Дом ста камней

 Гололедица, обманчиво прикрылась платком -снежком. Ждет не ловкого прохожего. Подсечь, завалить на мостовую, каблук сломать, а может и голову пробить. Разбойница. Холод то какой. Ветер с запахом перегара, и паленых книг. Стонет сквозь стиснутые зубы калиток и ворот. Волчья ночь, собачий холод. Страшно. Неровным шагом то и дело взмахивая зажатым в руке маузером, крадется человек. За ним еще, черная кожа блестит на морозе, фуражки прячут в глубокую тень лица убийц. Дом заколоченный, лишь на втором этаже мелькая тусклая керосинка. -Ломай! -удар, еще раз, но дверь не поддается. Тогда двое солдат наваливаются с коротким -Ух!
 Гулкие шаги в темноте, по лестнице на верх, разбилось что-то, что-то зазвенело. Удар ногой и дверном проеме как в раме картина из двух человек. Седой еврей с женой. Сидят белые, молча. Входят солдаты, молча заполняют комнату. Впереди с орлиным носом, в кожанном плаще комиссар. -Ну, что буржуи, золотишко сдавать будем? -еврей поднял голову, в глазах его мелькнула надежда. -Аркаша, это ты? Ну какое золото, лавку давно разграбили, кое что осталось, но ты же знаешь какие теперь цены. Мы отдадим все. -еврей кивает жене, та бросается в другую комнату выносит чемодан. -Аркаша не убивайте только.
Комиссар подходит открывает чемодан, присев на корточки. Удовлетворенно улыбается. -Извини Гриша, поступил сигнал, что кто-то контрреволюцию поддерживает, а это сам понимаешь...
-Аркаша, мы же евреи. Евреи друг друга не убивают.... -в глазах мольба.
-Ну вопервых расстреливать я тебя буду не как еврей, а как комиссар и расстреливать я буду тебя не как еврея, а как контрреволюционный элемент. -холодно, снимая с предохранителя маузер произносит Иванов.
-А когда я тебе буду снится, ты кем будешь? Комисаром или евреем? -уже понимая обреченность, спрашивает бывший ювелир.
 Маузер упирается в лоб, рука трясется. Опускается. Снова поднимается и снова падает....
-Иванов! Стреляй! -кто то приказывает из-за спины. -Не могу... кто то щелкает затвором. Пах! Пах! Пах! Три выстрела, один плевок. В комнате остались Розенблюм с женой и Иванов.
 Узнав про это жена Иванова с сыном, бежала из России в Палестину. С собой она взяла чемодан на дне которого лежал булыжник, выковырянный из красной площади во время беспорядков и использованный в уличных столкновениях. Два года продолжалось их путешествие и были моменты когда от усталости она не могла стоять на ногах, но камень не выбросила и довезла.
 -Вот он. -худая старческая рука поглаживает выступающий из кладки камень. Темный прямоугольник, отличается от местных светлых кирпичей. Он вмурован в стену полуразвалившейся постройки, с обсыпавшейся штукатуркой и позеленевшей черепицей на крыше. -Булыжник из Москвы. А вот камень из Берлина. -старик опираясь на палку шагает к другому тоже очень темному куску гранита. -любовно с нежностью гладит его. -Отец моей первой жены привез его. Они поселились в нашем доме, очень хорошие были люди. Идем дальше, кателец из Бухареста, смотри какой пористый. Их добывают в котлованах, это дно когда то бывшего там моря. Можно разглядеть мелкие ракушки. Идем, идем. Такая причуда везли с собой камни, не знаю, может это традиция, а может совпадение, но многие их привозили раньше. Чуть не в каждом доме были такие камни. Вот марокканский сланец. Вот итальянский кирпич. Этот из ирака. Тут Вильнюсский булыжник. Смотри, а это из Британии. Человек снимал у нас комнату, он рассказал, что вытащил его из каменных оград, не далеко от Стоунхенджа. Здесь вся история. Пока этот дом стоит будет и эрец Исраэль! Да... -старику тяжело дышать, мы обошли вокруг всего дома, пригибаясь и переступая груды мусора. -Они хотят его снести... но пока я жив, ни за какие деньги не соглашусь! Да... Мне восемьдесят восемь, я знаю, много, но я не могу умереть, кто то должен это все помнить. Так, что до ста двадцати придется... -До ста двадцати вам! -мне пора, ухожу. Тель-авивская толчея и шум водоворотом захватывает и уносит по течению. Гудит улица, горланит рынок, но я не вижу и не слышу ничего. Толпа становится прозрачной, шум и гул стихают. Мелодия все явственнее звучит в голове, скрипка стонет, поет о любви. Любви к родине здесь и родине там. Мне все ясно.