Дитя Солнца

(Аркан XIX)
Сегодня уже сложно сказать, что именно двигало Егудой в его решении покинуть дом: обида ли за все то презрение, которое ему довелось испытать, ненависть ли? Да и какая разница? Ясно, что его не любил никто: отец, потому что Егуда слегка прихрамывал от рождения, и потому не годился для карьеры Храмового стражника, задуманной отцом еще до рождения сына. Он приложил очень много сил, налаживая соответствующие связи. И, как теперь уже понятно – впустую. Детвора из бедных семей не любила его оттого, что семья Егуды была довольно зажиточной, и им казалось, что он чванится. Хотя, откуда им это могло показаться непонятно, ибо Егуда всегда был очень скромен и покладист.

Детвора же из семей побогаче, не любила его потому, что им казалось, что он, по их же словам, был «и нашим и вашим». Это, пожалуй, было верно, поскольку Егуда пытался найти друзей хоть где-нибудь, но не находил их нигде.

Шауль и Ешуа держались особняком. У них был свой мир, в который они не впускали никого, и со стороны Егуды, искать их дружбы было бы слишком самонадеянно. Но он все же искал. Он восхищался силой Шауля и умом Ешуа, но ничего более своего восхищения не мог привнести в их союз. Как-то Ешуа насмешливо сказал:

– Мы будем с тобой дружить, если скажешь, может ли человек проникать в свое прошлое?

– Нет,– уверенно ответил Егуда, которому ответ показался очевидным. И еще он радостно подумал, что, наверное, теперь он, наконец-то нашел друзей.

Но Ешуа надменно улыбнулся и спросил:

– А почему же тогда мы видим сны о прошлом? Значит, оно где-то есть?

– Не знаю…– растерялся Егуда. – А зачем тебе нужно идти в прошлое?

– Так мы тебе и сказали!– засмеялись оба. – Вот если скажешь, как человек может проникнуть в прошлое, так и быть – будем с тобой водиться,– и с этими словами они развернулись и побежали вглубь масличного сада.


В эту ночь Егуда не спал. Отчаяние и обида сдавливали его грудь, он плакал, иногда, как будто все же засыпал ненадолго, но после все равно просыпался и думал, думал…

– Почему все так устроено? Почему, того, кто искренен – все отвергают, а тот, кто лицемерит, бывает обласкан? Со мною что-то не так. Не может быть, чтобы человека не любил вообще никто, даже Бог… Впрочем, мать любила меня, но ее уже пять лет, как нет в живых… Через год мне будет четырнадцать, и по закону я стану полноправным мужчиной, полностью ответственным перед людьми и Богом… Но я не могу быть ответственным по законам, которых я не понимаю. Нет, десять главных законов понятны и очевидны, однако за какую провинность я расплачиваюсь теперь? Я никого не убивал, я не крал, не лжесвидетельствовал… Я, конечно, засматриваюсь иногда на чужих жен, но это со всеми бывает. Он вспомнил, как Шауль с Ешуа обсуждали прелести жены торговца хлебом и даже, как будто, покраснел… В эту ночь он решил, что Ирушалаим для него отныне пуст и более его здесь ничего не держит, ибо в этом городе он не нашел ни правды ни любви. Небо еще не начало сереть, когда он встал и на цыпочках вышел во двор, взял мешок, бросил в него пару лепешек, сорвал с дерева несколько фиг, и, тоже забросив их в мешок, выскользнул за ворота. Впереди лежала неведомая дорога, над которой висели безразличные прохладные звезды.

                              ***

Прошло около двадцати лет. Вечный город Ирушалаим жил своей жизнью, и уже давно никто не помнил, что когда-то в семье торговца коврами жил хромой мальчик. Отец Егуды никогда и не пытался искать пропавшего сына, и даже думать о нем забыл уже спустя месяц после его исчезновения. С неделю в народе ходила молва, что Егуда сбежал с сирийскими торговцами, другие говорили и вовсе нелепицы вроде того, что мальчика схватили римские солдаты и увезли в Кейсарию… Впрочем, такое случалось, хотя и редко. Так или иначе, но спустя месяц после его исчезновения, уже никто и не вспоминал о том, что Егуда когда-то жил на этом свете.

Однажды, в один прохладный уже осенний день, в город через Яффские ворота вошел с караваном торговцев молодой человек. То был явно один из погонщиков. Получив деньги за работу, он двинулся в восточную часть города, где когда-то жили Ешуа и Шауль. Город сильно изменился и Егуда часто останавливался, спрашивая дорогу. Он говорил на родном арамейском, но странный акцент, похоже даже не греческий, выдавал в нем чужака из очень далеких, быть может, даже северных стран. Он миновал Мусорные ворота, обогнул южную стену Храма с воротами для простолюдинов, и вскоре увидел Гефсиманию и Елеонскую гору.

Присев на камень у дороги, он стал ждать. Прошло часа два и солнце раскалило дорогу, над которой уже поднимались, словно призраки горячие струйки воздуха. Ешуа он узнал сразу, хоть тот, конечно и сильно изменился за эти двадцать лет. Он узнал его, еще, когда тот выходил из Овечьих ворот, погоняя осла, нагруженного тесом. Ешуа же не узнал Егуду, и уже, было, прошел мимо, когда Егуда окликнул его.

– Откуда ты знаешь мое имя, странник? – удивился Ешуа.

Егуда молчал, и лишь слегка улыбался. Ешуа явно что-то припоминал, щурил глаза, потирал нос, и было видно, что удивление его растет. Вскоре, он уже смотрел на Егуду, словно бы на призрак:

– Егуда?..

Тот только шире улыбнулся.

– Но ведь ты… говорили… будто бы… погиб у римлян в плену?

– Ну, как видишь, нет, – он подошел слегка хромая к Ешуа и обнял его.

Тот высвободился, и снова спросил:

– Но как же?.. Где же ты был все это время?..

– Мало двух слов, чтобы вместить в них двадцать лет. Быть может, мало и двадцати вечеров, но я расскажу тебе все, что ты пожелаешь знать.

– Твой отец умер семь лет назад…– как бы размышляя, сказал Ешуа.– Кто нынче живет в бывшем твоем доме мне не известно. Если ты хочешь, войди в мой дом и живи, сколько тебе будет нужно…

– Спасибо.– Скромно ответил Егуда.– Ты женат?

– Конечно. Разве можно мужчине быть не женатым? Мне ведь уже тридцать два…

– И дети есть?

– Детей Бог все не давал, и вот только четыре месяца, как Мирьям зачала.– Ешуа улыбнулся.

– Благословенно имя Его…– ответил Егуда, подняв глаза к небу.

– Истинно так! – ответил Ешуа с готовностью, – Но, что же мы стоим? Пойдем в дом, – и Ешуа хлестнув осла, погнал его вверх по Елеонской горе.

                                    ***

– И что же теперь?– спросил Егуда, подливая вина себе и Ешуа.

– Ну, кто знает? Бог отвернулся от нас, как ты видишь, и это понятно. Еще пророк Ирмиягу говорил, что Богу противен дым Храмовых жертвенников. Но кто на земле Иудейской слушал пророков? Храм стоит, и дым жертвенников все летит вверх… И Бог лишь смотрит, как римляне поганят нашу землю. А может, это Он их и привел? В наказание нам…

– Кто знает, кто знает…– Егуда задумался.

– О чем ты думаешь? – спросил Ешуа.

– Я думаю о том, что видел в землях северян… А еще… знаешь, я даже в детстве не очень понимал, зачем Богу нужны жертвенные животные? Ведь он их может сотворить сам сколько угодно… Да и человеку не так уж сложно заколоть барашка и бросить его в жертвенное пламя… Так в чем же жертва, если одному это ничего не стоит, а другому попросту не нужно? Другое, дело, если один отдает самое дорогое, что у него есть, и это «дорогое» настолько редкое, что и сам Величайший не может его создать так уж запросто… В этом случае – подобное действие мне было бы понятно…

– А что же Всевышний не мог бы создать? Разве есть такое на земле?– спросил Ешуа заинтересованно.

– Ты всегда был умен, – ответил Егуда, – ты был всегда гораздо умнее меня. Подумай сам.

– А ты точно знаешь, что такое бывает?

– Да. Точно.– Егуда и, откинувшись на подушку, прислоненную к стене, стал поглаживать бороду.

– Что же это… не знаю… может… большой изумруд, величиной с Храм? Нет, это, пожалуй, не трудно для Него… – размышлял Ешуа.

– Ну, хорошо, а мог бы Всевышний создать изумруд, который не смог бы поднять Он сам?

– Не шути так…– Ешуа задумался, – хотя… я не знаю…

– Ну, хорошо, – Егуда опять склонился над столом, – зачем человек приходит на эту землю? Почему в начале все одинаково слабы, милы и забавны, а после дороги их расходятся, и один становится сильным, другой слабым, один добрым, другой злым?

– Ну, и это дело рук Всевышнего…– сказал Ешуа утвердительно.

– Значит Всевышний делает людей злыми, а после наказывает за зло? Так? – спросил Егуда.

– Нет, злыми они делаются сами…– уже менее уверенно ответил Ешуа.

– Вот! Сами! Ты сам это сказал! А кого больше на земле? Злых или добрых? Грешников или праведников?

– Конечно, праведников меньше,– ответил Ешуа с прежней уверенностью.

– Так не это ли сокровище в глазах Божьих? Если грешников на земле – как булыжников на дороге, а праведников меньше, чем больших изумрудов?

Ешуа задумался.

– Так ты к чему это говоришь? Уж не хочешь ли ты приносить в жертву праведников?

– Нет. Не совсем. Праведник сам должен сделать эту жертву. В этом все дело. Я видел это у северян. Чтобы улучшить «кровь народа», они как бы делают «кровопускание». Для этого избирается лучший из лучших, и если он согласен, он сам ложится на жертвенный камень и уходит к Богу. И отныне его называют не иначе как Дитя Солнца, или Спаситель. О нем помнят после многие поколения. Этот человек становится героем и о нем слагают легенды и песни. Понимаешь?

– А кто же его убивает? – спросил Ешуа немного ошарашено.

– Конечно же, жрец, местный первосвященник. Это, кстати, важно. Иначе жертва неотличима от убийства или же гибели на поле брани…

– Значит, ты думаешь, что если найти в Иудее праведника, и уговорить его лечь под меч, а затем уговорить Каифу сделать это… то тогда народ Иудейский будет свободен?

– Кто знает… – вздохнул Егуда, – Но я видел, как менялась судьба тех людей, ну, у которых я был, как отступала засуха, как они с малыми силами разбивали огромные полчища врагов. Это ли не знак Божий?

Ешуа повернулся и зажег светильник, и тотчас масляный дым тонкой черной струйкой устремился к потолку.

– Интересно, а вот ты бы смог лечь под меч?– спросил Ешуа.

– Нет. Мне нельзя. На мне грехи несмываемые.– снова вздохнул Егуда.

– Грехи?– удивился Ешуа.

– Да, грехи…– туманно ответил Егуда.

– Ты убил кого-то?

– И это тоже. Но не это главное. Я, знаешь ли, поклонялся другим богам. Богам северян. Понимаешь?– медленно ответил Егуда.

Ешуа медленно привстал, а затем резко сел и глаза его округлились от какого-то неописуемого ужаса:

– Да как же ты мог?..– только и смог спросить он.

– Как-как… А как бы я иначе узнал о жертве Дитя Солнца? Да и спасение жизни, как мы знаем, важнее соблюдения субботы, не так ли? Хотя, здесь, конечно, не нарушение субботы, а кое-что посильнее, но я все рано думаю, что был прав. Я уверен, что Бог привел меня в те земли, чтобы показать нечто важное. А затем я вернулся целый и невредимый обратно. А ведь я мог погибнуть уже раз двадцать, поверь! Не замешан ли здесь Промысел Божий?

– Так… Но… Как же ты теперь?– тихо спросил Ешуа.

– Да никак… Я сделал это из любви к своему народу, если за это полагаются вечные муки, то так тому и быть. Я знал, на что шел…

– И ты знаешь хоть одного достойного праведника?– спросил Ешуа с интересом.

– Да, знаю, – ответил Егуда почти равнодушно.

– И кто это?

– Да хоть бы и ты…

– Я?! – Ешуа был удивлен до крайности.

– А почему бы и нет? – спокойно ответил Егуда, – Насколько я помню, ты был всегда набожен, всегда соблюдал субботу и пост ссудного дня. Ты, хоть и обсуждал прелести чужих жен, но больше из похвальбы, нежели от похоти. Ты не лжесвидетельствовал, не убивал и не крал… Конечно, как и все люди, ты грешен, но твои грехи, в отличие от моих, можно очистить. И тогда ты бы стал настоящим праведником…

– Как очистить?– руки Ешуа затряслись.

Егуда снова облокотился о стену, и смотрел куда-то в потолок. Он скатывал пальцами из хлеба шарики и отправлял их в рот один за другим, временами запивая вином:

– Ты должен поститься сорок дней и ночей, ты должен молиться и ты не должен знать все это время своей жены.

– Как поститься? Сорок дней без воды и еды?– Ешуа был изумлен до крайности.

– Нет. Полностью без воды и еды нужно выдержать только три средних дня, все прочие дни ты можешь есть и пить, но только то, что я тебе принесу. В основном это хлеб и немного овощей или фруктов.

– А потом?

– А потом, находясь в здравом уме и трезвом рассудке, ты должен будешь принять смерть. От Каифы…

– Нет… Я не могу… Мирьям только зачала… Она умрет от горя, и мой первенец… Что с ними будет?

– Я бы позаботился о них, – спокойно ответил Егуда.

– Нет… Не знаю… Да и как знать, что ты прав? Почему надо верить каким-то северянам?

– Я не уговариваю тебя. Я просто рассказал о том, что видел. Если ты не чувствуешь в себе сил для такого подвига, я пойду дальше искать другого. Я не вижу иного пути, чтобы прекратить беззакония на земле Иудейской. Как ты сам сказал, Бог давно отвернулся от нас.

Ешуа молчал. Он налил еще вина и залпом выпил. Затем он молча, не моргая, смотрел на тускловатый язычок пламени.

– Давай я завтра соберу друзей, и ты расскажешь о своем знании. И мы поговорим все вместе…

– Что ж… Завтра так завтра, – тихо ответил Егуда и развалился на лавке, подсунув под голову свой мешок.

                              * * *

Завтра наступило. И это была суббота. Делать ничего было нельзя, но можно было предаться беседе. Пришли трое: Шауль – он был теперь писарем в лавке какого-то купца; Матиягу – Егуда тоже знал его с детства, но за двадцать лет он немного осунулся – работа каменщика не самая легкая, и Йоханан –Егуда прежде с ним не встречался.

Мирьям принесла хлеба и фруктов, вина и козьего сыра и тотчас удалилась.

Ешуа налил всем вина.

– Егуда бывал в дальних странах, и он говорит, что знает как изгнать римлян,– коротко сказал он собравшимся.

Йоханан стал потирать ладони: он предвкушал драку. Егуда, глянув на него, коротко заметил:

– Это не заговор. Я не думаю, что римлян можно изгнать силой.

– А как же?– удивился Шауль.

– Именно для этого я и собрал вас здесь. Чтобы вы узнали то, что удалось увидеть мне… – и Егуда вновь рассказал всем о жертве Дитя Солнца.

Все опешили:

– Ты хочешь принести в жертву человека? – затараторили все присутствующие.

– Нет. Не я. – ответил Егуда устало. И он вновь повторил свои вопросы о праведниках и грешниках и снова доказал, что именно праведники – есть высшее сокровище в глазах Бога.

Все молчали. Шауль отламывал хлеб, и, обмакивая его в тарелку с сыром, отправлял кусочки в рот. Йоханан ерзал на скамье – затея ему явно была не по душе. Матиягу просто молчал.

Тишину прервал Егуда:

– Я никого ни к чему не принуждаю, ибо весь смысл в том, чтобы это было сделано добровольно и в здравом рассудке… Я пойду дальше. Быть может, в Галилею… Быть может, в Самарию… Не знаю пока. Но думаю, что во всей земле Иудейской есть хотя бы один праведник, кто не побоится смерти и поверит…

Он встал. За ним встал Ешуа:

– Я пойду с тобой. И если же ты не найдешь никого, более достойного… быть может, тогда…

Затем встал Матиягу:

– Я пока не очень верю тебе, но после этой встречи, я не смогу больше выкладывать стены римских домов… Я знаю, что буду мучиться оттого, что упустил что-то важное… А может, я и верю тебе… не знаю… Если можно, я пойду с вами и попытаюсь понять… возможно, со временем что-то изменится… Дорога часто приносит понимание.

Йоханан же вскочил и в запале заявил:

– Я только что получил наследство. Оно не очень большое, но, на короткое время, думаю, хватит… Кроме того, в дороге бывает много всякого, а кто из вас умеет обращаться с ножом или мечом? Я пойду с вами. Мои деньги – ваши деньги…

Шауль молчал. А потом сказал, глядя в пол:

– Я с вами не пойду. Я не могу. Но я вас не выдам. Верьте мне. И если что-то когда-то будет от меня зависеть – я ваш раб.

                              ***

Четверо странников шли вдоль Галилейского моря. Волны набегали на берег, и у воды было чуть прохладнее, чем у предгорья. Они увидели рыбацкую лодку, и подошли к ней.

– Мир вам! – сказал Егуда, – Добрый ли улов?

Рыбаки смотрели исподлобья и не отвечали.

– Мы бедные странники, – сказал Ешуа,– мы просто хотели пожелать вам удачи… доброго улова…

Рыбаки по-прежнему молчали и Йоханан тихо сказал:

– Дикие люди эти галилейцы, пойдем отсюда…

Но Ешуа сел на прибрежную гальку, и глядя в глаза одному из рыбаков, спросил:

– Хочешь ли ты, чтобы римляне ушли из нашей земли?

Рыбаки недоверчиво попятились: пришельцы вполне могли оказаться провокаторами, и скажи лишнее слово – тотчас окажешься на виселице. И это еще, в лучшем случае.

– Улов не зависит от того, кто именно собирает налоги, – ответил один из рыбаков осторожно.

Егуда встал:

– Пойдем, – сказал он тихо Ешуа, – сегодня переночуем где-нибудь здесь, а завтра пойдем в Гамалу. Я слышал, что это добрый город…

Рыбаки тихо шептались на каком-то самарийском наречии, а затем тот, кто говорил прежде, видимо, старший, сказал:

– Если вы захотите, вы можете переночевать в нашей хижине.


Ешуа посмотрел на Егуду и тот кивнул.

                              ***

Шимон, так звали старшего из братьев рыбаков, положил на стол лепешек и вяленой рыбы. Все сели за стол и Шимон, преломив хлеб, передал его по кругу. Йоханан достал из мешка флягу с вином. Ели молча, и лишь после того, как фляга обошла второй круг, Шимон спросил:

– Что вы ищете в наших краях?

– Мы ищем праведника, ответил Ешуа.

– Праведника? – удивился Шимон и засмеялся, – здесь? Разве вы не знаете пословицу, что ничего доброго из Галилеи прийти не может? Быть может, вы просто теряете время?

– Не знаю, – ответил Егуда, – мы ищем повсюду… Галилея выглядит не хуже других земель.

– А зачем вам праведник?

– Долго рассказывать…– уклончиво ответил Егуда.– Но только праведник сможет вызвать милость Всевышнего. А только Всевышний может изгнать римлян…

Шимон как будто вздрогнул. Эта тема была ему явно не по душе. И он ловко перевел беседу в другое русло:

– А кто, по-вашему, праведник? Вот, скажем, я: труд занимает всю мою жизнь, и уже более не остается места даже для мыслей. Сам же по себе труд – дело богоугодное, ибо, не сказал ли Всевышний Адаму, что отныне будешь добывать пищу в поте лица своего?

– А помнишь ли ты первую заповедь? – спросил Ешуа.– Остается ли у тебя время для мыслей о Всевышнем? Любишь ли ты его?

– Нет,– признался Шимон.– Не остается. Утром у меня бывает только одна мысль, как бы правильнее встать по ветру, чтобы выловить побольше рыбы, а к вечеру я уже вообще не думаю ни о чем… Я даже не могу сказать, когда именно я засыпаю… Но субботу мы чтим. В субботу я часто думаю.

Егуда почувствовал, что на него накатывает «черная волна». Он упал, зубы его стиснулись, он ощутил боль и затем, как всегда, он увидел свет, с появлением которого боль отступала. И как всегда голос… он был везде и нигде, он заполнял все пространство и затапливал смыслом душу. Это даже и не был голос в том смысле, как это понимают люди. Это было нечто вроде мгновенного понимания, которое тотчас заполняет все существо и становится хорошо и спокойно. И более уже нет места неуверенности, сомнениям или роптаниям. Свет заливал всю его душу, а затем он очнулся. Было уже утро.

Шимон и его брат Аарон против обыкновения не ушли в море. Они, и все товарищи Егуды сидели у стола и с благоговением и ужасом смотрели на Егуду. Когда он открыл глаза, Ешуа поднес ему чашу воды.

– Что это было? – спросил он.

– Я не знаю. Это редко бывает, – шепотом ответил Егуда. – Это как будто накатывает какая-то черная волна.

– А кто такие «нищие духом»? – спросил Ешуа.

– Не знаю…– с удивлением ответил Егуда, но тотчас понял, что это не так. – Впрочем, нет… Я понял так, что то, о чем говорил Шимон – есть одна из возможных граней праведности. Труд – не хуже, а часто и лучше молитвы…

– А почему «кроткие» унаследуют землю? – спросил Матийягу.

– Много ли тебе, Матийагу, нужно земли, чтобы отдохнуть?

– Нет…

– Вот мы и странствуем от места к месту, мы не требуем ничего, и взамен получаем всю землю, на которой побывали когда-либо… Ибо все, что увидено, навсегда остается с тобой.

                              ** **

Мы сидим в Галилее уже много месяцев, и что? – закричал Йоханан, – деньги на исходе, а мы не знаем главного – КТО?

Егуда почувствовал, что снова накатывает волна… Глаза застлало черным, подступила тошнота, но ненадолго, всего лишь на мгновение, потом отпустило, но было все равно плохо, хотелось вывернуться из каких-то тисков, закричать, но не хватало воздуха даже на то, чтобы дышать. Потом, как всегда возник свет, и Егуда увидел реку, а рядом, на берегу человека. Он был наг, покрыт болячками и его сотрясала мелкая дрожь… Он также увидел три горы и тотчас понял, что это ориентир, а затем настала благость, когда он ощущал себя везде, и ощущал, что голова знает все, несмотря на боль… Знание его было каким-то безграничным и полным, и более уже не оставалось места для вопросов… Миров много… Бог везде и всегда, и он Закон… Звезды горят, подобно масляным светильникам, но горит в них не масло, а нечто, чего на земле почти нет… Болезни возбуждаются маленькими существами, невидимыми глазом… время на земле и на небесах летит с разной скоростью… свет – самое…

– А…что? Где я? – Егуда очнулся.

– Ты стонал, и ты уже больше суток без сознания… – ответил Матийягу.– Что нового?

– Мы уходим…– сжимая виски, ответил Егуда, – на Иордане живет какой-то отшельник. Ответ есть у него. Выходим сегодня.

Матийягу пожал плечами – не привыкать. После полудня они двинулись в путь. Несколько часов они шли в тени гор и затем вышли к излучине Иордана.

                              ****

Человек сидел на берегу, и, казалось, плакал. Тело его было покрыто болячками, или, быть может, солнечными ожогами. Он был очень худой и будто бы не в себе. Все подошли и окружили безумного. Оказавшись в тени, он оторвал лицо от ладоней и посмотрел мутными глазами по сторонам.

– Кто вы?– спросил он тихо.

– Ты…Йоханан Пустынник? – спросил в ответ Егуда.

– Кто вы такие? – закричал человек, – Я никого не звал! Я никого не хочу видеть!

– Я знаю, – ответил Егуда.– Меня послал Он…Егуда многозначительно посмотрел в небо. – Ответь всего на один вопрос, и мы оставим тебя в покое: Кто?

Пустынник посмотрел каким-то слепым взглядом, а затем встал, взял Ешуа за рукав, и потащил его к реке. Ешуа не сопротивлялся. Йоханан завел его в реку почти по грудь, а затем стал поливать водой из ладоней…

– Вот оно спасение, вот оно, – приговаривал он, – услышал Всевышний меня....

Он поливал Ешуа водой несколько минут, а затем он сказал:

– Ступайте и делайте свое дело, ибо я сделал все… – И помедлив, добавил странную фразу, обращаясь почему-то только к Егуде, – Сорок дней и ночей!!! Слышишь? Сорок!!!

                              ***

Егуда оставил всех спутников в поселке у Кумрана, а сам полез вместе с Ешуа в гору. Они карабкались несколько часов и после вышли на довольно ровное место, окруженное горами со всех сторон. Там они нашли небольшую пещеру, затем собрали немного сухой травы, сколько было, и устроили в пещере ложе.

– Все, -сказал Егуда твердо, – здесь ты будешь жить сорок дней и ночей. Ты не должен есть ничего, кроме того, что я принесу, а в особые дни ты не будешь ни есть, ни пить вовсе. Это важно, понимаешь?

Он достал из мешка флягу с водой и несколько лепешек:

– Это тебе на два дня. Послезавтра я принесу еще. Ты должен добиться внутреннего молчания. Чтобы ни одна мысль не посещала тебя и тогда ты поймешь, что именно ты должен делать, зачем, и каким образом. Если ты не достигнешь внутреннего молчания и не будешь с ним пребывать хотя бы два дня… тогда все это ни к чему. Как добиваться внутреннего молчания, я уже тебе рассказывал. У тебя получится!– и, улыбнувшись, он добавил, – Дитя Солнца!..

Затем Егуда встал и двинулся обратно в кумранский поселок у подножия гор, где его остались ждать остальные товарищи.

                              ***

Первые дни дались трудно. Голод и жажда бешено терзали тело Ешуа. Иногда, где-то, очевидно еще в пересохшем горле, рождались странные картины и затем выплывали, застилая глаза. Ешуа видел страшные пустые красные города с башнями, конюшнями и дворцами… затем наступало небытие, но не надолго, а затем снова: города, горы… и все красное или жгуче желтое. Он пытался молиться, но сбивался, начинал снова, но, отчаявшись, падал на свое ложе, закрывал глаза и снова и снова погружался в кровавый мрак терзающей его жажды.

Следующие дни дались легче. Ешуа научился экономить воду, и потому уже оставались силы размышлять и предаваться погружению в тишину разума. Это получалось с трудом и лишь на какие-то мгновения, но он снова и снова прогонял назойливые мысли, какие-то обрывки молитв пролетали в голове, всплывали воспоминания, или же выскакивали кем-то когда-то брошенные слова. Затем произошло нечто еще более странное. На какое-то мгновение его разум провалился в тишину, и по телу разлилось нечто вроде теплого отчетливого знания. Ешуа вдруг точно понял, что делает что-то не то, что на самом деле он должен вернуться домой и снова взяться за плотницкий инструмент. Он должен сделать счастливой Мирьям… в общем, делать тут более нечего, пусть Егуда сам сидит, если хочет… Затем он как будто отгонял это чувство, и продолжал ждать тишины. Она накатывала время от времени, и за этим вновь приходило знание, но на сей раз, это уже было что-то другое. Например, Ешуа вдруг почувствовал себя могучим и красивым, он ясно ощутил себя одним из лучших людей в этом мире, а может, и самым лучшим, а также, что лишь за одно это он достоин высочайших наград, почестей и власти, чего-то такого, что недоступно всем прочим, кто еще не познал дыхания Всевышнего. Это было так приятно, так желанно, за это знание хотелось вцепиться и никуда его более не отпускать…

Но снова что-то включалось внутри, похожее на тихий настойчивый шепот и Ешуа заставлял себя очнуться, и «знание» снова рассыпалось, словно бы стеклянные осколки окна во время землетрясения.


Егуда приходил раз в два дня, приносил воду, лепешки, а иногда и финики. Ешуа уже почти не ощущал голода, но жажда время от времени еще давала о себе знать. Они не разговаривали, ибо на десятый день Егуда сказал, что Ешуа должен остаток поста хранить молчание, что бы ни случилось.

Так прошло еще несколько дней, и Ешуа уже мог хранить молчание разума несколько часов. Странные приступы знания уже не накатывали, но иногда приходило нечто еще более удивительное. На какие-то мгновения Ешуа вдруг ощущал, что знает все. Он чувствовал себя как бы «всегда и везде», вопросы более не возникали потому, что не могли возникнуть, как не возникали они у него в мастерской, когда нужно было заточить стамеску или же наладить топор. Он знал, как движутся соки внутри цветка, поскольку он сам был цветком, он знал, почему горит огонь, поскольку он в это время и сам был огнем… Он был не только всеми людьми стразу с их странностями, страстями и секретами, но он был и городами… он был планетами – теперь он уже знал, что их великое множество, звездами и всеми мирами – видимыми и невидимыми…

Однако когда это состояние проходило, он осознавал, что не понимает главного: что ему делать, зачем и как? Зачем Всевышнему, подарившему ему великие знания, нужна его маленькая ничтожная жизнь?

На третий день самого строгого поста, когда жажда уже стала понемногу одолевать, он снова предался молитве и снова, уже почти без труда погрузился в Великую Тишину Мира… И его разум вдруг понял, что он был прежде всеми вещами, предметами, он постигал величие мира сотворенных вещей, но никогда не сливался с миром чувств и мыслей. Он вдруг ощутил, что не понимает, что такое боль, тоска или же отчаяние. Его пронизывало всего лишь одно чувство, которому люди не дали название, поскольку никогда его не испытывали и это чувство отдаленно напоминало любовь. Но это одновременно не было похоже на симпатию, приязнь, влечение или же расположение. Это было похоже на счастье, но как бы счастье ниоткуда. Это не было счастье обладания или же радостью свершения. Это было скорее нечто отдаленно напоминавшее радость причастности к чему-то великому, понимания чего-то грандиозного от чего прежде виделись лишь ничтожные фрагменты, это было счастьем причастности к чему-то, где ты можешь отдать себя без остатка. Ешуа вдруг понял, если уместно здесь это слово, что даже самые мудрые книги знают о целях Всевышнего и о нем самом не более чем воробей знает о том, зачем и как нужно выплавлять золото и свинец. Он увидел, что само слово «жертва» – есть жалкая попытка людей принизить Всевышнего до своей природы. Он ощутил всем своим огромным и все расширяющимся разумом что фраза «Всевышний неопределим и непознаваем», как фразу, которая все равно пытается определить суть Всевышнего, и он только теперь начинал ощущать НАСКОЛЬКО ВСЕВЫШНИЙ НЕОПРЕДЕЛИМ… Он чувствовал, что, несмотря на то, что он – Ешуа теперь «всегда и везде», он, все же, лишен пока знания о том, насколько Всевышний неопределим и велик. Но он уже понимал, что жертва как таковая, то есть добровольная потеря жизни Ему, Всевышнему не нужна. Он уже отчетливо видел, что смерть – это не конец, а начало, и что это есть дверь, которую открыть дано не всем, но не по причине глупости или слабости, а лишь по причине нежелания. Ешуа также ощутил, насколько важным является это знание, и что его нельзя передать, простым рассказом. Его можно получить, только прикоснувшись к нему… Он так же понял, что это знание страшно сложно перенести в мир повседневности, и что оно будет мгновенно искажено в тот момент, когда он вернется в мир людей. Как научиться тому, чтобы знание не исчезало, чтобы состояние Знания не проходило хотя бы в главном?.. Да, жертва – это, по сути, испытание того, можешь ли ты удержать главное Знание. Если человек испытывает страх смерти, то его смерть так и остается таковой. Если страх смерти не возникает или же отступает, вытесняемый Знанием, если Знание вытесняет даже боль – ибо обладающий знанием видит ее иллюзорность, и таким образом перестанет ее испытывать – то это и есть совершенство. А, становясь совершенен, такой человек неизбежно сливается с Разумом Всевышнего, становится частью Его сознания, а это влечет величайшую Радость. И Радость Всевышнего выглядит для простых несовершенных людей, окружавших прежде обретшего Знание, как милость, дарование чего-то или же исполнение заветных желаний…

Ешуа очнулся. Теперь он уже знал все.



                                    ***

Настал последний день поста. Егуда пришел и увидел, что за десять последних дней Ешуа не прикоснулся ни к одной из лепешек и не выпил ни глотка воды. Тогда он понял, что цель достигнута: Ешуа говорил с Богом… Он положил ему руку на плечо и сказал:

–Все… Нам пора…

Сказанное слово показалось Ешуа таким уродливым, таким никчемным, но он понимал, что это неизбежно в этом мире, и что это уже не имеет никакого значения.

                              ***

Через два дня все прибыли в Ирушалаим и остановились в доме Йоханана. Ешуа настоял на том, чтобы более не встречаться с Мирьям, ибо это может причинить ей боль. До великого праздника Песах оставалось четыре дня. Почти не сговариваясь, все хранили молчание, явно ничего не понимая, иногда перешептывались, но, видя огромные перемены, произошедшие в Ешуа, с расспросами не приставали. Егуда всех усадил за стол и сказал:

– Вы все разойдетесь по разным частям города и начнете рассказывать всюду, что видели Мессию, что он уже здесь и что в Песах свершится чудо. Люди будут требовать показать его. Вы скажете, что он придет в Гефсиманский сад за два дня до праздника. Через два дня мы должны будем встретиться здесь, и я укажу на Ешуа как на Мессию. Храмовая стража нас схватит, но вскоре отпустит, поскольку мы просто притворимся фанатиками, а Ешуа должен будет настаивать на том, что он Мессия. Тогда Каифа – ибо только он имеет полномочия – отправит прошение Пилату о казни «самозванца». Пилат, понятно, даже разбираться не будет и подпишет. Таким образом, Ешуа будет казнен, то есть, фактически убит руками Каифы, и таким образом, Дитя Солнца соединится во Всевышним.

Все молчали. Ешуа встал и сказал:

– Что ж…С Богом! Ступайте… – и затем уселся на полу, размышляя о чем-то.

Все встали и молча, двинулись к двери, временами бросая через плечи короткие взгляды, полные страха и восхищения.

                              ***

– Я видел его! – Кричал Йоханан на площади. – Это Мессия! Он делает вино из воды, он накормил пятью хлебами большую толпу! Он оживляет мертвецов, изгоняет бесов и возвращает зрение слепым!

Так покажи его!– требовала толпа.

– Он придет!– кричал Йоханан, – он явится перед вами через два дня в Гефсиманском саду!

Из толпы незаметно отделился человек небольшого роста в темном хитоне и направился в сторону Храма.
***

– Мессия пришел, – говорил Матиягу торговцу-горшечнику, – я видел, как он очищал прокаженных и лечил расслабленных!

– Но может, он просто великий врач? – сомневался горшечник.

– Даже самый великий врач не может оживлять мертвых, а он оживил мертвого Лазаря, когда тот уже был три дня в гробе!

Горшечник покачал головой и стал толкать свою тележку под гору. От греха подальше.

                              ***

– Я простой рыбак из Галилеи, – говорил Шимон толпе на базаре, – я не обучался грамоте и не читал книг, потому я не знаю, как должен выглядеть Мессия. Но я думаю, что только Мессия может ходить по воде и усмирять бурю!

– Он что ходил по воде? – недоверчиво переговаривались в толпе.– Расскажи, как это было?

– Ночью мы плыли на другую сторону Галилейского моря, как вдруг поднялся ветер. Лодку стало захлестывать водой, парус трепало с бешенной силой. Я и мой брат, мы испугались и легли на дно лодки, готовые умереть, как вдруг Он встал, вознес руки к небу и ветер стих!

– Не может такого быть – кричали в толпе.

– Не могло, да… Но Он пришел, и многое стало возможным!

– А как он ходил по воде?– крикнул кто-то из толпы.

– Мы ушли как-то в море ловить рыбу, а он догнал нас… ну, он прибежал к нашей лодке по воде! А потом еще он меня взял и говорит, мол, и ты так сможешь. Но, я не смог, и чуть не утонул…

Толпа разделилась на две части. Некоторые не верили и кричали, что такого не может быть, другие же восторженно требовали показать Мессию, дабы поклониться ему. Шимон сказал:

– Через два дня он придет в Гефсиманский сад… там его можно будет увидеть.

                              ***

Через два дня большая толпа собралась у Гефсиманского сада. Слева от толпы подходил отряд легких римских пехотинцев, а справа человек десять из числа Храмовой стражи.

– Так, где же Мессия? – кричали в толпе.

– Где он?..

Иешуа спускался по тропе, за ним шагах в двадцати следовали Шимон, Йоханан и Матийягу. Подойдя к толпе, Ешуа остановился и обвел всех взглядом.


Шимон подошел сзади, положил руку на плечо Ешуа и громко сказал:

– Это он!!

Из отряда Храмовой стражи вышел Егуда. Он подошел к Ешуа, поцеловал его в лоб и прошептал:

– Час пробил. С Богом!

                              ***

– Так ты Мессия? – спрашивал Каифа.

– Ты сказал,– ответил Ешуа, – мы с тобой говорим на похожих, но все же разных языках.

– Что это? Еще один набрался «мудрости» у языческих схоластов? – спросил Каифа с сарказмом.

– Моя мудрость не от людей, – ответил Ешуа.

– Знаешь ли ты, что полагается за богохульство?– осведомился Каифа.

– Да, знаю, – спокойно ответил Ешуа, – Но я не богохульствую.

– Тогда тебе нечего бояться. Если ты прав, то Всевышний, да будет благословенно Его имя, не допустит твоей смерти на кресте. А ты умрешь именно на кресте. Об этом я позабочусь!

Ешуа улыбнулся:

– Что ж…

Каифа поднял руку, и Ешуа увели.

                        ***

– Так ты Мессия? – повторил вопрос Пилат.

– Ты это сказал, – ответил Ешуа спокойно.

– Тогда почему твой Бог не заберет тебя отсюда?

– Потому что Он привел меня сюда, – ответил Ешуа тихо.

– Зачем?– спросил Пилат.

– Боюсь, что мне не хватит времени, чтобы объяснить тебе все. Но я бы попытался, если бы ты согласился поститься, молиться и молчать сорок дней и сорок ночей.

Пилат оскалился:
– Да… Меньше всех в этом городе я люблю этого борова Каифу, но дерзость твоя неслыханна и я, пожалуй, готов исполнить его просьбу. Для начала я тебе преподам урок, а после мы продолжим.

Пилат дал знак страже и Ешуа увели в подвал под дворцом.


Его долго били, привязав за руки к кольцам в стене. Пол был черным от крови многих несчастных, пытаемых прежде. В подвалах было темно, и лишь тени от масляных светильников колыхались по стенам. Первый удар пронзил Ешуа словно молния и он на мгновение престал видеть. Из горла вырвался хрип, ибо сила боли была настолько невыносимой, что парализовала даже голос. Затем второй удар, третий… Ешуа словно бы провалился в пропасть и видел свою боль как бы со стороны. Она была безобразна, она была похожа на молнию пронзительно лимонного цвета и с обугленными краями, она издавала острый неприятный запах, но все это было как бы в стороне. Ешуа сумел найти в себе силы и раствориться в Знании и потому он не ощущал, он пытался понять боль. Но понимать там было нечего, ибо она была примитивна и безобразна, если так вообще можно говорить о том, чего, в сущности, вообще не бывает. И Ешуа вдруг понял, что понять боль также бессмысленно, как пытаться измерить вес у тени.

Он очнулся, когда на него вылили ведро холодной воды, открыл глаза и увидел, что его тело все сплошь сочится кровью, что левая рука не двигается, а один глаз почти ничего не видит. Кровь была повсюду и отовсюду сочилась ненависть: черная, мерзко пахнущая и колючая… То была ненависть, которую испытывали несчастные много раз до него.

На Ешуа накинули власяницу, и тогда он все же ощутил жгучую боль, поскольку колючая шерсть пронзала его сочащиеся голые раны. Он уже был здесь, в мире сотворенных вещей, примитивном и, сплошь состоящем даже не из ощущений, а из призраков, теней, каких-то идей, беспорядочно колеблющихся в складках сумеречного сознания. Одной из таких зловещих теней была боль, которая теперь пыталась затопить все его тело, как бы угрожая отделить это, сиюминутное сознание от мира чистого Знания.

Ешуа привели на балкон к Пилату. Тот взглянул, и тихо прорычал в сторону стражи:

– Я же приказывал не калечить!

Стражники опустили головы и сделали несколько шагов назад, почтенно сложив руки на груди. Пилат резко развернулся и вышел на балкон, где бесновалась толпа.

– Я разобрал дело этого… – он указал на Ешуа, – человека. И мне все равно как он себя называет, ибо я уважаю ваших богов, хоть и не верю в них. Однако, я подверг его наказанию за дерзость и полагаю, что оно было даже более сурово, нежели того требует закон Рима. Потому, я предлагаю решить его судьбу вам. Посмотрите на его раны, – Пилат сделал жест рукой и с Ешуа сорвали власяницу и стали поворачивать его, показывая толпе рваные раны на спине, боках и животе.

– Если вы сочтете его достойным смерти, то это будет уже ваше, а не мое решение.

Толпа бесновалась с еще большей силой и теперь через шум отчетливо слышались крики:

– Распни его! Распни! – кричала толпа.

– Ну что же, – сказал он. – Я – воин, а не палач. И это ваш закон позволяет казнить невиновных. Я же отмыл свою душу. Кровь его теперь переходит на ваши руки.

                              ***

Казнь прошла быстро. Из-за жары на лысую гору, где обычно происходили казни, почти никто не пришел. Палачи умело сделали свое дело и вскоре крест, с прибитым на него телом Ешуа был установлен. Он закрыл глаза и превозмогая нестерпимую боль, стал пытаться раствориться в чистом Знании. Это было так трудно, ибо тело терзала не только боль ран, но и нестерпимое раскаленное солнце, мухи и жажда. Но он стал понемногу разделять то, что затапливало разум. Жажда – это кровавые дворцы, а боль – это ярко фиолетовые молнии… И вот он вновь увидел все безобразие боли, теперь она была не лимонная, а какая-то багрово-фиолетовая, и края у нее были не обуглены, а более походили на бахрому из живых червей… Понемногу стало получаться очистить разум, мысли застыли, и фиолетовые молнии и кровавые дворцы уже смотрелись как бы издалека. Забрезжил свет, и появилось то самое чувство, похожее на любовь…

                              ***

Всех отпустили, и только Йоханан, отрубивший в запале стражнику ухо, остался за решеткой. Его каждый день водили на допрос, но он молчал. Вопросы были одни и те же:

– Кем тебе приходится осужденный Ешуа? Почему ты осмелился отбивать его у стражи? Откуда ты родом?

И все в таком же духе. Йоханан врал, и каждый раз разное. Ему было все равно, что будет с ним, он ненавидел Каифу, римлян, его интересовало только то, что стало с Ешуа и Егудой, но ответов на эти вопросы он не находил.


Его лишили еды и сна, вернее ему давали еду, но ровно столько, чтобы он постоянно ощущал голод. Однако все было без толку: узнать от него не удавалось ничего. И вот один раз, когда он, обезумев от лютой бессонницы, нес уже откровенную околесицу, ему дали поспать несколько часов. Йоханан проспав совсем немного, стал вдруг метаться по полу, рвать на себе одежду и кричать что-то совсем уже непонятное, постоянно упоминая какое-то дитя по имени Солнце… Об этом доложили Каифе и он приказал выбить из подследственного показания о том, кто такой этот Дитя Солнца и где он находится? Каифа попросту испугался, он подумал, что вдруг где-то какой-то самозванец собирает войско, с тем, чтобы пойти войной за Иудейский престол, пустой уже несколько лет по смерти Ирода. Де факто, сегодня он, Каифа, был и священником и царем. И, понятно, что наследникам Ирода, о которых ходили упорные слухи, он совсем не был бы рад.

Йоханана долго пытали огнем, сожгли на нем почти всю кожу, били палками по пяткам, от чего его на допросы уже приходилось приносить. И на сороковой день мучений, он уже обезумел окончательно. Он попеременно плакал и смеялся, он угрожал вечными муками Каифе и всем вокруг, он призывал войска ангелов, и предрекал смерть Ирушалаиму. Он кричал, что упадет на вечный город звезда Полынь, и что вода в реке Кедрон станет горькой… и затем снова огонь, побои, он забывался и сквозь отчаянную постоянную боль, он слышал один и тот же вопрос:

– Кто такой Дитя Солнца?
Вскоре Каифе доложили, что подследственный окончательно сошел с ума, и что его речам, видимо, уже более нельзя доверять. Он говорит, что Дитя Солнца – это недавно казненный Иешуа, и что это была жертва, поскольку Всевышнему уже неугодны ягнята и голуби. Он еще также сказал, что предводителем этого тайного заговора был тот самый Егуда, что указал нам на Ешуа. Возможно ли такое?

Однако Каифа задумался. Он понял все и, в первую очередь, что проглядел главное. Сначала, он приказал разыскать Егуду, и тот был пойман через четыре дня. Остальных не нашли, а может, и не очень искали.

                              ***

Каифа помолчал. Затем продолжил:

– Как уже было сказано, ты повинен в тяжком преступлении, ибо ты пытался подменить языческой жертвой, жертвы Храма, ты сам в этом признался. Твой друг умер не только мучительной, но и позорной смертью, и ты, вероятно, надеешься также обрести в народе ореол героя-мученика. Но этого не произойдет. Я уже позаботился об этом. Мои люди уже распускают слух, что ты предал своего друга на поругание римлянам всего за тридцать динариев…


Каифа вперил свой взгляд в Егуду.

– Но и это еще не все. Сегодня ночью тебя повесят на дереве у дороги, и мои люди после распустят слух, что ты совершил еще более тяжкий грех – самоубийство, ибо не вынес позора. Таким образом, можешь ли ты надеяться на добрую память? Не думаю… Что? Ты еще и улыбаешься?

Губы Егуды и в самом деле тронула улыбка. Он снова собирался в дорогу, тяжкую и на сей раз уже безвозвратную. И он – правда – не слушал Каифу. Он прощался со своим народом, который так и не сумел его полюбить.

Прага, 2006
(Весь сборник можно скачать бесплатно здесь, только уберите пробелы:  "https: // www.litres.ru  / taisiy-chernyy / neskolko-kart-iz-cyganskoy-kolody /")