Между

Чтобы узнать вещь, нужно
полюбить ее, принять всем сердцем.
В. В. Розанов

Наступило лето. В общежитии университета начался плановый ремонт. Южно­азиатского вида завхоз водил по этажам тучного прораба, который послушно, как орлов­ский рысак, кивал плотной головой и смотрел на облупившиеся стены. Вот здесь ободрать, там поменять плинтуса, нужно покрасить трубы... и еще замените разбитые двери. Понятное дело... сколько раз делали, и на этот раз сделаем... — пунцовел прораб, очень хотелось пить, к тому же понедельник, вот бы пива...
Темноволосые гастарбайтеры в компании со студентам謫добровольцами» напоминали повстанческую армию времен белого движения — такой разнобродный пластилин, что скажешь, то и слепят. Парни понимающе курили, сидели на крылечке, ждали, пока придут и скажут, что и когда. Нужно делать.

Комната двести семь была пуста. Девчонки разъехались по домам. Не на каникулы — навсегда. Она стояла в сторонке одна и немного переживала. Казалось бы, сколько ремонтов повидала на своем веку, а все одно. Каждый раз ее охватывало странное волнение. Как перед экзаменом — а вдруг не пройду? Может быть, причиной тому было летнее одиночество?
Говорят, что девятнадцать лет не возраст, но когда тебе — лично! — девятнадцать и ты безо всяких перспектив на будущую жизнь остаешься в общежитии на все лето одна, тут еще этот ремонт... ты начинаешь страшиться всего, особенно следующей отметки — какой ужас!.. скоро будет двадцать! неужели на свалку?.. — вот тогда мысли о времени выглядят совсем по¬иному.
Реальный жизненный опыт показывал, что с точки зрения жизненных возможностей арифметика возраста не совсем линейна. Сколько семнадцати¬, шестнадцати­, а то и четырнадцатилетних кануло в небытие!.. и это¬то с их свежими телами!.. а какими блистательными и непотопляемыми казались они тогда!
Нет, двадцать — это уже старость, вон соседку напротив выкинули в восемнадцать. Без предупреждения. Как фейсконтроль в ночном клубе: без права апелляции и объяснения дальнейших причин.
Осмотр объекта был завершен. Решено было начать разрушение старого ремонта с верхнего этажа. Она узнала об этом от девочки­абитуриентки, которая спускала вниз серую, погрызенную мышами коробку. И с облегчением вздохнула — значит еще не пора...

Она оказалась здесь не случайно. И у нее не было выбора: папа — пьяница¬плотник; мама — в меру выпивающий маляр; родной дом — индустриальное помещение на окраине города; две сводные сестры... Память о них была особенно смутной, они были намного старше и виделись  всего­то несколько раз, очень давно...
И все­таки, несмотря на современность — суть которой городская, воспетая экзистенциалистами заброшенность, — ей были приятны эти моменты. Далекие воспоминания щекотали спину: тогда все было по¬новому и в первый раз.
Особенно ярким было ощущение отцовских прикосновений — даже будучи мертвецки пьяным, он никогда не поднимал на нее руки и, напротив, всегда мягко, с любовью гладил пахнущую солнечными соснами детскую кожу. Никто никогда больше не любил ее так — или просто не умел передать? — как делал отец. Тогда.
В какой­то момент, возможно, она даже была смыслом всей его жизни. В очень короткий миг. Как и само прошлое. И время, все стирающее время... Сейчас большинство тех впечатлений поблекло и затерялось в полотне перекрашенной на несколько раз памяти.
Не родись красивой, а родись счас… а лучше просто не родись, как требовала этого одна из далеко не самых малочисленных религий — буддизм. Возможно. Вот и первая часть ее жизни хорошо доказывала невозможность земного счас...
Хотя ее рождение и детство прошли не в дремучей Азии, это была окраина обычного городка, родители таки продали ее на сторону и получили за это неплохой калым.
Без особой подготовки, образования и документов она была отправлена в свободное плавание. Вперед — одна. Но  никого не винила в произошедшем — жизнь еще в дет­стве сделала ее самостоятельной, — она научилась принимать данности и стоически воспринимать мир.
К тому же, несмотря на то что в деле участвовали деньги, там была и оборотная сторона, обычная для того времени медаль — служение людям. Ее с рождения готовили к этому, и сейчас она помогала им, как научили. От всей души. Как могла.

...Грузовая машина, прогромыхав по колдобинам окраинных улиц, провезла ее через весь город — тогда она впервые и последний раз по¬настоящему увидела, запомнила и полюбила полис — и привезла на место где, как оказалось, ей будет суждено провести молодость и, может быть, всю жизнь.
Взмах ресниц — суть время. Таким взмахом для нее стал растянутый в линии монограммы и связанный единым смыслом двадцатилетний след. И в этом пути не было ничего божественного, даже киновари грима, которым древние римляне украшали статуи богов.
Ей повезло — это было тихое околонаучное место. Новое общежитие номер семь было сдано недавно, два месяца назад. Здесь было хорошо, комната пахла свежей краской, окно выходило на юг, и к ней никто не приставал.
Кому она была нужна? Кто получил деньги? Она не искала ответов на эти вопросы — разрешение тайны пришло случайно. Много лет спустя. Когда как­то раз в одной нетрезвой беседе она лицом к лицу встретилась с заказчиком своей судьбы, а для него просто дела.
Им оказался в сущности, наверное, неплохой уже немолодой веселый снабженец Николай. Он был в загуле, вот и хвастался: «Ведь через меня все это прошло! Как сам построил! Сколько всего приходилось доставать... одни окна чего стоили...»
Дядька рассказывал бородатые анекдоты, задорно пил водку, подмигивал соседкам, но так и не смог персонифицировать ее, почти приемную — брошенную.
Она же, следуя наследственной привычке, промолчала, лишь отметив про себя, что мать с отцом нравились ей больше. Может быть, они и не умели так цветисто излагать не менее, а скорей всего и более глубокие мысли, зато они умели другое.
Невзирая на маленькие хитрости, а когда и халтуру, они почти всегда были честны. И не желали ни на кого производить впечатление, словно уже тогда постигли смысл «Страха и ненависти в Лас¬Вегасе»: в конце тоннеля не было никакого света; стол, печатная машинка и ты сам — вот и весь Гилльям. А остальное (как и все другое зло­добро) было только проекциями, которые располагались в сером кубике брошенного разумом в о­граниченную бесконечность мозга — вот и весь свет. Никакого света!
Все, что могли родители¬рабочие­они, — выпить лишнего, беззлобно ругнуться и затянуть песню. Эта черта характера — патологическая интровертированность, — передалась и ей. С одним отличием — она совсем не пила (не могла и не хотела) пива¬вина¬шампанского и прочего рома¬водки­виски...
Возможно, именно этот недостаток (недостатки — всегда продолжения наших достоинств) превратил ее в то, что стояло на входе в комнату, как она сейчас. В саму себя. И это было так.
Она всегда была рядом, но никогда не со всеми; она часто молчала, но в ее молчании не было незнания, так же как и не было любопытства или осуждения; она умела хранить чужие секреты и (что равно) не выдавать свои; она всегда — какими¬то еле уловимыми жестами — могла показать человеку выход, и это помогало ей сходиться¬расходиться с самыми разными людьми, не обижая и не унижая друг друга.
При этом она не была бесчувственно­железной или стеклянно­прозрачной. Ее нельзя было миновать или не заметить — каждому приходилось пройти¬понять ее, но это продвижение сквозь самое нее, как и ходьба, происходило для всех них на интуитивном уровне, совершенно бессловесно. И незаметно. Как всегда, когда люди искренне желали понять что­то из другого, равно самих себя.
Ее быстро перестали стесняться и все чаще не замечать, и лишь некоторые пытались доверить ей свои самые сокровенные тайны. Она полюбила это место и сейчас чувствовала себя в своей тарелке. Если бы не каникулы да этот ремонт... Поэтому она совсем не любила лето.

Странно, но именно первые годы здесь запомнились как самые скучные. Казалось бы, резкое изменение обстановки, новые люди, веселое студенчество, песни под гитару... — но все это было не так. Оказалось, что просто географическое изменение, чем был переезд, не приводит к трансформации внутренней, да и люди были тогда... люди как люди.
Первые соседки — Аня и Таня — оказались серыми, ничего не желающими знать, кроме пятерок в зачетке да быть на хорошем счету у комендатши, неинтересными мышками. Они были из разных мест: Аня — с Горного Алтая, поселка с тюркским названием Кош¬Агач, Таня — из города¬шахты, из северного Норильска. Но это было неважно — как были похожи они!
Пределом слабых и невысказанных околополумечтаний худосочной кош­агачки был красный диплом с дальнейшей карьерной лестницей в виде должности зама главного агронома местного колхоза. Но с главным условием — продвижение должно было состояться очень тихо — и никаких конфликтов! Со стороны могло показаться, что Дарвин с его борьбой за выживание был исключен из программы биологического факультета — так боязливо бежала от столкновений жизни Аня, мисс вежливость Алтая и Кош¬Агача.
Таня хотела — нет, она как бы преджелала, кажется, она вообще не умела мечтать либо делала это особенным, свойственным только медузам образом, — девушка хотела, чтобы все само собой как­то спокойно устроилось и вот получилось бы так, чтобы — главное, чтобы без шума и столкновений! — она стала самым или — тоже нормально — просто ведущим специалистом в каком­нибудь географическом институте Заполярья.
Они хорошо ладили между собой. Стоило одной замешкаться с отходом ко сну, как другая с таким тактичным возмущением (какое проявление страсти!) выдыхала воздух, что... — понятное дело, надвигается гроза!.. ух ну и жуть!.. а вдруг она еще раз так выдохнет?.. тут и до скандала недалеко = до свидания быть на хорошем счету = разговор с комендантом = исключение из вуза = и что подумает мама?.. — что вторая тут же немедленно бежала и, стараясь не греметь тонкой шеей, прыгала с головой под одеяло. Одной рукой зажимая сердце — чтобы потише стучало.
Со стороны могло показаться, что они не просто временно живут в одной комнате, а участвуют в важном правительственном эксперименте, целью которого было выяснить, насколько возможна абсолютная психологическая совместимость Ань и Тань при полетах в сверхдальний космос.
Девушки достойно выдержали испытание: никто из них ни разу не повысил тона. Студентки были предельно корректны, сидели только на собственных кроватях и всегда — даже ночью — говорили друг другу «спасибо­пожалуйста».
Их смело можно было отправлять в пожизненный полет куда¬нибудь за пределы Солнечной системы. С одним взлетом. Они ничуть бы не удивились и так бы все летели бы и летели. Главное — пятерки в зачетке. И быть на хорошем счету у...

Эти углубленные в себя и в никому не нужные знания создания научили ее терпению, выдержке и тишине. Очень трогательный киношный день рожденья с тортиком, свечами, двумя пригубленными бокалами шампанского (и в холодильник — до следующего года) дали ей представление о пусть и несколько старомодных, но все­таки хороших манерах.
Она не могла припомнить наверняка, но, кажется, никто из них так и не пук... да, не пукнул. Даже во сне. Или они делали это каким­то ангельским, схожим с метаболизмом насекомых, удивительным способом.
О лучшем нельзя было и мечтать, ее адаптация в социум прошла успешно. Благословенный застой уравнивал всех и вся: и по одежке, и по уму. Положение родителей означало не больше, чем случайно перебродившая брага в цехе соседской птицефабрики, что случайно вызвала массовую гибель трех сотен пьяных кур.
Все прошлое было неважно. О лучшем нельзя было и мечтать: кто бы только обратил внимание на извечно серо¬зеленое платьице, в котором выросла она.
Пять лет в компании с вечными девственницами пролетели как один день и превратились в вечность. Как один, потому что: подъем, расческа, зубная щетка, завтрак... универ, учебники, настольная лампа, ужин... зубная щетка, расческа, отбой... Всегда в десять тридцать.
Вечностью же это время стало потому, что в те пять лет все в комнате было по¬настоящему совершенно. Немного мертво, но абсолютно совершенно.
В вечности ничего не происходило, потому что все уже было. Всегда. Вечность была непередаваема и непредставима. Но того, чего нет в вечности, не случалось больше нигде и никогда.
Так и в комнате — здесь было все и ничего конкретно не было. Поэтому на вопрос: как они выглядели? — мог быть лишь один ответ: как вечность.

Впрочем, это было хорошее время — время медитаций. Можно было думать о чем угодно, и никто не мешал тебе, толкая в спину с одними и теми же дурацкими вопросами: куда ушли все?.. что делать дальше?.. и где выход?..
Да, еще одно приобретение. Благодаря дисциплинированным заучкам, она незаметно для окружающих научилась менять плюс на минус, вход на выход, сохраняя при этом прежнее выражение лица. В будущем этот прием пригодился множество раз. Каждый знает такие ситуации, когда врать нельзя, но всегда можно промолчать, словно сказать: а­а... вы в этом смысле.
Что касается новых знаний, то это было два открытия. Географическое: времена деяний и великих свершений прошли, прошлый инкубатор новых знаний — планета Земля — был известен как свои пять пальцев. Последней точкой неизвестного была известная всем Новая Земля. Единственное, что оставалось географам теперь, — это копошиться в микроскладках известного, занимаясь прикладной хиромантией, вроде описаний юго¬западных склонов никому ненужного Мунку¬Сардыка. Второе, социально­биологическое, было чуть более прагматичным: оказывается, черви имели простейшую социальную организацию, реагировали на свет и звуки и, кажется, могли коммуницировать. Вибрируя спинным кровеносным сосудом. И практическая польза: копать червей нужно молча. Словно об этом и так не знал каждый рыбак.

И все­таки даже им не совсем удалось выдержать высокую ноту. Диплом, последний звонок, закрученное в узел либидо... Таня перебрала с вином так, что Ане пришлось не один раз покраснеть и даже — что вообще немыслимо! — прикрикнуть, когда та, широко расставив ноги, пыталась узнать, что она знает о том, как это — любить?
Крикнуть — не подействовало; пришлось угрожать комендантшей: вмиг протрезвела, испугалась и... расческа, зубная паста, отбой.
Викторианские извинения наутро — вновь высокий стиль... вечность.
И где они сейчас? Каждый год сами шили мне новое платье, на свои деньги, оставаясь на лишнюю неделю ради меня да этих стен здесь в каникулы... Добрые, милые девочки — не поминайте... не обижайтесь на меня, если что­то не так было...

Таня и Аня, как девушки с амебной половой и абсолютно аполитичной конституцией очень вовремя закончили университет и разъехались по домам, потому что именно этим летом в общежитии первый раз не сделали ремонт, обойдясь вместо этого прокладкой кабельного телевидения. Что означало наступление пятилетки нового мышления, микроэры новой политики.
Раньше телевизоры были не то чтобы в диковинку, скорей в них не было никакой необходимости — два государственных канала клонировали скучную «Правду», фильмы — иногда, и все одни и те же. Поэтому студенты обычно довольствовались радио — пусть классическая, но му¬зыка.
Сейчас — все изменилось. Монтажник из кооператива, что прокладывал кабельное телевидение, даже не извинившись, больно оцарапал ее, а нажравшийся суррогатом абитуриент размашисто толкнул локтем: так началась перестройка...
Все стало происходить как­то избыточно быстро. Неожиданно все стали помногу и эмоционально говорить, читать газеты, смотреть телевизор и обсуждать политику. События прыгали, как взбесившееся лягушки, и сплетались в клубок, как весенние змеи, так, что трудно стало различать, какие же из них являются самыми. Главными и своими.
Водка, пиво, сигареты ¬— исчезли из магазинов и пришли в общежитие с новыми отношениями: веселые мальчики, свободные девочки, — на полгода позже. Когда стало ясно, что свободу можно купить, а любовь продать.
Эпоха гекзаразмеров закончилась. На смену длинным соцпередовицам пришли японские по форме и суфлерские по сути — все это уже где­то было — рекламные лаконизмы.
Мерой времени неожиданно стал день, реже неделя, так резво менялось все вокруг — и сейчас из этого пестрого кома прошлого торчало множество ножек­ушек¬ручек, престранных совпадений и симпатичных женских писек. Так уж повелось, что дегенеративные события становились самыми яркими из всех других.
К сожалению, даже в России революция случалась не так часто — раз в два поколения. Ей повезло. Это был не просто переворот — это была тотальная веселая переплавка. И она с чуточку печальной улыбкой вспоминала удивительное время.

...Дым проникал под оболочку ядра. В дверь стучали. Она не могла открыть им сама. Ее зацепило. Крепко — на цепочку.
Маша (экономист) и Инга (философ) тоже застыли в настоящем — стройные, разбросанные по разным кроватям ноги думали о своем и отказывались подчиняться импульсам скукожившегося до размеров лесного ореха мозга. Вот уже час как, они не могли выбраться отсюда: ну и крепкая же была трава!
Наконец¬то стук — становилось страшно, так громко они барабанили в нее, — дорос до Машиного рассудка. Эта эманация воли, такое легкое покалывание в районе левого виска, заставила девушку встать и открыть вход.
— Вы чо? Мы уже тут полчаса долбимся! Чо не открываете? — прокричала крашеная блондинка с сочными (парная говядина) красными губами.
— Отдыхали... Боже, какой пи!.. — вздохнула Маша и опустилась — рухнула — на кровать.
— Миша с Женькой в шестерку поехали. Игорь побежал, может, успеет... если не уехали. Мы же договаривались! Мальчики и рояля, и оранжа — всего купили! — тут до Ланы наконец­то дошло. — А¬а... вы трамбуетесь?! Вот оно что! И кто дал?
— Во­ен¬ная тай­на... — протянула и вдруг ускорилась Инга. — Воена¬тай­на, как расчлененная на слоги туша, обозначает лишь то, что английский глагол wanna является производным от древнеэтрусского «военная»... в то время как тай­на, напротив, есть заимствование от саксонского tie, узел, который корригирован с хроносом через отношение na, но не «на», а просто — now. Итого: военная тай­на равно — wanna tie¬now, хочу завязать узел сейчас. Путем дальнейшей несложной редукции получаем: хочу забить косяк now. Что, с другой стороны, и является военной тайной. Вот и весь ergo sum.
— Да не гони ты! Пашка дал, да? — Лана повеселела, повесила шубку и прошла в комнату.
— Дал, — Маша скривила губы бантиком, соблазнительным как всегда. — Это тебе не пивной дал, целых десять литров… вот он есть, а вот его нет... чистая форма... Продал, барыга, не зря его зовут Боттичелли, кстати, это переводится с итальянского как бочонок. Но в кредит. Краткосрочный. Инга выступила в роли принципиала, так что если что... Слушай, ты это... не ори так, а то будто хомячки, помнишь, у Леры были, собрались и тараном в ухо. В самую барабанную перепонку. Пажалста.
— Приходите в себя скорей, давайте приберемся, а то скоро мальчики вернутся...
— Знать бы еще, где я...

Мальчики вернулись с девочками: Ольга и прибившаяся, как всегда и как человек с педа, Катя. Они были в двести седьмой уже не раз. Почти завсегдатаи. Как политехник Вася и шиномонтажник Нос. А вот бандитского вида Андрея видели здесь впервые, но сейчас он казался обычным и вовсе не страшным: дорогая олимпийка, накачанные мускулы, коротко подстриженные ногти­волосы. Такая мода, страна, людям плевать на поэзию, на...
Комната превратилась в детскую считалку: «На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной... кто ты будешь такой? — Она смотрела на них и удивлялась, какие они все разные! — Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей... и не¬за¬ду¬мы¬вай­ся!»
Довольно­таки схожим, как в считалке, образом происходил жизненный выбор этих полудетей: кем быть? Как быть? С кем и зачем жить? Они, как Гастелло, таранили и взрывали составы со старыми ценностями, думая, что создают новые, — все прошлое летело к чертовой памяти! И не за¬ду¬мы¬вай­ся!
И она была единственной, кто хоть немного понимал это. И не потому, что она была умнее­мудрее прочих, нет. Просто она всегда была вне ситуации, словно не живая, — единственный способ по¬настоящему понять хоть что­то.

Стол был накрыт в одну минуту. Это была классика: голландский спирт «Рояль», девушкам — он же плюс польская газировка «Оранж», хлеб, шпроты, сухой сок «Зуко», немного полукопченой колбасы, и все.
Ничего личного и лишнего — японский сад камней. Естественный как куски каменной породы. Отличный студенческий стол. И — вот влияние времени — уже без совдеповской клеенки.
— ...да были у него патроны! — кричал успешный спекулянт¬студент эконома Миша, —Только он не все зарядил... дурень!.. А это же револьвер, вот он и щелк¬щелк... а все между...
— И сильно прессанули? — деловито спросил Андрей.
— Да. И пушку забрали. Коря в больнице три месяца валялся, все почки отбили.
— И мне башку ни за что проломили. Хорошо, что на этом остановились. Раздели, и все, — закурив «Бонд», добавил Вася.
— А вот история была... помните?.. когда еще Ира сапоги украла... — сказал потенциально бывший, но реальный больше всех остальных юрист Женя. («На фига на диплом столько времени тратить? Все одно — бесполезно, и пурга! Куплю и точка». Купил. С внесением в госреестр. Точка).
— Какие сапоги? — возмутилась Лана.
— Ну как какие? Маше еще не в чем было домой уйти... мы тогда у юристов забухали...
— Так это наоборот!.. Это же у нее сумочку тогда украли! — возмущенно воскликнула Маша.
— Как у нее? — удивился Женя. — А вот... когда носовская куртка исчезла? Она же тоже там была?
— Но шапка Иркина тогда тоже исчезла!
— Не знаю, не знаю... все равно мне кажется, она как­то замешана в воровстве...
— Да... вот время... все забываешь... — обобщил Миша. — Так и запомнится: она украла, у нее украли — какая разница? Все равно как­то была замешана в каком­то воровстве.

Алкалоиды дружной и веселой ордой ворвались в молодые степи словно слитых воедино мозгов. Это была опасная черта — несмотря на междусобойчики и разобщенность, чувство единения провоцировало на странные вопросы и... а горизонт у всех один... и на еще более одинаковые, потому что интимные, дела.
Инга вздрогнула, Андрей тяжело и без спроса положил руку на ее изящную коленку и неприятно — как варан — посмотрел прямо в глаза. Она выдержала взгляд, строго убрала руку и сказала:
— Нос, ну что ты вот все одно по другому... Знаем, мы все это. — Нос в сотый раз описывал технологию незаметного воровства, это называлось «взять во временное пользование», он подрабатывал на платной автостоянке и хорошо знал, где и как можно достать нужные запчасти. — Ты уже рассказывал. По­моему, даже сегодня.
Но теперь это было бесполезно. Все. Теперь каждый слушал и рассказывал что хотел. Значит — для нее и себя.
Катя (высокая, стройная, благородные тонкие губы, крепкая грудь) по¬птичьи вытянула шею и с эфиопской улыбкой благосклонно слушала Носа. Парень был не тормоз. Он быстро переключился и сейчас рассказывал про то, как его друг Степа однажды уснул в чужом джипе на стоянке с девушкой... хаты не было... утром пришел хозяин — крутой! — дверь открывает, а там презервативы, голая девушка и Степа с болтом... ха¬ха, представляешь?..
Лана заспорила с Ольгой (историк, строгая брюнетка, мелкого, но очень гармоничного сложения, миловидные черты, воспитывалась без отца). Они вновь решали «оченно» важный вопрос, какие колготки лучше? Франция, которую защищала Ольга, проигрывала, Лана представляла Италию, была активней и не стеснялась демонстраций — приподнятая юбка, тугие бедра, «видишь, какие крепкие?..» — макаронники получили стратегический перевес, теперь точно победят. Все уставились на гладкое бедро, парни вздохнули, итальянцы победили.
Вася рассказал про то, как они один раз развели Ефима. Играли в покер, после раздачи парень вышел в туалет, вернулся и получил с раздачи покер на королях, заволновался... и зарубился! По­взрослому. Поставил на кон машину, квартиру, все деньги... залез в долг и... проиграл! Против него играл Женя с казалось бы невозможным флеш¬роялем.
Это надо было видеть. Ефим побледнел («Еба¬на...»), вспотел, вспомнил про русскую рулетку... и только через двадцать минут — для него это была реальная вечность! — узнал, что карты были подтасованы и друзья просто подшутили над ним. Смеяться или сердиться на друзей¬подонков не было сил...
Маша (русоволосая субретка, чувственные губы, мечтательные глаза, бархатистая кожа) доказывала Михаилу, что «Ефим поступил очень некрасиво. Не по¬мужски. Наташа к нему по¬настоящему относилась. Хотя бы мог сказать... или дать денег на аборт. А прятаться... таких не уважаю». «Сами разберутся, — думал про себя, про них,  потом про себя и нее Миха. — Интересно, у Кости сегодня комната пустая... вроде бы все складывается...» И вслух — давай на брудершафт выпьем!
Женя рассказывал Андрею про последнее попадалово на Казанском: «Такая вот ***ня... Грузимся... а здесь эти ваши... извини, залетные подошли — напрягают... Говорим — рассчитаемся по загрузке. Они — ладно. Ну а в вагоне, сам понимаешь, мы — короли, и пошли вы все на хуй! Счастливого пути, говорят. Странные такие и спокойно так... ушли. Без напряга. Леег­ко. Ну ладно, думаем, прокатило. Мы с проводниками рассчитались и поехали на вторую затарку. Там тоже все нормально. Прилетели домой. Приходит поезд — товара нет. Где? Эти, проводники говорят, что с вами были — «вы же вместе терлись!» — зашли в Подольске и все разгрузили. Сказали, что вы передумали, сливать сигареты здесь будете. Мы им еще деньги — ну часть!.. — хотели обратно отдать. Четыре штукаря — только в путь!
— Может, напрячь?
— Да уже пробивали... вроде бы все так и есть... а сами — голытьба... железнодорожники…
— Да, попали... — без сожаления, для того чтобы выпустить дым, вздохнул Андрей. — Такие и мешают работать... крутятся под ногами, весь авторитет опускают. Так бы одному заплатил, и все. Ну ничего, какие твои годы, все впереди — еще поднимешь. Слушай, пойдем выйдем. У меня к тебе вопрос есть, — и шепотом: — Как сегодня тела пилить будем?
— Пойдем, — ответил Женя. «Кажется, он на Ингу запал».

Она молча слушала и незаметно улыбалась. Вновь она была со всеми и снова одна. Инга была права, большинство историй стали чем­то вроде тибетских мантр, студенты повторяли их раз за разом, и мало кто мог сразу определить, какая из них новая и своя.
Возможно, в тысячекратном повторении был и другой смысл: эти, как и те сакральные напевы, делали людей счастливыми. Пусть ненадолго. И не всерьез.
Да и это было неважно; кто­кто, а она хорошо понимала молодых: они встречались не для того, чтобы доказать, а для того, чтобы рассказать. И тогда суть любой истории становилась мелкой и незначительной. А когда тебе девятнадцать и если ты не конченый дебил, вообще трудно разыскать что­то, что было бы окончательно. Всерьез.

Вот и сейчас многие подошли к тому особенному литературному состоянию, спасибо Борхесу, когда были готовы утверждать, что «историй всего четыре».
Первая. История о том, как Дрон ехал из Москвы на крыше поезда — три дня в пути! —спускаясь в вагон только для того, чтобы: а) выпить водки; б) побеседовать с товарищами: «Талико ли то Таллина?» в) познакомиться и трахнуть какую¬нибудь девушку; г) поссориться с Нуф¬Нуфами, Ниф¬Нифами и Наф¬Нафами, то есть со всеми, подарить личное «на х!..» и уйти в каменный домик. Опять четыре. И обратно на крышу.
Вторая. История о пьяной Инге, что ходила голой не только на лестницу, но и в магазин. В настоящий. С отечественными людьми и очередью. За водкой. Не на спор. Просто так. Зимой!
Она была настолько уверена в себе — вот богиня! — что даже смогла уболтать ментов: укутали в ватник, довели до общаги, назначили свидание и отпустили. С миром и водкой.
История третья — трансцендентная. Некий Викар достимулировался до такой степени, что в один момент реально почувствовал, как — нет сил! — все это ему остоебенело. После чего решил немедленно покинуть компанию и вышел прочь. Почти как Башлачев. В открытое окно. Девятого этажа. Летом. Забыв о том, что в окна не проходят «сквозь», для этого нужны двери.
Остолбеневшие очевидцы свидетельствуют, что через пару мгновений после того, как состоялась инициация, рядом пронеслось сияние... что­то ухнуло¬взорвалось¬заворчало возле входа общаги, и из клуба пыли появился невредимый и невозмутимый, может быть, слегка застеснявшийся Викар: быть публичным... фи, как это пошло. И с сигаретой во рту, независимо от всего на свете, по¬английски (молча) — Good night everybody — спокойно прошествовал в свою комнату.
Четвертая. Про Мишу и Женю, которые после полуночи (для них это было утро неопределенного дня) объясняли всем смысл только что зарождавшегося бартера. Смысл итерации заключался в том, что парни предлагали девушкам (испуганно закрывшимся на все засовы) банку карася в гречневой каше (взяли в комнате 316, выбив дверь) в обмен на... можно посидеть в вашей комнате и выпить водки?.. нет, у нас только караси, а водка ваша... зря вы так, караси ну очень вкусные...
Странно, но никто не поддавался на дьявольское искушение. Нежные увещевания (а какие ласковые!) не дей­ствовали. Пришлось выбить еще одну дверь — и за ней пу¬сто. Никакой водки! Только перепуганные студентки. Потом еще... и еще... И так много дверей... пока их не привлекла особо красивая дверь. Крепкая такая. Бац¬бац! Это оказалась дверь коменданта...
После чего — промежуточным звеном были деньги и связи, пьяное букаранство удалось замять — начиналась история номер один. Как всегда. Оно и понятно: закончились деньги, пора в дорогу...

Больше всего ей была близка последняя история, тот ужас — перед возможными ударами тяжелыми ботами — она пережила на своей шкуре. Тогда все обошлось, участь сия ее миновала, и сейчас она могла поклясться, что все было именно так.
Она знала каждый круг из этой карусели наизусть, но никогда не рассказывала вслух — не просили. И тем более не предсказывала, хотя отлично знала, что произойдет вскоре. Сидеть на одном месте скучно, клубов нет, выход один — на улицу или в ночные гости. Скорей всего — к Сергею.

Так случилось и на этот раз. Разговор потух, возникла та необъяснимая никакими материалистическими причинами толстая пауза, которая говорит каждому: «пора... кажется, место стало изживать себя... нужно что­то делать».
— А поедем к Сергею! — предложил Нос. — Он приглашал! Говорил, что всегда будет рад.
— А не поздно? — Катя показала на миниатюрные перламутровые часики. — Полвторого ночи.
— Да что вы! Самый раз! К тому же он всегда будет рад! — энергично, как главный инженер комсомольской ударной стройки, поддержал предложение Женя. Задора, которым была нашпигована эта фраза, было достаточно, чтобы двинуться куда угодно — хоть на стройку.
Компания, как стайка перелетных птиц, стала собираться в путь. По последней... по последней… ну все, по последней... теперь все... совсем по последней... ну все, на посошок… Перед «длинной» дорогой нужно было (как следует) набраться сил.
Это был старый прием: селезням нужно было разбить, раздробить женскую стаю. И ничего лучше сборов, перелета на такси, спонтанного изменения точки посадки («а вдруг он спит?») не могло помочь в этом.
Только самые последовательные из неофитов достигали дверей почти мифического Сергея. И вновь извлекали из забвения порядком покосившееся предание о том, что есть на планете такой человек — не легенда, не полубог или сутенер, а реальный Бодряков Сергей, — который всегда будет рад.
И поколения умерших, состарившихся и еще не родившихся студентов продолжали извечный путь к вневременному, почти божественному Нему. Который, как и первый: «Он всегда будет рад!»

Инга не любила ездить к Сергею — неинтересно, последняя стадия нажиралова, надоевшая встреча тусклого рассвета, похмелье и пустота. Поэтому осталась дома. Не одна.
Почувствовавший первые блестки просветления Андрей налил стакан водки и разделил на двоих:
— Тебе разбавить?
— Да я уже не хочу.
— Да ладно ты. Давай, с водкой интересней будет. Люблю пьяных женщин.
— Что интересней? И с чего ты взял, что я женщина? — спросила она, пересаживаясь на стул напротив.
— Не строй из себя... Да и какая разница? Я же с тобой по¬человечьи... пока...
Она напряглась, парень немотивированно и безосновательно почувствовал себя на своей территории. Слова, вылетевшие из горла серым столбом, дымили явной угрозой.
Это было похоже на лабиринт Минотавра, она же не была Ариадной и не могла предупредить девушку о надвигающейся опасности. Хотя скорее всего и Инга (не дура) предчувствовала то же самое.
— Рассказывай, как жизнь, — слегка прикрыв глаза, сказал Андрей.
— Нормально, — ответила Инга, и про себя: и что тебе, пэтэушнику, я могу рассказать?
— В карты играть умеешь?
Инга кивнула головой.
— На раздевание слабо?
Она отлично понимала суть этой одноходовки, но желание проучить самонадеянного самца взяло вверх. Да и выбора не было.
— Давай. Только не в очко. Давай в покер.
Это была слабая, но, возможно, спасительная нить.
— Тащи карты. Поехали, — ухмыльнулся он.

На горизонте заклубилась заря. Все складывалось очень плохо. Особенно для мужской части человечества. Куча новых и смятых денежных бумажек лежало перед ней — так парень выкупал свое право на последний кон — на нем оставались одни трусы.
Андрей заметно нервничал:
— Никогда такого не было... — бурчал он. — Короче, так. Играем по последней. С раздачи и без прикупа. На весь кон и желание.
— Какое?
— Любое.
Раздача. У него: стрит до вальта. У нее: тройка и двойка. Все. Андрей проиграл.
Его глаза превратились в выжженные чертями глазницы. В них не осталось ничего человеческого, только злоба, зависть и мужское я.
Она улыбнулась — зря, он заметил это:
— Ах ты, сука! Думаешь, такая умная? Выиграла, и все?.. Вот сейчас сыграем по¬другому... ****а!..
Стол перевернулся и, как голубиное перышко, отлетел в сторону. Девушка не успела встать, как град ударов — отнюдь не взмахи крыльев — обрушился на ничего непонимающее лицо. Вот дела! Она же честно выиграла бой! Инга еще раз улыбнулась — ну ты и чмо.
И началось...

Она молчала, забивая внутрь себя гвозди привычного: люди!.. кто­нибудь!.. помогите!.. дайте нить!.. Ариадна!
Никого не было... ни внутри, чтобы кричать... ни снаружи, чтобы помогать.
И даже сейчас, когда Андрей хлестал Ингу наотмашь по лицу, она не могла вмешаться. Вряд ли бы она помогла, но попытаться все­таки была должна, если не хотела остаться на всю жизнь бесчувственной деревянной чуркой. Не попыталась... еще один крест... осталась на месте… такова была клееная судьба.

Эти же двое словно не замечали посторонней. Старая песня, диалектические догоняшки, эмпирические кошки­мышки: один (волевой и сильный) бьет, другой (насмешливый и тонкий) терпит. И почему неглупый всегда слабее?
Удары сыпались на девушку один за другим. Теперь настоящие. Инга не сдавалась и продолжала улыбаться.
Но этого было мало. Парень ухмыльнулся, вспомнил уличное ай!¬кидо, заломил руку, зажал шею и принялся душить.
Инга взметнулась, как получившая удар бича кобылица. Андрей усилил хватку, как удав, возбужденный последними судорогами жертвы:
— Ну что, сука, теперь все поняла? Поняла, да? Не улыбайся!
Она не могла ответить — он пережал голосовые связки. Поэтому только ухнула, как попавшая в капкан сова. Птичий ответ не понравился Андрею, в нем не было интонаций покорности, страха и необходимой моменту любви.
Несколько резких ударов сверху пригладили нос и превратили воздух в кровавые сопли. Толчок — ой, мама!.. как больно! — коленом в область почек, заставил выгнуться девушку в сексуальную струну, этакую вытянутую арфу. Это еще больше распалило активиста. Несколько сильных ударов основанием кулака в грудь, и, кажется, вывихнутый сустав.
— Смеешься? Посмотрим, как сейчас... — ее шея загорелась так, будто кто­то прижал ее к горячей батарее. Удивительно, что не начался пожар, кажется, неандерталец всерьез решил добыть огонь из шеи кроманьонки — так до дыма скручивался душащий ее свитер.
Инга молчала — да и как она могла что­то сказать, когда ей нечем было дышать, — а этот идиот­диплодок перестал контролировать свою периферию, захватил большим пальцем краешек губы и бил ее за то, что она якобы улыбалась.
— Все поняла? Отвечай, животное! Умничаешь много! Кто выиграл?
В голове закружилось, по телу пробежали судороги, неожиданно все стало легким и... спокойно ясным. Совсем и очень ясным. И еще раз совсем — это был последний шанс. Спазмы исчезли, телу перестало быть страшно, и не хотелось дышать...
Передышка в несколько секунд — есть все, что мне осталось, если не… — подумала она.
— Вот¬так­так... ****ь... Еще немного, вот хорошшо! — и с ласковым придыханием: — Тише­тише... Вот так… хорошо... — Андрей перешел на шепот, профессионально приспустил хватку, нужно было снизить тонус мышц горла, чтобы убрать спазм и выдавить остатки кислорода из и без этого пустых легких. А потом принялся скручивать веревку ворота все сильнее и сильнее, видимо, он проделывал этот трюк не первый раз. — Лучше?.. Хорошо... хорошшо, да?.. Ну­ну... Короче, я сейчас тебя отпущу... и ты будешь делать все, что я захочу. Все!!! Ты все поняла?!
Парень не успел закончить: кол в промежность (удар каблуком под самые яйца) и онемевшая рука (укус питбуля) — на мгновение деморализовали его. Вот это да! Ведь она была почти что мертва!
Потом все было прямо как в голливудских фильмах, тех, что снимаются в социально неблагополучных районах типа Гарлема. Он: хук левой, маваши, блок, болевой на кисть и по затылку, прямой правой — «****а!». Она: бутылка, швабра, ногти, кулак — «от *** слышу!» Русский бой. Как всегда без правил. Не на жизнь — на честь.
Достижения. Он: рассеченная бровь, шишка от бутылки на голове, шок в штанах. Она: вывихнутые шейные позвонки, многочисленные гематомы, бессильная плеть­рука. И вместе: уф, устали...
Побоище завершил удар ногой, досталось и ей, дверь распахнулась... не повезло, это были менты. И все началось заново, но жестче, и никто не сопротивлялся. Дубинки, порванные колготки, наручники, заломанные руки, деньги... и снова свобода.

Милые только дерутся, а все одно — тешаца. Кажется, так говорили не только бурятские старики. Она была чрезвычайно — до замораживания бровей! — удивлена, когда поняла, что Инга не то что не ненавидит, а может быть, даже и… и даже Андрея.
Никогда не знаешь, какой он (человек) и как может измениться под влиянием обстоятельств, особенно если это — то самое шестибуквенное обстоятельство. Недавний мерзавец, а теперь вежливый и безупречно выбритый молодой человек неожиданно стал завсегдатаем комнаты. Парень оказался не дурак: каким­то волшебным образом восстановился на историческом, быстро овладел необходимыми дискурсами всевозможных …логий и теперь мог умело поддерживать околофилософские разговорчики на любые экономико¬культурологические темы.
Инга же стала более реальной, подкроватное пространство превратилось в склад оружия, а у обитателей общежития появилась возможность реализовать английский парафраз «мой дом — моя крепость» уже здесь и сейчас.
Разбитые фонари, темные переулки, люди в спортивных костюмах и, как следствие, гонка вооружений — вот лучший двигатель прифронтовой торговли.
Рост уличной преступности, желание личной автономии (как­никак революция) плюс пиар в виде прежелтой прессы — и вот дела пошли очень даже неплохо: местные мисс и миссис были спешно оснащены газовыми балончиками, а гайсы и мистеры — современным оружием ближнего боя типа газовых пистолетов «вальтер» и «комбат».
Маша некоторое время помогала вести бухгалтерию и получала комиссионные, пока не поняла сути перехода к рынку, бросила варить супы, купила морозильный ларь и затеяла торговлю пельменями. За которыми логично по¬следовали водка, пиво, сигареты…

Через год комната превратилась в пятизвездочный номер дорогого в понимании того времени отеля: куча дорогих шмоток, японский телевизор, видео, ковер, хрустальная люстра…
В какой­то момент она оказалась в реальной опасности: девушки затеяли ремонт и решили было избавиться от нее вместе со всем остальным старьем, но, подумав: это было бы совсем нескромно, — оставили все как есть и лишь усилили вход новыми замками.
Инвестиции, не подкрепленные правом собственности, бессмысленны. Никто лучше экономистов и молодых философов не понимал этого. И как были похожи — современные они!
Жизнь показала, что добиться сколь­нибудь ощутимого успеха возможно только следуя правилу дизъюнкции: или — или. Главным в которых было не мечтать, желать, стать… а реальное быть.
Или будучи философом в экономике — переосмысление данного, например, теории рынка, есть точка роста любой стратегии, следовательно, рыночный неформат, уникальное предложение… и сенсация! Какие продажи — только шубы заворачиваются!
Или будучи экономистом в философии — количество понятий, равно ресурсов, было ограничено и в духовной сфере, значит, можно было попытаться меньшими затратами, а краткость сестра неформата, оптимизировать сочетания самых базовых из них. И тогда такие знаменитые непонятности как апперцепция, трансценденция, логос заменялись новыми, но не более понятными открытиями, как деконструкция, вот­бытие, дискурс. И сенсация. Какая популярность — только мозги заворачиваются!
 В обоих случаях аплодисменты и успех были немыслимы вне стратегии и самоограничения. Студентки же добились всего так, как будто и не хотели. Почти случайно. Юродствовать дальше, оставаясь в общаге, не имело смысла — теперь в этом не было никакого кайфа, так — пройденный этап... и девчонки разъехались по новеньким, запросто приобретенным квартирам.

Три года с ними дало понимание того, что пусть и нет ничего вечного под солнцем, а деньги нужны всем и всегда. Как и не менее ценная валюта — женская красота.
Маша не стала парить мозги себе и своему бойфренду, она уже познала цену еще не пропиаренным бизнес¬вумен — недоверие в глазах, морщины на лбу, одинокая подушка и макияж «все о’кей» на губах, это был не ее путь — и расчетливо вышла замуж за причастие с дополнением: подающего надежды. И уже потом неважное в этом смысле существительное — человека. Коммерсант Женя оправдал ставку — теперь у них была временно счастливая семья.
Что касается философии человеческих коммуникаций, здесь тоже скрывалась своя, хорошо прикрытая многословием несчастных людей правда. Лучшим было молчание. Абсолютное. Только оно одно могло даровать окончательный, недостижимый даже для Шопенгауэра пессимизм и избавить от всех разочарований.
Как это все­таки случилось с соседками несколько лет спустя: Женя — раз красотка, два красотка… и до свидания, жена Маша. Андрей — раз косяк, два косяк… и еще новая красотка, а тут еще принципиальная Инга: и до свидания, Андрей.
И последнее: всему свое время. На практике это означало одно. Она узнала цену предательству, которое позже стали называть модным словом «внутреннее изменение» — ее чуть было не выкинули из комнаты на свалку. Такое вот деяние через недеяние, почти фэн­шуй: рылом не вышла, но не обижайся... ничего личного — просто внутреннее изменение.
Мораль: любить — не значит верить. Если хочешь и можешь, люби всех. Сколько влезет. Но при этом — никому не верь. Никогда. Как это и сделал тот человек­тысячелетие, мессия из Назарета: зная о готовящемся предательстве, он продолжал любить их всех и улыбался, никому не веря.

Потом как­то слегка — по¬домашнему — мелькнули юрист Настя (Воронеж) и менеджер по рекламе Лена (Иркутск). Девушки приняли эстафету и с достоинством поддержали солидную репутацию номера 207.
Низкорослая Настя умела в одиночестве пить водку до коликов в печени и могла без ошибок и с удовольствием спеть гимн ушедшего в небытие Союза. Того самого — Советских Социалистических.
Упорная, она поступила в университет с третьего раза, но не растеряла оптимизма. Это была деятельная и очень добрая девушка. И как нередко бывает с последними, это стало причиной противоречия, которое не способен был разрешить никто. Из временно смертных.
Настя совмещала в себе две стихии: действие и милосердие. Что выражалось в том, что прирожденная любительница кошек становилась милосердной давительницей ненужных котят. Тех, что родились лишними. Оправдание: чтобы не мучались, да и все одно — умрут.
Общительная неформальная Лена была девушкой не самой эффектной, но довольно¬таки приятной наружности, и главное — в ней была изюминка. Та, что электромагнитом притягивает к себе косяки любых, особенно железных мужчин. Она писала незатейливые рекламные статейки про торжество капитализма на отдельно взятом заводе, размещала объявления, общей сутью которых было самодовольно¬купеческое: «у нас есть — или мы продаем­делаем — это», каталась на санках по лестнице (естественно, летом) и имела кучу поклонников. Да­да, именно «имела» — запомнить мужские имена переспавших с ней было сложнее, чем номера машин, последние хоть немного поддавались логике.
Лену не могло испугать ничто и даже тот вечер, когда горячий, словно табун диких жеребцов, Рустам нетрадиционным способом, как думал (вот наивный!) он, а на прокурорском языке «с особым цинизмом» насиловал девушку, ничего не значил для нее. Она кричала, билась, плакала, угрожала и была покорной... делала все, что полагается в таких случаях, одна во всем мире зная, как это упоительно — насиловать мужчину и делать это так, — вот высший пилотаж! — чтобы бедолага никогда и не догадался бы об этом.
Так совершенна была ее игра, и в этом она — вот манипулятор манипуляторов! — была непобедима. Разводить клиентов на секс через рекламные площади, так же как и наоборот, на рекламные площади через секс, было интересно и чертовски возбудительно. Это было незаурядное сочетание редких способностей. Поэтому Елена побеждала всех, везде и всегда.

Она хорошо запомнила тот рыцарский сонет, который зрелый, уже женатый аспирант Витя обращал к Елене (которая ушла в детский сад на встречу к сторожу Диме), не зная, что в комнате никого нет. Кроме нее. Тогда она в первый раз ощутила себя женщиной, желанной женщиной.
— ...я знаю, ты не любишь меня... но хотя бы выслушай... «Мертвые говорят осенью/ Несвязной речью ветвей,/ Часто мелькающей проседью,/ Небом ночных дождей.// Мы небесами связаны,/ Не уноси, прошу,/ Все, что уже недосказано,/ Все, что люблю и жду». Я не знал, что так может быть... Это не передать... «Но ты молчишь, ты все молчишь,/ Язык тебе мой непонятен,/ Ты крепко спишь, звездой дрожишь,/ Твой сон лучами мне приятен». Молчи¬молчи, только не прогоняй меня... Я готов ждать... ждать, сколько скажешь...
Она чувствовала тепло его рук. Витя прикасался к двери, рисуя на оранжевой поверхности отчаянные, полные мольбы страстные вензеля. Тогда никто не открыл ему.
А потом на какой­то десятый раз пришла теща с группой поддержки в виде жены, мамы, дяди, подруги, тестя... и все ему объяснила. Кратко и эффективно. Как это умеют делать только настоящие тещи: ты с кем связался? Она же шлюха! Конечно, конченная! Да все об этом знают!.. И ты ей на хрен не нужен! Ладно, так и быть, возвращайся, мы согласны простить тебя... И помни, если ты не возьмешься за ум, мы сделаем так, что ее отчислят из университета и вообще... Ты нас еще плохо знаешь...
Аспирант не хотел узнавать «нас» лучше и тем более не мог причинить вреда любимой, Виктор поступил как настоящий мужчина — ретировался и больше не появился.
Что такое деньги? Это общественная clientela *, клиент¬тела. Уступка права требования клиента по поводу тех или иных благ в обмен на... другое требование, в конечном итоге — на свободу.
Естественно, между последними возникает (пусть и не совсем естественная) связь. Вот и источник конвертации одного в другое: можно было уступить свободу в обмен на деньги. Или — но для дурачков, каких мало, — деньги на свободу.
В любом случае машина ехала вперед и век к веку мультиплицировала смыслы той самой поговорки: не имей сто рублей, а имей, как делала это Лена, сто друзей. И секс здесь был даже не в топе хит­парада потенциальных целей, важно было другое — имей. Друзей.
Культура сама по себе была и оставалась эссенцией всевозможных «имей». Таких разных на вкус и цвет: бытовуха, искусство, спорт, политика, религия, бизнес... а все одно: товарищей имей!
Так в деле появлялись союзы в математическом смысле этого слова, а по¬русски — связи. А диада свобода—деньги становилась триадой: свобода—деньги—связи. И весь этот компот преумножал самое себя: связи равно деньги, деньги же — это потенциальная свобода... если ты никому ничего не должен — но так не бывает или тогда нет денег — значит, нужно смириться со всеми связями и «маленькой» несвободой... и тогда вот она — золотая клетка с ключами от квартиры, где деньги с послеродовой депрессией (роды продажного себя) лежат.
Так и происходило. Или без последнего. Тогда получалось пельменисто­поучительное: какой я успешный и замечательный, со связями и не один, сколько всего, и вообще жизнь удалась. И с другой стороны: патрон (шеф), веревки (связи), неволя (загон для воли) — но об этом никому ни гу¬гу.
Вырваться из треугольника можно было двумя способами: через смерть — самый эффективный, но незаслуженно обходимый, и через гордыню: пусть у меня ничего и нет, зато такой я тонко чувствующий пидарас... или, что то же, — умный академик, возможно, очень даже гений... или — больше всех реализовался в шестой парамите, а Кумека — мой духовный сын и брат... или...
У нее же не было никакой гордыни и никакого права на любые «или». Наверное, незаметно от девушек она одна и обладала настоящей свободой — это было настоящее одиночество, хоть волком вой, а все одно: ты на хрен никому не нужен. Не говоря уже о реальных формах шоу­признания, это были еще те СВЯЗИ.

Юрист Настя поняла это одной из первых и пошла своим путем — она стала деятелем. Профсоюзным. Так комната получила нужные привилегии, депутатский иммунитет, и спрашивать, почему вы не спите и шумите, ведь уже полвторого... стало... ну как­то по меньшей мере несерьезно. Такие серьезные люди проживали здесь.
Это был не самый плохой бизнес: минимум ответственности, максимум уважения плюс ежемесячный бонус в виде некоторого количества денег.
Бизнес имел сезонные колебания. И подчинялся циклам Чижевского, которые напрямую коррелировались с циклами избирательных кампаний. Неважно каких: выборы депутатов, мэра, губернатора, нового ректора... все одно. Так начинался сенокос.
Тогда комната превращалась в подпольную типографию, где вроде (как бы) и нанятые Настей соседские девчонки — а на деле просьба, потому что почти бесплатно — сутки напролет рисовали подписи. Ратовавших за правое, левое... какая хрен разница!.. избирательное дело. Один чирк — пять рублей. За пару месяцев набегало столько, что можно было спокойно жить еще один год. Если бы не новое пьянство...
Но и здесь были свои издержки. Приходилось зажиматься. Даже профоргу. Свобода слова на выборах в общаге — что может быть смешнее! Якобы тайное по сути поименное открытое голосование — вот чем были студенческие выборы на деле.
Перед днем голосования Настя иже с ней другие профорги собирались на «беседу» в университетском, наверное еще с тех времен, сталинском спецкабинете, где получали доходчивые рекомендации о том, как сделать так, чтобы очередная симпатичная ректору партия кроликов набрала нужный процент голосов. Не получится?.. тогда сократить количество койкомест, отчислить неуспевающих, и денег тоже не будет. Все понятно?
Понятно было все. Как ни крути, а новое — не так уж хорошо забытое и не очень старое. Здесь — старый добрый административный ресурс.
Это был простой и очень действенный способ, пиар¬технологии и дорогое «так прочее» — все это пришло намного позже, а сейчас партия кроликов вновь набирала необходимое количество голосов. И Настя, испытывая двойственное чувство — все получилось! И какая я свинья... — вновь очищалась водкой, разрушая ни в чем не виновное тело.

Так и шло. Страна менялась, Лена меняла парней как перчатки, Настя писала дурацкие отчеты и пила, а она стояла в сторонке и не понимала, какая же из них права? И еще выше — что заставляло всех троих искать себя, изменяя себе: женская суть, жизненная авантюра... живая страна?
Понять суть чего¬либо можно только снаружи. Они же были «в». Время понимания этих незабудок еще не пришло: климакс был впереди, приключения — сейчас, прилагательные (то есть русские, как часть речь) территории в становлении.
И она молчала, привыкая к новым словам, новому дыму (More и L&M сменили Marlboro и Vogue), к новым, вовсе не американским, деткам.

Особенно памятным стал для нее один, почти последний вечер. Она чуть не погибла в ту ночь. Компания ужравшихся до понимания жестов студентов почувствовала просветление, вошла в полный креатив, перешла к масштабным действиям и решила устроить похороны двери. Это было тотальное разрушение всего окружающего микрокосма.
— Давайте похороним старушку, — по¬ослиному упорно качая головой, предложил обычно пассивный философ Стас. — Это невыносимо… я имею в виду амбивалентность, разделение на вход и выход… одни здесь, другие там...
— Да, двери — вот что разделяет людей! Точно! Начни перекройку с себя, — поддержал конкурирующий сегодня по отношению к Лене журналюга Сергей. — Свобода, равенство, братство — все это так и останется просто лозунгами… Если любовь к человечеству — это не абстракция...
— …то это ностальгия любителя цыплят­табака к поедаемой им курице. К всегда мертвой курице, — сказала Настя.
— Ну что­то вы ударились... хватит болтовни... Надо кому¬то начинать.
Они принялись за дело и уже сняли полотно с петель, как пришло спасение. В виде внезапно — архангел Михаил! — материализовавшегося экс¬коменданта.
Настоящего никто давно не видел и не знал — он ушел в партизанское подполье и скрывался там вот уже несколько лет. Видимо, ожидал подкрепления, необходимого для борьбы с превосходящими силами противника: подкрепление не приходило, вахта пустовала, вертушка крутилась, как уличный флюгер... каждый день¬ночь были временем открытых дверей... общежитие жило по своим законам, законам студенческого хаоса и бардака. Пиратские суда и те были образцом дисциплины и порядка по сравнению с тем, что происходило тогда на студенческом корабле.
При этом каждый абитуриент знал и чтил Раису Максимовну, пусть и заочно. Жена начальника военной кафедры (боевой полковник), бессменный комендант последних двадцати доперестроечных лет, пенсионер союзного значения… при ней здесь действительно был Порядок.
И теперь она не бросила на произвол судьбы свое детище. Это было похоже на заводское шефство, старушка любила наведываться на свою территорию, и, может быть, это и было единственной причиной того, что здание было еще цело.
— А ну оставьте дверь в покое! Кто разрешил пить? Утром! Да еще водку! — ее глас прогремел потусторонне¬сурово, как то сияние с Синайской горы. — Немедленно навести порядок! Вернусь через пять минут — кто не понял, будет разбираться со мной. Лично!.. в деканате! Все ясно? Время пошло!
По­серьезному связываться со старой гвардией не хотелось никому. Это была не контрафактная угроза. Да и философия входа­выхода не была проработана настолько, чтобы ставить на кон всю жизнь, как сделал тот одержимый монархическими идеями японец. Благодаря экс¬коменданту и кишкам Юкио Мисимы (харакири) дверь была спасена.

Уехали, собрали вещи, уехали. В стране происходили уже не некоторые, а довольно¬таки глобальные изменения. Диссидентов, как и свободы, становилось все меньше, порядка, как и патриотов, все больше. Недавно модный в домах черный офисный цвет стал выходить из обихода, уступая место веселым псевдоферганским, в цветочек, реально итальянским обоям.
Лубочное «На­на», инфантильные «Иванушки», беспредельные 2 UNLIMITIED, пьяный президент — все это уходило в прошлое вместе с лотками рынков, отмечая на картах времени еще одну точку, в которой собиралось¬забывалось все, включая волнения мелькнувшего теплым августом дефолта.
Поколение пепси проголосовало, чтобы не проиграть, и выбрало МТВ, мерсы и реального (пусть и слегка темного, как та лошадка) премьер­министра.

Она недолго оставалась одна. После летнего отсутствия ремонта в комнату были определены маркетолог Женя и программист Ася. Из Казани и Пскова.
Девушки споро взялись за дело — апгрейд комнаты был завершен за месяц. Теперь здесь появились современные книги в дешевых переплетах, справочники по деловому английскому, компьютер, цветочный горшок с гортензией и тапочки. Обе любили белые носочки и обе не любили наводить порядок, тем более мыть полы — тапочки.
Молодые профессионалки шли к своей цели разными путями. Ася собиралась валить в Новую Зеландию, Женя с теми же намерениями (спокойная¬достойная¬собственная жизнь) в… еще не решила куда, поэтому для начала на перевалку — в Москву.
В воздух комнаты проник свежий дух Риги и Клайпеды: советские фильмы про заграницу всегда снимались в этих местах; вот и они, как те прибалтийцы, стали ощущать себя почти западом. И так же, как и первые, поверили в то, что не делают вид, а и в самом деле любят личную свободу, суть которой — побольше попкорна, шмоток и социально обеспеченной старости.
В дальнейшем девушки пошли немного иной дорогой. Им повезло не настолько, как прибалтийским сателлитам, что вовремя и очень удачно (задорого) впарили западникам геополитическое влияние на хрен никому не нужные хутора. Ввиду отсутствия американско­европейских сеньоров для девушек отношения со свободой складывались несколько сложнее. Вот почему путем достижения последней была выбрана стратегия яппи.
Как девиз это было просто: нужно было делать работу лучше других. Просто и всегда. И таким образом — делать себя.
Они не стали бы иронизировать над «нетленным» «Труд сделал из обезьяны человека», — для этого у них не было обеспеченных родителей. Обезьяной быть не хотелось, поэтому приходилось работать, равно — полагаться исключительно на профессионализм, удачу, в конечном итоге снова на себя. Этот гештальт и стал смыслом нового — не только с позиции наступившего миллениума, а действительно другого — времени.

Час «ч» был обозначен в самом начале совместного проживания в комнате. Девушки, совершенно не стесняясь ничего, тем более ее, после бутылки мартини и пары понятных только посвященным взглядов упали в койку… раздели друг друга, облобызали ланиты, перси, чресла и кое­что еще... и стали семьей. С плавающим папой­мамой в центре однополой конструкции.
Это был неизбитый прием. Такого опыта у нее еще не было, если не считать за оный те шведские порнокассеты, что в начале девяностых с целью приобщения к ценностям свободного мира застенчиво крутили Инга и Маша. И для нее так и осталось неясным, что было главным на пути к свободе — то, что девушки оказались такими странными, или то, что путь к свободе был бы неполон без этих странностей?
Девчонки оказались не промах, они не любили клише, вот и не стояли на месте. Чтобы быть конкурентоспособным, нужно постоянно продвигаться вперед. Где бы это «вперед» ни оказалось. Так вместо парней в комнате стали появляться девушки. Не обязательно очень красивые, но всегда молодые — девушки.
Для нее, которая чего только не повидала на своем посту, это стало культурным шоком. Так изощренно и безо всяких угрызений предавались радостям тела современные нимфы. Для оправдания того и этого и существовал базис, те самые скрижали Хаммурапи: морально то, что полезно. А полезным было то, что приятно. Плюс скрытые бонусы в виде свободных отношений, и вообще... как это необычно.
Этика позитивистов стала своего рода глазком в красную комнату чужой души и помогла ей расширить, видимо, теперь узкие горизонты. Она молчала и узнавала о женской лаборатории много нового, что по¬прежнему лучше всего проецировала суть своих негативов на мужской форме.
— ...Конечно, улыбнулась... хи¬хи, ха¬ха... очень, говорю, у вас правильная маркетинговая стратегия... я сочту за честь работу с вами... вы мне столько дали... ну и все такое... Смотрю, он поплыл, глазки вспотели, как насчет совместного ужина, говорит... — сыпала фиксаж на пленку ушедшего дня Женя. — Нет проблем, отвечаю, только давайте закончим наш проект, чтобы между нами не стояло никаких финансовых моментов. Так будет честнее, да? А потом... и так многозначительно улыбаюсь. Вот, соб­ственно, и все — на следующей неделе будем с баблом.
— А ко мне этот Веня вчера подходит: давай вместе сходим в кафе. Или в кино. Мне же как раз нужно было закончить ту шнягу для торгового дома, помнишь? Некогда, говорю, вот программу нужно сдавать через три дня, — делилась впечатлениями Ася. — И что ты думаешь? Вкупился! Полностью! Давай тебе помогу, говорит, а вечером встретимся. Давай, отвечаю. Сама думаю, пиши¬пиши, лошуня моя сладкая. Посмотрел бы на себя! Вот чмо! Мало того что мужик, к тому же — программер... И этот скот думает, что я так и прибежала. Ага, разбежалась! Неудачник! И все туда же...
— Иди ко мне, дорогуша... киса моя... Осеменители херовы! Жаль, что у нас детей заводить без них нельзя, вот здорово было бы, да?
— Ничего, скоро можно будет. Вот и с визой у меня, кажется, все очень даже хорошо получается. А там с этим просто... свободное общество.
Гибкие девичьи тела прильнули друг к другу. Темные зрачки сосков упруго вздыбились, словно стараясь раскрыть веки тонкой ткани. Гладкая кожа Аси покрылась пурпуром и затрепетала, как лепестки молодой розы. Женя обнажила бархатисто¬палевые, припудренные солярием ножки. Теплое дыхание одной заскользило по струнам тела другой, щекоча какую¬то запрятанную в предсердии точку...
В движениях их рук было столько нежности и ласки, что сейчас она всерьез усомнилась в необходимости существования этих животных — обезьяноподобных мужчин. К тому же, судя по рассказам девушек, подавляющее большинство из них представляло собой грубый и неудачно обработанный природой генетический материал — дурно пахнущий скот. И, наверное, поверила бы им, если бы не...
Как это нередко бывает в истории, спасителем обладателей двоичных хромосом стал тот самый поэт­аспирант, отнюдь не мужественный слюнтяй Витя. Вернее, искренний порыв, которым аспирант оживил ее в ту поэтическую ночь... ему не нужно было ничего — только одно: знать, что Она существует. Та, которая есть: всегда, везде, пусть и не для меня, но... Она.
Право мужчин на существование было восстановлено и закреплено.

Обе искали путь к свободе, и обе все больше отдалялись от нее. Она же, несмотря на ограниченность перемещений, знала, что эта труднопонимаемая штука есть исключительно внутренняя хрень.
Пройти тысячи дорог, увидеть полмира, услышать пение колибри и впитать в себя гигабайты самых странных обычаев (колхи покойников не погребают, а вешают на деревьях...) — все это было одним проемом. Совершенно обычным. Такой есть в каждой квартире.
Это место рядом с дверью: одна нога — там, другая — здесь. Пока в жизни. Потом хлопок, новые жильцы, похоронные хлопоты, и никакого предупреждения, дескать, «осторожно, двери за...»
И все. Вот и весь смысл: птичий рынок, машинное производство, постинформационное непонимание, рюликсы, фата, кружева в цветочек... с­ума­соха¬суета.
Как сказал один неглупый парень, жизнь — это время между рождением и смертью. От перемены мест слагаемых сумма не менялась: можно было сколь угодно долго бегать от этого осознания и искать свободу, деньги, связи, себя... но сумма оставалась прежней — в одну дверь нельзя было войти дважды. Стратегически нельзя. Она всегда оставалась другой. Как летящая сквозь столетия страна.
И она отлично, через самое­внутрь¬себя знала истину этого старого как мир приема. Сути закрываемой бреши — проема¬себя.

Как бы то ни было, жизнь — место для конкретных мыслей и действий, вот и девчонки бойко закончили университет. И без сожаления разъехались — страсть пришла к своей старости и прошла. Поехали искать дальше. Другую старость¬страсть.
Вот и результат. Как и было задумано: Ленинский проспект в Москве и Веллингтон в Новой Зеландии, — как и завещал великий яппиленин: «учиться, трудиться и трудиться....»
Да, нужно отдать должное вкусу молодых лесбиянок — что­что, а он был безупречен. Никто ни до, ни после не умел так искусно украсить комнату, как это сделали они. К последнему Новому году.
Не была обойдена вниманием и она. Тогда впервые на собственной шкуре она поняла, что такое женский макияж, — они украсили все вокруг и особенно ее, так... что теперь все было не просто так... и она чувствовала себя как настоящая — Она.

Потом была странная судорога — вот бы сюда маркетолога Женю! — рынок был переполнен, и возникла та по¬вседневная для постиндустриального общества, но необычная для аграрно­индустриальной России ситуация: этого еще нет, а появится — так и надо.
И вот предложение стало порождать спрос. Так появились пластические хирурги, дизайнеры и стилисты.
Ей не довелось познакомиться с последними — провинция. Только самые наивные дурачки из предалекой деревни могли вкупиться в новый промоушн и поверить, что вот­так­этак­запросто... с русской фамилией... начав карьеру в общаге, можно стать не по¬детски актуальными людьми, а потом... дорогие дома, современные машины и прочая Италия.
Здесь не о чем было спорить, как ни крути, но в одном марксизм был прав: первоначальное накопление бобов не могло продолжаться бесконечно. Вот и падение экономики — оборотная сторона индивидуалистического суперроста — закончилось.
Началась стабилизация. Нация сплачивалась, телевидение скучнело, дикторы все чаще употребляли, казалось, устаревшее «мы» — страну закручивало. Дубль два. Или двадцать два — кто знает?
И внучка, новая парадигма устройства общества, до оскомины в зубах повторяла слова вовсе не умной, дряхлой, как марксизм¬ленинизм, и такой же строгой бабушки. Недавно широчайшие, как брошенные поля, возможности жизненного устройства закольцевались и возвращались на круги своя. Опять, как и при социализме, все было «можно». Но снова появилось нельзя. И этого «нельзя» становилось все больше и больше.
Можно было работать на завод, на профком, компетентные органы, администрацию, бизнес... в любом случае на чужого дядю и не на себя.
Нельзя же стало то, что было только что можно всем тем, кто не верил в никакое нельзя, — верить в свою удачу и полагаться исключительно на себя.
Все шло к тому, чтобы разрешено стало все, что правильно. То есть то, что разрешено. Краткость — сестра чиновника: разрешено — все что разрешено. Остальное — неразрешенное — в корзину, и аут!
Выбор профессий стал прост, его диктовал тот самый — аминь во веки веков! — материальный базис.
Раз! — в стране стали закручивать гайки. Два! — самоочевидным стало то, что нет отрасли прибыльней на свете, чем нефть и газ в пиар¬бюджете.
Три: спрос рождает предложение.
Так в двести седьмую въехали специалист по связям с общественностью Света из Нижнего Новгорода и нефтяной технолог Марина из Тюмени.

Видимо, страна и впрямь выбрала европейский путь развития. По крайней мере, для подтверждения весьма смелого предположения появилось веское доказательство в виде первого реального ремонта комнаты. Это было не периферийное поглаживание по рукам, это был настоящий евроремонт, в ходе которого ее вместе со всем остальным хламом чуть было не выперли из комнаты. Тьфу­тьфу... к черту!
Слава богу, и отдельное спасибо — бухгалтерии нефтяного холдинга. На скважине — папа Марины — немного задержали зарплату, следовательно, кратковременный дефицит ликвидности и — стоп¬ремонт. А чиновник администрации — папа Светы — оказался не настолько доверчивым, чтобы за свой счет завершить ремонт... все расходы (как и доходы) должны были делиться строго пополам, это знает каждый чиновник... к тому же снова сентябрь... нужно было учиться, и всем стало не до ремонта.
Короче, она была спасена. И осталась жить. С ними. В светлой, чуть скукожившейся — подвесные потолки — ставшей слегка театральной — бутафория фальшь¬панелей, — теперь действительно тихой — стеклопакеты — комнате.

Вновь пришла тишина. Но это была другая, особенная тишина. Такую можно услышать в здании областной администрации или в казначействе — это была осторожная, знающая себе цену, перспективная тишина.
Эта тишина была похожа на свою причину — целеустремленных и очень патриотичных девушек. Брюнетки любили свою страну. По­настоящему. Но с небольшим «но», что на практике обозначало «за».
Марина любила Россию за нефтяные монополии, а Света — за народ, который верил в то, что существует некая, установленная партией кроликов абсолютно независимая власть, которая совершенно свободна. От интересов той самой партии, которая, в свою очередь, неким, не совсем ясным образом, а если и совсем начистоту, то совсем неясным образом «безусловно» свободна от власти этих самых монополий.
Дом, который построил Джек, который перестроил русский Иван... который поверил в то, что это его дом... в единстве которого сила на курьих ножках... в котором есть очень честные и хорошие чиновники... которые не зависят ни от кого... и которые плевать будут на личные интересы и тем паче кормящие их монополии... и которые от всей души будут помогать¬помогать¬помогать... людям­людям, чужим и незнакомым людям... обустраивать дом, который построил Джек, — это многоходовка была скучна и непонятна для привыкших к ясности советских лозунгов русских людей.
И это — было хорошо. Сила в единстве. Не в деньгах сила, брат, не деньгах... в единстве теперь сила, в един¬стве.
И всем — было хорошо. Народ верил, а девушки получали уверенность в завтрашнем дне.
И то и другое — вера и уверенность — приносило реальную прибыль. Уже в среднесрочном периоде. А после стажировок на третьем курсе призма будущего четко высветила древнее... и нет ничего нового под солнцем... и в третьем Риме тоже. Нет.

Социум всегда был исключением для правила буравчика, направление вращения человеческих электронов было алогично и не поддавалось никаким законам. Возможным исключением был трудный случай Платона Каратаева, который стрелял по французам из пушки так, словно топил печку, а топить он привык хорошо... что скорее всего и предрешило тогда исход Бородинского сражения. То есть Наполеона погубила обычная случайность, русская печка
Но сейчас и это понимание было бесполезно, быть героем и топить «печку» стало немодно вот уж двадцать лет, и толстовский антиисторизм лишь лишний раз подтверждал непредсказуемость человеческой суки¬судьбы. Да и ладно: «главное, чтобы костюмчик сидел». А как, кому и где — все определит единство. И костюмчик, как положено, сидел.
Маховик закрутился справа налево, все стало возвращаться на круги своя. Опять обстоятельства складывались так, что выбор места стажировки, равно и будущей работы, становился чем­то идеалистическим или близким к моветону.
Новь была похожа на старь — позабытое распределение. Как и прежде, нужно было просто найти связи, равно попасть в любое место, составной корень которого содержал бы морфемы типа «...нефть», «...газ». Как не без помощи мамок­папок­дядек и сделали они.
Удивительно, — вот «случай» и воля божия! — но обе, еще будучи студентками, попали в одну и ту же компанию, главной прерогативой которой было проталкивать через государственные трубы временно частные нефть и газ. И это была очень хорошая работа.

Местами жизнь Марины и Светы напоминала ей безвредное существование Ани и Тани, в них тоже было что­то камвольное, но с одним, очень важным отличием. Современные клоны очень следили за своей — возможно, привлекательной, но все равно пресной — внешностью и были вовсе не похожи на абстрактную вечность. Хотя, как и первые, мыслили свое (почему¬то бессмертное) будущее приблизительно в таких же категориях.
С той разницей, что домик в Кош¬Агаче был заменен на коттедж в Сочи, а научный институт в Норильске на голов­ной офис в Москве: «Вадик говорит, что когда мы поженимся, поедем на Ибицу», «Саша сказал, что если папа немного поможет, то мы сразу после окончания универа сможем купить дом», «Мне кажется, что работать всю жизнь — это рабство, а ты как думаешь?», «Побыстрее бы получить диплом, устроюсь на работу, уйду в декрет и вообще хочется спать, ходить по магазинам и ничего не делать», «Попробуй сходить на калланетику, мне понравилось...»

Эти безосновательные, и не только с точки строгой логики, предположения многих людей о том, что имеет возможность — только возможность! — состояться завтра, но, возможно, не состоится никогда, воодушевляло обеих. Девушки были уверены в том, что жизнь — это бетонная тропинка, по которой проложены нужные им рельсы, и главное — успеть купить билет на правильный поезд, а дальше все как по¬писаному... в железнодорожном билете — отправление, прибытие...
Она же никак не могла понять: как они не видят главного? Где же отравление? Ведь по всем законам человеческого жанра, неважно — трагедия, комедия, фантасмагория или драма ставилась в отдельно взятой судьбе, после отправления неизбежно наступало отравление. Способы были разные, для этого и были нужны разные жанры, но суть от этого не менялась. В конце концов всех ждал грубый и неприглядный результат — ****ец. И один диагноз: жизненное отравление.
В чем же тогда гнездился корень человеческой уверенности в своем зыбком будущем? Она — которая столько видела и знала — и то вздрагивала каждый день: не пора ли? Особенно после этого землетрясения... тогда все здание ходило ходуном, бледные, как иссохшие старцы, люди замерли и вспоминали имена всех позабытых богов... Да, у пассажиров оказалась весьма неплохая память. Боги промолчали — вспомнили?.. простили?.. только на этот раз?.. — все закончилось хорошо.
При этом в ее беспокойстве не было ни грана рационального, и конечно, это никак нельзя было назвать боязнью физической смерти. Уж кто­кто, а она давно не боялась никого и ничего: за время нахождения в двести седьмой все атавизмы потенциальной нервной системы так пересохли и оцинизировались, а потом превратились в мертвые доски, что внутри нее не осталось ничего. Ничего живого. Которое и составляет смысл человеческого «болеть».
И все­таки ощущение зыбкости не покидало и открывало ее, поэтому она по¬прежнему предпочитала молчать и расшаркиваться. Качелью. Перед каждым пришедшим.
Такова была ее пассивная природа: встречать и провожать. Каждого и каждого. И всегда молчать.
И снова одна. Люди — здесь, вещи — здесь. И она — как союз — между.

Ей не суждено было увидеть окончательной печальности своих предположений. Все сложилось как нельзя лучше. Девушки не стали дожидаться получения диплома. Они переехали в нефтяное Эльдорадо на год раньше запланированного срока.
Причины для этого было чрезвычайно серьезные. И это были материальные причины. У Светы папа стал начальником департамента недвижимости, а Вадику помог папа, да и у нее не без помощи дяди появилось имечко, значит, пришло время попробовать себя во взрослой прессе...
У Марины цены на нефть росли как в сказке, папа оказался тоже не дурачок, как, впрочем, и Сашка — поставки продовольствия на Крайний Север плюс — гарантированное место под «...ойлом».
Соседки аккуратно собрали вещи, сняли мазню (модные картины) со стен и, не попрощавшись — торопились: «созвонимся», — разъехались по домам.

...Пришел август. Каракатица ремонта докатилась до второго этажа. Орловский рысак — прораб — показал на нее, лягнув ногой. Это движение позволило ему сэкономить десяток­другой калорий: не вытаскивать же из карманов указательный палец. Плюс дополнительный имиджевый бонус. Жест уничтожал все сомнения. Всем сразу стало видно: так мог поступить только настоящий Мужчина. Альфа¬самец.
— Эту рухлядь тоже снимайте!
— Куда дэвать, начальника? — спросил по¬таджикски солнечный Абдулла.
— На свалку! Куда же еще?! Старше тебя, Толя... сколько здесь простояла...
Ее объял ужас. Рабочие с монтировками в руках решительно подошли к ней. Абдулла насвистывал что­то национальное, напарник Талат перебил его:
— Э¬э, нэправильно поешь! Вот так надо: ту¬ту, ти¬ту¬ту...
Между таджиками разгорелся спор, но она понимала, что музыкальная агогика ненадолго спасет ее. Провал пустого ничто — нет входа!.. нет выхода!.. — открылся перед ней во всей не по¬человечески полной ясности. Так горная трещина (вместе с замерзающим внизу альпинистом) впускает в себя всю жуть БЕЗДОННО ЧУЖДОГО НЕБА: ВСЕ БЕС¬ПО¬ЛЕЗ¬НО!
Рабочие прекратили спорить и приступили к делу: вырвали руки петель, выбили рот замка, чуть не пробили спину полотна... Началась агония.
Будущее ничто гипнотизировало и втягивало в себя, сейчас она не могла ничего, даже скрипнуть. Она, теряя со¬знание, зависла в безвоздушном пространстве последней мысли: «Вот как это... потерять почву и перестать быть дверью. Обычной дверью. Еще немного и...» Все.
Ее погрузили в кузов «Зила», она не понимала ничего, все мыслимые и немыслимые координаты остались в прошлом, в настоящем же не было ничего знакомого — никаких координат! — только фрагментарные разломы белых облаков. На синем небофоне.
Машина тронулась, недолго потряслась, заехала за общагу — и вот строительная свалка. И¬раз! Выбросили.
Наконец¬то она оказалась там, куда в конце концов попадали соседки по комнате. В реальной жизни.
Рядом куски картона, гнутые гвозди, разбитый кинескоп, штукатурка, грязные занавески... — все нечеловеческое и пустое. Новая проекция всех вещей — такая же ужасная, как бессмысленный вход¬выход. Но страшнее — НЕЖИВАЯ.
Вот он, смысл «Оловянного солдатика» — от людей, без людей и не нужна. И самой тоже.
Время замирало, как пригревшаяся на солнце ящерка. Все. Весь мир ограничивался краями гробовитого тела. Скоро кончится... Она.

Сознание угасало. С той же скоростью растворялось понимание дверной сути. Не нужен никому — не нужен себе. Жить — значит впускать людей в свое переклеенное ПВА я. Стать дверью равно понять женщину. А они нужны молодым и молодыми. Или детям — а на свалке не было ни молодых, ни детей...
В тоннеле не было выхода. Зачеловеческая жизнь оказалась невозможной: там не было людей, не было слов, не было жизни, не было ничего — только не нужные даже самим себе вещи, — что придавало бы этому «чему» хоть какой­нибудь завалящий смысл.
Воспоминания — калейдоскоп сонных мушек — теряли последние остатки связности, она погружалась в муть недавно человеческого мусора — хаос — и окончательно теряла очертания. Себя.

Спасение пришло неожиданно. Молодой китаец нагнулся и потрогал холодное тело. Позвал другого. Парни что­то проверещали, обсудили и решили — повезло, судьба.
После чего отряхнули, оглянулись, тщательно осмотрели и... понесли. Домой. В деревянную хибару, что предприниматели Великой стены снимали неподалеку. Советская значит крепкая, еще сгодится.
Отмыли, убрали номер (207), покрасили в красный и одели в пластиковые одежды, в них она почувствовала себя опытной фетишисткой, заменили замок и ручку — и вот новая жизнь.

Город мерцал мелкой дрожью, как страдающий от стенокардии старый еж. Ван Тяо хмурил лоб, покачивал головой и цокал языком — так он думал, записывая что­то в тетради. Вести бухучет сверху вниз было логично и понятно, но русские партнеры не понимали смысла простых записей: как всегда, приходилось ассимилироваться, становиться по¬русски горизонтальным. Чтобы ассимилировать пОтом и потом. Не просчитаться — значит победить. И никаких ядерных головок — только голова.
Зазвонил телефон:
— Катья? Yes, that’s ok! Of course! Do you promise? Sure! All right, I’m waiting.
Парень плотоядно улыбнулся, показав ряд острых, как у ласки, зубов — ассимиляция началась, как всегда, с женщин. После чего набрал номер, весело протявкал что­то и принялся готовить стол.
Скоро в комнату валилась странная компания. Она напоминала сборище птиц: мелкие, о чем­то гомонящие воробьи­китайцы соседствовали со статными — ну чисто лебеди! — русскими девушками.
Пространство заполнилось незнакомыми звуками. Гармоничная музыка лауреата всех китайских премий Чанг Фу­Куана странным образом соседствовала с русской водкой, солеными огурцами и полосатыми пакетами с дешевыми вещами. Молодые крокодилы шутили, подливали огненной воды и цокали языками... русские газели не боялись хищников, садились на колени и благосклонно улыбались: деньги и от китайцев деньги.
Приближалась ночь. Ассимиляция была в самом разгаре. Началось движение, парни залопотали, принесли циновки и стали мастерить детские хижины — так китайцы уединялись. В каких­то только им известных местах. Самыми приоритетными из них были углы. Девушки не верили, что там можно поместиться, и хихикали...
Китайцы не стеснялись. Гомонили: пусть крыши нет, но есть главное — стены. Ю хэв гондон? Хэв хер, смеялись девушки.

Суть двери — женская, в предлоге — «в». Она вновь, как страна, чувствовала себя таким предлогом.
Над головой висели китайские колокольчики — они мелодично приветствовали проходивших в никуда дурачков: этих милых и странных людей, — это вызывало щекотку, растворяло тишину и было приятно. Как и девушкам, тени которых томно постанывали в смутных очертаниях ком­наты.
Не так одиноко, когда сквозь тебя проходит кто­то еще, кто каким­то краешком себя иногда осознает кусочек этого — между. Космическая соль которого — краткий миг пути. Из бесконечно большого в бесконечно малое. И снова в большее... в дверь.
Она стояла, как та забывшая косу старуха, вслушивалась и медленно привыкала к звукам пока еще чужой речи.