Гневник

Хочу быть мужчиной.
Гнёздышко моих останков, вдруг, сверкнёт и на глубине, на ковровом дне арыка, где всё это безнадёжное, вся долгая моя жизнь отлипнет от меня, отстанет и, наконец, мы дотронемся до адекватности, которой до этого не было названия. Я, в конце концов, выпрямлюсь и подловлю этакую мыслишку о лицемерии, о портретопоклонничеству. А как иначе? Всё! Хватит. Больше – нет. Ни разу. Кому глядят мои зрачки, за кем? Зачем? Им сотня лет и нет пробела. Я требую, как тождество, из математики, чтобы со мной считались… да, я упрямо настаиваю. Мне мало того, что приходится из себя представлять. А как поразиться заново, как ты хочешь чтобы я вбил мимо головушки, когда тучное небо меня позорит и так смотрит. Что я не очень, да?! Старость. Она состоялась так неожиданно. Я заснул – прошло 40 лет – а когда проснулся то увидел себя на полу, а тело, так ни чего и не подозревая, лежало на кровати и задыхалось. Она выгнала меня хитростью. Это мерзко и бесстыже. Мне жалко присутствовать и некогда оставаться, тем более – я тороплюсь и давно спешу…, хотя не за что. Если найдётся рассудок, способный извлечь из этого мою планету, то я приложил для этого все усилия. Я даже умер. Хотя, мне потом сказали, это было не обязательно, но… я хотел быстрее. Мне надо! Я должен обрадоваться ато перестану, всем на зло, и как придётся, кое-где вежливо проснусь. Именно в том чудесном месте, от которого пахнет розами даже здесь. Я найду в нём золотую прозу и согласен буду на низость ради остановки. Передняя райская, внешне – прелесть, смыслом – безупречность, пригласит на сотворение и, возможно, я соглашусь. Я искренне красив от таких вещей. Держа в правой руке свой мир, сижу на планете, с ладони другой и ей известно уютно сидеть на моём шаре. У меня он чёрный, а у неё белый. Чёрный – война. А у неё белый! Белый – значит счастье. Но как?! Я порчу кому-то настроение. Кто-то не так уж и сентиментален. Ни посебе. Другим бы очутится, что б перестать не понимать. Я вышвырну вон каждую из идей, что попробует этому отрицать. Хочу притормозить кровать и пролететь чу-чуть. Мне несколько сложно и с трудом разборчиво всё это. Мне сейчас? Уже надо? А я бы сильно старался б. Мелочность обладает сказкой, а что если… нет – я уже. Хотя… попытка меня не воскресит и не останется смеяться над порезанным мной. Раненная мадмуазель плакала так громко, что кому-то стало жалко и от запаха трупа всем стало жалко, тем более естественно настало когда всем стало жалко, а потом смирились. Ангел спаситель опять проспорил бесам пару детей божьих и озадачен. А я настроен решительно, хотя и несколько обеспокоен своей трусостью – она, слепая старая и авторитетная среди решений, хочет что-то сказать… я всё опознал. Телеграмма отправилась в туристические забавы, пока её не вскрыл какой-то мерзкий и безжалостный тип. Мало того он её ещё и зачитал, когда конверт с брюхом на распашку немо смирялся с болью и униженьем. Люди пробовали уже атомную малютку, теперь безусловно – корона. Отныне человечество наступило на эту землю крайне намеренно и я тоже. Смеются только ласточки, под ними осталась молодость и ведомости, о истраченном и не вынесенных мучениях за этот миг. Шастают, туда сюда, секунды – им здесь как дома. Везде как дома. От уха до ноздри, через ухо, полоса за которую нельзя заступать и через тоже, только можно по и между. Когда-то я прощался и не повреждал части препинания, но всё оказалось ближе, чем родные и я оказался один. Одиночество – это следствие выбора быть ближе. Одиночество – это следствие выбора быть ближе? Показания отказались показываться на глаза – нагота посрамляла признак пола. А! Кого же следует винить, если вычеркнул вычёркивающего и чирканулся окончательно. Просить?! Кому бы и не надо, а кому очень. Зачем бить!? Тихо! Пристрели важную обезьяну. Если она умрёт, то нам больше никто не напомнит про рай. Тихо. Тихо. Тихо. Всё нормально – обезьяна жива. Обошлось. Бармен я заказал удачу и рюмочку непристойности моей даме! Может мне уйти? Я выйду только с чаевыми. А дама желает дождаться. Свинья причесала волосы. Я ей подмигнул – мы с ней в чём-то похожи, это всегда так романтично и неудержимо страстно. Когда ночью станет по-другому, я обмолвлюсь про вас словечком, но ни чего не обещаю. Уж извините.
Призвание становится солью у меня между 45ю причинами жить.
Она была слаба, как нищие в период зимы. Она просто, заказала себе лишний набор для умертвления, и мне пришлось побыть с ней чуть дольше. Надломанным затылком ей оставалось только свыкнуться с мыслью, что жить осталась зря. Гордая и немытая сухими и кривыми пальцами с, грубой до дерева, кожей ползёт, как простреленная свинья. Уползает от мух, от пожирателей таких вот свиней. Жмурится и горбится. А жить-то, хочется? Только честно. Она сказала, перевернёт весь ад, но найдёт меня там и пустит на колпачки от ручек (если, конечно, в переводе с матерного).

Я так тобой восхищаюсь, что убить тебя это как уничтожить гения или покорить святого.
Когда же ты отдерёшь свою душу от этого антиприродного тела. Что тебя в нём удерживает!? Я вижу, как душе твоей там уже не выносимо. Слышишь!? Это сердце. Это душа твоя колотится о скелет, прорывается в поле. Только ты, как всегда, всё портишь, только тебе всё жадно! Сначала ты крадёшь дом и мебель и тебе её жалко оставить, потом ты присваиваешь душу. Тебе не удержать – она и я… мы сильнее.

Человек или, как уже стало принятым говорить, человек швыряет в разные стороны свои вороньи паразиты и надменно полагает, что сытость это ему компенсирует. Рептилии! Не зря от древнего начала жизни нам достались только скелеты, только кости. Это то, что может существовать всегда, это намёк на прожорливость времени, это значит, что мы создаём цивилизацию, только для того, что бы огрызки её кто-нибудь нашёл бы. А если после нас никого не будит? Что если мы последние? Тогда мы строим цивилизацию, что бы покончить жизнь самоубийством не осознавая это – так проще, бояться не надо. Главное не трусить! Страх – это придуманная нами таблетка для движения, но во всём нужно знать рецепт. Рецепт, товарищи! Граждане асфальтированных катакомб, будьте бдительны, а то вообще уже ахренели. Предлагаю исключить из людского сорта всех не красивых и недостойных. Все согласны? Все согласны. До свидания.

Ни когда не приходилось давать пощёчину хаму, ангелу смерти, который, словно, приставучий уверенный в себе парень-мажор пытается соблазнить тебя на улице? Ты наверно случайно стал мужчиной? Нет. Тебя подготовили, как у токарей – заготовку, но не сточили до мужчины.
Мужик.
Мужик!?
Вот так-то, мужик. Ты, когда-нибудь оставался у зубного врача на ночь, чтобы сочинить произведение искусства? Твоя мама? Она что-то имеет против меня? Как ты считаешь, она бы меня отругала за такие вопросы? Мужик. Как значит, говоришь, тебя зовут?! Сука. Достойное имя.
Ты знаешь я в тебе даже не вижу духа. У меня такое ощущение, что мне придётся соскабливать с твоих внутренностей душу, по скорлупкам, чтобы отпустить. Ты меня озадачиваешь. Я от этого ни как не могу разыскать своё терпение.
Плохие новости зверь. Терпение так и не вернулось.

Кому это вздумалось меня тут оглядывать!? Перестаньте! Ну и что, что погиб с кем не бывает. С вами такое от третьего класса. Или когда вы стали обо всём знать? Кому новость!? Человек с моими лицами, переставший употреблять черты, объявляется мраморным и наименован низостью. Здрась-те!
Возлюбить бы ближайшего из своего. А что у меня есть? Что у меня есть!

Ой-ё-ёй, молодая леди, ваш припадок снова глядит на меня так, как будто мне следовало бы выйти и взвесится за шею. Перестаньте. Одумайтесь! С таким очарованием, уделённое вам божьим даром, в глазах… перестаньте. Я так понимаю, общий язык нам найти будит сложно, но, скажу вам откровенно, нужно это только вам.

Трепанациональный портрет меня на прозаисвключении всего зажжённого, якобы криминалитровочная стихия беды. Отважный и не удостоенный быть грамотным. Я возжелал иметь самого мораанальненого, самого преданненовистного, самого из всех самих образов. Я хотел бы генетичесоточески умереть, как мерзость, как мечтает помойка – наглотаться мух и упорхать!