Леда, мама и рамона

— Ну, а как твоя мама? – спросила я напоследок, проговорив с Ледой часа полтора по телефону.
— Да ну ее… мою маму, не хочу я о ней разговаривать!
 
Помню Леду, невозмутимо грациозную аспирантку привилегированного академического института. На ней единым росчерком небес было написано: счастливое детство, английская школа, веселое студенчество, беззаботность завоеваний.

Я смотрела на нее, стоящую в холле в окружении друзей, с балюстрады института, где нам читали лекции по философии, и чувствовала себя человеком второго сорта. Через месяц мы с ней оказались в одном семинаре, где нас было человек пятнадцать. Семинар проходил в ее институте, в уютном старинном особнячке, где немногочисленные сотрудники и аспиранты целовались при встрече, и мы с Ледой каждую неделю сидели друг напротив друга за огромным резным столом. Как-то на коллективной вылазке загород, за перекуром в пыльном тамбуре электрички, Леда, посмотрев на мое освещенное зимним солнцем лицо, констатировала, что у меня потрясающие желтые глаза и что она давно приметила и выделила меня из всего потока. В Москву мы вернулись подружками. Мы ходили в кино, в компании, а чаще всего друг к другу.

Квартира ее родителей была больше тех, что мне приходилось раньше видеть. В ее комнате, самой маленькой из четырех, умещался основательный югославский гарнитур по имени «Рамона», и в ответ на мои комплименты Леда сказала задумчиво, что без «Рамоны» не мыслит своей жизни.

Мы пили дорогой коньяк из старинного бара в виде разверзающегося глобуса, закусывали изысканными бутербродами из крохотных кусочков хлеба с черной икрой, украшенных то травинкой, то пятнышком масла или томата. И постепенно я узнавала от нее, как воображаемый мною — вслед за ее стройной фигуркой в модном облегающем свитере и маленькой умной головкой в эффектных очках — шлейф легкой жизни, на самом деле был подштопан и подкрашен, а кое-где виднелись и разрывы.

Мы часами рассказывали друг другу о детских обидах, о тайных влюбленностях, о первых постельных опытах, открываясь все больше с каждой встречей.

Мать Леды, Нина Ивановна, заведовала кафедрой, отец, Андрей Петрович был деканом факультета. В семейных отношениях она была маршалом, а он —денщиком. Леду «воспитывали» бежавшие в те годы из деревень домработницы, гудевшие со своими ухажерами в хозяйских хоромах в отсутствие хозяйки, по-крестьянски точно понимая, что матери Леда ничего сказать не посмеет. Вечно бритая голова Леды на детских фотографиях, чтобы волосы гуще росли – попрание во имя – как символ, лозунг и педагогический смысл жизни Нины Ивановны.

К своим двадцати трем Леда успела год прожить отдельно от родителей и вернуться в их дом как к избавлению. Т., с которым она жила в квартире его откомандированных заграницу предков, был пошло хорош собой (в чем мне предстояло убедиться), классически избалован - и столь же банально служил всеобщим вакхическим сосудом. Он был безбожно требователен к своей подруге: в ней полагалось совмещение всех добродетелей респекта – от гостеприимного приема его друзей в любое время дня и ночи до дорогого парфюма и прекрасного настроения, что бы ни происходило. Для советского врача он был неправдоподобно шикарен, для привычной компании артистов, фарцовщиков и манекенщиц — неправдоподобно серьезен и основателен.

Когда гости уходили, Т. в довершение вечера хотел необузданной страсти. Страсть начиналась с придирки по любому поводу. Он хватал плохо вымытую тарелку и объяснял Леде, как мыть посуду. Если она не видела, где, собственно, грязь, он приближал мокрую тарелку к ее лицу, брызгая на очки, Леда плакала, не видя сквозь слезы и капли на стеклах уже и вовсе ничего, а Т. жалел свою маленькую девочку и нес на руках в спальню. Вот тут и была необузданная страсть, которой он добивался.

Унылая добродетель обывателя — лечь тихо, трезвым и умытым в постель в положенный вечерний час была не для него. За этим могло следовать, что угодно — рассказы о служебных проблемах, жалобы на глохнущий мотор, поиски снотворного в домашней аптечке — но только не бурная страсть. Скучный поцелуй на ночь, с чувством недоумения от собственного равнодушия, поспешный зевок и мученическая маска усталости перед отправлением ко сну — вместо отправлений сексуальных.

Леда отмечала, насколько больше пылкости в их отношениях после пьяных конфликтов, и по-своему втянулась в эту игру, покуда легкие тычки и оскорбления не переросли в натуральный мордобой, а близость как таковая не стала возможной исключительно в подобных обстоятельствах.

Вернуться в родительский дом можно было только ползком на коленях, как в знаменитой картине Рембрандта «Возвращение блудного сына». Бритая голова (кстати!), понурые истоптанные голые пятки. Мать не могла простить дочери бегства от собственного деспотизма, прокляла ее (буквально), когда та уходила к Т., и порвала с ней все отношения. Андрей Петрович тайком встречался с дочерью, подкидывая ей крохи из заначек, утаенных от матери: Леда училась в Университете, и собственных денег у нее не было.

Побитая и уничтоженная, Леда приползла в отчий (матерный!) дом на коленях, мать простила блудную дочь, торжественно открыв список непоправимых ошибок ее жизни для попреков на все оставшиеся годы.

Сама она выбрала себе правильного мужа! Он много работал, отдавал покорно ей все деньги, радовался ее страсти к стерильной чистоте и благоустройству, мирился с нежеланием осквернять себя и дом приготовлением пищи, сам ковырялся в саду и консервировал компоты. И никогда не оспаривал необходимость абсолютного пуританства отношений, платонических с момента констатации первой и последней беременности Нины Ивановны, ради чего, по ее мнению, и существует у людей физическая близость.

Все грешное в доме делалось тайком. При полном выборе неприкасаемых до праздничного случая напитков у каждого была припрятана своя бутылочка. Отец, вдобавок, любил полакомиться дорогой копченой колбаской. Официально деликатесы в доме имели право быть только подаренные — студентами, аспирантами, соискателями. Поэтому коньяк, фрукты из Средней Азии и астраханская икра здесь были обыденностью, а вот колбаску приходилось оплачивать из заначек и есть тайком, пока жена спит. Продукты покупались самые дешевые, деньги копились на мебель, драгоценности и меха. Их у Нины Ивановны было много.


Обаяние Леды заключалось в гармонии светской искусственности манеры и поведения с такой неподдельностью, когда ум, красота и добродетель ни у кого не вызывает сомнений. Когда женщины, восхищаясь, не завидуют, а мужчины, преклоняясь, не чувствуют себя униженными. Когда совершенство кажется осязаемым, общим и доступным, и тот, кто рядом, чувствует легкость и высший смысл взаимной симпатии.

Она легко нравилась мужчинам, но трудно с ними сходилась. Ее выбор был каждый раз сюрпризом для окружающих: отвергались вожделенные, казалось бы, варианты, и ломались копья из-за более чем сомнительных.

Не знаю, с какой целью, судьба дала мне шанс лицезреть Т. Возможно, разве для того, чтобы из его компании я вынесла приятельство с А., познакомила его с Наташей Ф., а та вышла за него замуж. В таком случае, замысел творца был в реализации матримониальной задачи Наташи Ф., за счет эксплуатации моего любопытства. Ни Т., ни А. в моей жизни не задержались. Как и Саша Загорный, который пригласил меня на свадьбу к Т.

С Сашей меня познакомила Леда как-то дождливым осенним вечером. Я скучала, слушая их разговоры о неизвестных мне общих знакомых, пока Саша не сказал, что на днях Т. женится, и Саша собирается к нему на свадьбу.

Леда затрепетала: «Как бы хотя бы одним глазочком взглянуть на Т. и его невесту!»- «Пошли вместе!» — «Ты что, с ума сошел?» После препирательств решили делегировать меня. Я должна была быть Ледиными глазами и ушами на этой свадьбе, формально явившись в качестве Сашиной девушки. С самого начала авантюра не пришлась мне по душе. Я пыталась увильнуть до последнего момента. Общий напор Леды и Саши поставил меня перед фактом: Саша позвонил мне утром в день свадьбы и сказал, что в двенадцать будет ждать меня в своей машине у моего подъезда.

Так я попала на экстравагантное мероприятие, где в течение дня и вечера наблюдала весьма разных людей и противоречивые картины.

Невеста была в кружевном платье, прозрачном на груди, с голой спиной. В Москве 1975 года это было сверхвызывающе. Фуршетный прием с постоянно меняющимся составом гостей для свадьбы был не меньшей диковинкой. Мелькали и милейшие люди и несколько совершенно отвязных личностей, шокировавших меня самовлюбленным хамством. Такой эпизод: несколько человек после церемонии в загсе вошли в подъезд дома Т. и ждали лифта. Хлыщевато одетый, высокий тип с претенциозными усиками перед носом у спускающегося жильца поднял зонт-трость и нажал им кнопку лифта, преградив путь и заставляя ждать, пока тугая кнопка сработает, нагло глядя тому в глаза. Его друзья эйфорически усмехались.

Самым пакостным оказался сам Саша, притащивший меня в эту компанию, где я впервые увидела — как невесту с женихом, так и всех остальных. Усадив меня на диванчик, он сказал, что вернется через полчаса, только припаркует машину где-то неподалеку. И — исчез часа на три. Благо, нашлись сочувствующие, было с кем поболтать и за чем понаблюдать. Многие дамы были в настоящих вечерних туалетах, некоторые из них — настоящие красавицы. Невеста и жених выглядели как персонажи великосветской хроники.

К ночи, пообещав отвезти меня домой после вечеринки (что соответствовало предварительной договоренности), Загорный заставил прождать себя еще кучу времени, и в конечном итоге, вышел из такси на полпути, убедившись, что я намерена ехать домой к себе, а не к нему, как ему отчего-то (!) пригрезилось. К счастью, деньги у меня при себе оказались.

Наутро Леда допрашивала меня о Т., о невесте, о гостях, осудила поведение Загорного, впрочем, без особого ужаса, и общения с ним не прекратила, пока впоследствии он не вытер руки и об ее скатерть.

Почему-то именно Леда меня знакомила с подобными типами. И именно она, узнавая о них нечто порочащее, на чужое слово не полагалась и общалась по-прежнему, пока не дожидалась возможности собственноручного анализа их нечистот.

Бессменным ангелом зла в нашей компании был Жора Ермолкин. Его острый язык отравлял ядом соучастия и гипнотизировал всех присутствующих, заставляя предательски хохотать в спину уходящим. Жора был мастером светских визитов и интриг. Придя в гости в семь вечера, в девять он, не прощаясь ни с кем, исчезал, чтобы насладиться эффектами своего сарказма в следующем доме.

В первый и последний раз я пригласила его к себе как-то раз на день рождения. Выйдя из гостиной поменять в другой комнате затихшую мелодию — в момент еще не закончившегося припадка восторга дам и зависти мужчин от Жориной шутки — я обнаружила, что того уже и след простыл, а в мою любимую пластинку Джеймса Брауна, привезенную из Венгрии, вплавлен окурок.

Года через два после случая с окурком к нам зашел с кем-то за компанию парень лет тридцати, говорящий Ермолкинским голосом. Внешне он ничем не напоминал сероглазого и гладкого, всегда словно после сауны и массажа, Жору. Но лысый и обрюзгший Жорин двойник говорил его словами, шутил его шутками, точно так же интонировал и растягивал слова. Стоило закрыть глаза — и сумасшедшая мысль сверкала в мозгу: а, может, это Жора и есть, так изменился, бедняга! Я спросила, не знакомы ли они. Тот оказался его ближайшим другом! И, надо сказать, — наиспособнейшим учеником, превзошедшим своего учителя. Свои уничижительные остроты он лепил прямо в лицо адресата, и, выпив сразу из нескольких рюмок водки, окурок сунул прямо в блюдо с салатом, не таясь, перед моим носом. Его, орущего, что ему нечего делать в доме, где на книжных полках нет Брокгауза и Эфрона, физически выставил за дверь мой муж.

В начале девяностых я встретила Жору в Доме ученых. Пришла туда на концерт. В антракте хотела выпить чашку кофе тут же, в ресторане, но он оказался зарезервирован. Мое внимание приковала немая сцена: не менее сорока человек, исключительно мужской принадлежности и исключительно в черных костюмах, стоя у столов, закусывали и выпивали. Это напоминало поминки крестного отца в каком-нибудь итальянском фильме. Когда концерт закончился, я спустилась в гардероб. Туда же начали спускаться и виденные мною в антракте люди в черных костюмах. Среди них — Жора.

Увидев меня, он протянул свою визитку и многозначительно сообщил, что в его организации возможны вакансии. Почему он решил, что я ищу работу, догадаться не трудно: многие в то время еле сводили концы с концами, но у меня, к счастью, момент был вполне благополучный. На карточке он значился как исполнительный директор какой-то промышленной ассоциации, и пониже: кандидат технических наук. Я подумала: как хорошо, что мне не нужна работа в промышленной ассоциации, и уж никак не нужен Жора, кем бы он ни был.

После окончания аспирантуры мы с Ледой стали видеться реже, пока обе параллельно не вышли замуж. Тут мы с новой силой задружили, теперь — семьями, благо, что мужья нашли общий язык. Квартира, доставшаяся Леде по наследству от деда, была не такой пышной, как родительская, «Рамоны» там не было, но был трофейный шик, тогда уже становившийся антикварным, а Леда с Митей чувствовали себя полными хозяевами и дома, и жизни. Митю Леда благоговейно почитала чеховским интеллигентом. Критика в его адрес была скорее исключением, чем правилом.

Мы одновременно забеременели, вместе гуляли по дорожкам парка с нашими круглыми животами, делились физиологическими впечатлениями, страхами и радостью. Притомившись, любили полежать рядом, доверив свои драгоценные арбузы — или широкому дивану в ее гостиной, или белой овечьей шкуре на моей супружеской постели. В ее арбузе была девочка, в моем — мальчик. Об этом мы знали, благодаря ультразвуку.

Дети росли, незаметно расходуя наши годы. Иногда Леда приводила ко мне свою дочь — с длинными расчесанными волосами и в белоснежных колготках. Через час игрищ с моим сыном, девочка походила на патлатую кикимору, а мы, не в силах слышать друг друга сквозь их гомон, прощались. Иногда мы встречались за праздничным столом в компании общих знакомых. И обязательно регулярно созванивались.

Любимая телефонная тема у Леды была «Скажи честно: я очень толстая?». Я искренне убеждала ее, что из разряда одной красоты она переходит в другой. После рождения Кати она стала близка к кустодиевскому типу, мало напоминая девочку-аспирантку, подрабатывавшую в Доме моделей на демонстрации шуб. Однажды встретившись с ней, я была поражена ее резким помолодением, похудением и блеском в глазах.

Объяснением тому был бурный роман, опрокинувший не только семейную лодку, но и всю ретроспективу. Лодка, как выяснялось, давно трещала и протекала, что в бурном океане перестройки решительно не годилось. Митя, педагог в высшей школе актерского мастерства, берег себя, работал исключительно для души и на зарплату, совершенно не гнался за частными уроками, а едва ему казалось, что в доме слишком много для небольшой семьи продуктов, складывал все подряд в рюкзачок и мчался к любимой мамочке в Подольск. Впрочем, все это примерно было мне и раньше известно, менялись только акценты и оценки. Больше впечатлило, что чеховский интеллигент уже два года был совершенно чужд всего супружески плотского. Тогда, конечно, так легко понять огонь в глазах и внезапную стройность Леды.
- Кто он? Не томи!
- Он – человек из прошлой жизни.
- Неужто Т.?
- Нет, боже упаси!

Им оказался некто Ф., о ком мне слышать раньше не приходилось. Их роман был когда-то на корню пресечен Ниной Андреевной, как и многие другие. Ф., процветающий театральный художник, был намного старше, и это был аргумент. Расставшись с Ледой, он женился на известной актрисе, отказавшейся уехать с ним заграницу по выгодному контракту и нарушить собственные творческие планы. Он счел это предательством, поездка сорвалась, с женой он развелся, и в этом качестве предстал перед Ледой средь шумной московской улицы, случайно. Совершенно не постаревший, широкоплечий, узкобедрый с длинными загнутыми ресницами, дворянскими корнями и мощной жизненной хваткой.

Леда встретилась со мной не для совета, она уже мысленно летела с Ф. в самолете на Черноморское побережье, оставив дочь на мужа. Пока мама загорала и хорошела от любви, Митя лечил леденцами внезапно вспыхнувшую ангину у дочери. Вернувшись, Леда открыла имя своего попутчика, рот своего мужа и вообще карты. Чеховский интеллигент внезапно обнаружил неплохие познания в области русского мата, кидался на Леду при дочери с ножом и требовал при разделе имущества видеомагнитофон.

Жизнь Мити была сломана, но отчаянье смягчилось, когда после сверхъестественной многоступенчатой обменной комбинации жилплощадь всех участников распухла, как на дрожжах. Иногородний Митя, не потратив не единой копейки, уйдя из трехкомнатной квартиры жены, стал владельцем собственной трехкомнатной — ничуть не хуже. Леда не только не пострадала, но, наоборот, деля квадратные метры, преумножала их.

О, чудеса перестройки с расселением коммуналок!

Недоверчивому читателю раскрою подробности. Остальным предлагаю пропустить этот и следующий абзацы. На первом этапе для Мити от Лединой квартиры на Кутузовском проспекте гипотетически отделялась тридцатиметровая комната в огромнейшей коммуналке на первом этаже сталинского дома на Тверской. Владельцы комнаты в коммунальной квартире, кроме того, уступали двухкомнатную квартиру и въезжали в Ледину трехкомнатную. Освободившаяся двухкомнатная — присоединялась на съезд с такой же квартирой только что овдовевшего отца Ф., образуя истинные хоромы на Фрунзенской набережной. Ф. туда прописаться не мог, поскольку у него была своя неплохая квартира, а до приватизации на тот момент дело еще не дошло. Так ее владелицей стала Леда.

 Год был очень тяжелый. Убедить умирающего престарелого отца сдвинуться с места —было непросто. Потом был переезд как таковой, болезнь и смерть его отца, похороны и скорбное наследство всех пережитых мук. Леда ухаживала за свекром, бегала с бумагами, организовывала все комбинации и передвижения. А Митя тем временем жил на Тверской и отвергал по совету Леды все варианты жилья, настоятельно предлагавшиеся ему кооператорами, твердо вознамерившимися именно в этой квартире открыть свой офис и успевшими отселить всех соседей. Согласился Митя на семьдесят квадратных метров на Соколе, куда его заботливо перевезли, сделав там предварительно приличный ремонт.
 
У Леды началась новая жизнь. В этой жизни родился новый ребенок, сын Ф. Шустрый, требовательный и крикливый Костя отнимал времени и сил вдвое больше, чем его старшая сестра в младенчестве. Леда формально числилась в академическом институте, фактически почти ничего там не делая, и занималась детьми. Государство платило ей соответственно. Или, наоборот, в институте платили гроши, и ученые перестали заниматься наукой. Как хотите. Кто-то пошел преподавать в коммерческий ВУЗ, кто-то эмигрировал, кто-то занимался частным извозом.

Кстати, извозом стал поначалу подрабатывать, а потом —зарабатывать исключительно им —и Ф. Профессия театрального художника до времени захирела, во всяком случае, в качестве высокодоходной. Деньги приносила сдача квартиры и подпольный таксизм. Ф. возил пассажиров из Шереметьева, естественно, отстегивая кому полагалось. Как заправский водила, возвращаясь со смены, к ужину наливал себе стопку-другую. Выпив, пускал умильную слезу по своей родословной, рассказывал ничего не понимающему годовалому сыну о знаменитых предках, требуя от Леды восхищения ими, а заодно и прошлыми творческими успехами, а, исчерпав ресурсы семейного преклонения, жадно искал его на стороне. Частенько пропадал до трех утра, Леда обзванивала друзей и собутыльников, мысленно хоронила. Страх и паника ночных бдений в ожидании мужа уступили место обиде и злости, прочно обосновавшихся в обманутом сердце Леды к концу второго года совместной жизни. Однажды Ф. пропал на три дня. Когда он явился домой, смердящий и полувменяемый, и Леда залепила ему справедливую бабью оплеуху, ее — ответным тренированным ударом — отнесло к противоположной стене просторной прихожей. Вместе с броском до нее стремительно дошла вся бессмысленность продления нынешнего семейного положения.

Ф. был потрясен. Так лопухнуться! Его, широкоплечего и узкобедрого, с длинными загнутыми ресницами и шикарной родословной, никогда не бросала ни одна женщина. Он не мог поверить, что Леда с двумя детьми и институтской зарплатой способна к самостоятельной новой жизни. Не мог поверить и в то, что жена, на честное слово которой он полагался в обменной авантюре, выставит его из принадлежащей ему по праву, хотя и не по бумагам, квартиры. Однако это случилось. Леда восстала из пеленочно-ползункового пепла, сочла моральный ущерб неоправданного доверия достойным компенсации жилплощадью и выставила Ф. в его мастерскую без кухни и ванной, правда, с крохотным туалетом. Сама она тоже выехала из квартиры, сдав ее за приличные деньги и сняв для себя и детей квартиру поменьше и гораздо дешевле. Типичный путь старых русских в новое время.

Ф. подобрала парикмахерша Рита, давно и любовно стригшая его седеющую благородную шевелюру.

Леда растила детей в чужом доме и мечтала вернуться в собственный. Летом вывозила детей на дачу, отводя душу в цветнике, возделанном ею на доброй половине генеральского дедовского участка. Денег от сдачи квартиры хватало и на путешествия в зимние каникулы, и на ремонт и усовершенствование дачи.

Годы шли, жить на чужом месте становилось все изнурительней. Изматывала необходимость периодически срочно искать новых жильцов, когда прежние съезжали. Приходилось влезать в долги, когда квартира временно простаивала. У матери были и деньги, и драгоценности, но если Леда обращалась к ней за помощью, хотя бы, чтобы раскрутиться и не занимать под процент, та впадала в депрессию и всегда отказывала. Она вставала в шесть утра и любовно стирала пыль с ваз, ламп и мебели, в том числе с «Рамоны».

Все — и Леда, и Митя, и Ф. — все эти годы продолжали жить за счет сдачи своих квартир.

Ф. требовал отцовских суббот, забирал Костю на целый день, таскал по аттракционам, кормил шоколадом и объяснял сыну, какая мама сука. Вечером он привозил Костю в мастерскую, напивался и отключался, Костя звонил маме, та хватала такси и ехала забирать его из мастерской, отказывая после этого Ф. в свиданьях с сыном по несколько месяцев. После многочисленных клятв, обещаний и прощения история повторялась.

Митя не женился, ни с кем не сходился, был нежен с дочерью, охотно забирал Дашу на периоды очередных ремонтов и переездов, ставших частью Лединой жизни. Если б им воссоединиться, всем мытарствам пришел бы конец. Воспитывал бы Митя собственную дочь, жили бы в его квартире, сдавали бы Ледину – и куда как славно!

Однажды случилось, что все трое на несколько дней попросили у Мити пристанища. Леда обожала шумного Костю, и что бы ни происходило, не могла допустить мысли, что виток судьбы с разводом и вторым замужеством был напрасным. А сейчас все сходилось так, что, казалось, все клетки единого организма после деления и размножения могли образовать новую родственную фигуру с прежними свойствами. Вечерами, когда дети спали, Митя с Ледой курили на кухне, и Леда, читая в Митиных глазах прежнюю любовь, думала, как надоело все делать самой – и женское, и мужское. Как все могут быть счастливы — только протянуть руку, прикоснуться к смуглому лицу! Он снимет толстые в роговой оправе очки, глаза сразу станут большими и беспомощными, и он скажет: зачем ты все это сделала?

Прошел еще год, или два.
Каждую зиму были болезни и школьные драмы.
Каждое лето — драки, переломы, детские влюбленности.
Вытянуть Леду в театр, кино или гости удавалось немногим.
Она смотрела батареи видеофильмов, неизменно оставаясь дома с детьми.

Году, наверное, в девяносто седьмом был необычайно теплый апрель. Раздался звонок. В унисон весеннему настроению зажурчал неожиданно счастливый Ледин голос. Она приглашала меня на свадьбу. «С Митей?» - «Нет, потом все расскажу»

Заинтригованные — с гигантским букетом и напольной вазой, предназначенной в подарок, мы с мужем явились на свадебный банкет в «Арагви». Леда сильно напоминала мне ту Леду, которую когда-то я увидела с балюстрады. От нее шли флюиды избранничества. Жених — крупный и породистый (как, впрочем, все ее мужчины), воплощал мужество и силу. Легкие рябинки на крепких щеках только усиливали обаяние надежности. Мы ахнули — ай да Леда!

Слушая тосты и шушукаясь с соседями, я, наконец, выяснила скоропостижную суть чудесной истории. Игорь оказался еще из более давнего прошлого, чем Ф. Это был роман первого года учебы в Университете, вызывавший восхищение и зависть всего курса. Самая красивая пара. Мама Леды знать ничего не хотела об Игоре, он был иногородний – и этим все сказано. Нина Ивановна обманывала Игоря по телефону, строила козни, были размолвки, недоразумения, друзья их мирили, устраивали «случайные» встречи, но все закончилось.

Был женат, развелся, дети уже взрослые. Работает на крупной французской фирме, процветает. На встрече выпускников встретились с Ледой, приведя в экстаз бывших однокашников, задумавших женить их хотя бы теперь, наконец, и последовательно воплотивших коллективную мечту в жизнь.

Я не видела в жизни подобного ликования. Энергии тостов и пожеланий – умных, проникновенных, блистательных, хватило бы для подзарядки не одной брачующейся пары на долгую счастливую жизнь — и в горе, и в радости, в болезни, и здравии, до гробовой доски. Мистический ток соприкосновения с торжеством справедливости соединял знакомых и незнакомых гостей в общем восторге, подобно религиозному ритуалу – в Рождество или на Пасху.

Потрясенные, мы вышли из «Арагви» в сияющую, европейски теплую Москву. Игорь легонько уложил в багажник подаренную нами огромную вазу, протянул надежную ладонь для крепкого рукопожатия и сказал: «Познакомились – теперь будем видеться!». Мы отправились пешком — то ли до метро, то ли до такси, отдавая должное чувству меры Игоря, устоявшегося от лишней рюмки, ради комфортной романтики приехать домой в ночь свадьбы в собственном автомобиле.
Летом мы не встречались. А в первых же числах сентября я вспомнила о радостной перспективе дружбы с новым мужем Леды и позвонила ей, заранее приготовившись слушать нечто необыкновенное. Ожидания необычайного оправдалось на двести процентов.

К моменту моего звонка Леда и Игорь успели расстаться.
Молодожен, потратившись на пышную свадьбу, приспособился пользоваться свежими булочками и рубашками, не вдаваясь в бытовые и денежные тонкости. Когда озадаченная Леда приступила к уяснению финансовой субординации, оказалось, что зарплата во французской фирме идет на погашение долгов за разбитый, еще до их свадьбы, в состоянии алкогольного опьянения, автомобиль, предоставленный ему в пользование. Видимая трезвость Игоря после банкетов и вечеринок предательски потворствовала навязчивому синдрому пьяного вождения автомобиля. На его счету был уже не один разбитый автомобиль, а в коротком, как собственная кредитная история, браке с Ледой, он успел раздолбать и ту машину, которую мы видели в ночь свадьбы.

Леда снова осталась одна.
Тяжело болел отец, Леда выхаживала его у себя на даче. Мама решительно обнаружила полную к этому неспособность. Зато кричала Леде по телефону: «Ты – ничтожество! Ты ничего не добилась в своей жизни!»

Даша поступила в институт, связалась с наркоманом и вылетела после первой сессии. Митя бессильно разводил руками. В тоске от продолжающейся теперь в детях череды несчастий Леда протянула заждавшуюся сострадательную руку, сняла с мокрого от слез Митиного носа очки и увидела его ставшие большими беспомощные глаза.

Но ничего не произошло.
Прошел еще один год. Леда села за книги и учебники. Написала курс по авторскому праву, начала вести семинары за сущие копейки, метя в одну точку — добиться должности в коммерческом вузе с высокой зарплатой и рассчитаться с долгами. Даша с потерей года вернулась в институт. Следующий академический год Леда начала уже доцентом там, где хотела.

Теперь долги почти выплачены.
На ее зарплату вполне можно прожить втроем.
Скоро они вернутся в свой дом.
«А мама?» — «Да ну ее… мою маму, не хочу я о ней разговаривать»
Давненько она меня так не радовала.