Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье

В жесткую скамейку Ми-восьмого я вцепился так, что выбросить из него меня можно было только с этой скамейкой. Зря старался! Я стал никому не нужен. Майор, только что грозивший мне всеми карами земными, уже пристебался еще к кому-то, кажется, к москвичу. Да, попал коллега в переплет! А в вертолет теперь точно не попадет. Двигатель перешел с рокота на вой, мы качнулись едва, а уже в следующий момент задрожали в унисон с этой хреновой железякой. Летим. Сперва очень низко над дорогой, потом уходим в сторону гор и карабкаемся, карабкаемся от выжженных склонов, от сгоревших домов и машин, от мутных арыков.

Бойцы – воробушки прыщавые – вырубились все как один. Старлей тоже подремал минут пяток, потом прищурился на меня и пальцем в кофр тычет. Понял, не дурак, будет тебе фотка, командир! Если бы не он, выслушивал бы я до сих пор матюги майора. Достаю фотоаппарат, делаю несколько кадров широкоугольником.
Какой же это раздолбай сказал первым, что жизнь тем и хороша, что полна неожиданностей? А что, пока всё не так уж и плохо! Утром еще бегал по притихшему Фрунзе, в котором нарыв только начал набухать, ближе к обеду прилетел с ментами в Ош, а через пару часов лечу из Оша в Узген. До меня там из журналистов в эти два дня уж точно никого не было. И москвич остался на аэродроме. Пока неплохо у меня получается.
А что, собственно, получается? Не делал бы интервью с министром двумя неделями раньше, не жрал бы периодически водку с начальником ментовского пресс-центра, фиг бы я сюда попал. А теперь будет эксклюзивный материал.

Пару месяцев назад почти всю Ферганскую долину проехал на обкомовской «Волге» – освещал посевную кампанию. Вот это была поездка! Шашлык-машлык, плов-млов, коньяк-маньяк… Много было коньяка, а маньяков не было. Хотя, как на это дело посмотреть. Все эти парторги, комсорги, заворги – ведь чистой воды маньяки! У меня, конечно, работенка еще та, не перетрудишься, даже если сильно захочешь, но на их месте просто сдуреть можно. Трудовые почины надо выдумывать к каждой красной дате, да под каждый почин «инициатора» из простого народа готовить, да чтоб у этого инициатора биография была подходящая вместе с родословной. И еще, практически все партийные работники умеют провозглашать витиеватые тосты на тему: «Все люди – братья, миру – мир, да здравствует нерушимая дружба между народами под чутким руководством!». В прошлый раз я тоже решил отличиться – поднапрягся и вспомнил Хаяма: «Когда я пьян – ум затемнен вином, Когда я трезв – нет радости ни в чем, Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье – Люблю его за то, что жизнь есть в нем!». Сразил партийцев наповал. Жалко мне их. Мужики, как правило, толковые в эту обойму попадают, но уж сильно быстро сволочами становятся. Но ведь не все же? Факт, не все. А среди нашего брата? У-у-у! То-то. Сиди тогда и помалкивай про сволочей. Москвича вон майор тормознул перед самым трапом, а ты проскочил и сидишь радуешься. А что ж теперь, плакать что ли?

Сели на клеверное поле метрах в пятидесяти от глинобитного забора районной больницы. Бойцы выскочили первыми. Строятся под обвисшими лопастями. Спрыгнул на землю, размялся, сделал пару кадров с вертолетом, десантниками и больничным дувалом. Старлей подошел и стрельнул сигарету:
-А будут фотографии-то?
-Будут.
-Документы у тебя в порядке?
-Показать?
-Ты меня не понял. Тут комендант – мой кореш. Любой пропуск организовать можно, если надо. В этой ситуации хороший пропуск равносилен куче денег. Хотя, одно другого не исключает.
-А я не знаю, какой пропуск лучше, я ж первый день тут. Вот, посмотри, я в комендатуре сегодня получил, в Оше. Написано: «Всюду».
-Да у тебя самый крутой пропуск, не боись! А ты что, в горячих точках не бывал?
-Не-а. А ты?
-Фергана, Баку, Тбилиси…
-Тебя как зовут?
-Серега!
-Роман, будем знакомы!
-Я сейчас бойцов развезу по постам, соберу больных и раненных. Через пару часов вылетаем в Ош. Или ты здесь остаешься?
-Да я еще ни хрена не знаю, Серег. Думаю, для первого раза надо в Ош вернуться – там штаб областной, там вся информация.
-Смотри сам, насколько мне известно, все основные события происходят здесь…

Начало июня. Жарко. Тихо. Тревожно. В углах больничного сада затаились бээмдэшки. Десантура патрулирует территорию по периметру. Перезревшая черешня осыпается неслышно, абрикосы с легкими шлепочками разбиваются вдребезги, смачивая сухую землю вокруг себя медовым соком. Сперва показалось, что кроме военных в саду никого нет. Обошел двухэтажный больничный корпус – на скамейке под яблоней женщина в застиранном белом халате. Курит. Прямо за ней, в кадре, БМД с двумя бойцами на броне. Делаю несколько снимков телевиком.
-Ти што делаишь?
Нервный мужичок в пижаме догоняет меня. Слюна брызжет в разные стороны:
-Ти кому снимаишь, а? Эй, сиржант, аристуй иво!
-А ты сам-то кто будешь?
-Я глафрач! Сиржант, аристуй иво нимедленно!
Сержант нехотя сползает с брони и направляется в нашу сторону:
-Ваши документы!
-Смотрит мой пропуск, подписанный генералом Гончаровым, комендантом Ошской области, потом изучает редакционное удостоверение:
-Извините. Все в порядке.
-Какой порядки? Аристуй иво!
-Говорю, в порядке у него документы, журналист он. Из «Комсомольца Киргизии». А где такая газета выходит?
-Во Фрунзе.
-Понятно.
Мужик в пижаме недовольный отходит, но грозится пожаловаться коменданту.
-Да хоть министру обороны! Тоже деятель. Осмелел, стал в сад выходить, как мы тут обосновались. В первый день еле нашли его – спрятался в палате с больными, из-под одеяла носа не высовывал. В такую-то жару. Главврач херов… А закурить у вас не будет?
Пока мы курили, с улицы в сад заехал армейский ГАЗ-66. Задним бортом он подрулил к одному из дощатых сараев. Женщина выбросила окурок, достала из кармана связку ключей и направилась к машине. В открытый сарай бойцы начали что-то сгружать из кузова.
-А что привезли-то?
-Да трупаков.
-Что-что?
-Третий день трупаков по горам собираем и сюда свозим. В основном, пасечники, чабаны. Узбеки. Киргизов из Узгена выбили, так они конным рейдом по окрестным горам прошлись, кто из чужих не успел убежать – все здесь. И старики, и бабы, и детишки. Ты, корреспондент, как с луны свалился!
-Да я тут недавно со всеми водку жрал – киргизы, узбеки, таджики, немцы, хохлы… Тут кого только нет! Тосты за дружбу народов произносили…
-Видать мало выпили, что расклеилась дружба. Хорошо, нас сюда в первый день заварушки из Рязани бросили. Двенадцать бортов с техникой. За сутки еле-еле порядок навели, а то поубивали бы друг друга. Братья навеки…

Подхожу к открытому сараю в тот момент, когда бойцы на плащ-палатке сняли с кузова почерневший раздутый труп старика. Несколько раз нажимаю на кнопку и поворачиваюсь вслед за бойцами в сторону сарая. С яркого солнца почти ничего не видно. Под потолком маленькая лампочка. Ставлю выдержку на ручной режим и провожаю взглядом через видоискатель плащ-палатку. Господи! На дощатом полу такие же раздутые лежат! В три слоя! К резкому запаху хлорки примешивается что-то сладковатое до тошноты. Опускаюсь на колени и дважды щелкаю затвором. Еле успеваю запрыгнуть за угол сарая. Минут пять меня выворачивает наизнанку до желчи, до судорог в желудке, до боли в спине, до слез, до соплей…

Слышу, как закрывается сарай и отъезжает машина. Промычал впустую еще несколько раз и с трудом остановился. Колени трясутся, руки ходят ходуном. Не могу попасть в карман за носовым платком.
-Пойдем, касатик, я тебе водички полью, умоешься… Это у тебя с непривычки. А фотографируешь-то на што? Для следствия?
-Нет. Для газеты.
-А-а-а. Кому они нужны, такие страшные?
-Не знаю… А вы здесь работаете?
-Санитарка я. Белье стирала. А щас вот еще и покойников принимаю.
-Больных-то много осталось?
-Человек десять. Разбежались все, когда началось это. Кого родственники забрали, кто сам утек. Остались только тяжелые, да за кем никто не приехал. И врачи все почти разбежались, когда стрельба началась да пожары.
-А вы почему остались?
-Мне бежать некуда. Полгода назад освободилась – только сюда и смогла пристроиться. Тут и крыша над головой, и кормежка.
-Страшно было это?
-Не страшней, чем в тюрьме.

Назад летим в полной тишине. Если, конечно, не считать рев двигателя. Два солдатика с перевязанными руками – получили сильные ожоги, когда чей-то дом тушили. Еще одного чирьи замучили. Старлей Серега, да я. Только дверь закрыли, меня опять сладковатый запах донимать начал. На бойцах мази Вишневского по килограмму, а все одно не перебивает! Повернулся к открытому иллюминатору – чуть легче стало. В Ош прилетели в сумерках. Старлей повез бойцов в госпиталь, а я остался на полосе. Стало чуть прохладнее, и противный запах исчез. До аэропорта метров четыреста. Кажется, на втором этаже окно светится. Надо и о ночлеге подумать. Куда податься? Дурак, отказался от Серегиного предложения – «сам, потом, на автобусе…» Какой автобус? Комендантский час в городе.

На юге темнеет моментально. Особенно замечаешь это, когда не знаешь, где ночевать придется. Пока до аэропорта дошел, выкурил две сигареты. Тихо. Тепло. Пахнет пылью и горячим бетонном. На втором этаже тоже тихо. В коридоре под потолком моргает неоновая трубка. На единственной открытой двери табличка – «Начальник смены».
-Разрешите?
-Да-да. А я вас и жду.
-То есть?
-Вы журналист? Мне комендант из Узгена позвонил, сказал, что военным бортом журналист вылетел. И вроде как не совсем здоров. Попросил дождаться. Я тут недалеко живу, в общаге в авиагородке – можно переночевать. Да, совсем забыл, меня зовут Виктор Николаевич. Петренко Виктор Николаевич.
-Роман Кружилин. Если не возражаешь, давай на «ты»!
-Годится. Общепит по случаю комендантского часа не работает, так что пойдем готовить холостяцкий ужин. Что-то жрать захотелось!…

Только зашли в комнату, как меня начала дрючить уже знакомая тошнотная сладость. Кажется, что этот запах источаю я сам. Всё, крыша поехала! Виктор рассказывает что-то, а я лишь стараюсь не наблевать прямо здесь. Ничего не слышу, не соображаю абсолютно. В голове нарастающий шум, а перед глазами узгенские «трупаки». Сижу на стуле, обливаюсь потом и начинаю мелко-мелко дрожать.
-Вить, тебе ничего не кажется?
-Есть маленько. Ты что, в морг заходил?
-А я думал, что крышу снесло. Не могу от запаха отделаться.
-В душ сходи. И все шмутки свои простирни. На вот трико, там переоденешься… Душ в конце коридора налево.
На столе салат в огромной миске, яичница с помидорами в сковороде, абрикосы, черешня и два граненых стакана.
-Ну что, клиент готов?
-Отмылся, кажется. Не пахнет, а?
-Да все в порядке. Ну, ты и псих! Чего особенного-то? Трупный запах впитывается в одежду, как вода. И в волосы. Что ты хотел? Отмылся, отстирался, как огурец малосольный.
-Завтра опять туда лететь надо.
-Надо – лети, не надо – не лети. Вы ж как все время обещаете: «Правду и только правду!», или как?
-Это в суде так говорят. Туда силком приводят, а я сам, дурак, врюхался. Сидел бы дома, смотрел бы телек. Футбол какой-нибудь…
-А как же «с «Лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом»?
-Отвяжись, худая жись!.. А стаканы ты для чего достал?
-Нынче врачи улетали во Фрунзе, так оставили мне спиртику маленько. Тебе не повредит. И мне тоже.
Врезали граммов по сто пятьдесят неразведеного. Закусили помидорчиками. Дневные картинки в голове стали вибрировать и растворяться. Витька налил еще по соточке:
-Ну, давай, и поедим!

Голова ватная, руки как крылья. Мозги – сами по себе, язык – сам по себе. Справа от стола на веревке сохнут футболка и джинсы. Слева – открытое в черную ночь окно. Напротив меня сидит прекрасный мужик – Виктор Николаевич Петренко. Он мой ровесник. Он прошел Афган. Он такого там насмотрелся, что эта местная заварушка для него – тьфу! Плюнуть и растереть. Мне такое и в страшных снах не снилось. Про какой шанс он мне талдычит? Ах, про мой шанс? Он прав, наверное. Москвичей, а тем паче иностранцев сюда пускать не будут. По возможности. Возможности все - у военных и ментов. А я уже засветился. И надо постараться не столько понравится тем, у кого есть возможности, сколько не раздражать их…

На следующий день в Узгене старлей познакомил меня с руководителем следственной группы КГБ. Подполковник Валера Фадеев поначалу разговаривал сквозь зубы, от моих вопросов морщился, но никуда от себя не отпускал. На обед пошли в штаб десантного полка, что разместился в горкоме партии. Там он представил меня командиру полка Валерию Евневичу. Молодой чернявый полковник без лишних церемоний заявил, что журналистов не любит. Как мне показалось, он не любит и гэбистов.

К вечеру я совсем одурел от жары, безделья и полного непонимания, почему это я, специальный корреспондент республиканской газеты, которого совсем недавно здесь разве что только на руках не носили, вдруг стал всем неугоден. Кроме Фадеева и меня в комнате находились еще два подполковника. Меня с ними не познакомили. Я для них – пустое место.
-Валер, у тебя есть пять минут для меня?
-Валяй.
-Поговорить надо с глазу на глаз.
-Рома, это наши люди, можешь все говорить при них.
-Я хочу поговорить только с тобой. Пойдем вниз, в садик.
-Морду бить будешь?
-Я тебя не одолею, к сожалению.
-Пойдем.
Ушли подальше от гостиницы, в которой располагалась следственная группа, сели у арычка, закурили.
-Ну, что ж ты молчишь, вываливай свои претензии душителю свободы слова! Только по существу, пожалуйста.
-Я работать приехал, а не смотреть, как ты работаешь – это, во-первых. Следаки вон на эксгумации ездят, на задержания, а ты меня к ним и не подпускаешь – это, во-вторых. И, в-третьих, где тут можно водки купить?
-Водка тебе зачем?
-Хочу с тобой выпить, говорят, этот процесс людей сближает.
-Водка у меня есть, выпьем, раз хочешь. На «раскопках» и задержаниях тебе, пока, делать нечего – там все очень нервные сейчас. Сначала всегда так бывает. Вот вернешься сюда на следующей неделе, если захочешь, конечно, я тебе сам все покажу. А работать и здесь можно, в Узгене. Ты походи по городу, с людьми поговори, только на окраины старайся не забираться, на всякий случай. Днем здесь не стреляют. К русским, пока, отношение самое лучшее. Всё?

Вечером Валера познакомил меня с обоими подполковниками. Один из Минска, другой – из Читы. Оба из КГБ. Белорус водку держит отлично, а читинец после пятой стопки понес пургу, начал за пистолет хвататься, плакать. Валера его спать уложил, а пистолет себе забрал. До утра.
-Вот сделаешь ты снимок какой-нибудь выигрышный: узбечонка сопливого через автомат сфотографируешь на фоне сгоревшего дома, да продашь его за «зеленые рубли» в какое-нибудь агентство. Тебе почет и уважение, а мне пи…ли от начальства и задержка очередного звания. А мне оно надо?
-Ты о каком агентстве говоришь? Я работаю в «Комсомольце Киргизии».
-Да знаю, знаю. И что, за доллары ни разу снимки не продавал иностранцам? Нет? Ну и дурак!…
-Я хочу правду написать. Голую правду о том, почему все это здесь произошло. И я буду её искать, а если ты мне поможешь, я найду её быстрее.
-А ты чью правду найти хочешь? У киргизов своя правда, у узбеков – своя, у дехкан – своя, у партийных секретарей – своя, у нас – своя… А у тебя-то она есть?
-Я её искать буду, Валер. Думаю, в каждой из ваших есть и частичка моей.
-Бог в помощь! Только вот не пронесло бы тебя от ентого «коктейля». Смотрю, вроде взрослый ты мужик, а ни хера в жизни не понял. И с головой дружишь, кажется, а? Может, прикидываешься шлангом? Если так – зря стараешься. Я таких на дух не переношу.

Под этот вот разговор мы с ним вдвоем еще один пузырь приговорили. А потом свет выключили и впотьмах еще около часа спорили. Да и не спорили мы, вроде бы, а излагали друг другу своё видение правды. Мудаки оба. Лучше бы выспались по-человечески…

На редакционной планерке дежурный по номеру обсуждает мой первый материал из Узгена. Из того, что нарыл я за пять дней, в газету попала десятая часть. Я всё еще не могу понять, то ли я «изваял», чего от меня ждали? Утром купил все русскоязычные газеты – они ограничились ТАССовской информацией, и только у нас – собственный разворот с места событий. Крупные снимки: Ош, Узген, палаточный городок беженцев, десантура, менты, мирные жители. Впрочем, какие они теперь к чертовой матери мирные! Главный редактор смотрит то на меня, то на обозревателя. Цензуру отменили, вроде бы. Но еще действет ЦК комсомола. И ЦК компартии тоже действует. Как там отнесутся к публикации? Да не до этого им сейчас! Фрунзе бурлит: митинги, демонстрации, ОМОН, десантура, комендантский час.

Захватил десяток свежих газет, фотографии, которые бойцам обещал, заскочил в аптеку и скупил весь «Имодиум-Рихтер» – Фадеев просил привезти (половину следственной группы к тому времени нельзя было вытащить из сортира – фрукты, вода плохая, жара, одним словом – диарея), и снова в аэропорт. Спецрейсом с ОМОНовцами до Оша, оттуда на вертолете в Узген. Автомобильная дорога до сих пор заблокирована, говорят. После первых дней побоища население перераспределилось в строгом соответствии со здравым смыслом: киргизы – к киргизам, узбеки – к узбекам. Не считая «старших братьев», конечно. А старшими братьями летом девяностого года на юге Киргизии были русские, украинцы, немцы – белоухие, одним словом.

Валера Фадеев материал читал чуть ли не по слогам. Я уже понял, что мое будущее на этой кампании полностью зависит от него.
-А что ты здесь имел ввиду? – Валерка делает серьезное лицо, смотрит на меня как на изменника Родины.
-Да что тут непонятного? Я написал, что чужого горя не бывает, что не может в этой ситуации быть победителей, а все будут побежденными, что секретарь горкома партии, когда из Узгена драпал на двух КамАЗах, умудрился увезти три холодильника, два цветных телевизора, два десятка ковров, мебель нераспакованную, сорок пар импортных женских сапог новых… А людей из больницы не на чем было увезти. Кстати, его еще не нашли?
-Кого?
-Да секретаря этого. Он за идеологию, кажется, отвечал.
-Найдем. А ты чего это разорался, как на митинге? Таблетки от поноса привез?
-Привез. И литр водки привез. Ты бы знал, как гражданскому человеку трудно стало с вашим комендантским часом и чрезвычайным положением водку добывать! Ну, материал-то тебе как?
-Нормально. А водку зря тащил – мы тут организовали производство отменного самогона из фруктов. Можно сказать, что это не самогон, а чача. Градусов под шестьдесят будет. Да расслабься ты! Я тебя еще когда увидел, понял, что ты наш человек.
-Это ты в каком смысле? Вербуешь?
-На хрен ты мне сдался, обормот. В баню сегодня вечером поедем.
На следующий день у меня была «Нива» и два капитана в сопровождении…

До середины августа я мотался, как окаянный, между Фрунзе, Ошом, Узгеном, Ташкентом и еще десятками райцентров и аулов. Все искал свою правду, пропади она пропадом! Наснимал уйму безымянных братских могил, пожарищ, разграбленных домов. Видел сотни стволов изъятого оружия, начиная от маузеров времен Гражданской войны, кончая современными карабинами. Разговаривал с насильниками и изнасилованными по обе стороны невидимой границы, поднявшейся в начале июня между «братскими» киргизским и узбекским народами. Мне стало казаться уже, что вот теперь-то я понял смысл и важность моей профессии. Я привык ездить на броне, летать на вертушках, ночевать на блокпостах. Меня перестали пугать толпы ревущих в голос мусульманок. Трупный запах, скорее всего, уже никогда не вызовет у меня даже легкого приступа тошноты. Я видел бледных, как их безукоризненные рубашки, секретарей ЦК, смотрящих из-за спин десантуры на дело рук своих. С животным ужасом смотрящих, в лучшем случае.
Еще мне стало казаться, что я никогда уже не смогу и не захочу написать о красоте горных пейзажей, незамысловатой философии кочевников, невымученном трудолюбии земледельцев.

Мне стал нравиться простой, исключающий дурацкие сантименты, порядок чрезвычайного положения. Я научился выправлять себе самые крутые пропуска. Война начала мне нравиться. Но еще больше стал я себе нравиться на войне. К середине августа очухались парторги всех уровней по обе стороны нерушимой границы. Они быстро придумали обряды примирения двух братских народов. Советские обряды. И как оказалось, эти обряды я тоже не смог снимать. И не захотел. Потому что фальши и вранья в них было с избытком, а правдой, которую я так и не нашел, там и не пахло. Чтобы понять бессмысленность поисков правды, мне хватило пощупать своими руками то, что всегда, во все времена, валяется рядом с правдой на любой войне.

…В последний день перед отпуском, когда я получил свои кровные пятьсот советских рублей и купил по блату билет на утренний московский самолет, в моей квартире раздался телефонный звонок. Совершенно незнакомый голос на другом конце спросил, может ли он поговорить с «господином Кружилиным». Неужели, думаю, кто-то из корешков-бухариков разыгрывает? Не тут-то было!
-Я переводчик австрийского журналиста N и говорю с Вами по его просьбе. Если Вы владеете английским или немецким, можете поговорить непосредственно с ним.
-Чем обязан?
-Это мы Вам будем обязаны, если Вы найдете время для разговора.
-Где, когда, о чем?
-Мы остановились в гостинице «Иссык-Куль». Можно прямо сейчас. О ситуации в Ошской области.
-Буду через двадцать минут.
Моего австрийского коллегу ташкентские менты мурыжили две недели, обещая доставить его на место событий, да лишь облегчили его кошелек на штуку баксов и посоветовали добираться в Узген через Фрунзе. Командировка у него заканчивалась, а в блокноте – ни строчки. И фотоаппарат ни разу не доставал из кофра. Одним словом – вилы! Они с переводчиком покопались в читальном зале Республиканской библиотеки и наткнулись на мои публикации. Дальше – дело техники.
-Выручай, брат! – это уже не переводчик сказал. Видно, ташкентские менты научили Курта волшебным русским словам.

Часа полтора я отвечал на его вопросы, прихлебывая вискарь из австрийской заначки. Потом пошел в редакцию и отпечатал всего семь снимков, которые приглянулись Курту из полусотни опубликованных мною. Из Фрунзе в Москву мы летели одним рейсом. В самолете сели рядом. Я отдал снимки и получил триста баксов…
На этот капиталистический гонорар мы с сыном славно завершили лето девяностого года. Остатки «зелени» добивали уже во Фрунзе с Валеркой Фадеевым и его капитанами – к моему возвращению из отпуска их узгенские командировки тоже закончились. О происхождении дурных денег я рассказал Валерке и за один вечер вырос в его глазах на голову.

В течение года мы разбрелись по России и больше не виделись. До начала Чеченской войны, слава Богу, оставалось еще несколько относительно мирных лет, и лихой военный корреспондент во мне благополучно откинул кирзовые сандалии. А писать теперь больше всего мне нравится о рыбалке. Там хоть правду искать не надо…