Дирижер

Он стоял на сцене, спиной к залу, высокий, худощавый, казалось, застывший в этой суровой неподвижности. Только правая рука в белой перчатке взлетала вверх, отталкиваясь с такой неистовой энергией, что целый оркестр подчинялся беспрекословно этому четкому, сухому ритму, как человеческий организм подчиняется биению сердца. Он действительно сейчас был сердцем, всей жизнью выстрадавшим эту прекрасную музыку, которая звучала, повинуясь его движениям.
Не случайно сегодня эта симфония впервые звучала именно здесь, в Петербурге, он снова приехал сюда через много лет, чтобы с этой сцены поведать о той боли, которую пережил, будучи совсем еще юным. Большой серый город отнял тогда самое дорогое, что можно отнять у ребенка – его беззаботное счастливое детство, а затем и самого любимого человека – мать.
Два года назад, когда он был в Америке, с триумфальной концертной поездкой, и все восхищались талантом русского композитора и дирижера, а он безумно скучал по своей далекой и такой любимой России, в его голове зазвучала главная тема этой симфонии. Сначала он назвал ее «Жизнь». Это действительно была вся его жизнь, в которой от одиночества и отчаяния спасала только работа.
Все жизненные переживания и потрясения, все нервные срывы, столь часто происходившие с ним, он мог поведать только музыке. Самым дорогим местам и любимым людям он посвящал музыку, в которой рассказывал о своих впечатлениях. Музыка была всем в его жизни, вернее, она сама была его жизнью.
Там, в Америке он особенно остро затосковал по своему детству, по маленькому рабочему поселку, где он родился. Отец работал горным инженером на шахте, и маменька, милая его маменька, была тогда еще жива.
Она царствовала в гостиной, это была ее любимая комната, там она вышивала, сидя на полукруглом диванчике, там принимала гостей, и когда ему нужно было посекретничать, или просто хотелось почувствовать прикосновение ее мягких, нежных рук, которые он запомнил на всю жизнь, он со всех ног мчался в гостиную.
Няня Фанни ругала его за то, что он мешал маменьке, но уж очень ему хотелось чаще видеть эти прекрасные, задумчивые, немного печальные глаза. Больше всего на свете он любил долгие вечера, когда они всей семьей собирались в зале. Горели свечи всех люстр и бронзовых канделябров, стоявших на тумбах и украшенных крылатыми фигурами женщин с рогами изобилия в поднятых руках, от них исходило какое то особенное, домашнее тепло и уют.
Очень часто к ним приходили гости, тогда маменька пела, или музицировала на рояле, а отец играл на флейте в небольшом оркестре, который сам же организовал. Музыка тревожила его маленькую душу, она заполняла его настолько, что даже потом, когда уже все расходились и детей укладывали спать, он долго не мог уснуть. В его голове продолжала звучать другая музыка, та, которая рождалась где-то внутри него и была продолжением только что услышанных произведений великого Моцарта, или Глинки.
Он очень хотел сыграть ее для маменьки. Малыш приходил к роялю, перебирал пальчиками клавиши, они отзывались мягким, печальным звуком, но сыграть то, что хотелось, не мог. Расплакавшись от обиды, мальчик убегал в самый дальний уголок сада, прятался там и долго сидел в одиночестве, сочиняя печальные стихи и предаваясь грусти и унынию. Маменька не хотела, чтоб малыш так переживал, она даже пробовала закрывать рояль на ключ, но это не помогало.
Именно тогда в их доме появилась его первая учительница музыки, именно тогда он, наконец, стал учиться этому великому таинству – собирать отдельные звуки в прекрасные мелодии, как учился он из букв составлять слова и предложения.
Еще он хорошо помнил, как однажды отец привез из Петербурга оркестрину. Так называлась та механическая штука, внутри которой крутились круглые валики и как ни странно, оттуда тоже звучала музыка, она была неживая, ненастоящая, какая то кукольная, но от этого не менее красивая. Тогда он впервые услышал отрывки из итальянских опер Беллини, Доницетти и страстно полюбил оперу.
Он часто вспоминал, как теплыми летними вечерами они всей семьей выходили из залы на широкое крыльцо перед фасадом дома. Там можно было наблюдать удивительно красивые закаты солнца, когда все небо было раскрашено такими волшебными красками, что невозможно было оторвать глаз.
Большое круглое солнце опускалось все ниже и ниже, отражаясь в пруду, на гладком зеркале которого покачивались рыбацкие лодки. Из поселка доносились нежные и красивые русские песни, которые пели, собираясь по вечерам, парни и девушки. Эти песни он тоже запомнил на всю жизнь, и потом, когда писал свою музыку, он часто вплетал в нее эти мелодии, как искусная кружевница вплетает цветные ниточки в свое изделие, от богатства и разнообразия которых оно становится еще прекраснее.
Чувство удивительного покоя, умиротворения и защищенности от всего плохого и страшного, что есть на свете, было в такие минуты острее всего. Он изо всех сил прижимался к маменьке, она гладила его нежно по голове, а рядом стояли большой, сильный отец и старший брат Николай вместе с любимой сестрой Сашенькой. Казалось, так будет всегда…
Но неожиданно счастливое детство закончилось… Папенька решил, что мальчик должен получить юридическое образование и семье нужно переехать в Москву, а потом в Петербург. Свое первое впечатление об этом городе он тоже хорошо запомнил. Огромные серые дома нависли тогда над ним, как каменные глыбы, из-за них не было видно солнца.
Вернее, солнца здесь и не было, унылая осенняя слякоть, промозглый холодный ветер с Невы, ощущение того, что этот город его не принимает, и смеется над ним, не покидало с тех пор никогда. Это ощущение усиливалось, когда мальчишки в классе обзывали его деревней и зло подшучивали, зная его детскую доверчивость и непосредственность.
Учиться ему не нравилось, единственным спасением были уроки музыки, на которых он мог отдохнуть и расслабиться душой. Правда здесь, в Петербурге, у него появилась возможность посещать оперу, куда он убегал каждый раз, когда появлялось свободное от учебы время. И еще одной маленькой радостью в его жизни стали только что родившиеся братья-близнецы, которых он восторженно называл маленькими ангелочками, херувимами, спустившимися на землю, так они были прелестны.
Приезжая домой, он мог часами играть с ними, смотреть, как они мирно спят, посапывая носиками, и ему хотелось защитить их от всего, что могло бы огорчить малышей.
Однажды, приехав с учебы, он почувствовал, что дома что-то не так. Маменька не встречала его как обычно, у порога, улыбаясь. Она лежала в спальне, совсем слабая, с заострившимися чертами лица, осунувшаяся и постаревшая. Ее мягкие нежные руки лежали поверх одеяла, но они были другими, морщинистыми, сухими и жесткими. Только ее чудесные глаза смотрели на него как прежде с любовью и жалостью.
Он уже слышал, что в городе свирепствует эпидемия холеры, но никогда не думал, что эта страшная болезнь может коснуться его семьи. Впервые он плакал и яростно молился Богу, умоляя его спасти маменьку, но к вечеру она умерла. Эта первая в его жизни смерть стала таким потрясением, что он не мог придти в себя, обвиняя этот город, отца, Бога, в том, что потерял самого близкого и любимого человека. Он надолго замкнулся в своем огромном горе, жизнь остановилась.
Тихо лежа в постели, не желая вставать, что-то делать, с кем-то говорить, он хотел только одного - умереть. Он уже не помнил, сколько он так лежал, няня не отходила от него ни на минуту, но он не видел и не слышал ничего вокруг. Даже музыка покинула его, тишина, одиночество и отчаяние сводили с ума.
Ночью он не мог спать, он смотрел остановившимся взглядом на икону, с которой на него глядел печально Иисус и спрашивал только об одном – почему? Иисус в ответ скорбно молчал. Вдруг свет свечи, которая уже почти догорала в лампадке, стал немного ярче, он как будто заиграл другими цветами, лицо Иисуса стало казаться в этом странном свете живым.
Мальчик завороженно глядя на это превращение, вдруг почувствовал, что тишина перестала быть такой пугающей и зловещей. В эту густую вязкую тишину стали прорываться какие-то звуки, сначала робкие и несмелые, они пытались пробиться в его сознание, разогнать страх, поселившийся в голове и в сердце. Потом они стали звучать громче и отчетливее, сливаясь в единую гармонию со светом свечи.
Он вскочил с кровати, подбежал к роялю, и стал играть, пытаясь подобрать эту мелодию, которая сейчас звучала в нем. Он быстро записывал ноты, которые, казалось, сами возникали в голове, стараясь не забыть, не упустить ни одной из них, чтоб не нарушить очарование. Когда он закончил писать, было уже утро, свеча давно погасла, а вместе с ней немного утихла боль потери.
Он лег в постель, совершенно изнеможенный и впервые за эти дни крепко уснул. Проснувшись, он почувствовал, что стало намного легче, как будто он смог освободиться от какого-то большого и тяжелого груза в душе.
Вдруг вспомнив про близнецов, он побежал в детскую. Там он долго стоял, глядя на их милые спящие личики, и укорял себя за то, что совсем забыл про малышей. Теперь только он мог стать их защитой и опорой в жизни. Его захлестнула такая любовь и нежность, что он опять чуть не заплакал.
Неожиданно он понял, что Господь послал ему это испытание, чтобы всю свою жизнь он посвятил музыке, и этим двум чудесным малышам, лишившимся материнской ласки, заботы и любви в еще более раннем возрасте. Он стал много писать, очень много. Его удивительные по своей красоте и лиричности мелодии никого не могли оставить равнодушным.
 Позже, став известным композитором и дирижером, он переехал в Москву, старался много путешествовать вместе с братьями, пытаясь в дальних странствиях рассеять свою печаль. Личная жизнь не сложилась, одиночество преследовало его. Резкие перепады настроения от безудержного веселья до горькой неизбывной тоски выдавали, что та боль так и не оставила его никогда.
Его единственной отрадой были детские воспоминания, они снились ему каждую ночь и давали сил жить, творить эту чудесную музыку, которая многим помогала справиться с разочарованием в жизни. Самые прекрасные его произведения были посвящены детским сказкам: «Лебединое озеро», «Спящая красавица», «Щелкунчик».
Сейчас он чувствовал, что ему осталось совсем немного времени, и очень спешил написать эту последнюю, шестую симфонию. Он назвал ее «Патетической» и постарался передать в ней все свои страдания, которые никогда не отпускали его надолго.
Мелодии в ней напоминали то какие-то таинственные шорохи, то крадущиеся шаги, то неведомые силуэты, проносящиеся в полете, детские воспоминания сливались в одну таинственную гармонию. Словно сломленный страданиями еще в первой части симфонии герой находит утешение в мире грез, детских воспоминаний, сказок и волшебства. Венчал ее парадный кукольный марш, словно торжествующий гимн прекрасному незабываемому детству.
В последний раз яростно взмахнув рукой в белой перчатке, он медленно опустил ее вниз. Растворившись где-то там, наверху, под сводами зала, затих последний звук его жизни. Медленно повернувшись к зрителям, он трижды стремительно поклонился всем туловищем и ушел со сцены, зал безмолствовал. Через 6 дней его не стало, он умер так же, как его маменька, от холеры, в этом чужом городе, который так и не принял его…