Дружки

Дружки

Два старых - престарых деда – соседа всегда чурались друг друга и лишь на исходе своей жизни снюхались, как шутили односельчане. Спиридонычу только что минуло 102 года. Харитоныч приближался к почтенному вековому рубежу: ему, как выражался «старшй» из друзей, «всего толечки 98 годиков намедни стукнуло».
- Ты, мальчишка, - веселится Спиридоныч, обращаясь к Харитонычу, - должн мине табак тереть, как молодой. На побегушках быть у миня. И вобче, сопляк ты ишшо по сравнению со мной. Петушок ты бесхвосной, а уже кукарекать пытаессе, стойно петун созревшой.
- Што ты тама прошамкиваешь, старый мухоморушко, о чем просишь миня помочь. А? – притворяется, что не расслышал позорящие, уничижительные слова друга Харитоныч, наклонившись к тому и приложив ладонь к уху, чтобы получше слышать. – Молвишь, забыл тибя. Совсем редко в гости захаживаю. Дык ведь толечки вчарась вроде бы разбежалисе, вечерком – часиков так в пять утра дня сегодняшнего от тибя чуть ли не на карачках уполз. Вот к обеду очухался, сбрызнул морду водой из рукомойника и сразу же – вот он я на спомине, как сноп на овине.
Обменявшись задушевными репликами дружбаны раскланиваются в приветствии и усаживаются за стол «немножко поснедать да чуть-чуть пообчаццэ». Поскольку сухая корка горло дерет, а разговор без стопки «не тудыт твою в качель», в теплой компании россиянина всегда должна появится она - родимая.
- А вот и …, - как иллюзионист в цирке, Харитоныч извлекает из кармана штанов бутылочку, расплываясь в блаженной улыбке, демонстрирующей, словно в насмешку сохранившийся, единственный на весь рот передний зуб, - разлюбезная наша благословенная чекушечка. – Пока ты, лежебока, в постели валялсэ, нежилсэ, я вот с утреца пораньше сподобилсэ в лавку заскочил и, вишь, о тибе, дружочик, озаботилсэ. А ты вот, не в пример, с порога начл костерить миня на чем свет стоит. Как-то-о-о... ето-о-о не по-дружецки получаеццэ, - брюзжит младший старичок, изображая на лице обиду и крайнее недовольство.
Но… не зря в народе поется: от бутылки хмурый день светлей, от бутылки сердце радостно забьется. Не безразлично к ней, оказывается, и стариковское трепетное сердчишечко, тут же при виде 250-граммовой бутылочки водки сменившее праздный гнев на деловую активность. Старики быстренько сгоношили кое-что подзажувать, и Спиридоныч, являющийся в сей честной компании еще и главным виночерпием, «нацидил по капелюшечки». У себя в доме он разливает горячительный напиток по малюсеньким,сохранившихся еще с царских времен, стопочкам, граммов так в 25-30 объемом.
- За нас, сивых - красивых, - провозглашает старейшина, ставший традиционным первый тост - за здоровье друга и за себя.
 - За нас, моховичков-вековичков, - вторит ему не уступающий в мастерстве застольного краснобайства товарищ по рюмке.
 И…, как говорится, опять понеслась душа в рай. Друзья вновь загудели.
- Ты, Харитоныч, мотрю, штой-то сегодня навроде бы и не в сибе, - бурчит Спиридоныч, налегая на закуску. – Побросай заедки-то в пасть, не ленись.. А то так , на голодное брюхо, недолго и после первой скопытиццэ.
Товарищеская критика помогает, и Харитоныч активно включается в жевательный процесс. Деды дружно закусывают: шумно чавкают, старательно перетирая пищу беззубыми деснами. Упавшие изо рта на стол крошечки, старички тут же подбирают и по русскому старому обычаю, собрав в сложенную лодочкой ладошку, отправляют в широко разинутые волосатые рты - на переработку.
- Ну, слава тибе Господи! Навроде бы чуть оклемались после вчерашнего, да и червячка заморили, – басит вожак. – Топерича можно маненечко и передохнуть , чтобы крошечки пооблежались.
Между первой и второй, считают старики, надо как следовает передохнуть. А что может быть лучшим отдыхом для подвыпившего, размякшего человека, чем добрая беседа? Да тем более на злободневную близкую и постоянно беспокоящую тему.
- От внука-то от Генки-то твово чаво-то опять навроде бы ничего не слышно, – начинает разговор Харитоныч. – Не собераеццэ в ентим годе нагрянуть к тибе с новой жонкой-то? А?
- Да обешша-а-ал… Сам лесопунктовый начальник цельный трактор обрезков досок с лесопилки на дрова мине пообешшал прислать ентим летом. А чаво-то все не привозит. Свистун он, едри его коренья!– не впопад отвечает серьезно озабоченный собственными проблемами да еще и крепко туговатый на ухо Спиридоныч.
- Ну-у-у… ну-у-у…поня-я-я-ятно, поня-я-я-ятно, - с умным выражением на лице тянет тоже не отличающийся особой остротой слуха Харитоныч, - значит Генка совсем забыл про деда. Раньше-то, ковда в ансситуте-то училсэ, кажиные каникулы у нас в деревни торчал. А вот как анженером стал, да оженилсэ ишшо, нашел сибе, вишь ли, городскую кралю, так и все. Топерича только вокруг хвоста своей бабы крутиццэ. На хрен собачный топерича ему нужн дед, выпестовавший его с измалетства. Ведь ты же был ему и маткой и батьком с тех пор, как евойная матка вертихвоска, твоя дочка Настюха, убежала с ентим кобелем городским и свово робеночка бросила. Тибе старикану подкинула… Да-а-а-а, - печально вздыхает Харитоныч, - чую, наверно и Генка, мать его за ногу, в Настюху пошел. Не зря-я-я-я говориццэ, на осины не ростут апельсины. Вот и тута: ронной внучок на бабный подол ронново деда старого проминял. Совсем забыл. Да и его краля-то то-о-о-жо хороша. Насовсем внука от тибя отвергла. А он то што…, едри ево корень…Ну, да о чом тута баить, ночная кукушка, как хошь, дневную перекукуёт, - философствует старичок.
- О чем ты глаголиш, дружишшо. Што правда, то правда. На кой ляд мы, пни старыи, нужны большому лесопунктовому начальнику, - обобщает старшй дед. – У его и без нас головной боли полно. Зобот – полной рот. Даже ишшо и больше мабуть.
Деды замолкают и печально думают о своей тяжелой доле одинокого всеми забытого старого человека.
- А не пора ли нам пора…, - громко кричит, вдруг оживая, Спиридоныч и задорно принимается потирать руки, - што мы делали вчарась?
- Не послать ли нам гонца ишшо за по одной рюмочкой винца, - также звонко конкретизирует Харитоныч.
Сказано – сделано: быстренько распределена очередная порция священного напитка.
 - Ну, примём, што ли, - с шумом втягивает в себя воздух Харитоныч, вскинув над столом свою иссохшую от долгой жизни на земле лапку, крепко вцепившуюся в маленькую рюмочку, - как говорят питухи городскии, за здоровьё вашо, Спиридоныч.
 - А в горло нашо, Харитоныч, ответствуют твоим городским наши, деревенскии, - веселится тот, подкалывая умничающего друга.
  Ожившие стариканы, словно помолодели: окрепли голоса, даже слух как будто бы улучшился и обострился, повысилось взаимопонимание.
 - Хе-хе-хе, - веселится Харитоныч, - хорошо-то как, ядрёна матрёна. Как заново народилсэ. Самочуйсво – до-о-броё. Шичас я, Спиридоныч, ну прямо, как в той песни, котору часто москоскоё радиё поёт. Хорошии слова… Погоди, дружок, шшас спомню… А! Да! Вот: не росстанусь с комсомолкой, останусь вечным молодым… хе-хе-хе… И все она – наша люби-и-и-има-я-я-я, кормилица и поилица наша……
Дед Харитоныч нежно берет со стола чекушечку с остатками водки, влюбленно любуется ею, оглаживает. Затем бережно ставит на место.
- Дохтурша, - я бы лучче сказал, - авторитетно подправляет друга Спиридоныч. – Ты вот утрецом -то со с ранья -то вполз в мой дом, как муха полудохлая, брел ели-ели. Да и я был не краше. Анным словом, мы были стойно два старых, червивых гриба-шлепака – с дряблой обвисшой шляпкой и на тонкой такой жо дряблой ножки. А шичас! – Чалышки – боровички молодинькии… А ты-ы-ы-ы говоришь: кормилица да поилица… - Дохтурша она! Вот и вся нидолга.
И вновь задушевная деловая беседа двух собутыльников.
 - С Валюхой – то, нивеской, как у тибя, дружочик. Хоть чуть оссепениласе баба? А то-о-о… Ну прямо в оглобли не заведешь. Как кобыла необъезженная бесиццэ. Вишь ты, придумала пустая балаболка: алкаш Спиридоныч, пьянь, вишь ли, беспросветная. Ни друг он тибе и ни товариш! - Тьфу! Пропади ты пропадом! Трескотуха треклятая! И нады жо ляпнуть такоё! Трепло поганоё! – во всю ивановскую орет с возмущением старик. – Што ето она роскудахталасе! Курица обшипанная! Сорока долгохвосная! В твоем дому живет, а ведет сибя, как хозяйка взаправдошная. Ты приструни ию, Харитоныч. Втолкуй этой глупой бабенки, што пока у тибя ишшо есь силы и ты хозяин в дому, а никто другой. А то ить, ты жо знаёшь, у бабы волос долог, да ум короток…Ненароком и до тибя добереццэ, примеццэ тобой камандовать. А то ить давай на двоих помаракуём – придумаём, как это помело оссепенить.
- Да ить, я ить, конешно…На-а-а-ады бы-ы-ы…На-а-ады бы-ы-ы… Ну-у-у-у… ищо могу я-я-я-я сам…Я ишшо сам могутно-о-ой...И-и-и тудыт твою мать… К едреной курицы-ы-ы-ы… - мычит в ответной речи Харитоныч. – Но… ить…сам понимаёшь…ить…
- Ты, чаво тама?… Пень замшеловой, совсем худой стал. Совсем не понял, о чем я тибе вот ужо половину вечера втолдычиваю? Ишшо раз, топерича ишшо громче, выговариваю: приструни Валюху!
- Ах Валю-ю-юху!? Нивеску - то мою… Дык так бы сразу и сказал, а то все намякиваешь да намякиваешь… О-о-о!…- взъерепенился Харитоныч, - енто я сразу! У миня-я-я-я не очень-то… Я-я-я-я …чуть што, так о-о-о-о я-я-я…… У миня не ссы в серьгах….
Дед смешно размахивает руками, угрожает отсутствующей невестке. Для пущей важности и большей убедительности подкрепляет свою пламенную речь крепкими народными выражениями. Занятно, но мат в устах этого божьего одуванчика с крошечным личиком, сплошь изборожденным морщинками и складочками, как мордочка у старого мопса, звучит неуклюже и комично. Харитоныч матерится не как профессионал – коренной сельский житель, а словно начинающий любитель - городской интеллигент, впервые вслух произносящий эти хорошо понятные, но непривычные для себя слова.
- Ну, вот и славнинько, наконец-то пошло-поехало, - с удовлетворением потирает руки Спиридоныч. – Пронял, вижу, мово дружка…. А топерича самоё время пригубить за успех ентова богоугоднова дела, Харитоныч.
Старики быстро заполняют тару и чокаются:
- Выпьем жо, дружишшо, за то, штобы Валюха упять чоловеком стала и вся недолга, - отрезает Спирдоныч.
Друзья пропускают еще по чарочке. На сей раз закусывают, как они выражаются, манухвактурой – подносят к носу рукав и шумно занюхивают.
- Эх, как говориццэ, крепка советска влась! – довольно крякает Спиридоныч, смакуя пропущенной рюмочкой.
- Хороша, чортовка! – тоже покрякивая, вторит ему Харитоныч.
Деды молча начинают ковыряться в своих тарелках: с места на место перекладывают «заедку», лениво перемешивают ее, но не едят. Что-то уже ничего не лезет во чрево – «нажавались».
-….м-м-м-м…да-а-а… вот и-и-ть…чаво тута и сказать мочно…и-и-и-и…анным слово-о-ом… как бы енто-о-о-о…я бы даже бы-ы-ы…- после небольшой паузы принимается цыцеронить Харитоныч.
- Ну, чаво ты, краснобай хренов, кота за хвос тянёшь? Все мычишь тута, а не телиссе. Рожай, што ли-и-и-и-и! Або как? – прерывает страдания друга Спиридоныч.
- Тибе вот просто, старина. Прокукарекал, а там хошь россвет не наступай. А каково мине-е-е-е? – разводит руки младшй.
- Што ты плетешь-то, Емеля - пустомеля? - возмущается друг, - яснее талдычь или, как говорят нонешнии грамотныи люди, изрекай конь-крет-ней, - произносит он по слогам «дюже пондравившееся незнакомое, но совсем понятное, слово».
- Ну как што… Да вот о Валюхи все маракую. Хорошая она баба. Зоботливая. После погибели сына на фронте германском в сорок четьвертом годе так взамуж и не вышла. Двух детушков сама выроссила да выучила.. Онна одинешенька. Ишшо и нас с моей старухой почти полста годков обихаживала. И бабушку мою чесь по чесси похоронила - по-христиански. Топерича, сама старуха – на осьмой десяток пошла, а со мной все ровно мучаеццэ. А ить могла бы и бросить миня, фулюгана - выпивоху. Ан нет, возиццэ со мной, как и всегда, обихаживает. Недавно вот кепку и кальсоны новыи купила и ни копейки с миня не взела. Не-е-е-е, Спиридоныч, не стану я ию приструнивать – не за што.
- Воб-че-то-о-о-о, мо-о-о-жет ты и пра-а-а-ав, Харитоныч, - глубокомысленно нараспев по слогам изрекает Спиридоныч. - Пожалуй, сгоряча да и на пьяну башку я это все наворотил. Хорошая у тибя нивеска Валюха. Не то, што моя дочка - паршивка Настюха. Непутевая она у миня. После погибели старших сыночков на германском фронте единственная она у нас осталасе. С моей бабушкой-покойницой всю душу в ию вложили, пестовали ию. Но вот што получилосе - дрянь гуляшшая. Ведь ей уже давным-давно на шестой десяток пошло, а все - то бесицце, никак не остепеницце потаскушка, Господи прости душу грешную. Единсвенного сынка малюткой бросила, оставила нам, старикам. И ни спомнила об ём ни разу. Дрянь моя Настюха, никудышная баба. Топерича вот совсем запропассиласе. Наверно нового, ажно сама забыла которого по шшоту, кобеля городскова нашла, и черти носят ию по белу свету. Ни кола, ни двора. Ни детушков. Анным словом, кукушка…куку-у-ушка-а-а-а …- печально досадует Спиридоныч, склонив свою белую, как лунь, голову.
Жаркие дебаты не только распаляют, но и утомляют старичков, а «райское питиё», серьезно расслабляет. Постепенно они замолкают и начинают подремывать, склонив на грудь свои многострадальные, буйные головы. То один, то другой во сне всхрапывает. Дергается, потревоженный этой колыбельной песнью в собственном исполнении, затем принимается чавкать и пьяно бормотать что-то себе под нос.
Из мира сновидений и сладких грез первым выплывает Харитоныч. Он трясет головой, будто сгоняя наваждение. С трудом продирает глаза, тупо озирается, словно выясняя: и-и-и де ито-о-о я нахожусь…куды ито миня занесла нечистая?… К великой радости обнаруживает спящего напротив друга и вспоминает: во-о-от оно што-о-о – поня-я-я-ятно-о-о-о…в дому у луччего друга.
- Кхе-кхе-кхе, - принимается кашлять старик.
Спиридоныч спит, словно младенец: крепко и звонко посапывая носиком.
- Хы-ы-ы-ы… - громко и протяжно отхаркивает собутыльник.
Никаких признаков жизни.
 - Ну-у-у-у-у… во-о-о-т…навроде бы-ы-ы-ы и…я так мыслю-ю-ю-ю... – уже орет старикан, пытаясь разбудить друга.
- Ну, што ты тама, кочерешка старая, шумишь! – возмущается Спиридоныч. – Прямо беда. Не дает, вишь ли, подумать. Только порозмечталси, только до самого интиресного дошел, он тут как тут…Вот ссервец, душа окоянная…
- Кажись, - дипломатично завязывает разговор Харитоныч, - припоздилисе мы с тобой севодни, дружок. Вот мотрю я, - он бросает взгляд на пустую четвертинку, - мы чаво-то с тобой подзаболталисе севодне. Мницце мне, что пора бы уже и старыи кости ташшить на покой.
Спиридоныч также смотрит на опустевший пузырек.
- Да-а-а! Пожалуй, пора и по конурам, вишь ли, разбегаццэ, - обреченно поддерживает он идею друга. И взаправду, Харитоныч, мы с тобой севодни совсем заболталисе.