Прокоп

ПРОКОП

Египетский отшельник Прокоп Бесплотный забрался в пустыню так глубоко, что, разыскивая его, смерть заблудилась. Это дало ему возможность увидеть сто зим и сто вёсен, так что Македонский и Цезарь в сравнении с ним оказались детьми. «История делается мальчишками, – рассуждал он в землянке, которую выкопал ещё до того, как волосы коснулись пят. – Потому это история безумств». Прокоп был так стар, что время уже не сочилось из его глаз, которые, как солнце в горизонт, упёрлись в вечность. Он был слеп и целыми днями лежал на охапке соломы, укрывшись плащом своих волос, спасавших и от жары, и от холода. Прошлое уже не давило настоящее, как тесный башмак, а будущее не открывалось – всё было известно наперёд: в полдень, выжигая пустыню, солнце раскалит песок, мимо сонно проплывёт караван бедуинов, один из верблюдов при этом споткнётся, и погонщик поднимет его палкой, а ночью, при багровой луне, в солончаки выползут ящерицы – лизать соль. И завтра повторит сегодня, как сегодня – вчера. А однажды, по дымящимся верблюжьим лепёшкам, как по следам, его найдёт смерть.
«Рождение у всех одинаково, – учили Прокопа александрийские риторы, – это смерть рознит». Прокоп в это верил, прежде чем высох, как тень, прежде чем понял, что и смерть у всех одинакова.
Когда-то его окружали преданные ученики. Тряся бородой, он учил их правильно молиться и убеждал, что любовь женщины – поцелуй змеи. «Откуда было знать это девственнику?» – удивлялся он. Однако тогда он не сомневался. Теперь же, когда прошлое не вытекало слезами, а будущее не светилось в улыбке, он, наоборот, всё знал, но ни в чём не был уверен.
О Прокопе шла слава философа, молва приписывала ему умение расчесать бороду дождю и заплести косу ветру. Вторя агноитам, он утверждал, что Бог не властен над временем: прошлое Он знает по памяти, будущее – по догадкам, всеведение Его ограничивается настоящим. В речах, а Прокоп превозносил слово устное и презирал письменное, он старательно произносил имена существительные, ибо они шли от Бога, и избегал глаголов, которые принадлежат сатане. Но в его возрасте слава казалась детской погремушкой, а философия – ребяческой забавой.
– Жизнь черна, – зачерпывал он горсть земли, а земля в скиту была такой чёрной, что, выливая сверху воду, он смотрелся, как в зеркало.
– Жизнь, как монета, которую находишь в пыли, – возражал Афанасий, его любимый ученик, – у каждого на дороге лежит своей стороной.
Бывало, Прокоп насыпал прошлое, как овёс по кулям. Вот он ребёнок, которого нянчит на коленях толстая кормилица, вот – юноша, безусый и бледный, для которого Платон дороже истины, и, наконец, сменив ямочки на морщины, – монах среди монахов, горстью орехов, рассыпавшихся по бездорожью. «Разве тот, кто взобрался на столб, стал ближе к небу? – думал он об отшельниках, стремившихся превзойти друг друга. – Нет, для него мы одинаково ничтожны…» Он перебирал мысленно всех известных ему постников, схимников и подвижников, всех этих блаженных, благочинных, преподобных, гремевших веригами, обвешанных собачьими цепями, лязгавших собственными костями, с пожелтевшим, как пергамент, сердцем, и не находил их отличия от последнего козопаса. У порока, как у гидры, вместо отрубленной головы вырастают три – вот истина, которую выносишь из пустыни, когда устаёшь бороться, и наваливается одиночество, дырявое, как сито, в которое разливаешь дни и ночи.
И опять Прокоп вспоминал Афанасия, с которым они делили стол и кров, питаясь акридами и манной, клялись в вечной дружбе, а после вышагивали по землянке, угрюмые, как волки, помечая кашлем свою территорию. Он выгнал его на солнце, такое жаркое, что, когда тот мочился, моча не успевала собраться в лужу. Он обрёк его на смерть из-за незначительного расхождения в догматах. В знак своей правоты рядом с чахлым кустарником он воткнул корявый посох и стал ожидать, когда тот зацветет. Но вместо чуда на него липла саранча и гадили птицы. «Бедный Афанасий! – глядя на них, думал Прокоп. – Ты не умел прикрывать ладонью уста». Тогда их споры казались ему важными и оправдывали жестокость. А теперь виделись пустыми, как выеденное яйцо. Он понимал, что люди не умеют ни любить, ни ненавидеть…
После Афанасия Прокоп жил затворником по привычке, но числился праведником. И ему стало казаться, что он только часть сна, который видит кто-то. И этот кто-то – Афанасий. А однажды он сам увидел сон, в котором видел, как видит сон. И в этом новом сне опять видел сон. Как и в снах, следующих за ними. На мгновенье он узрел разом всю цепочку снов, бесконечную, как змея, ухватившая себя за хвост.
И от этого ослеп.
С тех пор он возненавидел свою плоть. Он уже бродил, не отбрасывая тени, был сыт, глотая пыль, а кружившие над ним комары не набухали кровью.
Как-то, ощупывая пальцами, он пробовал читать Писание, но буквы гудели, как пчёлы, встревоженным ульем разлетаясь по страницам. Пытаясь разобрать их жужжанье, Прокоп напряг слух, как вдруг растрёпанные волосы собрались на сторону и шарахнулись прочь от виска. Воздух не шевелился, и Прокоп понял, что они испугались приближавшейся смерти. Небо свернулось овчинкой, на которой, опаляя ресницы, повисли клочьями и солнце, и луна.
И тут Прокоп услышал голос.
«Ты думаешь, что мудр, – узнал он голос Афанасия, – но до истины тебе, как муравью! Ты полагаешь, что много пожил, но для вечности – миг».
Загораживаясь прозрачными руками, Прокоп коснулся торчащего из земли посоха, и – о, диво! – тот расцвёл.
Оскалившись одной стороной лица, Прокоп умер.