Умереть по системе Иванова. Ностальгическое

Вообще-то, глядя на меня сейчас, сложно представить, что я была маленьким, худеньким болезненным ребенком, но по семейным преданиям это так. Моя медицинская карта до семи лет состояла из двух огромных томов, у которых отваливались обложки и на пол сыпались результаты рентгенов, исследований, анализов, выписки, рецепты и т.п.
 На моем счету были четыре перелома обеих рук, посещение офтальмологического детского сада, поездки каждое лето в желудочный санаторий, четыре (или пять?) пластинок для исправления прикуса, плоскостопие и бесконечные ОРЗ. Ничего серьезного, но родственники в один голос причитали: «Бедный ребенок! Такое гнилое здоровье!», чем до громкой агрессивной истерики доводили мою маму.
 Впрочем, мама моя, человек активный и упрямый, как раз и таскала меня по многочисленным медицинским институтам Москвы, попутно увлекаясь все новыми методиками лечения всего на свете. То, что советовала незнакомая старушка в очереди, было для нее важнее утверждений традиционной медицины.
Она сыпала мне в нос толченый димедрол при простуде, приматывала доски к ушибленным рукам, я спала в ожерелье из чеснока во время насморка и лютой ненавистью ненавидела глагол «лечиться». Наверное. Не помню. Я вообще очень плохо помню детство. Не то что совсем-совсем ничего, вот, к примеру, откуда этот шрам на лбу – помню. И на носу шрам откуда – тоже помню. И как руку первый раз сломала в Ялте…
 А так почти ничего и не рассказывает моя память, предпочитая, видимо, подсознательное воздействие на мозг.
 Но систему Порфирия Иванова я помню почти так же четко, как мальчика Алешу, явившегося причиной легкого перелома моего носа. Это было тогда модно – закаливание. Причем не просто. А чтобы на снегу. Перед подъездом. Ведро воды на голову. И обязательно босиком, чтобы связь с землей, с природой…
 Ну, сразу раздевать меня посреди района возле парка Коломенское даже моя смелая буйная мама побоялась, поэтому решила порепетировать. В ванной.
 Каждый вечер моя многострадальная бабушка, (которая, по-хорошему, была мне не совсем родной, а, скорее, двоюродной, т.к. являлась тетей моего отца) прижималась спиной к дверям ванной, широко раскидывала руки и кричала громко, насколько могла: «Не дам мучить ребенка! Не смейте! Не пущу!» Но мама моя в жизни воевала с врагами и пострашнее, поэтому со мной на руках, со страшными какими-то словами прорывалась в ванную и выливала мне на голову тазик ледяной воды.
 Худшим, что случалось со мной в жизни, была, наверное, только гастроскопия.
 Это было очень холодно. Очень. И очень страшно. Потому что я знала - вчера выпал снег. И что Порфирий Иванов вообще сам никогда не одевается и не обувается, чего и нам велел. И что наступит когда-нибудь день… И будет пора. Выходить в купальнике (она обещала, что не в трусах!) пред любопытные очи всего подъезда… Да что там подъезда… всей блочной пятиподъездной девятиэтажки… И принимать на свою голову ведро ледяной воды.
 Мне казалось – я умру. Умру я несколько раз. Первый – когда выйду из дома, второй – когда встану голыми ступнями на снег и третий раз - когда она возьмет в руки ведро. Четвертого раза, когда на мою голову польется холодная вода – не будет. То есть, тут я была спокойна, потому что знала – мой мозг спасет меня и я умру окончательно за миг до того, как намокнут мои тонкие стриженые волосы.
 Моя школа носила гордое название: школа № 574 им. Карбышева. В подвальном помещении располагался музей. Экспозиция музея включала в себя фотографии окоченевших трупов, документы и подробные рассказы о герое, погибшем под ледяной струей из шланга, но так и не выдавшем фашистам… э… ничего не выдавшем.
 Я бы тоже не выдала. Я бы скончалась от вида шланга.

 О чем это я? А. Завтра минус двадцать? Тридцать?
Ну… ПО-КА.