Я шагаю. глава четвёртая мой дорогой сын. 2001 год, середина июл

 Вчера, покинутый всеми, я рылся в Серёжкином столе. Оказывается, он ведёт днев-ник.
 На первой странице я прочитал:
 «Оказывается, папа ведёт дневник! Папа называет его «Записками сорокалет-него», но это всё равно ДНЕВНИК! Я читаю его тайком. И дураку ясно, что НЕ ТАЙКОМ я его прочитать не смог бы.
 Раньше папа никаких дневников не вёл. Я это точно знаю. Потому что я многое находил в ящиках его письменного стола, но только не дневники.
 Свой дневник папа начал вести две недели тому назад, в тот день, когда его ужасно избил один бритоголовый урод. Вот, что написал папа:
 «Записка первая. 30 июня.
 Меня тошнит от самого себя. Я лежу в постели – поруганный и избитый – и пытаюсь спрятаться от Лики за собственной ладонью. Мне стыдно…»
 Лика – это моя мама. На самом деле, её зовут Валентиной. И я считаю, что это очень красивое имя. А Лика, по-моему, звучит как-то по-дурацки. Меня выворачива-ет, когда папа ТАК называет маму!
 «…Мне стыдно…»
 А мне не стыдно?! Его же покалечил придурок, который на двадцать три года младше него. Папе сорок лет. Мне, кстати, двенадцать…
 «…Мне стыдно.
 – Ой, – повторяет Лика, – ой…
 И меняет на моём заплывшем несчастном левом глазу блаженно прохладный мок-рый платок… Как я буду жить дальше?!!
 Меня избил семнадцатилетний сосед, когда я в семь часов утра, злой, всклокочен-ный и невыспавшийся, выскочил из подъезда и раздражённо сообщил этому дебилу, а также его развесёлым подружкам, что если они немедленно не перестанут орать дурными голосами свои дурные песни, я собственноручно откручу ему яйца!.. Сосед был одурманен водочными парами…»
 Да, нарвался папа на неприятности… Давно нарывался, приставал с нотациями к этому типу.
 Конечно, мне жалко папу!... Он нервный, потому что много работает по вечерам.
 Папа – детский писатель, и сочиняет детективы. А когда они у папы не пишут-ся, он вкалывает до глубокой ночи. И не высыпается.
 И в то утро потому был такой злой, что, небось, лёг часов в пять утра. А когда его разбудили вопли этих придурков, он и взбесился!
 «…Приехала скорая. У меня сотрясение и бесчисленные переломы несчастной че-люсти.
 Проверяя рефлексы, врачиха больно царапнула меня ланцетом по левой пятке. Я дёрнулся, словно червяк, а она возмущённо произнесла:
 – Что же Вы, не мужчина, что ли? С пьяным мальчишкой не справились!
 Я промолчал. О чём можно дискутировать с человеком, который орёт на больно-го?!.»
 Эх, папа! А помнишь, как ты орал на меня, когда я заболел ангиной?! Как будто бы я специально…
 «…И вот появляется мой мальчик…
 Какой ужас! Я валяюсь перед ним, словно побитый бесхозный пёс. Лучше бы меня не стало…
 – Папа, – говорит Серёжа, – тебе больно?..
 Я тихо улыбаюсь. Я улыбаюсь улыбкой умудрённого человека, познавшего что-то такое, что дано познать лишь некоторым, совсем немногим обитателям этого бренно-го мира…»
 Ну почему эти взрослые всё так усложняют?
 Почему наш прекрасный солнечный мир они называют бренным? Что в нём пло-хого? Нет, понятно, всякие там войны и террористы, и глобальное потепление, которого, если честно, я жуть, как боюсь. Но причём здесь бренность? Кстати, надо бы узнать, что это такое. Явно это слово произошло не от слова «брань» или «бранить». Да ладно, потом выясню…
 «…Я шевелю пальцами правой руки.
 – Ты что-то хочешь, папа? – спрашивает Серёжа.
 – Да, – прошу я. – Почитай мне «Детскую энциклопедию». Найди-ка там про моты-гу…»
 Я помню, чуть было тогда не расхохотался ему в лицо. Мне, вообще, безумно хотелось рассмеяться, очень уж у папы был глупый вид в белой маечке да ещё с огромным фингалом вокруг глаза и распухшим носом, который у него и без того большой!
 А когда папа попросил прочитать про мотыгу (я так и не понял, зачем это ему понадобилось), я поскорее отвернулся, стиснул зубы и затрясся. От смеха, конеч-но! А папа печально попросил:
 – Не плачь… Ну что ты? Не плачь…
 «Записка вторая. 1 июля.
 Вчера я родился заново. Во грехе ли?..»
 Я не понял.
 Во-первых, мне не понятно, почему папа считает, что он родился заново?
 А во-вторых, что означает «во грехе ли»? Разве рождение человека – это грех? Значит, мы что, все грешники? Не понятно…
 А вообще-то, теперь мне ясно, почему взрослые так страдают. Они считают себя грешниками.
 «Записка третья. 2 июля.
 Мама и папа совершенно потеряны…»
 «Мама и папа» – это папины родители. Мои бабушка и дедушка. С папиной сто-роны, конечно же.
 Они приехали из Армении ещё в 1997 году. И теперь живут в трёхстах девяно-ста пяти шагах от нас, в панельном доме на шестом этаже, в однокомнатной квартире без балкона.
 Бабушка очень переживает, что у них нет балкона. Когда в 1996 году я гостил у бабушки с дедушкой в Ереване (это столица Армении), у них был огромный балкон, на котором папа обливал меня водой из пластмассовой бутылочки. И дико смеялся. Мы оба смеялись до безумия, так хорошо и весело нам было.
 А бабушка тоже смеялась и говорила:
 – Вай, Павлик, эрика, че мрсек!
 Это по-армянски. То есть – «Ой, Павлик, хватит, не простудитесь!» Это по-русски. А какое там «че мрсек», когда в тени сорок градусов выше нуля! В Армении в августе обалденная жара, от которой у меня однажды пошла кровь из носа.
 «…Папа всё время сидит в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорус-ском стуле…»
 Какие же эти взрослые циники!
 Ну, почему, почему они придумывают анекдоты про Чернобыль? Там же люди страдали! А белорусам, я считаю, надо во всём помогать. И потом, я читал в од-ной очень солидной газете, что всё из Белоруссии проверяется на радиоактив-ность. И стулья тоже!
 «…Папа всё время сиди в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорусском стуле, кстати, весьма удобном, и старательно пытается понять мои бредовые рассу-ждения о смысле жизни и воспитании юношества.
 Я возлежу на подушках с неизменным платком на глазу, а мама бродит по комна-там, периодически восклицая:
 – Вай, вай, вай!
 И также периодически натыкаясь на Таксика…»
 Таксик – это наша коричневая гладкошёрстная такса. Папа и ему посвятил в своём дневнике несколько строк. Вот, например:
 «Эх, Таксик, Таксик» Собачья твоя душа! Подскажи ради всего святого, в чём суть произошедшего со мной катаклизма?»
 Таксику шесть лет и три месяца. Значит, в пересчёте на человеческий возраст (в справочнике написано, что один собачий год равняется семи человечьим) наше-му псу на днях стукнет сорок четыре года!
 Таксик – самый жизнерадостный член нашей семьи. Если ему крикнуть: «Таксик, верблюд!» или «Таксик, жираф!», или «Таксик, мячик!», он с одинаковым восторгом бросится, сам не зная куда, лишь бы все бросились следом за ним с шумом, с кри-ками и гавканьем.
 Трагедия моей жизни: у Таксика никогда не будет щенят! Он крипторх – него не видны яички!
 О нашем Таксике я могу рассказывать, сколько угодно, но сейчас меня больше всего интересуют папины записки.
 «Записка четвёртая. 2 июля.
 – Я к потерпевшему, – доносится из коридора.
 Это следователь – капитан милиции.
 Он проходит в мою комнату и называет свою фамилию, но я не успеваю её разо-брать: то ли Зайцев, то ли Пальцев. Переспросить я стесняюсь…»
 Что правда, то правда – папа и не такого стесняется! Например, он стесняется продавщицы в хлебном. Покупает обыкновенный батон и стесняется. Краснеет! А как он при этом заикается! Умора… Но, если честно, мне за него неловко как-то. Взрослый человек, всё-таки. А ведёт себя, как девушка на выданье…
 «…Капитан Зайцев-Пальцев садится на стул у шкафа, напротив моей кровати. Я лежу перед ним, словно на сцене. Он достаёт ручку, раскрывает папку, оглядывает мою пострадавшую физиономию и сочувственно произносит:
 – Да-а! Здорово Вас обработали!..
 Впервые в жизни я беседую с капитаном милиции…»
 Вот это да! Впервые в жизни – с капитаном милиции!.. Я живу на нашей планетке всего ничего, а с кем только не приходилось болтать! Я имею в виду не простых людей, конечно, не дворников или учителей, а милиционеров. И с участковым на-шим общался (по разным поводам), и с одним омоновцем однажды на рынке пере-бросился парой фраз (он меня попросил арбуз подержать, который только что ку-пил, а сам принялся документы проверять у подозрительного продавца арбузов), и с нашим соседом здоровался тыщу раз (правда, он не милиционер, а пожарный). У меня даже знакомый майор есть. Огромный такой и очень добрый. Иногда я забе-гаю к нему на работу и помогаю разные папки по шкафам рассовать. А он меня потом маленькими пряниками с индийским чаем угощает…
 «Я волнуюсь, и, заметив моё волнение, капитан по-свойски предлагает:
 – Ну, рассказывайте. Что там у Вас произошло?
 Придерживая сломанную скулу, я шепчу (громко говорить у меня не получается):
 – Ещё в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году, когда этим ребятам было по девять-десять лет, я понял ЧТО ждёт нас всех впереди! Какая печальная жизнь, полная несправедливости и хамства… Безработные родители перестали заниматься воспитанием своих детей! А о школе я вообще не говорю… Уже тогда я обратил своё внимание на этих бедных мальчиков, предоставленных самим себе! Они слонялись без дела. Курили по подъездам…
 – Так, – не выдерживает Зайцев-Пальцев и обращается к Лике. – А можно по суще-ству дела?»
 Что – что, а пофилософствовать папа обожает!
 «Лика кладёт на мой раздутый, словно рыбий пузырь, глаз мокрый прохладный пла-ток и ласково просит:
 – Ты расскажи… как тебя… побили…
 – Побили?! – горько усмехаюсь я. – Побили… А что будет этому? Ну, тому?
 – Вообще-то, – снова критически оглядев меня, прикидывает Зайцев-Пальцев, – тя-нет на… «от пяти до восьми…»
 Я бы дал этому бандюге «пожизненно»! С конфискацией имущества! Это же на-до! Бить ногами по голове сорокалетнего дядьку! Почти старика!
 «Я нервничаю.
 – Нет-нет! Что Вы! – вскрикиваю я. – Зачем же так много – «от пяти до восьми»?! И, вообще, не надо этого! Я совершенно не желаю сажать его в тюрьму! Не хочу я пор-тить жизнь ему. Он же мальчик ещё…»
 Мальчик?!! Да вы бы видели этого амбала!!! Ну, папа, ты даёшь!.. Ангел ты, что ли?
 «Товарищ капитан не понимает.
 – Как? – переспрашивает он.
 – Да-да, – поддакивает Лика. – Не надо никаких протоколов. Следствия не надо. Ничего такого не надо, пожалуйста…»
 Ещё один ангел – моя мама…
 «Зайцев-Пальцев захлопывает свою чёрную папку, прячет во внутренний карман пиджака авторучку и подытоживает:
 –Ага!.. Но я ещё приду. Разумеется!..
 Товарищ капитан исчезает в сумраке нашего коридора. Хлопает входная дверь.
 Я отворачиваюсь к стене. Устал я…»
 Бедный мой папа! Бедная мама!..
 Когда я вырасту и разбогатею, я куплю вам большой красивый дом и поставлю вокруг него высокий звуконепроницаемый забор. Чтобы никто вам не мешал. Что-бы ты, папа, мог спокойно писать свои детские детективы. Сколько тебе захо-чется! Чтобы ты, мама, не беспокоилась за папу и не думала о том, что кто-то может помешать папе писать его детские детективы! Обещаю вам! Обещаю. Я обязательно сделаю это.
 «Записка пятая. 4 июля.
 Сегодня утром в незатейливом рисунке обоев, в луче восходящего солнца, я обна-ружил миниатюрное изображение моего дедушки. Он покинул земной мир тридцать пять лет тому назад.
 Удивительные очертания принимают порой обыкновенные обойные узоры…
 Я смотрел на дедушку, а он смотрел на меня. Или мне казалось это?
 Но потом солнечный луч сдвинулся к потолку и дедушка исчез.
 «Дедушка, – думал я, проваливаясь куда-то сквозь собственный сон, – вернись! У меня к тебе столько вопросов…»
 Ёлки-палки! По-моему, папа сходит с ума!
 «Записка пятая. 4 июля.
 Я – маленький бородатый карапуз сорока лет…»
 Точно – сходит с ума!!!
 «Записка шестая. 5 июля.
 Вот какой я видел сон – я повстречался со своим дедушкой.
 – Здравствуй, – обрадовался дедушка…»
 То есть с моим прадедушкой, что ли? Ну да – с прадедушкой. Раз он дедушка па-пы.
 «Я обнял дедушку, и он повёл меня бродить по холмам. Холмы здесь бархатные, фиолетовые, изумрудные…»
 Где это – «здесь»? Я что-то не совсем понимаю… В раю?!!
 «Дедушка воскликнул:
 – Слушай, сынок! Я покажу тебе такие места! И таких людей! Я познакомлю тебя с Чарли Чаплином!
 – С Чаплиным?!! – заорал я и тотчас же усомнился. – Дедушка, ты уверен? Он захо-чет со мной общаться?
 – Чарли? – дедушка мягко улыбнулся. – Да я ему все уши про тебя прожужжал! Помнишь, ты всегда мечтал поговорить с ним?
 – Но я не помню, о чём!
 – Ничего, вспомнишь. А не вспомнишь и не надо. Не страшно.
 – Ха! – я хлопнул себя по лысине. – Чарли Чаплин! Я увижу его!
 – А то, – сказал дедушка и показал на домик, приютившийся между двумя голубыми холмами, которые были окружены живой изгородью из кустов шиповника. – Вон его домик!
 Шиповник цвёл, и тонкий розовый аромат разносился далеко по округе.
 – О! – сказал Чарли Чаплин, завидев нас с дедушкой. – О!
 Он был без котелка, без тросточки, без знаменитых усиков. Он скорее напоминал пожилого садовника, окапывающего кусты шиповника.
 Чарли Чаплин усадил нас с дедушкой за круглый столик перед домом. Сам уселся рядом и закрыл глаза.
 Птицы щебетали в небе. Райское было настроение. Чудесное. Тихое…
 По прошествии некоторого времени мы поднялись и ушли. Чарли Чаплин вернулся к розам…»
 Как странно. Недавно я тоже видел во сне Чарли Чаплина. Мы с ним на пару жонглировали грушами…»
 Но тут Серёжа вернулся из школы, и мне срочно пришлось прикинуться спящим.
 Дневник забросить в стол я успел.