Жеребятушки

 Динь-динь-динь! На повороте нас нагоняет запряжённый в телегу огненно-рыжий жеребец. Красавец! Ноги – с белыми мохнатыми щётками, на лбу – проточина, крепкий, холёный. Подковы на размашистой рыси дробно чеканят асфальт. Динь-динь-динь! Задорно звенят бубенцы на добротной упряжи, поблескивают клепки на шлее и уздечке, мягко поскрипывают гужи об оглобли. Возница – рыжий с проседью, в масть жеребцу, картинно возлежит на соломе, аки римский патриций. Кожаная кепка его лихо сдвинута на затылок, в зубах – соломинка, одной рукой подпирает румяную щёку, другой небрежно поигрывает вожжами.
-Сашка Минаков, конюх. Здравствуй, Саш!
- Здорово, красавицы!
 Марь Петровна смущается, как девушка, поправляет платочек: - А конь у него каков, а?! Буян. Поро-одистый!
Я смотрю на зардевшуюся Петровну, на богатыря-возницу и с улыбкой соглашаюсь:
- Породистый!

 Потом, помню, встретила на нашей улице весь маленький лесхозовский табун, удрали, видать, в город. Позади – Минаков, в кепке, кирзачах, насвистывает. Руки – в карманах распахнутой спецовки, наброшенной прямо на голое тело, без рубахи. Догонит лошадей, и, не вынимая рук из карманов, хлопнет её потёртыми бортами:
- Эгей, жеребятушки!
 Было в этом жесте для лошадей что-то пугающее, от чего они шарахались с храпом, и скакали вперёд, неуклюже переставляя стреноженные ноги.

 В последний раз видела их за лесхозовским питомником. В сентябре. Полыхали созревшей листвой берёзы и клёны. Нетерпеливый Буян сбивался с рыси в галоп. Динь-динь-динь. Хвост как у араба - на весу, храпел. Солнце садилось, и всё вокруг тоже становилось огненным, золотым, рыжим: стога сена и скирды соломы, стерня на полях, лес, облака, дорога. Только подмороженная инеем трава под ногами была белая и хрумкая, как глазурь на сахарном прянике.

 А потом как снег на голову: - Конюшню сожгли!
 Кто? Как? Зачем? Да кто ж знает?! Сгорело ночью, вмиг. Пытались сбить замки – куда там!
 Минаков за ночь постарел, сгорбился. Был рыжим, стал серым, как зола под ногами. Пнёшь её – зазвенят под сапогом трензеля-стремена-бубенчики. Тёплые ещё, неостывшие. И дымком от обгоревших брёвен повеет злым, въедливым. А за брёвнами… Всё что было рыжим, гнедым, саврасым стало черным, непонятным, обугленным. Всё что храпело, фыркало, двигалось - замолчало, затихло, скрючилось. Безволосое, потрескавшееся, безобразное. Цинично так, непоправимо.

 Кони, кони… Непослушные гривы, запах пота – острый и пряный. Бархатные губы, осторожно берущие сахар с ладони. Положит голову на плечо – тяжёлая, фыркнет в ухо – щекотно так, мурашки по шее бегут. У прадеда моего их пятеро было, все кобылы. Дед мой мальцом всё жеребчика ждал - для себя. Дождался. Вороной родился, смешной такой, длинноногий. Не сберёг. На глазах волки задрали. Много их, волков, тогда на Брянщине было. Гражданская. А другой прадед, донской казак, так и вовсе сотню голов держал. Дончаки все, чистокровки. Гонят в степь, рассказывали – земля гудит, пыль над ковылём столбом. Раздолье!

 Конюшня сгорела во вторник. В воскресенье хоронили Минакова. Сердце не выдержало.