Му-Му

          

              - Му-Му!

                (стоял когда-то дуб зелёный…)

Герасим был почти от роду немой, он всегда рыбой молчал и никогда не умел жаловаться. А  если его эмоции начинали чересчур проявляться и переполнять душу под воздействием негодования, норовя выплеснуться наружу,   он всегда начинал сильно мычать, и у него получалось это самое: – "Му – Му". Правда, когда он долго мычал, из него иногда вырывалось какое-нибудь вполне членораздельное слово, но вырваться оно могло только у трезвого. Правда, у пьяного, вырваться тоже могло, но это было уже сложнее.  К собакам же,  в отличие от того, классического Герасима, этот Герасим вообще не относился никак. Нельзя сказать, чтобы  от собак он был без ума, впрочем, так же, как их ненавидел.
Ещё у него была хозяйка, злобная барыня с  капризно нервозно-стервозным характером. Ну что тут можно сказать? Грешна с Герасимом была барыня, грешна, и это был факт, от этого никуда не уйдёшь. Для вдовой барыни кандидатура Герасима была, наверное, наиболее подходящей. Немой, лишнего не наболтает, здоров как жеребец, то бишь, дело знает чутко и чувствует тонко, когда это особенно нужно…

До сих пор никто толком не знает, как тайные взаимоотношения барыни и Герасима можно было назвать? Ведь что-то тянуло  барыню к Герасиму, притягивало… Но, то, что эта была не любовь - это было уж точно.
Подойдёт, бывало, хозяйка к Герасиму, сядет рядышком, погладит его по кучерявой головушке и скажет:
- Ах ты, дурында моя стопудовая, давай-ка, поговорим с тобой маленько по-человечьи. И начинает  изливать ему душу, твёрдо зная, что немой никому ничего не «ляпнет» и нигде по пьяни не проболтается. А Герасим слушает и только кивает. А барыня рассказывает ему свои сокровенные тайны, рассказывает, в руках баночку со сгущенным молоком держит, любила она сгущенное молоко. Но когда молоко доест, то начинает ложку облизывать, да так сильно облизывает, и так при этом крутит глазами, как будто это вовсе не ложка, а нечто такое большое и очень приятное. А после сидит и смотрит своими блестящими глазами, и колит ими Герасима,  и улыбается собственным мыслям. У Герасима в такие моменты глаза почему-то всегда становились как перед случкой у хряка - совершенно стальные. Но вся беда в том, что он не мог говорить, а если бы и мог, то барыня,  наверное, от его любовных слов начала таять. Она бы вся таяла, таяла и, наконец-то, растаяла…
И если б нашелся тот  человек, который сказал, что Герасим был тихим огоньком её неспокойной души – он был бы прав на все 100%.
А Герасим был молодцом, косая сажень в плечах и остальное тоже, о ком говорят, в воде не тонет и в огне не горит, ведь сколько раз шиньон с барыни  в момент любовных утех в форточку вылетал.

Впрочем, и у Герасима были свои слабости. Он часто погружался воспоминаниями в детство, в памяти подолгу рисуя свою мать крестьянку и всё, что с ней было связано. В его голове  часто вспыхивал эпизод, после которого он совсем потерял слух, голос и нюх. Он тогда едва научился ходить. Была пора сенокоса и мать, заготавливая сено, оставила маленького Герасима на краю делянки играть незамысловатыми крестьянскими игрушками. Налетел страшный ветер, сверкнула молния,  взрывоподобно ударил раскатистый гром! Маленький Герасим испугался и побежал с криками  к  маме, но когда он вцепился в подол её платья комочком, от страха говорить  уже просто не мог. От этого дикого страха что-то оборвалось в его детской, ранимой душе. Он всё время вспоминал этот маленький и важный момент в его жизни, и ему всё время хотелось  убежать от этих воспоминаний.

Время падало с крыш дождевыми каплями. Лето выдалось очень ненастным, всё время шел дождь, и казалось, что он никогда не кончится. Но, как говорится, в мире нет ничего бесконечного, всё имеет свойства когда-нибудь, да заканчиваться. И дождь этот тоже закончился, и все радовались, все - кроме барыни.

Дело в том, что матушка барыня была человек настроения, её банальность совсем не знала и не имела границ. И тот дуб, которому намедни исполнилось бы лет триста не меньше,  под ветвями которого располагалась тенистая веранда поместья, вдруг стал ей мешать..? Долго  думала барыня, как ей быть,  много ночей не спала, но  таки надумала и своим бестолковым приказом, в конце концов, повелела тот дуб завалить. А дуб был вековой, крепкий, необхватный и очень могучий, с большей и извилистой кроной, он оставался немым свидетелем вокруг него происходящих событий и был сродни чем-то Герасиму.

 Понятное дело, бензопил в то время ещё не было, и валить дуб кроме Герасима было некому. Долго, однако, мужик противился и сопротивлялся,  беспомощно мыча как телёнок,  высказывая, таким образом, своё явное несогласие с барыней, но делать было нечего, против барыни идти было нельзя. Наточил он топор до звона, перехватил рукой поудобнее, и вогнал остриём прямо в старую кору корявую дуба.
Неделю махал Герасим своим топором с утра до ночи. Неделю над поместьем стоял стук топора, от ударов которого стало стучать не только в голове у Герасима. А барыня всё негодует и негодует по поводу дуба:
- Да что я дура, что ли какая? По два раза в одно и то же место смотреть? Надоел он мне хуже горькой редьки! Долго ты  ещё топором будешь стучать!? - корила она своего крепостного.
Право дело, никто не знает, что ей тогда взбрело в голову. Может быть, дуб тот не вовремя посадили, а может, он вырос не там, она, и сама-то толком не знала… Но на восьмой день терпение барыни лопнуло, и она пошла, показывать крепостному как правильно надо валить дуб...?  Герасим же, увлеченный лесоповалом весь в мыслях, как-то и не заметил тихо подошедшую барыню и наотмашь, в крепком богатырском размахе приложил ей обухом прямо по голове. Барыня охнула, схватилась руками за голову и осела. Побежали за лекарем... Так барыня слегла на неделю с  черепно-мозговой травмой,  благо обух топора краем прошел. Но пока, суть да дело,  пока барыня поправлялась,  Герасим дуб окаянный  осилил-таки и завалил.
Тем временем барыня, немного поправившись, пришла в себя и решила вновь посмотреть на работу Герасима. Правда, дуба уже не было, на том месте остался лишь здоровенный такой пень. Но барыня опять  негодует, приказала найти Герасима и велеть корчевать ему пень. Долго искали Герасима, а когда нашли,  поняли, что пень корчевать он не хочет, а только мычит и в упор отказывается работать, даёт понять знаками, что он тут, на этом пне и издохнет…
Но барыня всё кричит, на агрессию рискует нарваться, ногами стучит,  настояла-таки на своем. Делать нечего, поплевал Герасим на руки, поплевал да и взялся за старое. Неделю он с ним проволындался, и так пробовал его корчевать и сяк, и жег,  и всяко разно пытался - толку опять не было никакого, пень был уж больно серьёзный. А барыня не останавливается, стучит своими маленькими кулачками в его могучую грудь  и на пень всё показывает, мол, в нём вопрос жизни и смерти укрылся.
- Корчуй его окаянного, иначе век воли тебе не видать!
Герасим не любил корчевать пни, уж, что тут поделаешь…

Долго ли шло время, коротко ли,  пришел к нему на помощь  садовник, в прошлом отставной бомбардир - артиллерист.
- Рвануть бы его надо, слышишь, Герасим?
И барыня лезет туда же:
- Взорвать этот пень к чертовой бабушке и что б духу его больше здесь не осталось!
Ну, сказано - сделано, и они с садовником, как говорится - проломили стену...

Вообще, если же честно, тяжелая это работа, дубовые пни корчевать. Мужики раздобыли взрывчатку, заложили, подожгли бикфордов шнур, спрятались. - Ахнуло! Подошли – заряд был слегка маловат. Стоит пень на месте и хоть бы чего. Заложили тогда взрывчатки поболее, опять ахнуло, так, что в поместье  стёкла аж зазвенели. Рассеялся дым, подошли -  пень снова на месте стоит бастионом. А барыня бесится, поболее кричит взрывчатки нужно  подкладывать! Тогда мужики заложили конкретно, отбежать еле успели. И тут кэ-эк, да прости ты нас Господи, кэ-эк долбануло!!! От взрыва половина поместья не устояла… и рухнула. Правда и пню тоже досталось.
От этого адского взрыва и грохота, эхом прокатившегося по этим краям крестьяне крестились, собаки лаяли, детишки плакали, а свиньи в хлевах хрюкали и визжали.

На этот раз дым долго не мог рассеяться. А барыня была просто в ужасе, когда всё увидала своими глазами. Но тут на останки пня взгромоздился Герасим и долго ковырял пень носком сапога. А потом как-то дико так замычал и стал показывать  на рухнувшую половину поместья, на барыню и всех остальных, кто в этом деле участвовал. Присутствующие в одночасье затихли и повернули головы в его сторону. Они знали, когда Герасим  долго и сильно мычит,  из него обязательно что-нибудь вырвется.

- Му! - Му-му-му! – на этот раз сильно мычал Герасим, обводя взглядом присутствующих. Он продолжал так дико мычать,  что на его пунцовой шее ярко вздулись свинцовые жилы.
-  Му-му - Му-му-муууу!! - со всей силы старался Герасим. - Му-да-ки…!!!  - наконец-то  вырвалось из него очень членораздельно. 

Крепостные долго после восстанавливали поместье, а барыня после этого случая к Герасиму  что-то совсем охладела.

                Андрей Днепровский - Безбашенный.

                (A.Dnepr)  

                17 июля 2004г