Гай Урвиний Ветранион

УРВИНИЙ ВЕТРАНИОН

Сын отпущенника, Урвиний был фракиец и получил римское гражданство после эдикта Каракаллы. Пережитками варварства у него сохранились лишь борода и дурная латынь. Он служил в дунайских легионах: откупался десятью ассами от свирепого центуриона, измерял возраст увечьями, в стужу мёрз, в жару изнывал и, косясь на серебряного орла, колотил мечом о щит. Раз его когорта попала в засаду, и, прежде чем он раскроил череп германскому лучнику, пущенная стрела выбила ему глаз. С тех пор он разуверился в мировой справедливости. «Видно, Создатель был крив, когда делал Вселенную», – думал он в ночном дозоре. Завернувшись в плащ и опираясь на копьё, он вглядывался в блестевшую под луной реку, навевавшую мысли об Ахероне. Здесь, на границе, мир представлялся сумрачным и таинственным, как темневший по ту сторону лес. Вспоминая оскаленные лица германцев, Урвиний находил его яростным, но не прекрасным. И хотя он держал мир на кончике копья, как философ – на кончике языка, он не мог простить, что в нём оказался. С годами Урвиний перестал кормить небо дымом жертвенных костров, молиться перед битвой и гадать по звёздам. Он стал, как слетевший с дерева лист, – разочаровавшись и в древних богах, и в провозглашенной сенатом божественности цезарей.
«Смертный не может обожествить смертного» – думал он, поражаясь и тому, что Бога не выбирают, а получают, как имя, при рождении.
В это время на Дунай проникли слухи о Распятом, но иудейские мифы вызвали у Урвиния кривую усмешку. Он не мог взять в толк, зачем Богу, придумавшему искалеченный мир, калечить ещё и себя. А воскресение было выше его понимания. Быть – значит страдать, не быть – и в этом разгадка мирозданья – значит блаженствовать. Урвиний мечтал раствориться во Вселенной, его раем было окончательное, безмятежное забытье.
Жизнь для него ничего не стоила, он часто испытывал судьбу, и на двенадцатом году службы за храбрость его перевели в преторианцы. Вечный Город встретил его эпитафиями вдоль Аврелиевой дороги. По надгробиям хлестал дождь, промочивший шерстяную тунику, одинокие склепы равняли хозяев и рабов. «Скитание тени», – думал Урвиний, не веря больше ни в елисейские поля, ни в тартар.
В казармах к нему отнеслись без уважения. Переняв нравы черни, гвардейцы давно оценивали человека в сестерциях. Но вскоре Урвиний, угадавший победу заговорщиков, был отмечен венком. Он отнёсся к нему с равнодушием, которое приняли за скромность.
Жизнь кружилась, бессмысленная, как календарь. В праздники он посещал театр. «И боги тянут жребий, – заламывали руки актёры, – кому – пир, кому – траур!» «В хаосе не может быть ни печали, ни радости», – уставившись единственным глазом, возражал Урвиний. «Наша жизнь», – думал он, глядя на сочившуюся в опилки кровь гладиаторов.
Ходил он и в лупанарий к старой, морщинистой гетере. «Красоту, как и деньги, не сбережёшь», – оправдывалась она. – В прошлое нет возврата». А, бывало, теребя редкие кудри, блуждала в днях своей молодости, когда волосы были черны, как воронье крыло, и не могла вернуться. Потому что из прошлого нет возврата. Идя в казарму вдоль сточной канавы, Урвиний зажимал нос, думая, что наслаждения и муки одинаково ничтожны.
– Любовь дарит жизнь, а смерть – тлен, – рассмеялся дежуривший у ворот караульный.
– Любовь дарит суету, а смерть – покой, – отрезал Урвиний.
И возненавидел любовь.
Плебеи соседнего квартала, тайно поклонявшиеся восточным богам, позвали Урвиния к своим жрецам. Мантрами и бичеванием они доводили себя до экстаза. Но бесноваться и вопить значило для Урвиния терять достоинство. К тому же их богам нужно было что-то осязаемое – пролитое на алтарь вино, рассыпанные зёрна или кости барана.
В февральские ноны император решил узнать у предсказателей судьбу. В поле вынесли Юпитера, седовласый авгур, подняв жезл, чертил небо над оливковой рощей.
Урвиний стоял в оцеплении. На вечерней трапезе он перебрал вина, и хмель ещё кружил голову. «Скитания тени», – стучало в висках. И он не выдержал. «Будь проклят Создатель!» – выкрикнул он, чувствуя, как приближается тишина, желанная и вечная. Сейчас он окунётся в неё, как птица, скользнувшая в синеву, сейчас сон сомкнёт единственное око! Выхватив меч, Урвиний бросился на статую.
Ему грозил крест, но право свободного даровало казнь от железа. Он выслушал приговор, безразличный к позору, как прежде – к почёту.
Свой рай Урвиний обрёл на кладбище преступников.