из реального

Когда он смотрит в глаза - люди отворачиваются. Прячут взгляды и смущаются, им неловко. Когда я видел его, меня передергивало от жалости и стыда - мне стыдно было быть сильным, высоким, взрослым, состоявшимся.
Меня взяли работать в интернат на третьем курсе, только потому, что работать там было попросту некому. Маленький желтый дом за чахлым парком отдыха, два этажа, заполненные двухэтажными кроватями, партами и безразмерными кастрюлями с супом. Я всегда втайне мечтал работать в интернате - когда-то, лет до двенадцати, я был уверен, что меня взяли из детдома, чтобы не было скучно старшему брату, а потому до дыр зачитывал "Педагогическую поэму", "Флаги на башнях", "Король живет в интернате" и все, что мог найти про детдома и приюты. Позже, когда мое сходство с матерью было просто очевидным, я потихоньку забыл свои детские обиды на мировую несправедливость, а мечта осталась.

Два этажа, десять спален - две большие и восемь маленьких, тридцать пацанов среднего школьного возраста. Я с головой рухнул в работу, сшибая косяки и не единожды разбивая душу вкровь. Бессилие смешивалось с бешенством, когда синеокий недоросль на "выйди" просто с улыбкой отвечал: "Нет!" - и ничего нельзя было сделать, потому что приблизишься - и он упадет на пол в вопле. За первые два месяца я обретал привычку не повышать голоса, оставлять деньги дома, приходя на сутки дежурства и будить по ночам пацанов-энурезников. Я учил двенадцатилетних бандитов читать, пел им песни, ловил их на вокзале, выпрашивающих деньги - все вошло в привычку. Пока не появился он.

Как назло, было мое дежурство. Я сидел в халявном инете, иногда выходя побродить по коридорам и болтая о бабах с Петровым, приблудившимся с Дальнего Востока программистом, в прежней жизни десантником. Звонок по домофону. У нас никогда не запирали двери от пацанов, интернат вроде приюта - захотел пришел, захотел ушел, только обратно уже не возьмут. Бегали пацаны редко. Но на ночь приходилось закрываться - соседство с вокзалом не давало спать спокойно.
За дверью оказались соседи-менты из железенодорожного отдела. Молодой - чуть старше меня - сержант пожал мне руку и за воротник ввел мальца в кургузом девчачьем пальто и свалявшейся меховой шапке. Мне стоило усилий не шатнуться к стене от запаха бомжатины. Сержант скрылся раньше, чем я успел хоть что-то спросить, в руке осталась бумажка выписка. И все.
Петров разбудил медсестру, и она, ругаясь полушепотом, отвела мальца в изолятор - просыпаться в три ночи мало кто любит. Когда через час я вернулся с помойки, куда выносил все его не подлежащее восстановлению тряпье, он уже сидел на незастеленном матрасе под тусклой синеватой лампочкой, худой до прозрачности и обритый наголо. Как только я вошел, он поднял на меня глаза и больше не отвел их. Красивый мальчик, даже очень. Карие глаза. Глаза как глаза вроде. Но мне тут же захотелось выйти и не заходить, потому что меня вот здесь и сейчас выворачивают наизнанку, как рубашку, торопливо снятую через голову.
-Как тебя зовут? - Я заставил себя сесть на стул и улыбнуться ободряюще. Он на улыбку не ответил.
-Ваня.
-А фамилия как твоя, Ваня?
-Я не знаю.
Он отвечал таким тоном... Как объяснить. Без интонаций вообще. Словно разговариваешь с глухим, позднооглохшим, который помнит, как произносятся слова, но значение интонаций давно растворилось в жестах. Нет. Ваня не жестикулировал. Он вообще не шевелился. Сидел, уперев длиннопалые белые ладони с неотмывшимися ногтями в матрас.
-А сколько лет? Знаешь?
-Тринадцать или четырнадцать. - Выглядит он помладше. Давно, наверно, на улице живет. Я достал сигарету (курить в интернате нельзя, но мне уже не до чего - пусть выговор влепят, мне все равно было), оглядел его - ноги в шрамах, белых уже, видимо старых, на предплечьях синяки, на скуле синяк - прямо под левым глазом... Опять глаза. Наткнулся на взгляд и мурашками покрылся. Рентген словно.
-Ваня, есть будешь?
Он кивнул сразу, на лице впервые появилось что-то вроде осмысленного выражения. Я вышел из изолятора, на кухне нашел оставшийся в кастрюле с вечера плов, навалил полную тарелку, зачерпнул стаканом киселя и вернулся. Медсестра повернула за мной ключ.
Он и ел как-то заторможенно, медленно, словно обдумывая каждую ложку, которую вкладывал себе в рот. Хлеб отламывал пальцами, а потом, после каждого щипка, собирал крошки пальцем и высыпал в тарелку. Я подождал, пока Ваня поест и спросил:
-У тебя ничего не болит?
Ваня медленно покачал головой, не отводя от меня своего коричневого взгляда. Как только он доел, он опять уставился на меня и не опускал глаз.
-Останешься здесь?
Обычно пацаны впадают в расспросы - а что, можно уйти? а меня же с ментами привели? И все в этом роде. Ваня не произнес ни слова. Он кивнул один раз и замер. Я достал из антресоли белье и одеяло, постелил и ушел, на прощание представившись:
-Меня Сергей зовут. Я воспитатель. Завтра тебя будить не будут, выспись. Никто не придет, я сам с утра принесу тебе поесть. Спокойной ночи.

С утра, закрывая дежурство, я принес ему поесть. Он уже не спал и все так же смотрел на меня. Я ушел домой с чувством облегчения и радостно пропадал в институте три дня. То есть должен был, собственно, всю неделю, но позвонил директор и просил взять дежурство вне очереди. "Проблемы с новеньким", - сказал он. А у нас так принято было, что кто принимал мальчишку, тот его и пасет, пока он не привыкнет жить "в стае".
Володя - директор, у которого дети мои ровесники, но принято у нас звать всех по имени - встретил меня на улице, аккуратно потушил свою "беломорину" и, хмуро глядя на меня из-под кустистых бровей, сказал:
-С Ваней Сергеевым проблемы. Иди пообщайся.
Я удивился:
-Как с Сергеевым? Он же фамилию не помнит?
-Просил по тебе записать. Иди, родственничек, он в спальне.
Вообще-то шли занятия, и он должен быть на уроках. Я все понял, когда вошел в спальню. Ваня сидел на верхней кровати у стены, подобрав колени к подбородку. Лицо все изукрашено синим.
-Ну, Ваня Сергеев, привет. Не сдружились?
Он молчал, глядя мне в глаза. И мне было снова также неловко, как в первый день. Но я успел заметить, а может показалось, что что-то мелькнуло у него во взгляде, когда я вошел. Что-то, отдаленно напоминающее радость. А может, просто узнавание.
Я не удивился, такие ситуации и раньше бывали - мальчишки у нас все время разные, от детей из неполных семей до круглых сирот и воспитанников спецшкол, выписанных к нам за хорошее поведение. Приходилось убивать кучу сил, чтобы отучить их от зоновских привычек - спецшкола это ведь зона для детей.
-За что они тебя?
Я опять не получил ответа. Мне надоело стоять посреди спальни и я сделал шаг к нему. Он дернулся назад, но замер, сдержав реакцию. Слишком долго, видимо, жил на улице. Привык прятаться. Меня удивило, насколько мальчишка оказался хорош собой - очень правильное, почти девичье лицо, большие глаза, пробившаяся на голове щетинка соломенно-светлого цвета.
Ваня вдруг заговорил - тем же ровным тоном, почти без понижений или повышений голоса, так молитву бормочут, заучив наизусть и не придавая значения словам:
-Я из Ставрополя. Мне почти четырнадцать лет. Я не учился в школе. Умею читать, считать немного. У меня нет родных. Я хочу здесь остаться.
Я ничего не ответил, хотя и удивился его короткому монологу. Потом уже оказалось, что его расспрашивали, а он не отвечал. Пацаны побили его ночью, накрыв одеялом и скинув на пол. Утром вызвали меня.
Два долгих месяца Ваня привыкал к нашему укладу. Его еще два раза били, но потом старшие мальчишки - Слава и Коля - взяли его под свое крыло, после того, как он вцепился мертвой хваткой в пьяного, пытавшегося отодрать за уши Славу за то, что тот курил в парке. Я разговаривал после отбоя с Ваней и он потихоньку рассказал мне, как жил на вокзалах более десятка городов, ездил на электричках и бегал из детприемников. Я привык к его неотрывному взгляду и странной манере разговаривать, и к тому, что порой он замолкал на сутки-двое. С девчонками-воспитательницами он не общался, игнорируя из назойливую заботу, доверительно относился к директору, замыкался и уходил, когда появлялся Петров. Но у всех пацанов есть свои приоритеты в отношениях; я не увидел ничего в этом странного и потом проклинал себя за тупость и невнимательность.

Прошел новый год. Многие мальчишки разъехались на каникулы, в интернате стало пусто. Остались пятиклассник Игореха, синеокий херувим-бандит Леха Кулагин и Ваня. Их забирать на каникулы было некому. В эту пятницу было мое дежурство, но я договорился с Петровым, что после отбоя смотаюсь в клуб. И я был уже прилично пьян, когда он позвонил мне и проорал в трубу: "Срочно вали сюда!" Когда я прилетел, потратив последние деньги на такси, я увидел у ворот интерната Скорую.
-Он никого не подпускает! Заберите у него нож!
Крики слышались из столовой. Я замер на входе - то, что я увидел, было страшно. Ваня стоял без рубашки, в расстегнутых штанах на столе. Лицо и тело его было залито кровью, в руках огромный хлебный резак, который повариха раз в неделю отдает знакомому точильщику. Мне захотелось кричать: Ваня улыбался. Я впервые в жизни увидел его улыбку и никогда ее не забуду. Совершенно ясную улыбку на иссеченном ножом лице. Нож он держал около живота. никто не решался подходить - боялись, зарежется. "Ему же больно", - билось у меня в голове, я никак не мог понять, как он до сих пор держится на ногах. Кровавые разводы на поясе штанов, капли на полу - и улыбка.
-Ваня... - я подавился словами, они не лезли из горла. Только теперь я заметил в углу Петрова, которому врач накладывал повязку.
-Серый, повяжи этого ублюдка! Он меня зарезать хотел, сука! - шипел сквозь зубы Петров и кривил свое бородатое лицо.
Я не помню, как подошел и вынул у Вани из рук протянутый им нож. Я помню разговор в машине Скорой помощи: "Кто тебя порезал?" "Сам". "Зачем?" "Хотел". "Почему врачей не пускал?" "Ждал". "Чего?" Молчание. До больницы он больше не произнес ни звука, а вернулся из больницы он уже не в мое присутствие. Володя попросил меня написать заявление по собственному желанию. Исчез из интерната и Петров. Исчез в неизвестном направлении, уехал куда-то в область. По его версии Ваня ворвался на кухню, схватил нож и бросился на него, на Петрова. Когда Петров пытался вырвать у него нож, Ваня порезался сам. Это слова Петрова, с которым я успел поговорить до увольнения. А другую версию мне рассказал Леха. Он никому ее не рассказывал, он не хотел, чтобы знали, что он все видел.
-Петров весь месяц по ночам приходил и забирал Ваню.
-А почему я этого не видел?
-Ты не дежурил в эти дни. Ваня приходил через час или два, от него пахло пивом. Когда я дожидался и засыпал, он еще не спал. А тогда я услышал шум и пошел за ним. Я увидел на кухне их. Петров держал его за волосы и снимал с него одежду. А Ваня вырывался. Ваня схватил нож и порезал Петрову руку. а потом отбежал и порезал себе лицо. Когда он резался, он смеялся и говорил, что теперь он никому такой не нужен. Проснулась медсестра, увидела Ваню с ножом и вызвала врачей. Потом приехал ты.

Когда я забирал документы и говорил с директором, Володя мне все рассказал. С Ваней в больнице работали психологи и удалось узнать, что Ваня зарабатывал проституцией. Потом, попав к нам, он поверил, что будет теперь нормально жить. Это меня не удивило, у нас часто пацаны отогревались душевно и, вырастая, оставались работать при интернате, как электрик Костя. А потом его приметил Петров. Он знал, что смазливый мальчишка не скажет никому и ничего. А Ваня не выдержал.

По весне я пришел в интернат навестить мальчишек. Они узнали меня и по-взрослому расспрашивали, как я живу и учусь. Там я нашел Ваню и уговорил директора отпустить его со мной прогуляться в город.
Ваня вытянулся за год вверх и теперь был мне почти по подбородок, хотя зимой не доставал и до плеча. Светлые волосы отросли и выгорели на весеннем солнце почти до белого цвета. Ване разрешали не стричься, чтобы хоть немного прикрывать изуродованное лицо. у него остались глубокие шрамы на правой щеке от глаза до подбородка, три или четыре, к тому же они неровно срослись - пока Ваня лежал в больнице, он не раз пытался сорвать повязки и швы. А глаза остались прежними - пристально-пронзительный спокойный взгляд. Когда мы шли по городу, я видел, как встречные люди вздрагивают и отводят глаза.

Я навещал Ваню еще три или четыре раза, а потом уехал из города и потерял с ним связь. Но, вспоминая взгляды идущих нам навстречу людей, я понимал их - испытывающих жгучий стыд из-за этого мальчика. Мальчика, которому пришлось изуродовать себя, чтобы защититься от взрослых. А я до сих пор не могу себе простить того, что не разобрался.