Гонорар

Школа взорвалась по звонку: пятисотголовое чудовище вырвалось из классов в коридоры и от восторга свободы завыло, засвистело, затопало. Если бы этот трехпалубный титаник знаний не был построен во времена, когда за спиной каждого каменщика стояла тень сухорукого генсека и грозила пальцем, он давно бы затонул в море среднего образования.
Я тоже чудовище, в красных кофте и брюках, поставившее за урок шесть двоек и накричавшееся всласть, как пожарная машина. Даже моя тень держится от меня подальше, и когда иду по коридору, голова ее бьется о колонны. У дверей в учительскую стоит Кеха, мой первый муж. Моя тень ударилась о Кехины ноги и, наверное, не узнала его: припав к стене, вопросительно изогнулась. Кеха опустил руку и погладил мою тень по попке. Я вздрогнула, Кеха рассмеялся, ослепив меня блеском металлических зубов, крупных, как чайные ложки. Лицо у него круглое, рябое, с широким носом уточкой и шрамом на щеке: следы стежков шва, сделанного лагерным умельцем. На костистую Кехину голову натянута до бровей черная вязаная шапочка.
Меня, крикливую, никто не боится. Меня не любят. Кеха меня любит.
Мы идем через школьный двор, Кехины ботинки сорокпоследнего размера косорото изгибаются от носка в взъему и выпрямляются с прихлопом о землю. Я немного отстаю от него. Хочется есть. По белым макаронинам, закатанным в серую кашу асфальта, переходим улицу. Ищу глазами скамейку.
Кеха, монументально черный, – в рабочем костюме – терпеливо ждет, пока я насытюсь сигаретой, притупляющей чувство голода после шести проведенных уроков. Кеха высокий, но выше его пятиэтажка, за которую в сторону реки летят облака, отчего она падает на меня, падает… Если упадет – вдребезги разобьется о костистую Кехину голову.
После сигареты, выкуренной до фильтра, я добрею и говорю:
- Проси чего хочешь, кроме денег.
- А вот! – Кеха раскидывает руки ладонями ко мне, на лице его появляется улыбка, в глазах же, ясных и карих, веселие. - О деньгах и речь! В «Литературке» гонорары дают. Я там был, сказали, в три часа прийти. Если бы ты получила за свой очерк - наверное, полтысячи! А у меня там за подборку стихов лежит. Я же договорился про нас. Дадут.
Я не хочу идти в «Литературку», но Кеха нагружает мою спину ладонью, шириной от лопатки до лопатки, ласково подталкивает. Мысль о пятистах рублей помогает мне подняться.
- Вот и ладно, - говорит Кеха. – Купим Леське пальто, глядишь – и обманете еще одну зиму.
Я прикидываю, какое пальто можно купить Леське, если получим гонорары – во что не верю. Леська – моя дочь от второго мужа, золотоискателя, который после ее рождения с концами ушел в тайгу.
Спускаемся к редакции «Литературки». На углу сидит нищий. У него высокие острые плечи, взрагивающие от холода под черной рубахой, и колючий немигающий взгляд. Он похож на ястреба, высматривающего добычу. Кеха нагибается, чтобы бросить мелочь, но старик пугается и проворно прячет под себя коробку с подаяниями.
Я перешла на другую сторону улицы, чтобы купить сигареты. За табачным киоском – магазин детской одежды, а в нем – подростки с ценниками на груди. Мальчик в дубленке – 3000 рублей, девочка в белой шубке – 6000 рублей. Их никто не покупает, потому что в роддоме, всего лишь за три гвоздички, можно получить ребенка, правда, без шубки или дубленки, но зато своего и живого. Я умножала страницы очерка на гонорарную ставку, прибавила триста рублей из сумочки, собранные с родителей на шторы в класс, сшила эти сборы строчками Кехиных стихов – по пять рублей за строчку, выкраивая детское пальто.
Обернувшись, смотрю на Кеху: да, такой мог когда-то и у нищего подаяние отнять.
Иннокентий Краев, он же Кеха, он же Краюха, объявился в нашем городе после службы во внутренних войсках российской армии. Познакомились мы с ним в литературном объединении. Грубоватый, сильный, обаятельный, щедрый, косноязычный, но удивительно даровитый, он вскоре стал моим мужем. Я, выпускница филфака, пописывающая рассказы и очерки, мечтала его образовать, окультурить.
Ввести его в кружок поэтов,
Как нежный стих в венок сонетов,
Вплетает он…
И было все хорошо. Иннокентий работал где-то охранником. В ту пору меня беззаветно любил бездарный поэт и майор милиции ВяЧек – Вячеслав Чекушкин – он-то и рассказал всю правду о муже. Оказалось, что два предыдущих года Кеха действительно имел отношение к внутренним войскам российской армии – они его охраняли. И что работает он охранником вовсе не в порту, а у бандитов. Кличка – Краюха. Так что недолго я погарцевала на коне семейного счастья – ушла от Кехи. А вскоре его снова призвали на три года смотреть на внутренние войска через колючую проволоку. Вернулся оттуда резаный, исколотый и снова пошел в бандиты. Сначала был бандитом непьющим, потом стал бандитом пьющим, а после – просто пьющим. Нижняя часть города от него плакала – даже бандиты. Но недолго – он снова улетел на нары.
За потоком застывшей асфальтовой лавы, стекавшей вниз по городу, сидят нищий на ящике, перед ним Кеха - на корточках, о чем-то беседуют. Ветер срывает с деревьев осенние листья и осыпает сидящих золотым дождем подаяния. Как брызги из луж, листья взлетают в воздух, когда проезжает машина.
Иннокентий Краев, Кеха, Краюха рукой в темных наколках, похожих на cиние вены, выбирал золото листьев из коробки для подаяний. Ободряюще похлопал нищего по плечу, легко поднялся, нашел меня взглядом. По-волчьи наклонив большую голову, быстро посмотрел по сторонам - нет ли машин, - ступил на асфальтовую лаву, побрел в мою сторону, приволакивая ноги в косоротых ботинках, заложив руки за спину: с дневных работ, в первой пятерке незримой колонны, в лагерные ворота, сквозь злобный лай овчарок и окрики конвоиров, к вечернему чифиру в бараке, шмонам и разборкам. Сеть морщин на еще молодом лице, как тень от колючей проволоки. Два года вот так ходит по городу, узнаваемый и неузнаваемый старыми друзьями. Узнаваемый по походке, удивительным стихам, неузнаваемый по выражению глаз, улыбчивых, карих, лучащихся светом внутреннего покоя и детской радости.
- Хороший человек этот нищий, - сказал Кеха, подходя ко мне.
Над рекой скандально раскричались чайки: наверное, в «Литературке» началась выдача гонораров. Переглянувшись, мы заспешили на их зов.
Меня, робеющую, всю в красном – от туфель до дешевенького обруча на голове – Кеха ввел в бухгалтерию редакции придерживая за локоток – словно внес огнетушитель. Впрочем, загореть здесь ничего не могло: воздух был влажен, сперт, прокурен.
- Если вам пустые бутылки – спросите в отделе молодежных проблем, - сказала нам бухгалтерша.
С круглым лицом, с лиловыми волосами ежиком, в пышных розах на платье, изучая какую-то ведомость, она сидела за столом, ела прямо из кастрюли суп и курила папиросу.
Однажды я здесь видела, как журналист печатал на машинке, у которой не двигалась каретка. А другой, рядом, сосал рыбий хвост, читал рукопись, лежащую перед ним вверх ногами. И даже чего-то в ней правил. Тот, который печатал, сказал тому, который читал вверх ногами: «Хорошо бы, Коля, сдать материалы до шести, а то мест в баре не будет».
- Мы не бутылки собираем, а гонорары. – Кеха раскинул руки, похожие на шлюпочные весла – бухгалтерша испуганно откачнулась.
- Вы что не видите – я обедаю!
- Мы подождем, - с готовностью предложил Кеха. – Нам сказали, что после трех можно получить.
- Это какой дурак вам сказал?
- Ваш редактор.
- Нашли кого слушать! – Она съела ложку супа, курнула папиросу, выдохнула с дымом: - Нет у меня денег. Потом зайдите.
- Когда же потом - полгода прошло, как напечатались…
- Полгода – это хорошо, - вдруг сказала бухгалтерша. – Тяжело девять дней, сорок дней – легче, а полгода – пора и забыть… Как вы мне надоели!
Я затопала ногами и раскричалась, как последняя пожарная машина, летящая по объятому пламенем городу, сгорающему в огне равнодушия к моей жизни. Огонь вырывается из каждого окна, из всякого здания, заливает улицы и кварталы. Господи, гибнут люди твоя! Отчего же ты не внемлешь моему крику? Дозволь их судить рабу Твоему Иннокентию. Мне ли не знать силу рук его. Вложи в них меч, дабы он исполнил Твою волю…
У меня украли купленое было зимнее пальтецо, и я кричала так, словно видела свою дочь бегущей по морозу раздетой. Моих слез хватило бы залить сейчас небольшой пожар. Иннокентий увлек меня в коридор.

Как хвосты пламени ветер мел желтые листья. Над асфальтом вился запах осени – светлой печали увядания, усмиряя во мне бушующий огонь гнева, обиды, жалости к себе. Кеха, вкрадчиво ступая, шел рядом, его косоротые башмаки, выпрямляясь, ударяли по тротуару. Я выбрала паузу между щелчками этих шагомеров и спросила:
- Где ты сейчас живешь?
- Все там же… - Ответил обрадованно, что я заговорила.
Там же – это на работе. Пока Кеха отбывал последний срок, его друзья открыли магазины, которые он теперь охраняет по ночам. Вдохновенно распевает псалмы в пустых гулких залах, пишет стихи. На заработанные деньги издает поэтические сборники, раздаривает их библиотекам и приятелям.
Я села на скамейку, закурила сигарету и стала пытать Кеху, стоявшего передо мной и вздрагивающего от холода: врать он теперь не умел, не то что раньше, когда бандитничал и ночевал у шлюх, а мне говорил, что фирму охраняет.
- Сколько дней не ел?
- Два…
- С какой-нибудь бабой живешь?
- Нет.
- Хотел бы вернуться ко мне?
- Не хочу, - не обидно ответил Кеха.
- И я не хочу. Странно…
Я смотрела на город, весь в золоте осенних листьев, отчего воздух казался медово-желтым. От этого дивного света, свежести, запаха голубого неба и увядающей зелени хотелось заплакать. Господи, как я их любила когда-то – этот город и Кеху!
- Странно… Я любила тебя, когда ты был бандитом, и ушла, узнав, что ты бандит. А вот ныне, когда ты стал таким, каким мне всегда хотелось тебя видеть – ясным и самодостаточным, - ты мне не нужен. Мне было стыдно, что я была твоей женой, а теперь мне лестно, что могу считать тебя своим другом. Ничего-то у тебя нет, дурында, ни денег, ни угла, ни семьи, а у меня такое чувство, что ты самый счастливый человек на планете. Человек, который нашел себя самого в этом мире.
Кеха смущенно взглянул на меня, зябко запахнул полы куртки. Я решительно отбросила сигарету, потянула его за рукав.
- Пойдем! Черт с ними, со шторами.

Мы ходили между прилавками, словно парочка из таежного села, приехавшая купить обновы. Как на три триста рублей одеть мужика, из которого можно сделать трех китайцев.
За клетчатую синтепоновую куртку китаец запросил четыреста рублей.
- Будем мерить. – Я быстренько сдернула с Кехиных дурогонных плечищ рабочую курту, обнажив синюю роспись на спине форматом со школьную доску.
- Си-и-и… - изумленно выдохнул торговец. – Маленько стлашно…
- А то! – сказала я ему строго, укрывая Кеху новой курткой. Протянула китайцу три сторублевки. – Берем.
- Четыле-ста, - сказал китец и вернул мне деньги.
- Тли-ста!
- Моя не продает тли-ста.
- Смотри, морда жадная, - сказала я быстро, распахнула на Кехиной груди куртку, ткнула пальцем в шлем на голове Ильи Муромца. – Мао Дзэдун…
Или вид «Мао» верхом на коне, в окружении двух русских богатырей в латах, или Кехина грудь, оказавшаяся еще живописней, чем спина, потрясли китайца так, что он благоговейно сомкнул ладони, хитро и насмешливо посмотрел мне в глаза и, вдруг, улыбнулся. Его злое лицо стало добрым и простым. Потом из-под прилавка достал искусственный цветок, искрящийся, как гребень морской волны, протянул мне и сказал удивительное слово:
- Мадама!..

Наш дом не типовой – бывший купеческий особняк. Высокие потолки, огромные квартиры, но коммуникации - древние. Соседка – ровесница дома, уверяет меня, что в полуподвале, где размещается типография, вместо труб лежат еще дубовые колоды, полые, заваренные на стыках смолой.
Недавно сварщики что-то переделывали в доме, воду в мою квартиру подвели от трубы, обслуживающей унитаз соседа. Не минуло недели – вода в моих кранах избыла. Пошла к соседу, мордастому хаму, пропахшему коньяком и сигаретами.
- Стоп! – скомандовал он мне на пороге. – Это я твой кран перекрыл, потому что как только тебя подключили, у меня в бачке вода исчезла. – Захлопнул дверь.
Соседа я недавно обидела мерзлой камбалой по лицу. Поднималась по лестнице, он догнал меня, залез рукой под юбку. Камбалу я несла за хвост, как теннисную ракетку. Она раскачивалась в руке и смотрела на меня вывернутыми от удивления на одну сторону глазами. С нее даже лед посыпался, как я врезала…
Дома я долго и глубоко дышала через нос, чтобы успокоиться. Выкурила две сигареты одна за другой. В кухню заглянула Леська, но, увидев мое лицо, сразу прикрыла дверь. Если бы сейчас забрел Кеха, я бы повела его убивать соседа. Мне еще тридцати нет, у меня стройные ноги, красивая попка, роскошные волосы – почему же за меня некому заступиться?
Ломая руки, я курила у окна, жалела себя и свою неладную жизнь. Завтра выкричусь в школе – и все пройдет.
В этот недобрый час пришла Лика – создание броской красоты, проститутка и наркоманка. Через Кеху мы были знакомы, но не так, чтобы она приходила ко мне, школьной учительнице, домой. Я было захлопнула дверь, но Лика подставила ногу, подала мне сверток.
- Это не от моих трудов. Кеха просил передать. Его менты замели, за внешний вид.
Брезгливо взяв сверток и дожидаясь, пока она уйдет, я смотрела в восково-гладкое лицо, как у куклы Барби, с лихорадочно блестящими глазами. Вся она, светлая, тонкая, с неживым лицом и больным пламенем в глазах походила на горящую свечу.
- Если хочешь, чтобы я скоренько ушла, вынеси попить. – Облизнула сухие губы.
Я не шелохнулась.
- Ты даже воды мне подать не хочешь?
- Нет у меня воды.
В лице ее ничего не переменилось. Она медленно развернулась, пошла к лестнице. Я отбросила сверток, схватила Лику за рукав светлого плаща, увлекла в квартиру. Втолкнула в кухню, швырнула на табурет – сказались восемь лет педагогического опыта. Открыла кран, опрокинула кастрюлю, сбросила с плиты чайник, истерично завопила:
- Нет у меня воды! Ни для проституток, ни для депутатов!
- Это одно и то же, - устало сказала Лика.
На шум прибежала Леська. Я сползла спиной по стене, села на корточки. Нервный озноб сотрясал меня от пяток до головы.
Лика нашла в аптечке валерианку, накапала в чашку, долила водки из початой бутылки.
- Выпей. Хоть и бычий кайф, но тебя отломает. Мне хуже…
Отломало. Я пересела к столу, рассказала Лике историю с водой – от камбалы до дяди Васи. Она слушала, невидяще глядя в окно, время от времени облизывая сухие губы.
- Есть много путей решения этой проблемы, - сказала Лика. – Самый быстрый – я схожу к твоему соседу и все улажу.
- Нет! Лучше я буду без воды.
- Тогда я сейчас позвоню, приедут люди и запрессуют боцманюгу в унитаз, будто в подводную лодку. Зальют бетоном. Его ноги будут торчать, как перископ над рубкой.
Кажется, она не понимала, что говорит. Мне стало так страшно, что я налила еще водки и выпила. Без валерианки. Осмелев, стукнула кулаком по столу.
- Нет! Лучше я буду носить воду с колонки. А зимой – на саночках. Это даже полезно для здоровья.
- Тогда пойдем по третьему пути, - предложила Лика. – По трубам. Куда они ведут?
- В типографию.
В полутемном подвале по-воровски приглушенно стучала печатная машина. В центре помещения стоял резак, за ним – дядька в усах крошил на прямоугольники листы зеленой бумаги.
- Баксы? – с надеждой спросила Лика.
- Круче – водочные этикетки. А вам туда. – Он кивнул на дверь с табличкой «Инженер Панин».
Очень даже знакомая фамилия: ее носил один из моих учеников. Славный мальчик, с именем из анекдотов про школу – Вовик.
Панин крутнулся в кресле: к нам – лицом, к компьютеру – задом. Лика не церемонилась: выпила полбутылки «пепси» из коробки у стола, рухнула на диван, спросила:
- Вам вода нужна?.. - Вдруг упала головой на валик, закрыла глаза, глухо застонала.
Но Панин не заметил ее броской красоты и голых коленей – он пристально смотрел на меня. Мне это понравилось: с первого взгляда определил, кто из нас зрелая интересная женщина, а кто… Средних лет, с умным лицом, он производил бы интеллигентное впечатление, если бы не тельняшка с закатанными рукавами, джинсы, туристические ботинки. Тоже мне – инженер!
Все, что случилось потом, больше походило на спектакль, чем на жизнь. Это было так.
Панин, раскидывая руки:
- Вода нам нужна, Татьяна Сергеевна.
Я, изумленно:
- Вы меня знаете, Панин?
- Город не так велик, как вам кажется. Я про вас все знаю. Истеричка, бывшая жена поэта Краева, мать-одиночка, учительница моего младшего брата, родительница ученицы моей старшей сестры Веры Ивановны. Я вам никого не напоминаю?
Я, гневно:
- Напоминаете. Хама!
- Начинается… Вот я же – спокоен, хотя тоже одинок и брошен. Когда учился, жена хотела, чтоб занимался торговлей, купил «джип», катал ее по городу. Закончил учиться, создал типографию, купил «джип», а катать некого: жена ушла к коммерсанту, пока образовывался.
- Я бы тоже была спокойна, если бы у меня были «джип» и своя типография.
- Возможно… И я был бы спокоен, если бы у меня была дочь, роскошная квартира в центре города, изданная книга очерков. Если бы я был, наконец, такой умной и красивой женщиной, как вы.
Вот, подлец, как он все вывернул, но мне это понравилось. Лика подняла с валика голову.
- О чем вы говорите? Она треснула мерзлой камбалой соседа по лицу, и он перекрыл вам воду. К нему надо идти.
- Тимофеевич! – зычно кликнул Папанин.
Вошел мужик в усах.
- Возьми газовый ключ, пару печатников, сходите в девятую квартиру. Сделайте там, что надо, и будьте, пожалуйста, убедительными.
- И мы повлачимся, - сказала Лика.
- Можно, я как-нибудь зайду к вам поговорить насчет успеваемости моего брата? – провожая нас, заискивающе спросил Панин.
- В школу приходите. Там и поговорим, - ответила я резко, хотя его предложение мне понравилось.
На улице дул ветер, по небу мчались рваные облака – на юг, в теплые края. Стылый город летел сквозь холодный пламень мятущихся деревьев, сквозь желтые искры, не гаснущие на сером асфальте. Лика надела тонкие перчатки, туго затянула пояс светлого плаща. Сказала неуверенно:
- Так я пойду…
Ветер ее раскачивал, как тонкий кустик. С ней что-то происходило: ей было очень плохо. Я заглянула в глаза, уже отчужденные, безотчетно поняла, что вижу Лику в последний раз. Жалостно приобняла, на мгновение прижав к груди, шепула:
- Прости меня за все…
- Бог простит. – Равнодушно взглянула на меня далеким, не узнающим взглядом, пошла по ветреной улице.

Моя семилетняя иждивенка крутилась перед зеркалом в белой пушистой шубке. Откидывала голову, приподнимала то одну бровь, то другую, то начинала прохаживаться, вихляя той частью остова, где, по ее представлениям, у нее были бедра. Громко стучала каблуками моих туфель.
- Кто это послал? – спросила меня, едва увидев.
Если сказать, что шубка от Кехи, последует еще много вопросов. Не сомневаясь, что Кеха приобрел ее на праведные деньги, я уверенно ответила:
- Бог послал.
- Панин восхитится, когда повезет меня обедать в кафе, - с удовольствием сказала Леська.
- Какой Панин? - У меня подогнулись ноги.
Леська, щелкая о паркет каблуками, в раздумье прошлась по комнате.
- Ладно, все равно узнаешь, - сказала она решительно. – После уроков Панин, который внизу, заезжает в школу за сестрой Верой Ивановной – моей учительницей. Мы едем обедать в кафе, потом Панин едет на работу и привозит меня домой. Вот и все. Каждый день. Между прочим, его брат Вовка учится в твоем классе. Еще Панин обещал отдать мне компьютер, из которого Вовка вырос.
- А удочерить тебя они с Верой Ивановной не обещали?
- Это при живой-то матери? – Она по-взрослому всплеснула руками. – И потом, я тебя больше люблю, чем их. И Вовку.
- Спасибо. Значит, ты два раза обедаешь? – спросила я, изо всех сил подавляя в себе желание немедленно взорваться от таких ошеломляющих вестей.
- Полтора. Яйцо я съедаю, а китайскую лапшу смываю в унитаз. Сначала она плавает, а потом – тонет.
Вот здесь бы я взорвалась, но в кухне засипело так, словно кто-то умирал. Мы прибежали вовремя: брызгая на стену, из крана в раковину ударила веселая струя желтой воды.
- Только без истерики, - сказала ей Леська, туго закручивая кран.

И было утро, по-библейски тихое, как до сотворения всего живого. Город еще не проснулся, а ветер, набесившись, стих. Так, выкричавшись, ненадолго затихаю я.
Потягиваясь, перекатываясь с боку на бок, я размышляла над веселым предположением: не одолжить ли у Панина триста рублей, чтобы восстановить шторные деньги. И не следует ли Папанин, привечая Леську, моему афоризму, что, если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то путь в постель к женщине лежит через ее ребенка?
Я поднимаюсь по улице. Еще квартал, поворот налево за жилым домом – и моя школа. Дредноут образования, а я на нем – сирена.
Нищий уже сидит на своем месте. Его седые волосы всклочены, крючковатый нос смотрит в пустую коробку. Нищий завернут в Кехину куртку. Мне ли ее, клетчатую, не узнать?
Я кладу в коробку мелочь, тоскующе спрашиваю:
- Тепло тебе, дедушка?
- Согревает не обряд, что на плечах, а любовь, - отвечает он неожиданно чистым голосом, без старческих модуляций и хрипа. Поднимает на меня ясные глаза. –.
Повернув к школе, я сажусь во дворе на лавочку и, вопреки своему правилу – не курить до уроков – достаю из сумочки сигарету.
Я установила для себя много правил, по которым живу, полагая, что знаю все: откуда берутся дети и деньги, как надо работать, как писать очерки, как себя в каждом случае вести, чтобы в одиночку выживать в этом мире, растить дочь. Оказывается, есть еще что-то, чего я не знаю. Иначе зачем бы я, умная и прагматичная, потратила шторные деньги на Кеху, который отдал мою куртку нищему? На Кеху, забравшему, скорей всего, свою новую книгу из набора в издательстве, чтобы купить шубу моей дочери.
Есть еще что-то, иначе эту шеститысячную шубу не донесла бы до моей квартиры наркоманка Лика.
Я откидываю голову на спинку – мои тяжелые волосы свисают до травы. Солнце серебрит залив, согревает мое лицо.
И уже совсем ни к чему – думаю о соседе. Ну и пусть бы погладил под юбкой мою теплую ногу. Мужик – холостой. Я бы угостила его жареной камбалой, он меня – коньяком, мы стали бы добрыми соседями.


Рецензии