Лейтенанты, приходящие из снега

ЛЕЙТЕНАНТЫ, ПРИХОДЯЩИЕ ИЗ СНЕГА
Снег был пронзительно грустным и темным, отливающим синевой. Он падал так густо, что небесный свет трудно проникал к земле, отчего полдень казался сумеречным, а сугробы, лежащие на земле, - голубоватыми. Насмотревшись в окно, пока не отдохнули глаза, Анна Андреевна вернулась к рукописи, которая выпила из нее всю кровь.
Автор, амбарными гвоздями сколотив подрамник фабулы, натянув на него полотно сюжета, творил картину жизни в забытьи, крупными мазками, кидая их не знающей сомнений рукой. С вдохновенных высот услаждался хитросплетением событий, которые проживала теперь Анна Андреевна.
Квадратный зев монитора мерцал подлунными снегами, изморозью речных наледей, синими дымами над избушками охотников под блеклым от мороза небом. Безмолвными просторами снизу вверх струилось, текло полотно рукописи. Будто в санях реке неслась Анна Андреевна сквозь множество человеческих жизней на берегах, проверяя каждую на художественную правду. Жизнь редактора в рукописи – это путь воина, не знающего страха и сомнений насчет крепости своего ума и здорового чувства юмора.
Это ему, редактору, на тридцатой странице душманским осколком отрывает руку, а на двухсотой – он, играя вилами и силушкой, мечет сено на зарод; любуется им молодая жена, которая вначале рукописи была черноокой брюнеткой, а в конце – излучают страсть ее голубые глаза, в обрамлении золотых волос, рассыпанных по подушке. Это его, редактора, с десяти метров прошивают картечным дуплетом в грудь, а потом он тридцать километров гонится на лыжах за браконьерами, чтобы еще раз вступить с ними в схватку. Это он, редактор, вскакивает на подседланного казачьим седлом жеребца, а через шесть страниц, наполненных воспоминаниями детства, навеянных видом родных падей, натягивает вожжи и вылезает из саней. Это он в сорок лет имеет тридцатилетнего сына...
Друг мой, сколько бы Анна Андреевна могла тебе рассказать такого, чего ты никогда не прочитаешь в книгах, потому что есть редакторы – безвестные соделатели писательских успехов.
- Господи, не могу больше!.. – болящим голосом пошептала Анна Андреевна. - Не могу...
- Вам плохо? – участливо спросила корректор Верочка, вчерашняя студенточка филфака, мечтавшая стать редактором.
Анна Андреевна смутилась. Вздохнула, зябко поежилась.
- Тридцать лет я читаю чужие фантазии, Верочка. Какие фантазии!.. У меня был коллега, который впадал в угрюмость от плохих рукописей, болел и даже запивал.
Да, был когда-то коллега-муж, блестящий редактор, директор издательства. Умер от язвы желудка. Остался сын – ее ночные страхи. Рязанское воздушно-десантное училище, потом академия имени Железного Феликса. Далекий от нее мир, жестокая мужская работа. Не знает ни его постоянного места жительства, ни воинского звания. Навещает редко, чаще звонит. Много лет как обещает приехать в отпуск и все не приезжает. Наверное, у него не бывает отпусков. Как и у нее, для которой работа стала образом жизни – а у жизни разве можно взять отпуск? Да и зачем? Она же знает, что и недели не проживет без издательства, без этих рукописей, без своих авторов, которые пьют из нее кровь. Знали бы они, как она устала от них и как она их любит... Писательская мама, умеющая хранить тайны редакторской кухни. Связующая нить между их фантазиями и читателем.
Смеркалось, редакторская незаметно опустела. Сотрудники расходились осторожно: не прощались, чтобы не отвлекать засидевшихся, не двигали стульями, не хлопали дверью. Иногда из холла, как ветерок, налетал чистый звук флейты. Это охранник Игорь – йогин, мастер спорта по айкидо, философ, отрицающий науку и прогресс, а с ними – семью, частную собственность и государство, исполнял медитативные мелодии. Анна Андреевна на цыпочках подошла к двери, выглянула: Игорь сидел на полу с закрытыми глазами, отрешенным лицом и словно выдыхал через флейту свою душу. Рядом, на подставке, дымилось восточное благовоние. Анна Андреевна, держась руками за край двери, прикрыла глаза. Протяжная мелодия рождала виды холмистой Шотландии, американских прерий, бескрайней якутской тундры. Музыка, как и слово, рождала образы.
Потом она вернулась к рукописи и расправилась с ней, но не как хищник с жертвой, а как хирург с опухолью: вырезала последний рассказ, и, в общем-то приличный сборник, приобрел видимое право на жизнь. Еще раз пройтись по нему, перепроверить себя и можно сдавать в корректуру.
В это время раздался звонок в дверь: мелодия спорхнула с кончика флейты, улетела в открытую форточку; снежинки, словно белые мотыльки, весело закружились под нее, а потом снова стали падать прямо.
Игорь – воин-девственник, сплетение мышц и сухожилий - мог бы противостоять банде налетчиков, но только не искусствоведу Леночке, с порога пронзившей его грудь своей острой грудью, положившей печать поцелуя на его отвердевшую щеку, одурманившую запахом духов и тающего снега. В это время огромная, как синагога, Симона Артемьевна Штольц проникла в редакторскую, слегка придушила в объятьях Анну Андреевну, всхлипывая от избытка чувств, приговаривала:
- Анечка! Анечка! Я защитилась! Анечка! Мне дают кафедру и должность профессора! Анечка, ведь это ты мне переписала монографию! Анечка!..
 Раскинув могучие руки, снова бросилась на Анну Андреевну, которая незаметно двинула ногой кресло на колесиках, как бы случайно оказавшееся между ними.
Впрочем, широкий жест Симоны Артемьевны не пропал даром: на столе, словно по волшебству, появились коробка конфет и бутылка коллекционного вина «Душа шамана».
- Сейчас выпьем, разденемся до набедренных повязок, разведем на паркете костер и будем камлать, - сказала искусствовед Леночка. – И будут здесь пляски дикие, и будет Игорь нам играть на флейте. Вперед, алкоголички!
Верочка представила необъятную, рано поседевшую Симону Артемьевну обнаженной и дико выплясывающей, прыснула в ладошку.
- Если здесь будут оргии, я отлучусь, – сказал Игорь.
- Жаль, - искренне вздохнула Леночка. – Я так прекрасна в наготе.
Анна Андреевна милостиво отпустила Игоря, предложила перейти в директорский кабинет, где есть кресла и диван, хрустальные бокалы в серванте. Налетчики не возражали, а Верочка – хоть на крышу издательства, лишь бы возле обожаемой Анны Андреевны. Закрыв за Игорем дверь, перешли в директорскую.
Симона Артемьевна вскрыла конфеты, Верочка достала и перетерла салфеткой бокалы, Лена взялась раскупорить вино.
- Сейчас мы вытряхнем из тебя душу, - пообещала она шаману, сидящему на этикетке у костра и обликом похожему на викинга. – Но-но! Поиграй еще у меня!– прикрикнула на бутылку, чуть не выскользнувшую из декоративной холщовой маечки.
Разыгрался не шаман, а сама Леночка: от чистой радости, что ее старшая подруга защитилась, от богемности происходящего, от непрестанного снега за окном, веющего в теплый кабинет небесным светом.
Анна Андреевна сбросила туфли, с ногами устроилась в углу дивана. Ей не хотелось домой, в стерильно-чистую ухоженную квартиру, где каждая вещь годами стоит на своем месте, где стены в тысячах книг, прочитанных и перечитанных, которые давно бы пора продать, но жить ей без книг – страшно. Уходя по утрам, она прощается сначала с ними, потом – с домашними цветами, в последнюю очередь – с котом, который провожает ее до порога. Книги она бережет и прикупает для будущего внука или внучки. Порой, замечтавшись в бессонные ночи, как они будут вместе читать, ходить на прогулки, ездить на дачу, засыпает под утро в сладких слезах.
Поземка за окном иногда облизывала стены издательства снизу вверх, отчего снежные хлопья, на мгновенье недвижно повиснув, начинали вздыматься.
Несколько лет тому назад, в такой же снежно-прекрасный вечер, ее встретил в прихожке сын: у него есть свои ключи от квартиры. Сколько же сначала было радости, а потом – печали: увидела на его руке, выше локтя, свежий пулевой шрам. Вот тогда-то, всплакнув, она сказала ему:
- Я не могу тебя просить, чтобы ты сменил работу. И ничего не хочу о ней знать. Но озаботься женой и ребенком. Ты меня понимаешь? Господи, я даже не знаю где тебя искать, если умру...
Обнявшись, они долго хохотали над ее словами, потом почти до утра пили чай, вспоминали отца, годы, когда жили все вместе.
Леночка приклеила к губам невесомую салфетку, поддернула рукава свитера, простерла перед собой ладони, приказала ассистирующей Верочке:
- Штопор!
Штопора в серванте не нашли.
- Вроде бы приличное заведение, а штопора – нет, - осудила Симона Артемьевна. – Давайте утопим пробку.
Пробку топили, пока не сломался карандаш.
- Надо что-нибудь покрепче. – Леночка подобрала туфлю Анны Андреевны, наставила каблучком на пробку. – Бейте! Вон на полке стоит энциклопедический словарь Брокгауза и Ефронта – они мужики крепкоголовые.
- Вот если бы треснуть моей диссертацией – даже дно бы вылетело, - гордо сказала Симона Артемьевна и ударила словарем по туфле, которая вывернулась, отчего бутылка упала.
- А если к ним словарь Ожегова добавить? – робко спросила Верочка.
Добавили Ожегова, но как ни колотили, пробка не хотела тонуть, а душа шамана выходить из бутылки.
- Заперся, гад! – Лена потрясла бутылку, вино вспенилось.
- В редакторской есть четырехтомник Даля, - подсказала с дивана Анна Андреевна. – Знатно увесист.
- Увольте, я вам не молотобоец! – возмутилась Симона Артемьевна, смахивая пот, выступивший над губой. Седая, в белой кофте, она была подобна свежепобеленной русской печи, пышущей жаром.
Верочка прикрыла улыбку ладонью, предложила:
- А если бутылку покатать? Может, что-нибудь произойдет?
- Покатай, мое перышко, - сказала Симона Артемьевна светленькой и тонкой до прозрачности Верочке, - а мы тем временем чай попьем.
Женщины пили чай с конфетами, невесомая Верочка, словно носимая сквозняками, ползала по паласу на коленях, катала бутылку. Подняла голову:
- А еще ее можно донышком об стенку ударить. Я видела, так мальчишки делали.
Все воспряли духом, но искусствовед Лена объяснила, что от механических ударов разрушается структура вина, отчего оно теряет вкус. Верочка поднялась с коленей, прошла к телефону, набрала номер.
- Папа? Объясни, пожалуйста, как можно открыть бутылку без штопора?
Долго слушала, отчего лобик ее морщился, осторожно положила трубку, вздохнула.
- Папа сказал, что в моем возрасте пить еще рано и что мне надлежит идти домой.
- Я как-нибудь поговорю с ним, - пообещала Анна Андреевна.
- Не поговорите, - Верочка безнадежно махнула рукой. – К нему на прием за год надо записываться.
- Большой чиновник? – брезгливо спросила Лена, когда Верочка ушла одеваться.
- К счастью, нет, - рассмеялась Анна Андреевна. - Хирург-кардиолог, один из лучших в стране.
- Это в нашем-то городище? – изумилась Лена.
- Что значит – в нашем городище? – возмутилась Симона Артемьевна, гневно заколыхалась, высоко вскинула большую красивую голову, темные глаза прекрасно заблистали. – А ты знаешь, что по учебникам Саши Штольца преподают во всех технических вузах России? Да что ты знаешь, кроме своих живописцев! Да у тебя пальцев не хватит, если начнешь их откусывать, когда я возьмусь называть имена земляков, известных всему миру. Кстати, позвоню Сашеньке. – Симона Артемьевна натыкала на трубке номер. – Саша, это я... Какое ведро? Ах, сказала тебе вынести ведро, а мусора в нем нет... По привычке сказала... Поставила тебя в неловкое положение? Положи в него старые газеты и вынеси! А лучше скажи, как без штопора бутылку вина открыть. Не знаешь... Господи, ну чему доброму ты можешь научить студентов, если даже этого не знаешь! – Симона Артемьевна бросила на стол трубку, пожаловалась: - У всех мужья как мужья, а у меня – доктор технических наук. Говорит, если будем пробку тянуть – в бутылке образуется вакуум, а если толкать – давление поднимется, а сила противодействия равна силе действия. Получается, невозможно открыть. Кажется, у меня самой давление поднялось. Таблетку, что ли выпить...
- Ха! – обрадовалась Елена, - вот они, ваши ученые! Напрочь бестолковые. А я сейчас портретисту позвоню. Лучше художников никто не знает, как надо бутылки открывать.
- А поэты! – ревниво воскликнула Анна Андреевна, ковырявшая кончиком ножа пробку.
 С портретистом получился конфуз: со слов жены, в данный момент он находился в вытрезвителе. Нет, попал он туда вчера, а сегодня оформляет стенгазету – отрабатывает услугу. Елена, исполнившись гордости за художника, позвонила в вытрезвитель. Заложник таланта и алкоголя, вязко ворочая языком, объяснил, что рад бы помочь, вот только не дойдет до издательства: ему на промывание кистей выдали бутылку спирта. А если снова подберут, то заставят рисовать антиалкогольные плакаты, что противно его душе. Зато он может договориться, и за девочками пришлют машину с мигалкой. В камере спит пейзажист Митькин, у него есть гармонь, из-за которой и попали в вытрезвитель, когда возвращались с персональной выставки Митькина, – уж больно она ревучая. Потихоньку посидят, споют – дежурный, который ему помогает промывать кисти, не против. Даже можно остаться ночевать в женской камере. Простыни дадут...
- Ну что, девочки, едем? – спросила Лена и первой начала хохотать; смеялись до слез в глазах, до коликов под ложечкой.
Кураж и веселье растопили ледяное редакторское сердце: звонить взялась Анна Андреевна. Листая записную книжку, объяснила:
- Гусару-танкисту поэтический сборник издавали. Славные стихи, хоть и полковник. Ага, нашла... Виктор Николаевич? Это вас Анна Андреевна беспокоит... Узнали? Мы здесь с девчонками намерились губы вином смочить, но не можем вынуть пробку. Противная такая, застряла... Мужиков нет. Один был, да и тот ушел... Почему – дурак?.. Вы бы не ушли... На совещании у командующего? А как же я к вам... Ах, да, сотовый... Да что вы, не беспокойтесь – в такой снег... – Она положила трубку, испуганно взглянула на собутыльниц: - Он сейчас позвонит в полк, нам штопор привезут. На танке...
Трубка мелодично затенькала – звонили. Ответила Лена:
- Издательство... Сколько здесь пьющих? Пьющих нет, желающих выпить – трое. Нет, товарищ дежурный по вытрезвителю, не надо машину с мигалкой: командующий военным округом сюда танк отправил... Что, ОМОН привлечете? А если они подтянут спецназ и другие силы быстрого реагирования? Они уже совещаются в штабе округа по этому поводу. Так что отдыхайте. До свидания.
Потом позвонил доктор технических наук Штольц, посоветовал просверлить пробку дрелью, если таковая имеется; попутно доложил, что все старые газеты за текущий год вынес, спросил, нужно ли начинать выносить газеты за предыдущие годы. Наверное, ему понравилось гулять с ведром по свежевыпавшему снегу.
Последним позвонил Верочкин папа, долго извинялся: он не понял, откуда ему звонила Вера. Подумал, что попала в дурную компанию – если распивают вино.
Искусствовед Леночка не по-интеллигентски трясла темную бутылку:
- Подлый шаман! Я из тебя всю душу вытрясу! Время – девятый час, а у нас еще ни в одном глазу.
- Оставь его, - попросила Симона Артемьевна. – Конфеты съели – закусывать нечем. Пусть его Анечка домой несет. Как-нибудь выпьем.
И в этот момент снова позвонили, но уже в дверь.
- Вот и Игорь пришел. – Анна Андреевна открыла: на пороге стоял молоденький воин – совсем мальчишка, в сиянии блесток тающего снега, золотых звездочек на погонах, наивных ясных глаз, участливо смотрящих на женщин, достойных жалости: они никогда не будут учиться в академиях, объезжать новые танки, командовать солдатиками; им не звонят по ночам зареванные девчонки, не признаются в любви, не назначают свиданий; они не знают, что значит каждый день быть готовым отдать жизнь за батю-комбата, младшую сестренку и ту одноклассницу, которая вышла замуж, пока офицер был курсантом – зато она никогда не станет женой генерала.
Анне Андреевне невыразимо захотелось обнять мальчишку, гладить по голове, нашептывая имя сына. Она отступила, освобождая проход, растерянно спросила:
- На танке приехали?
- Да что вы!.. Я здесь рядом живу – в двух шагах. Товарищ полковник позвонил, приказал помочь, чем могу.
- Спасибо, уже ничего не надо. Извините за беспокойство... – И, снова подумав о сыне, спросила, взглянув на погоны: - А вы в каком звании?
- Уже лейтенант, - гордо ответил мальчик.
- Как это ничего не надо! – возмутилась Леночка. – А меня проводить! Я такая трусиха...
Она спрятала волосы под пушистую шапочку, набросила ремешок своей сумочки на погон, потерлась щекой о шинельное сукно, сладостно сказала:
- Если нас засыпит снегом – до весны не теряйте.
Как давние друзья, рука в руке, они спустились по леснице, ушли в снежную пелену.
- Оптимист! – заметила Симона Артемьевна. – Уже – лейтенант! А сколько гордости! Пессимист бы засмущался: еще лейтенант... Охмурит его наша Леночка.
Прилетел запыхавшийся Игорек, проводил женщин по лестнице до выхода.
Линии бульвара, которым Анна Андреевна шла домой, утратили угловатость: деревья, газоны, клумбы, чугунного литья ограды в туманном свете фонарей сказочно мерцали, искрились. Вино плескалось в бутылке, словно кто его взглатывал. Пакет промерз и ломко похрустывал. По асфальту змеились узкие тропинки. Белый пуделек, уступая ей дорогу, скакнул в сугроб и потерялся: от него остались только повизгивание и черные пуговки глаз.
Когда-то и у них с мужем, страстным рыбаком и охотником, была собака – белоснежная лайка. И белый сибирский кот, проникающий с вечерних гуляний в квартиру через открытую форточку. Со страшной силой он начинал тянуть за хвост спящую на паласе собаку, пока она не вытягивалась; кот укладывался ей под бок, пес сворачивался клубком. Неспяха-сын, поддергивая пижамные штанишки, прибегал к родителям в спальню, радостно кричал:
- А ну, угадайте, где кончается собака и начинается кот!
Сегодня ей особенно не хотелось домой. Сейчас бы гулять с лейтенантом по улицам, говорить об офицерской службе, о сыне... Да вот тропинки слишком узки, чтобы гулять вдвоем. Все уже и уже ее тропинки... А как мило бы пообщались, если бы смогли открыть вино! С Леночкой-пересмешницей, с умницей Симоной Артемьевной. Хоть какое-то разнообразие в поденщине буден, в ожидании писем от сына, пугающих воспоминаний о его работе. И такая милая вечеринка сорвалась из-за какой-то мелочи – штопора. Домой можно было бы вернуться на такси, ко сну. Правда, кот, когда она задерживается, в знак протеста выгребает из цветочных горшков землю. Она это узнает сразу: если не встречает в прихожке – значит нашкодил.
Перед дверью квартиры Анна Андреевна постучала сапожками один о другой, встряхнула собольего меха шапку. Пушистые снежинки, упав на коврик, обратились в темные пятна. Ключ в скважине замка не провернулся: ригель был отведен. Она застучала кулачками в гулкое железо двери.
- Входите – открыто...
Вошла, ослепленная сыновьей улыбкой в треугольнике ямочек – две на щеках, одна на крепком, выбритом досиня подбородке. Но что сын, принадлежащий ей по праву крови, а своей работе – по праву мужского долга, что – сын-кровинушка, когда рядом с ним, держась за его плечо, стояла, робко улыбаясь, молодая женщина, со счастливыми глубокими глазами, уже отемненными скорыми родами, с висло опустившимся животом.
- Это Оленька, мама. Я улетаю в командировку, в Ирак... Живите теперь... Она хорошая, вы поладите.
- Уж мы поладим, - думая о чем-то своем, сказала Анна Андреевна. Помедлив, обняла сына. Тронула рукой две звездочки на погоне, рассеянно добавила: - Ты у меня – уже лейтенант.
- Мама!..
Сын прижал ее голову к груди, нежно погладил по спине, с мягкой укоризной сказал:
- Я у тебя – уже подполковник.
Кажется, она не обратила внимания на его слова и, отстранившись, как-то странно смотрела перед собой, словно силилась что-то вспомнить, а все выражение лица оставалось озабоченным. Ее напряжение и неловкое молчание передались гостям – лицо невестки помрачнело, она виновато опустила голову, сын отступил к ней, легонько сжал ее пальцы. Из комнаты по-хозяйски вышел самодовольный кот, замер в дверном проеме, будто почувствовал неладное.
- Что-нибудь не так? – забеспокоился сын.
Анна Андреевна вздрогнула, скользнула по его лицу невидящим взглядом и, как была – в сапогах и расстегнутой дубленке – быстро прошла на кухню, выдвинула и снова задвинула ящик стола. В бессилии опустилась на круглый табурет и, вдруг, расплакалась, прижав к груди маленькие кулачки. Молодые растерянно смотрели на ее поникшую голову и вздрагивающие плечи.
- Что случилось? – встревожено спросил сын.
- Случилось! Кажется, у меня дома тоже нет штопора...