она пытается сделать это, но каждый раз у нее ничего не выходит, и она огорчается. Так и сейчас. Я чувствую огорчение – значит, она огорчена.
- Не нужно, давай оставим это, - я провожу тыльной стороной ладони по ее щеке, а потом по шелковистым волосам; я знаю, что этот жест означает признание взаимных чувств и нежность. Вся проблема в том, что я всего лишь знаю, я даже не могу сказать или подумать: «Как жаль, что я всего лишь знаю», потому что я не знаю, что значит жалеть что-то… или кого-то…
Она огорчена. Но прижимается ко мне и прячет свою голову у меня на груди: многие жесты принимаются людьми подсознательно, а может на уровне инстинктов, - так и сейчас мои жесты возымели свое действие - она успокаивается. А я читаю ее по жестам и вижу, что огорчение проходит, и я вижу, что ее всю заполняет бескрайняя нежность. Но, даже и не читая ее по жестам, я бы мог сказать с точностью, что она чувствует, потому что чувствую то, что чувствует она. Это трудно объяснить, но это так. Но сейчас, в эти минуты мне не хочется делать этого, мне никогда особо не хотелось, а сейчас и подавно. В эти ценные минуты единения мне хотелось почувствовать самому хоть что-нибудь, любой отголосок любого проявления чувства, хотя бы сотую долю того, что испытывала ко мне сейчас она, но внутри меня была одна пустота. Если бы я мог чувствовать, сейчас из-за этого я почувствовал бы огорчение – я был бы огорчен, потерян, подавлен, что в который уже раз я не смог почувствовать ничего, но я не почувствовал ни капли даже этих чувств, потому что не мог, потому что мне этого не дано. Я знал все эти чувства, знал, что происходит, когда люди испытывают эти чувства, но сам их не испытывал никогда.

 Впервые я понял, что могу подключиться или, если говорить более ясно, прочувствовать состояние другого человека, наверное, лет в пять. По крайней мере, в первый раз это произошло еще до того, как я пошел в школу. Я это помню точно. Я разбил вазу мамы. Я знал, что это была любимая ваза моей мамы, и я должен был испугаться, что меня будут ругать и, скорее всего, накажут, но я не был испуган. Я должен был удивиться или обрадоваться тому, что я не испуган, но я не был ни удивлен, ни радостен. У меня не было удивления даже по поводу того, что я не удивлен отсутствием испуга - я вообще ничего не чувствовал. Я просто стоял посреди комнаты, смотря на осколки вазы. Стоял и смотрел. А еще в голове крутились мысли. Много мыслей, и все они были про вазу и маму.
 Так я стоял до тех пор, пока мама не пришла с работы. Она открыла дверь, увидела меня и осколки вазы и, конечно же, сразу все поняла. Я посмотрел ей в глаза, и тогда произошло это – подключение. Гамма чувств и состояний пронеслось во мне. Рассерженность (на самого себя) – результатом этого учащенное дыхание, брови непроизвольно хмурятся, а глаза немного сужаются, сменяющееся огорчением, смешанным с жалостью, и хочется всплеснуть руками, и снова рассерженность, теперь уже нарастающая, заполняющая всего меня, а значит, и всю маму. Это было очень странное ощущение – ощущение гнева другого человека на меня в самом себе. Тогда я еще не осознавал, что происходит, я тогда вообще мало что понимал; это теперь я могу с точностью и с разъяснениями описать все подробности, а тогда это был непонятный мне ураган возникший вдруг внутри меня. Но внезапно все изменилось, и безграничная нежность, какое-то согревающее тепло разлилось по всему моему телу. Безграничная нежность и забота. Я тонул в неге блаженства, не понимая, что происходит.
- Ах ты, мой маленький мишка! - Мама подхватила меня на руки и посадила к себе на колени, сама сев на диван. – Мой маленьких медвежонок-растяпа!
Меня уносило каким-то неведомым для меня тогда потоком, единственное, что я тогда понял и запомнил на всю свою жизнь, перед тем, как потерял сознание, это то, что мама безгранично меня любит. А потом я провалился в темноту.

 Отец ее бил. И я тоже хорошо помню это. Она была очень красива, и он ее ревновал. Ко всем и каждому, ко всему живому и неживому. Любая мелочь выводила его из себя, и любое малейшее подозрение приводило к скандалам. Ирония судьбы, точнее, ее насмешка, жестокая шутка: отец ребенка-машины, робота, не чувствующего ничего, сам был чудовищно эмоционален.
Я знаю и его чувства. Я отчетливо помню это безумное желание безраздельного обладания тем, что не могло ему принадлежать всецело и бездну ненависти к ней в минуты яростной ревности, растягивающихся бывало в часы. Он мог ненавидеть ее днями, и тогда это чувство превращалось в тяжелый ком сжавшейся злобы – бомбы замедленного действия, адская мощь которой нарастала минута за минутой, час за часом, и для которой очередное подозрение, став последней каплей, было запалом, и когда мама в который раз поздно приходила домой, эта бомба срабатывала… Я не знаю, был ли у нее кто-то, или же она действительно задерживалась на работе допоздна, я никогда этого не узнаю, но это и не важно, потому что все равно, даже без провокаций с ее стороны, рано или поздно бомба должна была срабатывать, потому что такие чувства, как у отца, человек не может долго носить в себе без разрядки подобной взрыву, иначе он сходит с ума. Тогда я этого не понимал, но теперь я знаю это точно. А еще я знаю, что она не могла уйти от него, потому что боялась меня потерять - я уже говорил, что она безмерно меня любила.

 Она погибла, когда мне было семь, а я не почувствовал боль утраты. После очередной ночной ссоры она выбежала из дома, села в свой автомобиль и куда-то уехала, а, спустя несколько часов, раздался телефонный звонок, отец взял трубку и постарел на много лет: ему сказали, что ее больше нет. Я уже давно научился чувствовать родителей на расстоянии, поэтому я попытался почувствовать маму, но у меня ничего не получилось, и я понял, что она никогда больше не вернется домой. Тогда я подошел к отцу и сказал: «Это ты ее убил». Четыре слова, которые он повторял в этот момент себе сам. Я знал это, даже не умея читать мысли и даже не подключаясь к нему, не угадывая по его чувствам - я прочитал это в его глазах. Я не знаю, что в этот момент он чувствовал, потому что я не хотел знать. Наверное, я бы убил его, но у меня не было мотива.
 Вам это покажется, наверное, странным, потому что это сложно понять, но это так. Любое наше действие имеет мотив. В основе мотива лежит неудовлетворенная потребность, любое желание сделать что-либо несет в себе необходимость (нужду) исполнения какого-либо чувства или же чувство рождается под воздействием потребности. Например, чувство голода. С физиологической точки зрения ваш организм дает вам (не будем углубляться в детали, выяснять, куда дается сигнал и разбирать сам механизм подачи сигнала, скажем просто - вам) сигнал: «организм голоден», рождается чувство голода и возникает потребность в еде, не важно в какой, пока есть просто нужда организма в еде, обусловленная необходимостью подкрепиться, чтобы продолжить свое существование. Но вот сигнал принят, и вы начинаете размышлять: «А что бы мне съесть?», и потребность постепенно опредмечивается, то есть приобретает вполне определенную форму, здесь и формируется мотив, который служит основой дальнейшей деятельности. Поразмыслив, вы понимаете, что хотите не какую-то там абстрактную еду, а именно копченный окорок. Под действием этого мотива, вы начинаете совершать действие: вы идете на кухню, берете из холодильника окорок, если он там лежит, и уплетаете его.
 Если бы все чувства рождались под воздействием физиологических процессов, все было бы просто. Но проблема-то в том, что не все чувства обусловлены физиологическими процессами, происходящими в человеке, и я этому живое доказательство. Если бы все было так просто, то я бы смог чувствовать все: от простейшего чувства печали, до страсти и ненависти, однако я не могу. В этом-то вся и штука, что многие процессы идут в организме человека благодаря возникающим чувствам, а не наоборот, и действует организм больше повинуясь возникающим в нем чувствам, а не физиологическим процессам. В этом моя проблема. Другой вопрос, откуда берутся чувства, и почему их нет у меня?
 Чувство влюбленности. С биологической или физиологической точки зрения любой компетентный врач объяснит вам это чувство с точки зрения различных ферментов, гормонов, адреналинов и всяких других «инов», я и сам могу объяснить и расписать все это, но любить я не могу!
 Желание убить. Любое желание рождается под воздействием какого-либо чувства, пусть даже и незначительного. Потом желание порождает потребность, потребность – мотив, мотив – действие. Нет начального звена этой цепочки – чувства, нет действия. Нет чувств – я не убираю осколки вазы, нет исходного чувства – я не убиваю отца. Потому что нет потребности удовлетворить чувство, потому что самого чувства нет.
 Я не был зол на отца, я не мог его ненавидеть – у меня не было потребности устранить злость каким-либо образом, не важно каким: битьем посуды, криком, убийством или же просто дракой. Нет чувства голода – ты не ешь, нет чувства жажды – не пьешь, нет желания утолить злость – не утоляешь. Я не был зол, я не чувствовал ненависти. Но я знал, что для отца, убившего ту, которую он любил и ненавидел больше всего на свете и которой он хотел безраздельно обладать, жизнь станет наибольшей из всех возможных пыток.
 Поэтому я не почувствовал и боль утраты. Я знал: так, как она меня любила, никто больше в этом мире меня любить не будет, но я так не узнал, что значит почувствовать боль потери. В ту ночь я закрылся у себя в комнате и просил Бога помочь мне. «Боже, - говорил я, - она ведь так много для меня сделала, она так сильно меня любила: очень-очень сильно. Ради меня она была готова на все. Я знаю это, потому что я чувствовал это. Боженька, если ты не можешь ее вернуть, а я знаю, ты не можешь – ты ведь не вернул нашу бабушку, когда я просил, если ты не можешь ее вернуть, если ты не можешь этого, то дай мне хотя бы возможность попрощаться с ней. Дай мне почувствовать к ней то, что я должен к ней чувствовать. Дай мне почувствовать любовь к ней, я ведь должен любить ее, она ведь столько для меня сделала. Она ведь и умерла из-за меня!»
 В ту ночь у меня были только слова и мысли, и я использовал все, что мог. Но бог не дал мне этой возможности. Потом я просил бога почувствовать хотя бы боль, хотя бы горе. Но бог не дал мне даже этого, и я так и не узнал, каково оно – мое горе. Бог не был ко мне милосерден даже в ту ночь, когда она погибла, и я, кого она любила больше всего и из-за которого так и не ушла от отца, ничего не смог почувствовать. Наверное, богу было мало одних слов, а больше у меня не было ничего.
 Утром я пошел в школу, и никто из моих одноклассников не смог узнать по моему внешнему виду, что этой ночью в нашей семье случилась большая беда, потому что я выглядел как обычно - мой внешний вид был всего лишь оболочкой, упаковкой для моего организма.

 Отец знал, что она любила меня больше него, поэтому он целиком посвятил свою жизнь мне, но это не стало его искуплением. Каждый новый день становился для него новой пыткой и все большей болью, и я тоже чувствовал это. Он чувствовал долг перед ней: вырастить меня и поставить на ноги, а я был живим напоминанием его вины. Долг и вина – непомерная ноша для одного человека, и он начал пить. Сначала немного и нечасто, потом все чаще и больше, но выпивка не приносила ему облегчения, и, напившись, он только плакал. Приходя из школы, я часто заставал его сидящим за столом и опрокидывающим стакан виски один за другим. К тому времени, когда я оканчивал школу, он был уже вполне сформировавшимся алкоголиком.

 Я еще в детстве постарался разобраться, что во мне не так, где тот дефект, где во мне неисправность, которую нужно починить, залатать, чтобы я начал жить как все нормальнее люди, научился плакать, когда меня обижают, злиться, пусть даже ненавидеть, смеяться, услышав анекдот или забавный случай, влюбляться в голубоглазых девчонок с хорошенькими личиками. Я готов был почувствовать, хоть что-нибудь, но в моей детской душе так и не колыхнулся ни один колосок эмоции, ни одна струна, отвечающая за рождение какого-нибудь даже маломальского чувства, не была задета. Я плакал только тогда, когда ветер бросал мне в глаза пыль или песок, кричал только от физической боли, повинуясь рефлексу, и боль была всего лишь реакцией организма-машины, говорящей: «Эй, нейтрализуйте раздражитель – я подвергаюсь опасности», смеялся только «подключаясь» к кому-нибудь, кто смеялся рядом со мной и не всегда смеялся натурально, потому что, подключаясь, обнаружил, что некоторые люди смеются даже тогда, когда им, в общем-то, и не смешно, смеются, чтобы просто поддержать компанию.
 Я рано начал читать книги по психологии и биологии, в надежде, что они смогут мне чем-нибудь помочь, и я смогу найти ответы на все мои вопросы, но книги так и не смогли ничего прояснить во мне. Они только объяснили, что я могу чувствовать только простейшие эмоции моего организма, но не меня самого. Так, например, я мог чувствовать холод и жар, жажду и голод, но остальные эмоции, кроме подобных простейших, мне доступны не были. Тогда я решил сам найти ответ, и когда пришла пора выбрать, на кого пойти учиться дальше, я выбрал психологию, потому что в ней видел решение моей проблемы.

 Я учился. Я ждал и надеялся. Я думал, может быть, в университете что-нибудь изменится. Но я ошибался. Я учился как все, слушал лекции, посещал семинары, я умнел, учился мыслить, но чувствовать я не научился… пока однажды не увидел ее и внезапно не почувствовал радость. Сначала я решил, что случайно перехватил чье-то чувство – так случалось иногда, но когда в другой раз она вошла в лекционную аудиторию, и я, взглядом встретившись с ее взглядом, снова почувствовал в себе это чувство, которое тут же отразилось на моем физическом состоянии учащенным пульсом и чуть убыстренным дыханием, я тут же понял что причиной этой радости была она, а само это чувство возникло во мне само по себе. Всю лекцию мы переглядывались, а потом я подошел к ней знакомиться.
 Я хорошо помню этот момент: окружающий мир заполняется только ею, звуки приглушаются, ты отчетливо слышишь, как стучится твое сердце, мысли вихрем проносятся в твоей голове и сметаются ураганным потоком других разорванных мыслей, а ноги несут тебя все ближе к ней, пока ты не останавливаешься и изменившимся голосом не говоришь какие-то глупые и дежурные фразы – имя тому влюбленность. Я никогда не забуду этот момент, когда я думал, что могу любить.
 Прошло две недели. И теперь, даже когда ее не было рядом и я просто думал о ней, во мне снова просыпались эти чувства. Это было так приятно. Я понял на своей шкуре, что означает выражение «летать от счастья» и «быть в не себя от радости». Я даже чуть не забросил учебу, решив, что мне не за чем докапываться до решения уже не существующей проблемы. Я упивался своими чувствами, не задумываясь, где находится их источник. Это продолжалось до тех пор, пока я не решил прочувствовать девушку, в которую был влюблен. Сделав это, я не почувствовал ничего нового, кроме того, что и так чувствовал до подключения к ней. Тогда я понял, что и подключения-то и не было, точнее оно состоялось в тот момент, когда я увидел ее и подумал, что влюбился. В действительности, влюбилась она, а я просто подключился к ее состоянию, не заметив этого. Тогда я понял, что может чувствовать девушка, когда влюбляется. Я был в этом состоянии более двух недель, и это было прекрасно. Еще я понял, что, зная человека достаточно близко, могу почувствовать его состояние даже на больших расстояниях; до этого я думал, что это возможно только с близкими родственниками…
Я отключился от потока ее чувств, и не почувствовал ничего. Вернулось знакомая пустота. Пробыв в состоянии влюбленности две недели, я не почувствовал даже огорчения, когда предмет моей, как оказалось иллюзорной, любви в одно мгновения стал для меня никем. И в этот момент я был лишен возможности себя даже ненавидеть.

 Вскоре после этого произошло одно интересное событие. Это случилось внезапно в большой поточной аудитории на лекции. Я решил прочувствовать состояние нашего лектора, но вместо одного эмоционального состояния на меня обрушился шквал разнообразных чувств и эмоций, почти не различных, смешанных и перепутанных. Я чуть не потерял сознание от такого эмоционального коктейля. Здесь было все: скука и веселье, печаль и радость, злоба и добродушие, - трудно себе представить, чего здесь только не было. В основном, конечно, чувства были легкие, не сильные по своим переживаниям, но их разнообразие уносило меня, буквально смывало за пределы реальности.
 Это было похоже на мое первое детское переживание, когда я потерял сознание от избытка чужих чувств, но здесь поток чувств не был единым, а был словно река, окрасившаяся во все цвета радуги. Удержавшись и не потеряв сознание, я какое-то время еще находился в прострации, а потом интенсивность переживания снизилась и все чувства пришли как бы к единому знаменателю. Это не было средним показателем всех разнообразных чувств, которые присутствовали во мне, скорее это было некое новое состояние, переживание какого-то большого организма, нечто более сложное, нежели просто усреднение, и я догадался, что мне удалось охватить эмоциональное состояние всей аудитории; в первый раз мне удалось прочувствовать состояние большой группы людей. Это было настолько необычно и непривычно для моего неподготовленного разума, что он чуть было не отключился. Со временем я научился контролировать и эту свою особенность и натренировал свой мозг воспринимать состояния больших групп людей: сначала небольших – не больше двух-трех человек, потом все больше и больше, пока совершенно спокойно не научился воспринимать целые аудитории и толпу на улице.

 Тогда же в университете мне пришла в голову мысль составить спектр человеческих эмоций. Я всегда наблюдал, подключался к людям и прочувствовал их эмоции, и мне никогда не требовалось особой визуализации или вербализации – я просто испытывал чувства на себе, но я решил, что составление спектра эмоций, их классификация и группировка смогут помочь мне обрести свои чувства, тогда я начал учиться визуализировать ощущения. Конечно, иногда я это делал и раньше, но теперь я начал делать это систематично. Кроме самого спектра эмоций, я выделил и их свойства: глубину эмоций и колебание по спектру (или проще – передвижение). Таким образом я смог определять различные эмоциональные состояния человека.
У человека, переживающего обычное эмоциональное состояние, как правило, узкий спектр эмоций, с возрастающей или, наоборот, убывающей глубиной и однонаправленным колебанием по спектру. Грусть, радость, раздражение, злость – все это обычные простые эмоциональные состояния. Например, состояние человека от раздражения к злости – это узкий переход по спектру, обычно возрастающая глубина, то есть усиливающееся состояние озлобленности, и самый простейший вид колебания – однонаправленное движение без возврата, с переходом (опять же, как правило) в другое эмоциональное состояние.
 Подобная визуализация открыла для меня много неожиданного. Так, однажды в больнице, совершенно случайно, я выяснил, что страх новорожденного младенца при рождении перед новым незнакомым миром равен страху, который испытывает обыкновенный человек перед смертью: с помощью визуализации я мог измерить и сопоставить два этих непохожих на первый взгляд страха.
 Так начинались мои исследования чувств. Поначалу спектр был простым, составленный как спектр цветов слева на право: от сильнейшей негативной эмоции к спокойствию и далее к сильнейшей позитивной, но со временем он все усложнялся. Так же со временем я понял, что для страхов нужен свой собственный спектр: страх смерти – бесстрашие, который связан с основным спектром двусторонней причинно-следственной связью, потому что безграничным оказался мир страхов, и нескончаемое количество людей населяло его. И я видел, как люди становились пленниками этого мира, зачастую надуманного и существующего только в их собственном воображении.
 Я видел, как люди становились рабами обстоятельств, зависимыми от тех людей, с которыми они общались и кого привыкли воспринимать как часть своей жизни. Я видел, как люди не могли изменить обстоятельства и говорили, что это должен сделать за них кто-то другой, а потом винили их за то, что они этого не делают. Разные другие в разных ситуациях, и причиной всего этого был страх – это странное чувство, не позволяющее многим людям измениться и быть теми, кем они действительно хотят быть в глубине души или быть с теми, с кем они хотели бы быть на самом деле.
 Я видел разные страхи: боязнь стать другим, не похожим на свое окружение, стать отличным от других, и такой человек превращался в частичку пыльной житейской обыденности и терялся в толпе, таких же похожих друг на друга людей; боязнь потерять нажитое, накопленное, и не только вещи, но и люди, отношения с ними зачастую становились предметами обладания, и такой человек превращался в дракона, сохраняющего награбленные сокровища, и уже не способного на дерзкий полет.
 Я видел много оттенков этого серого чувства, затягивающего людей в водоворот обыденности одинаковых дней. Самое интересное, что у многих людей это чувство не было заметно с первого взгляда и, чтобы определить его, нужно было хорошенько напрячься, только внимательно «вглядываясь» в глубину уже почти бессознательных чувств, можно было обнаружить бледный вид, потные ладони и испуг в глазах: банальный испуг неизвестности. Да, оттенков я видел много, но различий – почти нет. Все они были похожи друг на друга: мужчины на пороге кризиса среднего возраста, молодые люди, рано растерявшие присущие их возрасту пыл и отвагу – эти моторные чувства человеческой юности, женщины и девушки, реже дети, - все они несли в себе обреченность самих себя, рожденную ими же самими и лелеемую день ото дня; обреченность быть такими же, как все, думать и действовать, как все и получить то же, что и все. Серые мышки большого города, боящиеся просторов этого огромного мира. Такие люди не вызывали во мне даже научного интереса.

 В университете произошло еще одно хорошо запомнившееся мне событие. Шла очередная поточная лекция, как вдруг я почувствовал страх: не обычный «серый» страх, а экстремальный страх, редко появляющийся у людей. Это был второй случай в моей жизни, когда я внезапно что-то смог почувствовать. Я был полностью замкнут, отключен: я всегда плотно замыкался во время лекций, потому что эмоциональная атмосфера аудитории была постоянно сложна и очень неустойчива, она рассеивала мое внимание и сильно мешала слушать и записывать лекцию, если я к ней подключался. Но это чувство меня буквально пробило. Неуверенность, отчаянное желание сделать что-то и ужасная боязнь результата этого действия. И тот эмоциональный фон, который кто-то и я (или просто я) в тот момент испытывали, был из ряда вон выходящий: слишком сильное колебание по спектру, сам спектр широкий и очень большая глубина. Такие состояния люди испытывают редко, в решающие или значительные моменты своей жизни. Например, мужчина перед тем, как сделать предложение своей возлюбленной, или самоубийца, решая покончить с собой… И судя по расположению эмоций на спектре, а они были при всех их колебаниях только негативные – это был явно будущий самоубийца.
 Сначала я подумал, что это столь сильное эмоциональное возмущение возникло у кого-то из аудитории, поэтому и смогло пробить меня, но, просканировав ее, я понял, что это не так. Тогда в голову закралась необъяснимая мысль, что это состояние и есть мое, и кто знает, может это мои чувства наконец-то прорвались ко мне из неведомых внутренних глубин! А то, что я так хорошо их анализирую – это всего лишь выработанная годами привычка моего разума и большой опыт по части исследования чувств? Один за другим я задавал себе вопросы и не находил ответов.
 «Все ведь сходится, - думал я, - любой бы на моем месте, всю жизнь не чувствуя ничего, давно хотел бы свести счеты с жизнью, значит это и есть мое эмоциональное состояние на этот момент, которое было скрыто от меня, а теперь наконец-то пробилось! Значит именно это я и чувствую, просто мой мозг приучился настолько хорошо анализировать чувства, находящиеся внутри меня, но не являющиеся моими, что теперь и мои собственные принимает за объект анализа как чужие. Ах, как хочется наложить на себя руки! И где же правда? Хоть прямо сейчас выходи из аудитории и стреляйся!» Может быть, я так бы и сделал, а может, от подобных запутанных рассуждений мой разум сошел бы с ума, но тут я понял, что это мой отец. Я отключил это внезапно возникшее состояние и попробовал настроиться на отца – опять возникло оно же. И снова завертелись мысли: «А может, после того, как мои чувства прорвались, я потерял свою способность и теперь чувствую свое собственное состояние, вместо состояния отца? Просто волевым усилием все также могу отключать и включать его по своему желанию. Значит все-таки это мои чувства и мое состояние?» Не в силах сидеть и теряться в догадках, я стремительно выбежал из аудитории и помчался домой: мне нужно было точно все проверить. Оказывается, мысли заставляют порой действовать человека не хуже чувств – бежал я, что есть силы.
 Я бежал домой, а этот эмоциональный фон все усиливался, он все нарастал и нарастал, и желание умереть пересиливало страх, а, когда я уже вбегал домой, это желание осуществилось. Распахивая входную дверь, я понял, что все-таки это мой отец. Распахивая дверь, я увидел его, ногами опрокидывающего стул, и повисающего на веревке, а потом тут же почувствовал страх приближающейся смерти и понял, что составленный мною спектр существующих человеческих эмоций куда более широк и разнообразен, чем я думал до этого момента, и мне еще предстоит большая работа по его заполнению.
 Я ждал, чтобы не осталось сомнений в четкой принадлежности эмоционального фона. Я стоял и смотрел, как отец дергается в петле и протягивает ко мне руки. Все, что я мог – это просто смотреть, и я смотрел. Я чувствовал, как растет во мне ужас, и испытывал удушье. Оказывается удушье – это тоже чувство. Когда я понял, что даже если бы этот эмоциональный фон и был моим, мне не от чего было испытывать удушье, я полностью убедился, что это состояние моего отца. Я всего еще мог его спасти, но я все равно этого не делал: я ничего не мог поделать. Наверное, нормальному человеку это покажется чудовищно, но у меня не было мотива спасать своего отца. Для этого действия нужно мотив, основанный хоть на каком-нибудь чувстве, потому что в любой человеческой деятельности всегда есть и всегда должен быть мотив, а я, не смотря ни на что, был все-таки еще человеком. А у меня не было иного чувства, кроме как страха перед приближающейся смертью. Я знаю, вам это трудно понять, но это так. Поэтому я не мог его спасти, не имея мотива. Эти минуты не были для меня даже мучительными как для сына, смотрящего на гибель своего отца, потому что мои чувства были только чувствами умирающего от удушья человека – да, это были тяжелые чувства, но моими они не были.
 Только когда отец уже почти затих, в голову непостижимым образом пришла мысль о человеческом долге, о том, что нормальные люди спасают своих отцов, даже отцов, убивших своих жен, а значит и я должен его спасти, иначе вся моя жизнь - стремление стать нормальным человеком, - не имела бы больше смысла. Только тогда я, подхватив отца за ноги, снял с его шеи петлю, и меня захлестнуло счастье продолжающейся жизни. Эти чувства были отца. Моим уделом как всегда – пустота.

 Окончив университет, я продолжил свою научную деятельность в его стенах, имея перед собой всю ту же единственную задачу: найти решение моей проблемы. Областью моих научных изысканий осталась все та же: я выбрал исследование причин возникновения чувств. Дела шли успешно. Имея необычайную трудоспособность вследствие отсутствия усталости на фоне скуки и подобных не присущих мне чувств, я в короткие сроки защитил свою диссертацию, несколько раз публиковался в известных в определенных научных кругах журналах. Моя научная карьера продвигалась вверх, а сам я был все тем же холодным разумом из плоти и крови, все так же стоящим перед осколками разбитой вазы и с пустотой внутри.
 Время неумолимо текло вперед. Умер мой отец еще не в пожилом возрасте, спалив себя алкогольным потоком и рано загнав себя в гроб, и я, не имея родственников, теперь остался совсем один.
 Вскоре я определил свою базовую потребность, которая, конечно же, не имела под собой никаких чувств, но была мотивом ко всем моим действиям: я хотел стать нормальным чувствующим человеком. Я долгое время жил, четко не осознавая этого, и ясно начал понимать это только после того как спас отца - тогда эта потребность быть нормальным человеком, а значит следовать человеческой морали, заставила меня спасти его.
Я хотел быть таким же, как все. Хотел еще с детства, когда просил глухого ко всем моим просьбам бога почувствовать то, что все чувствуют в минуту большой беды, хотел в школе, поэтому я прилежно учился, заводил друзей и общался, все время подстраиваясь под их чувства; я всегда имел большой круг знакомых и умело со всеми общался, чтобы никто ничего не заподозрил. Я пошел получать высшее образование, потому что желание быть, как все формализовалось в поиске моего дефекта, и я искал, ожидая чуда. По сути дела я всю свою сознательную жизнь искал, читая книги, общаясь, открывая в себе все новые способности и ожидая, что они помогут мне стать нормальным человеком.
 Так с отцом я научился отключать в себе свою способность, чтобы находиться в пустоте, потому что находиться просто в пустоте было лучше, чем чувствовать ужасную болотную гадость, в которой он находился – ее и словами сложно передать. Если можно представить грязное болото, которое затягивает тебя медленно, мучительно медленно и почти незаметно, словно палящее солнце, еле-еле ползущее по небу в знойный день, но беспрестанно и непрерывно, и ты знаешь, что тебе не уйти, не вырваться и ничего и никогда не изменить, потому что, однажды порушив все, у тебя уже нет возможности что-либо исправить, то это примерно и будет внутреннее состояние моего отца, состояние, в котором он находился большую часть времени после смерти мамы.
 В детстве это умение отключаться не позволило мне сойти с ума. Я все-таки думаю, я могу сойти с ума, как любой другой человек, причем у меня этот шанс выше, чем у всех остальных. В школе я научился «подхватывать» чувство, сопереживать и быть приятным собеседником, понимающим и чутким. В университете я понял, что могу, узнав любого человека достаточно хорошо, чувствовать его эмоциональное состояние на больших расстояниях. В школе я этого за собой не замечал, а может, и не пытался это сделать, кроме как с родителями. Там же в университете, я научился чувствовать состояние группы людей, даже большого коллектива.
И поэтому у меня были кратковременные связи с девушками, которым я нравился. С ними я был совсем как нормальный человек, полно живущий во всех сферах своей жизни. Заводить подобные знакомства было всегда легко, ведь все они были передо мной как на ладони, но без ответных чувств они быстро надоедали мне, точнее мне все время приходилось играть в ответные чувства, а это было утомительно, и для меня в конечном итоге все отношения сводились к сексу, да и тот без эмоциональной нагрузки превращался в очередной физиологический акт. Это было все равно, что почистить утром зубы – так же привычно и обыденно. К тому же все они, кто раньше, кто позже начинали чувствовать мою холодность и некую отчужденность и уходили. Так что моя жизнь кругом была сплошная игра. Имитация.

 А потом появилась она – моя Кейти, и я впервые в жизни смог назвать кого-то «моя». Раньше, встречаясь с девушкой, я никогда не называл ее «моя девушка» - это не имело значения. Все они были всего лишь девушками, которым нравился я, ну, или которые были влюблены в меня. Не думаю, нет, даже уверен, что кто-нибудь из них любил меня, потому что я видел людей, которые любили, чувствовал вместе с ними то, что чувствовали они. Таких людей я встречал всего лишь несколько раз, но их чувства достойны того, чтобы возникать один раз на тысячу или даже больше – они того стоят. Я не буду пытаться их описать, потому что, несмотря на все мое умение одними словами четко формализовывать всю палитру сложных человеческих чувств, я преклоняю голову перед их величием и сложностью, которые пока недоступны для моих возможностей описания. Я могу сказать только одно: их глубина беспредельна, и любить и чувствовать так, как могут люди, способные на это, нужно уметь… или очень долго учиться. И ни одна из девушек до Кейти не испытывала ко мне подобных чувств. Все те, с которыми я встречался до Кейт, были попросту на это не способны. Жестоко? Нет. Я не знаю, что такое быть жестоким, я просто хорошо анализирую и констатирую факты внутреннего человеческого мира.
 Моя Кейти… И дело здесь не в возможности сказать это местоимение «моя», которое у людей отражает обладание чем-то или кем-то. Нет, дело было не в возможности обладать человеком, как вещью. Для меня сказать «моя», означало возможность приобщения к этому человеку, возможность стать ближе к нему, даже не чувствуя к нему ничего. До Кейти мне ни о ком так не хотелось сказать, потому что мне не хотелось быть ближе с ними, ведь я знал, что их чувства несерьезны и мимолетны, как утренняя роса, высыхающая под лучами летнего солнца и очень скоро вновь появляющаяся на траве. Таким девушкам и не требовалось много от меня, они были поглощены собой и своими чувствами, и им лишь казалось, что они «любят меня», как часто мне говорили, а любили они себя в этом состоянии влюбленности, а я был всего лишь катализатором и не больше.
 А Кейт была не такой. Я увидел это с самого начала, с нашего первого знакомства. Я прочувствовал ее, и испугался бы, если бы умел пугаться. По крайней мере, по моим представлениям испугаться зарождавшихся у Кейт по отношению ко мне чувств было бы вполне уместно, можно было испугаться самой потенциальной возможности умения Кейт любить. Она посвящала всю себя этому чувству. Она была из тех, кто дарит себя: свой мир, свои чувства, - она отдавала, она могла сделать все, ничего не ожидая взамен. Она обладала высшей человеческой способностью: быть не эгоистичной, а ведь люди особенно эгоистичным в своих отношениях с другими людьми. Это был ее дар, и она делилась им с окружающими, и была счастлива уже только оттого, что могла поделиться им с кем-нибудь и сделать кого-то более счастливым. Когда мы с ней познакомились в кафе на углу двух заснеженных улочек, я понял, насколько может быть прекрасен человек, когда он не стремится обладать другими людьми и отношениями, как вещами, и способен любить так, как это могла Кейт.
 Поверьте мне, уметь любить так - большая редкость. Даже те люди, которые говорят и любят показывать свою «дарящую» бескорыстную любовь, все равно где-то эгоистичны и очень часто требуют от партнера даже большего, чем дают на самом деле. И чем демонстративнее они это делают – «дарят», тем больше и больше отбирают. Как часто я чувствовал или даже просто слышал, сидя в кафе за соседним столиком: «Я столько тебе отдал, а ты ничего не ценишь!». Бывают разные вариации на эту тему, но мелодия всегда одна: я тебе, а ты мне, и отношения у таких людей превращаются в сделку; даже изначально построенные идеально, они разрушаются под гнетом себялюбивых человеческих чувств.

 Кейт полюбила меня таким, какой я есть. Знаете ли вы, что это значит: любить человека таким, какой он есть? Не думаю. Многие говорят эту фразу другим, не задумываясь, автоматически: «Я люблю тебя, такой, какая ты есть», а потом, узнав человека ближе и увидев, что он не такой, каким виделся в начале, начинают изменять его, кроить на свой лад, переделывать, ломать его индивидуальность и еще удивляются и обижаются, почему объект их любви становится несносным, отвратительным и даже противным. Многие не понимают, что своими действиями, сами разрушают то, что имеют и, не желая довольствоваться тем человеком, который перед ним сейчас, не желая радоваться его достоинствам и принимать его недостатки, убивают в нем любовь к себе и в себе разрушают любовь. Такие люди ничего не знают об этом.
 Но когда ты не чувствуешь ничего к человеку, который рядом с тобой уже долгое время, а потом говоришь это ему, как я сказал Кейти, но в ответ получаешь не страх, не отвращение, а понимание и приятие, причем основанное не на жалости, нет, поверьте мне на слово, я хорошо знаю, что значит, когда человек чувствует жалость к другому, а на чем-то более глубоком и невыразимом, на импульсах, которые я назвал «глубинной любовью», только тогда понимаешь, что значит - любить человека таким, какой он есть. Да, в ее чувствах ко мне не было ни капли жалости. Не было и самопожертвования – этого красивого слова, за которым часто прячутся слабые люди, не способные на свободную жизнь и решительные действия, поэтому часто идущие на пустые и никому не нужные жертвы и загоняющие себя в коробку из мнимых долгов и надуманных обязанностей другим людям или любимому человеку.
 Кейт приняла меня таким, каким я был в действительности. Она была единственным человеком, который смог полюбить меня за то, что я просто есть на этой земле, за то, что я родился и зачем-то живу, пусть еще сам не понимая зачем, но живу, стараясь зацепиться хоть чем-то: любым смыслом, любым доступным мне мотивом, хоть каким-то способом за этот мир; за то, что в этом вечном одиночестве я все еще брожу по свету, за то, что сумел не сдаться и найти себе дело. Ведь больше любить меня было и не за что, потому что по сравнению с нормальным человеком я – всего лишь его бледная тень, отголосок, отзвук отголоска человечности, потому что у меня есть только разум. А за его пределами: непроглядная темнота и вечная холодная пустота. Ни характера, ни темперамента – ничего, что присуще нормальному человеку, ничего, что составляет его характер, душевные свойства и особенности у меня не было. А что еще привлекает в человеке человека, если не отличия, особенности и индивидуальность?

 Я бы испытывал удивление, потому что, после моего правдивого рассказа о себе, она не начала испытывать и нездорового интереса, часто захватывающего людей, при виде чего-то необычного и выходящего за рамки понимания их привычного мира. Конечно, интерес у нее был, но причина его была совсем другой: она захотела помочь мне почувствовать этот мир:
- Смотри! Смотри, как это прекрасно! Знаешь, что я чувствую в такие моменты как сейчас, когда лучи восходящего солнца миллионами бликов рассыпаются по спокойному морю, и волны становятся волшебными в этом еще неярком рассеянном свете? И когда свежий ветер дует нам в лицо и приносит частички этого синего моря, и, кажется, что у ветра соленый запах… Правда смешно? Соленый запах, не вкус, нет, а запах… Хотя и соленый вкус ветра тоже звучит неплохо…
 Она смеется. В минуты такого эмоционального возбуждения она часто теряла одну мысль, которую хотела сказать и перескакивала на другую, потом на третью и так могло продолжаться, наверное, вечно, но это не портило общения и теплого разговора, наоборот, слушать ее было так приятно. Но в этот раз она вспомнила то, о чем начала говорить:
 – Так знаешь, что я чувствую в такие моменты? – Конечно, я знал, что она чувствует, я и сам чувствовал это вместе с ней, но я не перебивал ее: она выражала свои чувства не хуже меня. – Я чувствую восторг! И волнение. Волнение при виде этого зарождающегося дня, который обязательно принесет нам что-нибудь интересное, новое и необычное, от того, что в этот день у нас есть возможность внезапно изменить что-нибудь в своей жизни или изменить всю свою жизнь. Да сегодня! В один миг! И самим измениться вместе с нею. Сорваться и уехать куда-нибудь, все равно куда, а вечером оказаться где-нибудь в маленьком городке далеко-далеко отсюда и сидеть в уютном полупустом кафе, вспоминая сегодняшнее утро и все то, что произошло с нами за этот чудесный день. И восторг от окружающей нас невыразимой красоты и умиротворения! – Она вскидывает руки вверх и запрокидывает голову к небу. Она улыбается. – Не понимаю, как люди могут просыпать такие моменты, почему они не приходят любоваться восходом солнца – это ведь так прекрасно! Да, восторг! И мне хочется кричать от радости, и бежать, бежать по пляжу, по этому мокрому песку, отпрыгивая от набегающих волн, а потом, наконец, позволить какой-нибудь ловкой волне поймать себя и бухнуться в эту холодную воду, а потом, потом после купания в обжигающе холодной воде сидеть и дрожать, шмыгать носом и мерзнуть от холода, и чувствовать, как ты меня отогреваешь в своих объятьях! Да-да-да, и не говори мне, что ты этого тоже не сможешь почувствовать!
 И она бежит стремительно и легко, и песок разлетается из-под ее босых ног, а я бегу за ней и смеюсь, я чувствую все: и мокрый песок под ногами, и холодную воду, сковывающую мои движения, и запах ее волос, и всю ее, согревающуюся в моих объятьях. И я чувствую вместе с ней: и восторг, и волнение, ожидание какого-то чуда, в которое так верила она, и которое могло изменить всю ее жизнь.
 Она верила в это чудо постоянно, каждый день, и каждый день приносил что-нибудь новое в ее жизнь. Она была непредсказуема, импульсивна и открыта. Она не боялась жить и умела делать это по-настоящему. Она не боялась показывать другим, что умеет так жить и видеть красоту этого мира, которая часто остается незамеченной большинством людей, так сильно занятых своими повседневными делами. Наверное, я бы любил ее всей своей душой, если б мог…

 Она учила тех, кто был рядом с ней замечать незаметное, но прекрасное и еще более удивительное в своей неприметности. И меня. Дни напролет мы проводили вместе в прогулках по городу по незнакомым, только что выдуманным маршрутам, открывали для себя тихие парки и узкие улочки, где можно было затеряться и убежать от надоедливой суеты, шума и гвалта большого города, заходили в малоизвестные музеи, и с умным видом Кейт рассказывала в каком архитектурном стиле построен этот музей, описывала и показывала характерные особенности стиля на примере лестниц, колонн и балконов, хотя сама ничего не понимала в архитектуре – это была наша с нею игра.
 Мы валялись в зеленой траве в солнечные майские дни в больших парках и подслушивали отрывки разговоров проходивших мимо нас прохожих, а потом по этим отрывкам придумывали им истории их жизней, и незнакомые люди оживали в нашем воображении и становились на время нашими лучшими друзьями. На людных площадях мы кормили голубей булочками, только что купленными в соседнем лотке, и воробьи слетались на устроенный нами пир и тоже принимали в нем участие. Она была счастлива, и я был счастлив рядом с нею, потому что она знала меня, и мне не нужно было притворяться, я мог чувствовать то, что чувствовала она, А иногда пытаться почувствовать что-нибудь сам.
 Мы гуляли по паркам, когда ранняя осень золотила листья деревьев, а ветер срывал их и бросал нам под ноги. Мы гуляли по паркам, когда пожелтевшие сухие листья устилали ковром землю, и можно было собирать их в большие кучи и как в детстве прыгать в них, кидаться охапками листьев или просто бродить без цели, с каждым шагом ногой разбрасывая листья в разные стороны и слушая недовольный шелест их потревоженных. Мы гуляли по паркам, когда дождь превращал землю в грязь, листья становились сырыми и темными, а их родители-деревья сиротливо стояли, простирая голые ветви-руки к серому унылому небу, и Кейти посещала светлая грусть, и она долго молчала, задумчиво смотря вперед.
 А зимой мы искали и находили горки или катались вместе с детьми на уже найденных и смеялись вместе с ними, и дети принимали нас за своих, что случается между детьми и взрослыми редко. И с удвоенным усердием мы подкармливали птиц, а, найдя в сильные морозы воробья, Кейти плакала и просила у меня прощения за свои детские слезы. Я утешал ее, утирая ладонью слезы, и отогревал в кафе горячим шоколадом, выпитым в знак того, что зима не победит, и скоро снова придет весна. И весна приходила. Мы слушали капель, распахивая настежь окна в моей квартире, и свежий весенний, но еще по-зимнему морозный воздух бодрил нас по утрам, а солнце яркими лучами обещало, что зима скоро совсем уйдет, и воробьям будет очень тепло. Так проходило наше время – одно на двоих.

 Она любила рассказывать мне, что она чувствует и ощущает по любому поводу и почему. Я всегда внимательно слушал ее захватывающие описания, но особенно внимательно эти ее «почему», потому что, умея ощущать в себе чувства других людей, я никогда не знал причину этих чувств, если мне о ней не говорили или если не наблюдал ее непосредственно. Я не умел читать мысли, и, если источника появления чувств – своеобразного эмоционального «раздражителя», не было вблизи, мне оставалось лишь догадываться. Быть может, это даже и хорошо: видение полной картины внутреннего мира человека было бы для меня, я думаю, слишком непосильной ношей. А так я был всего лишь наблюдателем чувств, незаметно сопереживающим человеком.
 Конечно, я часто догадывался, а, наблюдая и источник чувств непосредственно (например, двух людей, когда один был причиной возникновения чувств другого), пополняя свой спектр и фиксируя причину возникающих под действием различным чувств действий, все время набирался опыта. Но прошло еще много времени, прежде чем я научился практически безошибочно и легко определить, чем данное чувство было вызвано, и какие дальнейшие действия можно от этого человека ожидать, без наблюдения самого источника чувств. Я научился определять, конечно, в общем плане, но тем не менее достаточно точно. Например, я мог различить обиду, нанесенную очень близким человеком от обиды, нанесенной сослуживцем или знакомым. Это мне сильно помогло в работе по составлению спектра эмоций.
 Во многом благодаря Кейт, я стал мастером определения эмоциональных состояний, но выразить их точно мне не позволяла беднота и ограниченность языка, поэтому кроме одних прилагательных в ход пустить пришлось и существительные, употребляемые в качестве сравнений, переносного смысла и тому подобного. Так же я наблюдал за видимыми жестами, мимикой и физиологическими параметрами.
 Оказалось, основных человеческих чувств не так уж и много, оттенков их, порождаемых различными причинами, было великое множество, но и их можно было группировать без больших потерь в точности определения. Настал момент, когда спектр был готов. Это был внушительных размеров научный труд, где эмоции были классифицированы строго определенно с приведением причин, указанием возникающих физиологических реакций, прогнозом дальнейших действий носителя чувства и имели параметры и понятные любому человеку описания. Научным сообществом труд был принят на ура, докторская степень, должность профессора, оказавшегося самым молодым на факультете за всю его историю, не заставили себя ждать. Шумный успех даже в прессе. Это был действительно ценный научный вклад. Я стал даже известен. Кейт была рада за меня бескорыстно и без зависти, в отличие от моих коллег, которые оказались хорошими актерами и искусно могли быть двуличными людьми. Она и в этот раз показала, что социальное положение, статус и твои достижения в обществе могут не иметь значение, если тебя действительно любят.
 Но научный успех никак не отразился на моем внутреннем состоянии: внутри меня была по-прежнему пустота. Главная задача моего исследования так и не была решена: я не сумел докопаться до причин, порождающих чувства, и найти ключ к загадке отсутствия у меня чувств.

 Я смотрел на них и видел, что они претворялись. Оба. Ни он, ни она не испытывали сильных чувств по отношению друг к другу, но все-таки они были вместе. Почему? Одиночество, боязнь оставаться одному в этом враждебном, как ему казалось мире, и привычка проводить с ним свое свободное время, все время быть с ним, пусть даже с ним давно не интересно, главное, чтоб ничего не менялось, важно, что кто-то есть рядом и сможет помочь, если что…
Ох уж, это многогранное «если что». Как часто люди делают что-то или, наоборот, чаще не делают что-то из-за этого «если что»: «он мне нужен, если что случится, он мне поможет» или «я должен быть готов к неприятностям, если что-то пойдет не так». Но чаще всего никто не знает, какие страхи ими управляют, и они говорят просто: «Если что».
 Если что, я тебе позвоню…
 Если что, будь готов о всему…
 Если что, я с тобой разойдусь…
 Такие люди так много внимания уделяют тому, что возможно может произойти в их жизни и сможет навредить, что начинают жить в этих возможностях, выстраивая свою жизнь таким образом, что эти возможности рано или поздно становятся их реальностями, и тогда они говорят: «Вот видите, мы же говорили!». Они не понимают, что сами стали причиной всего случившегося, а вовсе не окружающий их мир. Такие люди сами себя загоняют в клетку, и для них жизнь – уже не многоцветие разнообразных приятных мгновений, а постоянное одновременное бегство от возможный неприятностей и скачка от одной приятной возможности к другой.
 Когда я видел людей, подобных тем двоим, что сидели сейчас субботним вечером в кафе и ели мороженное только потому, что свободное время они по разным причинам привыкли проводить вместе, я думал, что, быть может, не так уж и плохо, что я ничего не мог чувствовать: по крайней мере, я не был подвержен этим банальным страхам, с которыми обычно сталкиваются большинство людей. Но такие минуты были редки и непродолжительны.
Парочка поднялась и ушла, кафе постепенно пустело, и я остался наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Сегодня я был там, где меня могло бы не быть, скажи я ей другие слова.

- Что ты чувствуешь? – я целую ее долгим поцелуем, а потом снова спрашиваю. – Скажи мне, что ты чувствуешь?
- Я чувствую, что должна уйти.
 Мы замираем, само время замирает вокруг нас, и это продолжается вечность. Я смотрю в ее глаза, а она смотрит в мои. Мы молчим, потому что бывает моменты, когда слова излишни.
- Я должна уйти, - говорят ее глаза, - Потому что у наших отношений нет будущего.
- Я знаю, - так же тихо отвечаю я. – Я все это знаю. Это должно было когда-нибудь произойти. Есть вещи неизменные в этом мире, и с этим уже ничего нельзя поделать.
 Она понимает меня, и слезы текут по еще щекам, и она прикусывает губы, чтобы не плакать, но не может не плакать, тогда она пытается улыбнуться. Как Кейт прекрасна в этот момент, пытаясь не плакать, и плача, как тогда, когда зима убила воробья, и мы ничего не могли с этим поделать. Мы ничего не могли поделать с этим и сейчас, и зима убивала наши отношения. Моя зима. Ее боль.
- Да, лучше сделать это сейчас, - шепчу я ей, чтобы ей стало легче, чтобы ей не пришлось говорить эти слова. – Лучше сделать это сейчас, не ждать неизбежного, напрасно мучая себя, все время себя обманывать, пока не поймешь, что все прошло, и что раньше было любовью, теперь стало всего лишь привычкой…
 «Лучше сделать это сейчас», - слышу я отголоски своих слов, которые могли быть другими…Она уходит утром, и моя жизнь застывает. Время, замедлив свой бег после ее слов, так и не перешло в свой привычный ритм, и вокруг меня все останавливается. Весь день я сидел на диване, ни о чем не думая и ничего не ожидая, и всю следующую ночь я не спал, все сидел и сидел. И все следующие дни я был на диване, изредка шел к холодильнику, что-нибудь перекусывал, потом снова садился и существовал. Впервые в жизни мне не к чему было стремиться, мне нечего было делать, и больше не нужно было ничего.
 Постепенно моя жизнь стала набором рефлексов: я пил и ел, читал и слушал, разговаривал, но уже не смеялся, когда этого требовалось; я не пытался даже улыбаться и придать своему голосу хоть какие-нибудь интонации. Я стал просто мыслящей машиной внутри человеческого тела. Я отключился от всего, и больше ничего не хотел. Я пытался избавиться от мысли, что все, быть может, могло быть иначе и, быть может, я ошибся, а значит, убил любовь…

 И сейчас время все так же медленно течет вперед и реальность похожа на цветной сон в медленной прокрутке. Я допиваю остывший кофе, расплачиваюсь с официантом и ухожу. Я прихожу домой и не сплю, и опять в голове вертится все та же навязчивая мысль, что я ошибся, и не было бы моего одиночества, если бы я тогда ее не отпустил, что и она ошиблась тоже. Мы оба ошиблись. Тогда я начал вспоминать все, что со мной было, чтобы заполнить пустоту и отогнать эти мысли.
 Воспоминания одно за другим всплывали из глубин моей памяти, пока не нахлынули сокрушительным потоком, и я не смог больше ничего делать. С воспоминаниями налетели и чувства - все чувства, которые я когда-либо переживал в себе, которые когда-либо находились во мне, и я пережил их снова, и я не мог отделить себя от своих воспоминаний, мои чувства на самом деле были чувствами других людей, но они становились и моими чувствами.
 Я сидел, уставившись в одну точку, снова и снова словно диафильмы прокручивая в голове бесконечный поток ситуаций и сцен, жестов и взглядов, улыбок и слез. И чужие чувства ушли, но это было только начало, потому что прорвались они; свершилось то, что я ждал всю свою жизнь и уже не думал дождаться… И я стал словно щепка, крутящаяся в бурном водовороте разбушевавшегося океана, потому что впервые смог почувствовать свои воспоминания, переживать чувства, которые были тогда во мне, и которые я не мог чувствовать, и, благодаря этому, каждое воспоминание приобретало глубину и остроту режущего лезвия бритвы. Это было мучительно больно и невыразимо приятно. Чувства налетали вместе с воспоминаниями, и каждое воспоминание о ней раздирало меня на куски.
 Я словно обретал плоть. Только теперь я начал осознавать, какой пустой и холодной была моя жизнь, и какой чудесной она становилась сейчас. А потом вернулись чужие чувства, которые я испытывал, и все смешалось. Я плыл в водовороте чувств, забыв, кто я. В этом нескончаемом водовороте я обретал себя, пока словно бешеной воронкой меня не унесло на самую глубину, и я не потерял сознание – второй раз в этой жизни от переизбытка чувств, но теперь уже от своих собственных…

 Я поднялся с постели, взял на кухне чайник, налил в него воды и поставил на плиту. Но на кухне меня не было. Я сидел за столом, ел круасаны, запивая их обжигающе горячим чаем, но за столом меня не было. Я был в своих воспоминаниях и чувствовал то, что должен был чувствовать, но тогда не чувствовал. Я заново переживал свое прошлое. Я много огорчался, но и радовался тоже много. Я почувствовал на себе, как горе превращается в печаль, а печаль в легкую и светлую грусть. Я чувствовал, как восторг может превратиться в сильное разочарование, если быть в плену обманчивых иллюзий, я испытывал стыд, отчаяние и душевные муки, которые теперь были для меня благодатью.
 Потом воспоминания ушли, и пришла тоска: я вспомнил Кейт, ушедшую от меня вечность назад. Сгорбившись, сидел я за столом, уронив голову на руки.
Еще вечность спустя я встал из за стола и пошел к ней. На улице дождь лил как из ведра, погода была пасмурная, под стать моему тоскливому настроению. Я не пытался прочувствовать ее, потому что боялся, что смогу это сделать и тогда мои чувства уйдут и больше не вернуться, я боялся изменить что-либо в себе. Только не сейчас, только не в такой момент, не сегодня. Я побежал, не в силах терпеть этот медленный ритм ходьбы и пытаясь ускорить свое время до предела. Но дома ее не было, консьержка в ее подъезде сказала, что ее не было дома ночью или она ушла из дома очень рано, еще до ее прихода. Сколько прошло времени, с тех пор, как она ушла? Я не знал точно сколько, но это случилось много-много дней назад, хотя казалось, что случилось это в прошлую ночь - для меня все дни слились в одну нескончаемую ночь, и была только одна эта бесконечная ночь без нее: холодная, одинокая и неприветливая.
 И тогда пришел страх – это липкое чувство, сворачивающее тебя изнутри и вымораживающее все твои другие чувства. Но страх этот был не за себя, страх за нее, страх за то, что могло произойти с ней за эту ночь, и что могло случиться в это раннее холодное дождливое утро. Я не мог терпеть возникшей удушающей неопределенности и тогда разомкнулся и почувствовал ее. Это был момент, когда я мог действительно потерять ее навсегда, потому что сделай я это минутой позже, и я бы не успел. Все дальнейшее происходило молниеносно и мой разум, натренированный годами непрерывной обработки чувств и информации работал как часы, как машина, и я был рад этому впервые в жизни.
 Я почувствовал, что она боится. Боится сделать над собой что-то страшное. Я почувствовал, что она боится холода и неопределенности, и я почувствовал решимость сделать это. Я узнал это состояние, но в отличие от того, которое испытывал когда-то отец, пытаясь сделать это, в этом состоянии было меньше колебаний, но была намного большая глубина. И тогда я понял, что сейчас она сделает это. И я понял, что не смогу ее остановить, потому что не знаю, где она может находиться, я лишь догадывался, что это мост, потому что она боялась предстоящего холода, и она чувствовала то, что люди обычно называют «боязнь высоты».
 Я бежал по мокрым улицам, под шум дождя, задыхаясь от мокрого ветра, ощущая ее и мою безысходность, и боялся, что она сделает это сейчас, и тогда будет поздно: и мой прорыв чувств, и мой отчаянный бег по пустынным мокрым улицам, - все это станет бессмысленным. Я бежал и мой разум кричал: «Почему? Почему ты решила сделать это сейчас?! Сейчас, когда все изменилось, и все действительно может стать по-другому. Почему ты делаешь это, ведь ты так любишь эту жизнь и можешь жить так, как мало кто умеет. Почему ты сдалась без меня? И где был я, когда ты сдавалась? И почему не услышал звон твоих чувств. Почему? А без тебя мне ни к чему будут мои чувства…»
 Я кричал, чтоб она не сдавалась, что я найду ее на мосту в этом большом городе, обязательно найду, что не брошу и ей нужно немного потерпеть, потому что она уже много вытерпела, а значит, сможет и сейчас, и если она сделает это, значит и я не зря терпел свою вечность холодной пустоты. Я кричал, но она не слышала меня, и беззвучные слова рассыпались о серые стены больших домов огромного города, на одном из мостов которого стояла девушка, потерявшая безответную любовь. Я плакал, и дождь плакал вместе со мной, стекая ручьями по моему лицу, а мокрая рубашка уже не развевалась от ветра, но липла к телу и больше не принимала в себя воду.
 А ее решимость росла. И я увидел, как она смотрела в серую воду: в это утро все было в городе серым, даже вода, - в любое мгновение готовая прыгнуть. Я увидел ее, не потому, что так сильно прочувствовал, и чувство стало прозрением, четкой картинкой, отразившейся в моем мозгу, а потому что все-таки нашел ее, все-таки добежал до моста, и этот мост был тем, на котором стояла она, но я все-таки не успевал. Я не успевал: улица была длинной, а ветер дул в мою сторону, слова налетали на меня, и ветер не хотел нести ни звука к ней.
Я упал на колени то ли от усталости, то ли от изнеможения и отчаяния и не бежал дальше. Тогда я сделал единственное, что мне оставалось, и что я никогда не делал раньше: я послал ей свои чувства. Я вскинул руки, протягивая к ней, в надежде, что они помогут донести мои чувства до нее: моя любовь, мои радость и боль, мое счастье находиться рядом с нею все время, что я с ней проводил, но которое я никогда не чувствовал. И я послал все мои ожившие воспоминания, связанные с ней; все, что у меня было, вложив в одно мгновение ощущений. И все это ушло. Я стоял недвижим, опустошенный и обессиленный, и лишь смотрел на мост, где в дождливой туманной пелене стояла она. И снова я прожил вечность в одном мгновении пустоты, подумал, что чувства ко мне не вернутся.
А она обернулась, почувствовав…

 Она идет очень медленно, и каждый ее шаг по мостовой отдается гулом у меня в сердце. Я слышу, как громко оно начинает биться, все быстрей и быстрей, наконец, бешено, ощущаю свое неровное от волнения дыхание и улыбаюсь, счастливый только от того, что могу просто смотреть на нее, все явственнее проявляющуюся сквозь дождливую дымку и обретающую отчетливые очертания, понимая, что я могу чувствовать и чувствую всем своим телом и душой…
Она подходит ко мне, и я беру ее руки в свои, смотрю на нее, так и не поднявшись с колен.
- Кейти, - говорю я, и понимаю, что сейчас скажу слова, которые сотни лет тысячи раз говорили до меня миллионы человек на Земле и еще тысячи лет будут говорить после, но которые я не мог сказать никому на протяжении всей своей жизни, но от волнения произнести их сразу не получается.
- Кейти, - говорю я, поднявшись с колен, и понимаю, она уже знает все, что я скажу, потому что узнала это еще на мосту, когда мне удалось совершить невозможное и послать ей в одном мгновении и чувства, и эти слова, но я все же говорю. - Я люблю тебя, Кейти.
Она обнимает меня и тихо шепчет сквозь слезы и шуршащий шум дождя:
- Я знала, я всегда это знала.