NN

NN

NN разменял шестой десяток, но у него не было угла, где можно было это оплакать.
– Пора уходить, – вздохнул он. Я произнёс обычные в таких случаях слова. Он отмахнулся, протянув вырезанное газетное объявление: «Вот, думаю нанять»
«Сиделка к престарелым, – значилось на клочке бумаги. – Своевременный уход гарантирую».
Я рассмеялся:
– Описка по Фрейду!
– Мы играем в слова, – серьёзно заметил он, – слова играют нами.
NN обожал сентенции. Жизнь для него сводилась к службе, этика – к долгу. Но он был абсолютно не востребован. Доктор философии, NN вместо лекций редактировал популярный журнал с глянцевыми красавицами на обложке, а когда сотрудники расходились, сдвигал стулья и спал, не раздеваясь. Его ночлег зависел от милости сторожей, а обед составлял сухой суп, приготовленный в кружке с помощью кипятильника. Но NN не роптал. Последний стоик, он презирал богов не меньше, чем кабинетных учёных. «Меня невозможно обидеть, – бравировал он. – Я прощу не то, что Создателя – чёрта в аду!»
Годы давались NN всё труднее, единственными пятницами в его робинзонаде оставались сослуживцы. Он влачил одиночество, как стоптанные башмаки, и, несмотря на железную маску, был чудовищно раним. Казалось, он держит мир на острие шпаги, но готов расплакаться на груди у чиновника, заговорившего вдруг человеческим языком.
Раздавленный житейской пятой, NN охотно рассуждал об отвлечённых материях. По его выражению, философия растёт из лингвистики, и он мог с жаром доказывать, что мир – это иллюзия, объективная реальность или произвольное слово, будь то «Бог», «природа», «любовь», «туман» или «белка в колесе»*.  Его аргументы были скорее оригинальны, чем убедительны, его эстетика граничила с каламбуром. «Что бессмыслица для одних – доказательство для других», – оправдывался он. И действительно, любая нелепость рано или поздно сыщет своего поборника, а любая шутка станет чем-то серьёзным в потоке времени.
Разбрасывая инвективы и раздавая лавровые венки, NN мог запросто проесть плешь: всё, пришедшее в голову, казалось ему достойным слов. Опровергая поэта, он считал, что мысль неизреченная есть ложь. «Dico ergo sum»**, – могло быть его девизом. 
Но все эти изъяны искупала у NN память. Он был в курсе газетных сплетен, мог часами распространяться о тождественности бытия и небытия, конструктивности деконструктивизма или десакрализации современной власти. При этом он был болезненно щепетилен, обращаясь с цитатами, как с опасной бритвой – без них нельзя хорошо вычистить разговор, но можно его и зарезать. Любимым занятием было имитировать различные школы, он был способен петь на разные голоса, точно соловей или попугай. «Фигня эта ваша демократия, – передразнивал он интонации русских нигилистов, – только и твердят, что про уровень жизни! Будто человеку так важно лежать в алмазном гробу… – Он ворчливо тёр нос. – Подвесили овёс ослу: кажется, вот-вот схватит, а уж пора и копыта протягивать. – Он делался серьёзен, будто жалел надорвавшегося осла. – А разве люди в мерседесе счастливее, чем в рессорной коляске?» Глухой к собеседнику, NN не замечал подавленных зевков. «Человек начинается там, где начинается его воля, – тянул он в другой раз, тщательно подбирая слова. Теперь он высмеивал устремлённость, прививаемую тоталитаризмом. – И там же кончается. Ибо на поводу у воли идёт лишь безвольная тряпка».
Гардероб NN сводился к помятому, выцветшему костюму, который за десять лет изучил все кости владельца. Худой, с длинными седеющими волосами, он походил на призрак далёких времён, случайно забредший в нашу эпоху. В своей неустроенности он видел лишнее доказательство вселенского хаоса. «С возрастом исповедуешь безразличие, – откровенничал он. – В лесу – болото, в болоте – мох, родился кто-то, потом – издох».
Врачей NN сторонился, как чёрт ладана. «Помощники смерти», – язвил он, и, казалось, его крепкий организм рассчитан на века. Когда однажды утром он скончался от разрыва аневризмы, это заметили лишь к вечеру. NN сидел за столом с открытыми глазами, кулаком подпирая щёку. Затерянный в жестоком городе, он повторил судьбу Диогена, и его смерть некому было оплакивать.
Хоронили NN за казённый счёт. Когда я пришёл в покойницкую, он лежал один, чуждаясь компании даже после смерти. На щиколотке синел номер, но тело не обмывали. «Пускай накопятся, – объяснил санитар, сматывая шланг, – чего ради одного мараться».

*Вот как иллюстрировал он эту мысль в стихах: Где Бог?/Во мгле пустеющего храма./В лиловых сумерках дождя, что лил сто двадцать лет назад./В убийстве Цезаря и плаче Андромахи./В проклятии отверженных, в покорности Судьбе, в молчании и помыслах о Боге.//Где Бога нет?/Во мгле пустеющего храма./В лиловых сумерках дождя, что лил сто двадцать лет назад./В убийстве Цезаря и плаче Андромахи./В проклятии отверженных, в покорности Судьбе, в молчании и помыслах о Боге./Бог – только выбор, память слов, невидимая буква в слоге.
** (латин.) Я говорю – значит, существую.