Пижон, и всё что он обгадил

 «любят не за что-то, а вопреки всему».
 красавица Олечка.

Когда Бог задумал строить красоту в этом дешёвом мире – с ватными чуть видными облаками нежными и чистыми, как первая самая крохотная слезинка младенца, с чувственной ночью и ярким душевным днём – он начал с тебя; с твоих тёмно-голубых глаз, девственного отблеска, им позавидовала бы сама луна. Когда он придумал твою улыбку – заплакал от счастья, когда отдал тебя людям – заплакал от одиночества.
И создал меня!

Он простой парень из ничем не выделяющегося двора и из, тем более, ни чем не выделяющейся семьи. Всего лишь очередная дрянная бригада с одинаковыми фамилиями и, по умолчанию, с одинаковыми генами – тобишь типичная, семейка каких-нибудь Подтиркиных. Он был одним из тех неудачников кто полагал, что на самом деле он нечто серьёзнее, чем то, что о нём думают девчонки со двора и что он мог бы любую из них с делать счастливой, только они ни чего не понимают. Тупые, гнило заученные, шуточки пара стильных рубашек и уродская манера по блатному курить с выдвинутой левой нагой и взглядом умной бабочки – это всё, что он предлагал от себя. Бедный! С его тщедушным тельцем, в котором ютилось что то типа «здоровья», он настойчиво пытался научиться много пить, хотя чаще всего вырубался после третьей рюмки и, как правило, шёл в посмешище. Он даже с мамой ссорился за ради эффекта безпредельщика, но вся проблема была в том, что на роже у него было «Я умняша, я скромный и тихий!». Но животное чувство – плодиться, не давало ему времени пораздумать над собой. Короче, всё пришло к тому, что его кинули на большие деньги, которые он украл из чёрных запасов своей семьи, менты нашли у него в трусах дурь и доверие своих родителей он лихо спустил, с последним дерьмом.
- Даже не знаю, что делать – говорили два мужских голоса – в армию что ли его отправить…
- Зачем?!
- Что б жизни на учился!
- В армии!? Даже не знал, что ты один из тех придурков кто так полагает.
- В плане?
- В плане того, что жизни научиться…, что жизнь это когда тебя бьют сапогами по дыхалу, а твой статус или сила твоего слова это просто вопрос времени…
- Жизнь – очень жестокая штука, она не терпит…
- Я слышал эту сказку сто раз! Вот из-за таких как ты, и выделяются такие люди, как весельчаки и оптимисты. «Жизнь – очень жестокая штука» тоже мне философ. Что ты знаешь о жизни!?
- Достаточно, что бы указывать ему.
- С чего ты решил? «Живу дольше – видел больше». Чушь!
- С какой это стати!
- Вот ты, к примеру, всю жизнь в квартире прожил?
- Да.
- А что ты знаешь о кирпиче?
- При чём здесь кирпич!?
- Ты всю жизнь живёшь среди кучи кирпичей и ни чего о них не знаешь и после этого ты мне будишь говорить, что видел много.
- Хорошо, кирпич это упругий параллелепипед, часто, рыжего цвета…
- Как его делать?
- Из дерьма!
- Зачем он там, а не что-то другое?
- Что б красиво было!
- И вот после всего этого ты мне будишь говорить что-то!?
- Ты, давай не умничай, а лучше предлагай.
- Я предлагаю оставить его в покое.
…


Она – «девочка из чулана» – родители оставили её в род. доме сказав, что они просто хотели показать своему сыну откуда берутся дети. Она выросла на мате, которым так смачно полоскали мужское начало рожающие женщины, что принимающий роды врач не раз хватался за скальпель (вскоре скальпель затупили, от греха подальше). Можно представить, как ей было там весело…, но больше всего она любила подкладывать, выброшенные волнующимся папой мимо урны, окурки ему же под зад, за что ей частенько и приходилось посещать реанимационные места. Санитары очень её любили и понимали каждую её новую прихоть, а их у неё было предостаточно. Например: любила подкрадываться к мед. сёстрам когда они в туалете и спускать воду (специальным приспособлением, которое она сама сделала) до того как человек закончит свои дела. Вскоре она научилась выпивать любые таблетки и через отрыжки обезвреживать, это было так смешно, особенно когда она медленно синела, набирая воздух. В свои юные десять писала лирические песни, которые ни раз вызывали дикие слёзы у пациенток. Её слова трогали в самых интимных местах женского сердца. Она пела:

Твой ребёнок ещё не мёртв,
Но он уже родился без х..я.
И даже если он сможет ходить
Он всегда будит ненавидеть тебя
…
или что-то типа

Твой ребёнок ещё не мёртв,
Но ему уже трудно дышать
Ведь он родился без головы,
..б вашу мать!
…
ну и многое другое. Женщины просто умирали от слёз и «прежде временные схватки» переименовали в просто «схватки». Да эту девочку там все любили, но время беспощадно шло вперёд, и когда ей стукнуло 16, она стала частенько уходить куда-то на ночь или позже. Однажды она ушла гулять и приехала через день в одной из скорых машин – у неё нашли два согнутых ребра и укусы, обильно усеянные по всему телу. Историю этой ночи она ни кому никогда не рассказывала. Но, видно, именно эта ночь изменила её на всегда – на следующий день она ушла… и после ни кто её не видел.


«Императорский шаг в самых стильных ботинках, в наиподходящих им цвету носочках, сильными красивыми ногами от стройного тела высокого брюнета, не пожалевшего денег на самый дорогой костюм из самого редкого материала, изготовленный в самой уважаемой мастерской странны. Он и его редкой высоты шарм – гордость этого первого дня весны, красивой весны. Прошу любить и жаловать – Пижон! Он как раз собирался пойти «не куда» и поделать «ни чего». Утро, выстелив пред ним свежую дорогу лёгкими струйками ветра добавляет ещё немного небесной свободы его движению и вся эта красота стоит 100 000 долларов» – с явным душевным восторгом говорил старый человек указывая сияющими глазами на интересное сочетание не ровной кучей разноцветных мазков и 100 000-ми долларов. Экскурсия по дому, в сопровождении грубого старика, продолжалась около часа, и это было не простое испытание для той части толпы, которую заставили присутствовать их собственные родители. Именно за этими и наблюдали любопытные глаза, которым приходилось пробиваться взглядом через редкие щели кустов сада, на заднем дворике, и через давно не мытое окно дома. Законная хозяйка глаз, брала на себя полную ответственность за такое подозрительное наблюдение и понимала, что учесть её в ближайшие минуты может оказаться не совсем приятной. Но она всё продолжала разглядывать чуть видные силуэты ничего ей не говорящие, ни о его фигуре, ни о его характере. Что ей нужно? Зачем она всё так оглядывает? Может она просто психованная мымра, которая в тихоря запоминает кого-нибудь, а потом дома занимается чёрт знает чем в туалете, или может она до крайности стеснительная дама, которая питает назойливые чувства к одному из этих людей, или… хрен её знает что с ней, но что-то не нормальное. Это не важно, собака которую она каждый божий день накармливает с рук носит имя своего бывшего хозяина – Хорёк. Она маленького роста, но, как и покойный, жутко дерзкая – спокойно может вцепиться тебе в коленку и маленькими огоньками глаз выманивать на игру. Вскоре она была пристрелена тем же самым стариком, который лихо упражняется с экскурсией. Теперь понятно! Что эта девчонка, которая любила кормить собачку, решила убить старика за такое злодеяние – поэтому она и наблюдает за ним в засаде. Ты, говорит, старик не прав – собачку тронул зря, придётся тебя замочить…


Я ненавижу этот тупой, дешёвый мир! Меня тянет рвать, когда я всё это заново слышу, вижу; всю эту муку, эту вонючую шизанутую игру в жизнь придуманную одним придурком себе от скуки. Я не вижу никакой красоты, ни в одном, ни в едином слове гениальных писателей за всё существования живого. Для меня из рваных соплей придумали сердце, пёрнули в него души и назвали моим именем… и этим убожеством, этим говном, этим собой я должен гордиться?! Мерзостью набитые улыбки, дрянной багаж выкупленных мертвечин, невыносимая вонь всей моей истории – это всё законно моё… вот пожалуйста, это вам презренные боги. Я дарю! Каждое утро просыпаюсь от хохота, который разрывает мне головные части в клочи – это ваши пьяные ангелы соскальзывают с облака и, пролетая мимо моего окна, дико ржут над тупостью своего же существования. Только подумать насколько же действительно, дебильно что эти «ангелы» есть; они нужны всем для того что бы следить за людьми охранять их и уберегать от всяких угроз, в то время как люди покланяются им же и воспевают их в гимнах. Ну не тупость ли!? Хозяин работает на, выдуманного им же самим, раба. Как можно жить в этом хламе. Тварь за тварью – все, бегут на встречу нарисованному на кирпичной стене, не рождённым гением, солнцу. Хромой протянет мне руку, и она будет пахнуть мясом, но не затем что бы помочь встать, а затем что бы забрать им же придуманное богатство – деньги, и я пойму его, отдам ему всё что он заслужил, а затем убью его и из запаха крови получу новое имя. Это имя будет донашивать моя гнилая плоть, от которой уже давно разит цветком, что растёт на облаке бога плевков. И я плевал! На всю эту искусственную жизнь – пиратскую копию, сделано в Японии…

Вопреки всему.

- Привет!
- Привет.
- Здесь не занято?
- Да не особо, садись если уверен, что сможешь.
- А что может не получиться?
- Кто знает!? – говорила она кому-то не отводя глаз с мира за окном, как будто ей было всё равно до того кто с ней сейчас разговаривает. Автобус дёрнулся два раза, как бы дал понять ему, что пора присесть, и поехал. Она сидела на кресле расслабленно, словно ею только что мыли полы, и жила лишь мелкими покачиваниями автобусного сиденья. Он всё никак не мог устроиться на месте – ёрзал, что-то перебирал, вечно извинялся за приносимый собой шум,… вскоре по истечению полу часа успокоился и принялся читать книгу.
- Ты что придурок?
- Не понял!
- Ну, как… что ты не понял? Самого слова или…
- Нет, тебя я не понял.
- Я имею ввиду – она наконец-то взглянула на него – ты любишь играть в шахматы, у тебя есть любимая учительница, которую ты навещаешь, ты всегда носишь то, что скажет носить тебе твоя мама и всё такое?
- Я… я не знаю, как ответить тебе.
- Тогда не отвечай – она отвернулась от него – Как узнаешь – скажешь.
- Не ну, вроде я не придурок.
- Вроде?!
- Я имею ввиду, что я умею играть в шахматы, я уважаю своих учителей и маму, тем более что, у неё нормальный вкус к одежде… а к чему ты всё это?
- Пинцет.
- Что?
- Зови меня Пинцет.
- А! А я Мурат.
- Я буду звать тебя Земляк, потому что там куда мы едем нет ни единой рожи с наших родных мест.
- А куда ты… мы едим?
- А ты чё не знаешь?
- Нет.
- А зачем садился?
- Слушай, не хочешь говорить куда, не надо.
- Ты чё сбежал? – с искренней улыбкой она спросила у него так, будто вот-вот полюбит его. Он смутился такой атаки и отвёл взгляд на книгу. Пауза.
- Пинцет, довольно забавное имя для города.
- Да, ты ещё меня не знаешь. Я – забавна для города.
- Ты что из семьи хирурга и клоуна?
- А ты, из семьи коммунистов?
- Слушай, ты чё такая колкая!?
- С кактусом переспала.
- Да-а ну и судьба у тебя – сказал он и повернулся к ней улыбкой, но она уже, откинувшись на спинку кресла, отвернулась в окно.
- Судьба, говоришь,… судьба – эталон безнаказанности и в то же время первое в мире духовное мыло.
- Не понял.
- Тебе вообще трудно это делать. За мной! – сказала она, лихо проскочив мимо него волоча истерзанный рюкзачок. Он за ней.
- Куда?
- Не отставай Землячёк!
- Стой… подожди!
Ещё минута и они стояли в плотном облаке старой дорожной пыли. По обе стороны дороги опалённая солнцем поляна, как автобус с еле успевающим за ним ветром испарились, настало время вопроса «какого хрена?».
- Ну и, какого хрена?
- Тс-с, Землячёк тихо – она стояла носом уткнувшись в небо, а он с глазами только что отиметого.
- Эй, Пинце-ет – тихо, в преддверье истерики, позвал он её.
- Я тебя слушаю.
- Нет, это я тебя слушаю, расскажи мне, мать твою этак, какого хрена мы здесь делаем?
- А ты как думаешь.
- Я, думаю крайне редко и тем более не собираюсь делать это за тебя. Говори!
- Успокойся Землячёк, мы вышли подышать свежим воздухом – там кто-то напердел – позволила себе сказать она так, что Мурат просто ох..ел и в знак этого приоткрыл рот.
- Я извиняюсь, за бестактность мисс, но… как бы так выразиться… да хоть там целая корова подошла бы нагадила бы вам на туфли и вытерла бы жопу вашей замечательной маячкой, я не думаю что, это было хорошим решением…
- Вообще-то у меня кроссовки.
- … слазить с рейсового автобуса по середине, мать её, дороги!
- Спокойно друг, ты куда ехал?
- Но не в жопу это точно!
- А, ну тогда щяс мы из неё выберемся и будь здоров – сказала она и спокойно пошла поперёк полю. А ему, удивляясь крайности ею спокойствия, не оставалось ничего, как плестись сзади. Интересная картина, когда солнце яростно пытается сломить их, опаливая каждый глоток воздуха, а они всё прут и прут куда-то, зачем-то и вообще.… Неглубокая пыль с радостью окутала их собой, своим вязким облаком, и всё было ужасно горячо и душно. Чуть свежестью попахивало от неровного горизонта, украшенного людскими домиками –, казалось, последней надеждой для бедолаги. Он кряхтел и волочил себя; она гуляла и ей было так хорошо, будто выгуливает своего пикинесса.

- Нет, ну ты мне скажи.
- Что тебе сказать?
- Какого… они туда попёрли?
- Откуда я знаю.
- Нет, ты точно должен знать, ведь за тобой-то попёрли те.
- Ну и что?
- Вот и отвечай!
- Слушай, чё ты ко мне прицепился, я не знаю.
- Нет, братишка, ты мне тут мозги не крути. Толпу взбудоражил ты?
- Я.
- Шухер в политике навёл?
- Навёл.
- Бригаду сподвижников собрал?
- Ну и…
- Что, ну и, отвечай – как?
- Просто подошёл сказал – ребята, мол, дело есть.
- И чё!
- И всё.
- Я щяс тебе уши надеру, козёл! Если не скажешь.
- Ты, ну чё ты в самом деле. Откуда я знаю чё они попёрли может скучно им дома вот и гуляют.
- Ага, по пустырю в 15 километров.
- Я не понял, а чё ты на меня наезжаешь… я крайний что ли. Братан, тебя, блин, не поймёшь!
- Нет ты, во первых, тут не шуми – я на тебя не наезжаю, мне просто не ясно до конца – какого хера все эти ребята за тобой-то пошли.
- Адам не приставай к братишке!
- Ты, Ева, иди куда шла… возникла тут… между прочим он уже взрослый и мы с ним беседуем, а ты блин..., давай дуй отсюда, ты мне ещё за яблоко не ответила.
- Да ладно Адам кончай, не кипятись…
- А ты заткнись, когда старшие сорятся, понял!
- Ясно, ясно.
- Ты, Иисус, не обижайся а лучше подумай.
- Вот ты пристал, со своими б…
- Отец идёт!
- Ой, ребята, что-то мне хреново!
- А что случилось папа?
- Опять какой-то тип недоволен – обозвал меня по всякому, ангелов пъянью…
- Ну это он зря!
- Ну а что поделаешь, таково мнение народа.
- Не расстраивайтесь отец, хотите я опять спущусь поговорю с ним о том о сём?
- Ты что, Иисус, это же банально. Надо что-нибудь другое – поновее.
- Ага поновее, а что?! Им, по-моему, уже всё пофигу.
- А давайте, отец, судный день замутим!
- Зачем!? Что б мусульмане с этими, как их там… буддистами мир забрали.
- Не, а мы новый мир замутим.
- С новым Адамом!
- Заткнись, Иисус!
- Ты, я даже не знаю, надо подумать. А чё это за парочка?
- Не знаем, они уже давно идут куда-то.
- Ну и на кого ставите?
- На девчонку!
- Ладно, а я на парнишку!
- Он же, почти сдох…
- Я вижу, вижу... эй вы там на верху! сделайте по ярче солнце – сказал Бог потирая ручки – он её в два счёта.

Раз, два… раз, два… «эй, ты п..дараз давай вставай!» - упрямо тормошила она его за плечи. Он лежал почти не подвижно, словно высыхающий матрасик, и, спрятав взгляд где-то на дне, из глубоко него доносились странные звуки – толи «а», толи «ха». Она двинула ему с размаху, что и дало ему шанс к дыханью, он резко закашлял, привстал и упёрся рукой в землю, что означало торжественное «я жив!».
- Ну ты, блин, меня напугал – разговаривала с ним, разводя мутное облако пыли.
- А что случилось? – спросил он и огляделся вокруг. Там были сумерки и красивая девушка с помощью на лице.
- Ты шёл, шёл и упал как убитый. Я тебя пыталась разбудить, но ты нёс какую-то чепуху и дико плевался грязной землёй, что слизывал с поля…, как половая тряпка.
- Я!?
- Нет, доктор твой!
- Не может быть!
- Может, может ещё как может. Всё про какого-то Адама нёс и так далее…
- А-а, ну да мне же как раз они и снились!
- Кто?
- Ну, Адам этот и Иисус, и Бог и ещё всякие…
- Да ну, и что они?
- Это не важно. Я весь грязный – говорил он, еле вставая на ноги. Одежда так жутко пропиталась этой мусорной пылью, что ощущение было будто ты сухой истёртый кактус, и всё вокруг напоминало сон. Девушка по имени Пинцет помогала ему не упасть, когда его мышцы замёрзли в определённом положении, а крови на всё согревание – с рюмку. С диким головокружением пополам он поднялся, в три четвёртых всего роста и крепко ухватившись за её тело, сказал – «Я тебя хо…о… люблю!». Ну не псих ли! Эта была самая беспощадная дуэль взглядов. Мурат и девушка по имени Пинцет стояли и обцарапывались глазами, в полной тишине, только два непоседливых сердца и пары не ровных вдохов-выдохов. Она уже могла спокойно не держать его – он вполне мог обойтись, скорее ей требовалась чья-то рука; с приятным чувством тепла под кожей он выпрямился и немного размял суставы. За этот ряд мгновений они немо обсудили не скромную долю своих отношений, и выводом всего этого оказалось: с его стороны – рука соскользившая с плеча на талию…, с её – мелкий вздрог, будто он задел её своей холодной частью. Прикусив губу, она открыла ему своё потайное окно в царство диких иллюзий о любви принце и принцессе. Танцем в пару простых па они сняли лишнее и на этом основали своё место танца страсти. Расцеловывая ей грудь он медленно, вторгаясь в самые нежные края её аромата, с королевским шиком двигал своей стрелой в цель, росой в цветок, ракетой в облачко, ручкой в колпачок, х..ем в п..зду обсочивая каждое новое прикосновение. Она кричала – он пел, она стонала – он бил и этот ток верхом на дрожи, что заставляет тело выть от бешенства сил... В один момент он заметил некую натугу кожи, по том ещё и ещё. Вытянул руки перед собой; и что то выше всего него, что то глубже всех этих чувств животной скуки, посмотрело его глазами на руки на эти, казалось, сахарные руки. На запястьях показалась пчёлка – раскрыла крылышки и улетела. Улей для пчёл – они рылись у него под кожей, давясь между венами и мышцами. Щекотно! Он молча глядел, как в каждую полу секунду прилетает и улетает одна пчёлка. Она перелетает с одной руки на другую. Его шок повернулся страхом, что заставило рой дребезжать, будто они собираются одновременно взлететь. Измученный зрелищем и нервозным звуком жужжания он:
- А-А-А! – и слеза растеклась у него по щеке. Он кричал, будто сдувается его сердце, он плакал, будто протекал болью, всё это он до сих пор чувствует и боится до безумия. Предел голосовых связок восстал кровью из нёба, и лишь хриплый ветер с запахом крови проводил эхо вопля в звёздное небо, что растянулось над ним в ожидании чего-то тихого.
Всё замерло. Его глазами дрожит от страха боль, тело зависло между внешним холодом и скованностью внутри и только тяжёлые капли расплавленной крови, задают новый ритм вечера в этом зловещем беззвучие. Кап кап… кап кап…
- Кап кап… кап кап… танцуют все! – шёпотом прошипело из тела.

- Слушай ты! Эй придурок, как там тебя!? – говорила девушка, периодично постукивая его по щекам. Автобус подлетел на кочке и он очнулся – слышь ты алло…
- Как алло!? Это же я – Мурат – тяжело расковывая веки, говорил он.
- Да хоть ты сама Мери Попинс! Какого хрена разложился у меня на плече?
- Ты чё такая злая Пинцет?
- Пинцет!? Откуда ты знаешь моё Имя? Кто ты такой? Ах вы суки! – в следующие пару секунд она выскочила с места – прямо по коридору и на право – вон. Он, не долго думая, хватает рюкзак и за ней. И он бы догнал её, если бы случайно не обратил внимание на странность пассажиров этого рейса. Это все были дети, нет! Они все были одного роста – с ребёнка, только вот не такие милые, как малыши. Опираясь руками на спинки кресел он крадучи двигался к выходу, но всё медленнее и медленнее. Каждый раз задевая кресло он слышал как оно рвётся под тяжестью его рук и сзади него следом остаётся облако, казалось, сто тысячелетней пыли. Пассажиры чихали, разговаривали как дети (детским голосом), кто-то покуривал сигару и напевал весёленький мотив. Время за мгновение пронеслось в вечность и до сих пор прёт дальше. Он ошарашенный с ядовитым комочком чего-то в горле, который всё увеличивается и увеличивается, и они спокойные типичные жители, только уроды. Кто-то даже спросил его – «вам плохо?», но он не ответил. Странные удары по крыше автобуса и по окнам с той стороны растекаются крапинки песка, ещё и ещё… за стёклами появились земляные стены. Ещё удары и ещё. Нас зарывают заживо.
- Нас зарывают заживо! – кричал он уже красный от напряжения. Не отдавая себе отчёта в тоне (а тон у него был вызывающий) – нас хоронят! Вы слышите!
- Слышим, слышим – говорил карапуз с сигарой в зубах – не робей землячок, прорвёмся.
- Что! Куда? Как?
- Вы можете потише? У меня ребёнок засыпает! – говорила женщина, сидевшая не далеко и строго глядела, крепко обняв своего малыша, который был чуть шире её обхвата рук.
- Вот видите, вы сейчас всё испортите – говорил тот же, выдувая дым кольцами. Бум, и посыпался песок по стёклам.
- Какая бестактность!
- Какая не культурность!
- Что за безобразное отношение!
- Молодой человек, вы нарушаете законы приличия!
- Да имел я в жопу все ваши рамки, мать их, приличия… в жопу!
- Что вы себе позволяете! Я возмущён вашим поведением!
- А, я срать хотел в штаны вашему возмущению, вы горстка не нужного вонючего хлама, вы жалкое убожество населяющее этот мир, вы гнилое отродье всего живого…
- Я не позволю, оскорблять нас в присутствии дам! – один.
- И ты иди в жопу, мудак!
- Вы переходите все границы! – второй.
- А вам что, отдельно говорить?! В жопу всё!
- Ваш грубый этикет, это всего лишь одна из вымирающих форм интеллектуального развития, и столь не пристойное в данном обществе поведение, лишь одно из последних предыханий… оно ни сколько не пугает меня! – сказал парень в приличной одежде где-то с задних рядов, заслужив этими словами сполна оваций и аплодисментов. Тишина. Бум, и посыпался песок по стёклам.
- Присаживайтесь милейший, всё уже в прошлом – вас простили – предложил ему человек с сигарой.
- Я вас умоляю, задумайтесь… мы же в могиле, а этот автобус наш гроб, этот тусклый свет – последний из света что мы видим, а эта земля – то, что мы сейчас станем. Вы это понять можете или нет!? – с последним чувством надежды он выразился им в глаза.
- Да можем, а ты… тогда, почему не выбежал за ней? За чем остался?
- Не знаю!
- А кто знает?
- Я не добежал, я остановился.
- Зачем? Ведь двери долго ещё были открыты.
- Ты не хочешь жить – упрямо вывел человек с сигарой и отвернулся к окну, с границей земли уже на голову выше. Тишина. Бум, и посыпался песок по стёклам.
- Нет уж, нет… я хочу жить – говорил он поднимаясь с колен – я хочу ЖИТЬ!
Воздух только что изъеденный пылью старости стал разбавляться какой-то свежестью и даже как-то запахло пряностью. Он закрыл глаза и…, что то изменилось – он почувствовал, будто у него нет глаз, будто кожа вместо глазного выреза стянулась и все омрачающая мгла зависла в нём; он почувствовал какую-то сырость в голове, какое-то эхо-образное молчание. Воздух запах свободой и он понял, что стоит у дороги перед полем, что он видел раньше, но что с глазами ему не понятно. Шаг с применением всех мер предосторожности, солнце опаливает его сверху и громадная куча вопросов «было или не было».
- Куда спешишь? – услышал он так близко от себя, что аж вздрогнул и остановился.
- Кто ты?
- Я Пломба с дивными и вьющимся ногопередвижением вместо ног, а ты?
- А я человек.
- А я ещё нет.
- Что?
- Хотя формально да, но на нет больше капель.
- Какие капли?
- Формалиноминерала.
- Ты что, смеёшься надо мной?
- Конечно!
- Почему?
- Имею право.
- С какой стати!?
- С такой!
- Кто это тебе сказал это?
- А я сам придумал.
- Зачем?
- А что б скучно не было.
- Кому?
- Моей сытости.
- А зачем она тебе?
- Что б быть правым.
- Перед кем?
- Перед всеми.
- И мной?
- Да.
- Ты прав!
- А ты?
- А я слеп.
- Да ты чё, серьёзно слеп?
- Да.
- Зачем? – услышал он и вспомнил эту поляну, со всеми её мелочами. Увидел девушку перед собой, идущую к горизонту, и плотную атмосферу жары, увидел свои руки и остальное тело – пошёл в след за ней. Она была далеко от него, а он не чувствовал в себе сил догонять, даже крикнуть ей вслед. Солнце зло давило и словно мелко слетают пылинки высохшего тебя и под ритм ветра кружатся рядом, и будто ты потихонечку стачиваешься об воздух. Резкая суш во рту и дикая боль в голове постепенно ставило его на колени. Дряхлое тело еле неслось над землёй и в конце концов рассыпалось в низ.
Будит его рука, рука какой-то старушки в клоунском наряде и с доброй седой бородой.
- Вставай сынок, уже ночь – мирно говорила бабуля с ним, уставшим от сна, будто он спал десять недель.
- А вы кто? – поинтересовался он, не найдя в дырявом своём багаже истории ни чего похожего на неё.
- Я! Как кто, я тебя люблю! Помнишь?!
- Чё!
- Землячёк, ты чего?
- Откуда ты знаешь как она меня звала? Кто ты? Ах вы суки! – швырнул он ей фразу замоченную в злобе и быстрым шагом выскочил из её объятий и уже следующее время он потратил на бег. Бег по линии куда-то в тени на встречу луне. Он нёсся, как лихая фея весны из солнечной сказки, по неведанному маршруту в неведанном мире, иногда даже забывал что бежит – он просто нёсся, всем всему вопреки. Но всё таки пришла слабость его ног и он в первые устал – просто по нормальному устал, в первые за последние сутки ощутил себя человеком, простым смертным человеком.
- За что!? За что мне это господи! Что со мной?! Я живу из ада в ад, всё просыпаюсь и в аду, просыпаюсь – в аду. За что мне это?! Господи ответь! Господи!
- Чего тебе?
- Ты кто?
- Кто кто дед Мазай, зайцев ищу.
- Каких зайцев?! Опять ад!
- Не ори кретин, я это господь или Бог, как тебе удобно. Чё хотел?
- Спросить.
- Спрашивай.
- Какого хрена, со мной это происходит? Почему я всё это вижу?
- Ты видишь!?
- Ну да.
- Этими то глазами! Не смеши!
- А что?
- Бедняга, ты ещё не видишь, ты пока ещё на ощупь… и то жалуешься, а когда увидишь вообще…
- Ну почему?
- Потому что я тебя таким создал!
- Каким?
- Любопытным.
- Зачем?
- Я тебе уже говорил – от сытости.
- Говорил?
- Говорил.
- Ты?
- Нет, жопа моя!
- Чё ты хочешь от меня?
- Ответа.
- Какого?
- Не знаю.
- А кто знает?
- Она.
- А где она?
- Умерла.
- Значит всё.
- Всё.
- Я пошёл.
- Куда?
- Не твоё дело.
- Бог.
- А?
- А ты…
- Чё хочешь?
- Это…
- Ну!?
- Я имею ввиду…
- Не вымогай!
- Не ну, я это… вопрос, тебе.
- Давай, только быстрей.
- А ты, чего хочешь?
- Вообще?
- Вообще.
- По натуре?
- По натуре.
- Я хочу…
- Ну.
- Я хочу…
- Давай давай мозги не крути.
- Я хочу проснуться… проснуться дальше, уже хочу в следующий ад.

Конец.
Я люблю смотреть на небо – оно упрощает тебя как живого. Поражает торжественностью цвета и величием материнских объятий. Надоело мне писать всякую херню. Сколько ещё народу мне стоит убить, что бы доказать вам, что Пижон виноват. Просто сами доприте а я всё закончил. «Esc».