Третья молитва

 Лик Боматери еле угадывается в свете лампадки. Младенец на её руках не по-детски печален. Бабушка стоит на коленях в красном углу. Молится. Слова молитвы я почти не слышу. «Пресвятая дева Мария...заступница...прости нас, грешных...помоги...». Я притворяюсь спящим, а за бабушкой подсматриваю из-под одеяла. Укрылся с головой, сделал щелочку, смотрю, слушаю. Очень жарко. Стараюсь дышать тише - все равно ничего не слышно. Мешает моё же дыхание. Приходится задерживать его, но тогда очень громко стучит сердце. Не слышно, что просит бабушка у Богоматери.
Если же сбросить с головы одеяло, бабушка поймет, что я не сплю. И поднимет на молитву. А мне молиться никак нельзя: у меня мама коммунистка и папа коммунист. Коммунисты в Бога не верят. И я не должен верить. Мне через год в школу идти. В октябрята буду вступать, потом - в пионеры. А они тоже в Бога не верят. Потому что его нет. Гагарин летал в космос и никакого Бога там не видел! А как можно верить в то, чего никто не видел? Деда Мороза настоящего тоже никто не видел, я и в него не верю. А подарки на Новый год разносит по домам дядя Коля с мебельной фабрики. Там раньше бабушка работала.
Вообще-то два раза я уже молился. Один раз бабушка сказала, что не возьмет меня с собой в Воронеж, если я не буду молиться, а второй - после болезни. Чтобы скорее выздороветь. Бабушка предупредила, чтобы я родителям ничего не говорил. Они к нам приходят на выходной. И то не каждое воскресенье. Я им ничего и не сказал. А если бы сказал, они бы с бабушкой поругались. Или забрали бы меня на станцию, в свою квартиру. И мне пришлось бы целыми днями сидеть под замком, пока они работают. А я под замком сидеть не хочу совсем. Скучно и страшно - вдруг пожар?
Здесь лучше, чем на станции: лес, речка, бабушка, дед Паша, корова Жданка и кошка Мурка. А еще гуси, утки, куры. Ребята соседские. Они все, правда, намного старше меня, но иногда берут с собой играть в футбол или в войну.
А почему дед никогда не молится? С одной стороны, он сильно матерится. А это грех большой. С другой стороны - кто ж его может заставить молиться? Скорей бы вырасти, чтобы никто не мог меня заставлять! Никто и никогда. А я бы мог.
Дышать совсем нечем! Я отбрасываю одеяло и кубарем скатываюсь с кровати. Бабушка вздрагивает, но не оборачивается. Выбегаю босиком во двор. Солнце уже взошло, но песок под ногами еще не нагрелся. Забираюсь на шершавый верстак, подставляю спину солнышку и смотрю, как полусонные куры собирают с грядок зазевавшихся червей и букашек с гусеницами.
Завтракаем вдвоем с бабушкой. Паша чуть свет ушел в лес косить траву для Жданки. Вернется только к обеду. Бабушка начинает гнуть свою пропаганду:
-Вот ведь и не спал, а на молитву встать не захотел. Грех. Боженька всё видит. Подумаешь, мать-отец у него коммунисты! Шишки на ровном месте...
Был бы Паша дома, он это дело сразу прекратил бы одним словом. А так жую молча яичницу и слушаю, что дальше будет:
-Ты помолился бы, и никто бы об этом не узнал. А Боженька увидел бы, что ты ему молишься, обрадовался бы. А когда нужда придет, он тебе поможет. А такой неслух упрямый, на кой ты ему нужен, чтобы тебе помогать?
-А сама говорила, что он всем помогает, даже грешникам!
-Помогает. А как же? Он заступник наш всевышний. Милосердный он. И грешникам помогает, и праведникам. А все ж лучше слышит тех, кто ему молится.
-А ты откуда знаешь?
-Знаю, раз говорю. Старые люди всё знают. А вы, умники, откуда только и взялись такие, атомные?.. Ни Бога не боятся, ни черта, Господи, прости меня, грешную!
-А дед почему не молится? Он ведь старше тебя, тоже всё знает.
-Он за свои грехи сам ответит. У него их мно-о-го. А ты еще маленький, да уж вон какой настырный, весь в деда, упаси, Господи...
Иногда мне кажется, что от бабушки ничего невозможно скрыть. Она просто посмотрит пристально, и рассказывать ей ничего не надо, будто все мысли читает, а тут такое сказанула! Неужели она и вправду не догадывается, как я боюсь черта? Только никому об этом не говорю. Его ведь многие видели в самых разных обличьях. И в книжках разных о чертях много написано. А там зря писать не будут!
-Чего замолчал, умник? Сказать нечего? Ладно, ешь, ешь на здоровье, Господь с тобою... Умником меня прозвали в четыре года, как только я читать научился. А сейчас уже и письма за бабушку пишу запросто. И свободно считаю до тысячи. Я сперва думал, что так все умеют, но оказалось, что некоторые и в школе-то ни писать, ни читать научиться не могут. И остаются на второй год в одном классе. Мне теперь говорят, что в школе будет неинтересно. И от этой мысли становится страшно. А вдруг и правда, мне не интересно будет? Зачем тогда в школу ходить?
Бабушка у нас даже расписываться как следует не умеет. У них в семье детей было много, и в школе она совсем не училась. А дед грамотный. Он в Китае служил в кавалерии. Был унтер-офицером. Еще до революции. А сейчас он плохо видит. Какая-то пелена ему все время глаза застит. И теперь по вечерам, особенно зимой, я им читаю вслух газеты. Дед больше любит областную «Коммуну», а бабушка - районную. Её недавно переименовали из «Звезды» в «Путь к коммунизму». В газетах всё время пишут про свободолюбивый кубинский народ, про американских империалистов, про наши достижения в сельском хозяйстве и куда Никита Сергеевич Хрущев полетел или поехал...
Паша любит слушать радио, когда Хрущев выступает с докладами. И говорит, что Хрущев - голова! Конечно, голова! Через двадцать лет, сказал Никита Сергеевич, мы построим коммунизм. Это он еще в прошлом году сказал. Значит, до коммунизма осталось всего девятнадцать лет. Все равно - долго! Мы с ребятами поспорили, как оно всё будет при коммунизме? Одни говорят, что в магазинах все можно будет бесплатно брать, что тебе понравилось. Велосипед, например, или лыжи на ботинках. А еще я бы взял настоящий футбольный мяч и бутсы. Лыжи у меня есть, правда, на валенках, но от велика я бы не отказался. Другие заспорили, что так за неделю из магазинов всё разволокут, а где потом возьмешь? И я думаю, кто же будет всё это делать и в магазин привозить, если не надо работать, а можно только отдыхать? Витуля Петренко предположил, что мы будем отдыхать, а делать за нас всё будут те страны, которые коммунизм не построили. А когда и они построят, тогда что? Спорили мы спорили, да так ничего и не выспорили. Посчитали, кому сколько лет будет при коммунизме. Оказалось, что все успеем до этого в армии отслужить. А если кто на сверхсрочную захочет остаться, когда ему отдыхать? Да, с коммунизмом еще очень много неясного. И от этого на душе стало невыносимо тревожно. Чем больше думаю об этом, тем страшнее становится. Паша говорит, что не моего ума это дело. Есть политбюро - пусть всё и решает.
По радио сообщили, что скоро мы догоним и перегоним Америку. Интересно, а у них был коммунизм или нет? С бабушкой на эту тему разговаривать бесполезно. Она про войну хорошо рассказывает. Как под первую бомбежку попала в Воронеже, как сестра её в тот день погибла. Бомба попала в их дом на Никитинской улице. Сестра с мужем стиркой занялась, а бабушка пошла в ясли за племянницей. Вернулась - дом догорает. Потом бомбить стали чаще, и кто смог, начали эвакуироваться. Бабушка пошла из Воронежа пешком с семимесячной дочерью, которая от погибшей сестры осталась. Дед их приютил. Они поженились, а Галю удочерили. Она сперва не знала, что неродная им, но нашлись добрые люди и всё ей рассказали. Она плакала долго. Потом успокоилась, закончила школу и поступила в лесной техникум. Я этого еще не помню, но бабушка не раз рассказывала мне всю историю с подробностями, каждый раз добавляя что-нибудь новое. И поэтому мне кажется, что я всё пережил вместе с ними. А всякий раз она что-нибудь добавляет потому, что сразу всё и не вспомнить, столько им пришлось пережить! Галя в прошлом году техникум закончила и уехала на работу в Амурскую область. Бабушка говорит, что она с ума сошла, а она поближе к своему жениху Юрке уехала. Его туда в армию забрали. Он отслужит, они поженятся и будут вместе в лесничестве работать. Я уже всё знаю. Галя научила меня читать и писать, и теперь я отвечаю на её письма. Бабушка всегда говорит, что надо писать, но я и от себя добавляю.
После завтрака бабушка поставила на верстак две большие кастрюли и двухведерный чугун. Потом закрыла ставни, чтобы в избе не было жарко.
-Пойдем, воды натаскаем, а то я стирать собралась после обеда. Вишь, солнышко как припекает, быстро нагреется.
На небе — ни облачка. Песок уже горяченький, но подошвы еще не обжигает. Бабушка идет впереди с ведрами на коромысле, а я с двумя маленькими ведрушечками поднимаю пыль сзади. Вслед за нами, по холодку, от палисадничка к палисадничку, бесшумно пробирается Мурка. Колодец от нас через четыре дома. И на этом участке улицы наша
махонькая четырехцветная кошечка чувствует себя полноправной хозяйкой. Когда она выходит со двора, все соседские собаки предпочитают с улицы убраться. Дяди Колин Тузик пытается время от времени отбить у Мурки территорию, но все его попытки заканчиваются одинаково: Тузик с поцарапанной в кровь мордой шмыгает под калитку, поджав хвост, а Мурка продолжает и дальше ходить когда ей захочется от нашего дома до общего колодца. Соседских кур и уток Мурка не трогает, а гусей она боится сама.
Три раза сходили за водой. Потом резали яблоки, а бабушка нанизывала их на снизки. За это время я два раза отгонял на пруд наших уток, которые не хотели питаться ряской, а возвращались домой и жутким ором требовали вареной картошки с отрубями.
-Жирно будет с этих пор вас отрубями кормить, проклятых! - бабушка поднимала голову от таза с нарезанными яблоками.
- Леша, внучек, отгони их, горластых, на пруд. Голова от них раскалывается!..
Я беру хворостину, но два десятка проглотов норовят меня обдурить. И чтобы спровадить их на пруд, мне приходится как следует побегать. В конце концов они плюхаются в мутную воду, а я бросаю им вслед комья земли, чтобы они не сразу вернулись. Через час всё повторяется. Быстрей бы холода, да порезать их всех к чертовой матери, пока они нас не сожрали совсем...
...Зачем люди рождаются? Зачем учатся, работают, детей заводят, болеют, умирают?
Почему одни всё время в начальниках ходят, а другие, как мой отец, всю дорогу в подчиненных? А ведь он тоже коммунист. Жили себе спокойно, зачем этот коммунизм понадобился? Хрущев сказал, что построим, и все сразу согласились, будто знают, как при этом коммунизме будем жить. Один я ничего не знаю. Какой же я тогда умник? Будет ли война с американцами из-за Кубы, а если будет, то кто победит? Как же можно жить дальше, если ничего этого не знать? Ходи в школу, учись, а эти американцы сбросят на нас атомную бомбу, и все погибнем сразу, как в Хиросиме. Может, лучше на них раньше такую бомбу сбросить, а потом спокойно строить коммунизм, чтобы никто не мешал?
Нет, лучше было бы сейчас умереть, чтобы ничего этого не видеть. Ни войны, ни коммунизма. Вон, Валька Зеленина умерла в девять лет от белокровия, и теперь ей ничего не страшно. Только мать её слегла от горя. Говорят, что у неё тоже белокровие, и она скоро умрет. А как лечить это белокровие, никакие врачи не знают...
Дед пришел из лесу еле живой. Место для сенокоса лесник ему выделил аж под Кременским кордоном. И то по блату.
-Всё распахали, греби иху мать! - Паша умывается теплой водой под рукомойником, фыркает, крякает, сморкается и рассказывает, как он получил сенокос.
- Ванька-то, лесник, сколько магарычей наших выпил? А делянку отвел в самой глуши, за болотами. Говорит, так лучше будет, мол, никто из начальства не увидит, сколько я накошу. А как сено оттуда возить? Там сам черт ногу сломит - всё распахали, туды иху мать! Посадок сосновых натыкали везде, а толку-то? Всё на песках выгорело. И траву порушили, какая была. Совсем ума нету! В деревне живем, а скотину прокормить скоро нечем будет. Как её без сена зиму продержишь? Придется корову на бойню вести...
-Ты никак от жары сдурел, старый? Как без молока-то будем, нам кто его нальет? Один Лешка в день два литра выпивает. А творог свой, а сметана, а масло, а тесто поставить?
-Ну, заакала! Этих бы руководителей гребаных заставить по кочкам траву сшибать, может, и не стали бы все распахивать подчистую...
-Вот и заставь своего «голову», пригласи его на сенокос. А то он Америку обгоняет, а мы скоро без молока останемся!
-Ты Никиту не трожь, старая! Он - голова! Ему наши местные брехуны засрали голову абы чем, вот так всё и получается, растуды иху мать!... Милай, полей водички на спину!
Я беру огромную алюминиевую кружку, черпаю воду из горячего чугуна и лью деду на спину. Он кряхтит, наклоняется, пытается достать свои лопатки, но не может, и я тру ему спину своей ладошкой. Спина у Паши огромная и горячая. И как будто смазана жиром.
-Ты, милай, мыльцем потри спину-то, а так не отмоешь...
Бабушка ушла в дом лепить вареники, а нам велела развести керогаз и поставить на него чугунок с водой. Вареники у неё получаются большие. Мне хватает на три укуса. Зимой делает с творогом и картошкой, а сейчас еще добавляются с вишней, со смородиной и с малиной. Мне больше всего нравятся с творогом и малиной.
У нас с Пашей есть свои слова, которыми мы заканчиваем обед:
-Отчего, милай, солдат гладок?
-Наелся - и на бок!
-Правильно! Пойдем и мы поваляемся...
В темной горнице прохладно, темно и тихо. Мухи все давно вылетели на свет в кухню.
Глаза медленно привыкают к темноте. Им помогают тонкие длинные лучики, которые пробиваются через маленькие щелочки в ставнях. Мы ложимся поверх одеяла, я прижимаюсь к дедовой бороде и начинаю донимать его вопросами про американцев, атомную войну, белокровие, Китай с хунхузами, Красную Армию... Прошу деда взять
меня завтра утром на сенокос. Он медленно отвечает, вплетая в речь любимые выражения.
Говорит, если мне на сенокос идти, то надо тогда сегодня отрубить пятку у старой литовки и переклепать её покороче под меня, чтобы я там груши не околачивал. А еще надо будет бредешок с собой взять маленький, когда косить жарко станет, пройдемся по болотцам - наловим карасей.
Мне снится запах раскаленных сосен, шум болотной осоки, крики лесных птиц, бронзовые караси, лесник Ванька в темно-зеленой фуражке с кокардой из дубовых листьев. Потом я начинаю плавно подниматься над всей этой благодатью, и лесник Ванька куда-то исчезает, а я вижу свысока, что Земля круглая. Я мчусь все быстрее, в ушах начинает свистеть ветер, подо мною расстилаются необъятно леса с полянами, уставленными стожками с сеном, а на самом краю леса, на горизонте, показался Воронеж, который опять бомбят немцы. Мне стало страшно, я повернул назад к Паше и Кременскому кордону, но заблудился и долго летел, не узнавая местности. А когда совсем отчаялся и уж было хотел заплакать, увидел, вдруг, два блестящих на солнце Лебяжьих болота - большое и малое. На бережку Малого Лебяжьего сидел Паша и выбирал из дырявого бредешка карасей. Шум в ушах стих, я плавно опустился на кочку рядом с Пашей и хотел было пересчитать карасиков, но раза три сбивался со счета, потому что они все время прыгали с места на место, раздувая жабры. Хотел рассказать Паше, где я был, что видел, но голос у меня совсем пропал. Я уж и тихонько, почти шепотом пытался Пашу позвать, и старался крикнуть во все горло: «Паша! Паша! Немцы опять Воронеж бомбят!». Не слышит меня дед. И я своего голоса совсем не слышу. Пропал голос. Может, Бог меня наказал за то, что деда Пашу зову просто Пашей, а он старше меня аж на семьдесят лет? Ведь предупреждала бабушка, что когда-нибудь так и будет, и от людей стыдно...
Я проснулся один. Маленький огонек лампадки едва вздрагивал, отчего лик Богоматери становился то строже, то добрее. Она смотрела на меня, не спуская глаз, а мне почему-то стало спокойно и страшно одновременно.
-Пресвятая дева Мария! Прости меня, грешного, заступница милосердная! Я никогда не буду Пашу называть просто Пашей, особенно на людях! Верни мне голос, а я тебе всю жизнь молиться буду...